Текст книги "Сад лжи. Книга первая"

Автор книги: Эйлин Гудж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

– И зачем это Кеннеди понадобилось тащиться в Техас? Черт подери, ему что, больше негде выступить? – проворчал папа, уткнувшись в свою газету. – Кому он там нужен? Сидел бы в Вашингтоне и наводил порядок у себя в доме! А что происходит в Индокитае? Ох, не нравится мне все это. Попахивает второй Кореей…

– Джеральд! – с притворной строгостью возмутилась Сильвия. – Пожалуйста, не заводи разговор о войне. – И тут же, переменив тему, с улыбкой обратилась к дочери: – Может, нам с тобой стоит пройтись по магазинам? Сегодня или, скажем, завтра? – предложила она, прощупывая настроение Рэйчел. – Надо бы подобрать платье. Что-нибудь новенькое – для похода в гости. „У Бендела" выставлена великолепная коллекция Кассини. Уверена, ты со мной согласишься, когда сама увидишь.

Сердце Рэйчел тоскливо сжалось. У нее в шкафу висело, по крайней мере, тридцать платьев – многие все еще с болтающимися на рукавах ценниками. Боже! И зачем только мама хочет снова тащиться в магазин за каким-то там платьем!

Как все было бы хорошо и просто, если бы единственными вещами в ее гардеробе были бы только те, что постоянно на ней, – „пузатый" рыбацкий свитер, заношенные до фланелевой мягкости джинсы и старенькие разношенные туфли? В этих вещах она может оставаться собой. Рэйчел легко могла представить, что за платье мама для нее выберет. Обязательно мягкий шелк или шифон блеклой расцветки, с рюшечками на рукавах, и упаси Бог, чтоб юбка была выше колен. И она отправится в этом новом платье в гости к Мейсону, похожая на перевязанную ленточками подарочную коробку, внутри которой, правда, ничего не будет.

Как ни скверно было у нее на душе, она меньше всего желала бы обмануть ожидания мамы, даже если ради этого приходилось притворяться, изображая из себя маменькину дочку с лейкой в руке.

– Давай завтра, – предложила Рэйчел. – Договорились? С этого и начнем день…

Два дня спустя Сильвия сидела в кресле с высокой спинкой и специальными боковыми створками перед экраном установленного в библиотеке телевизора с затуманенными от слез и почти не видящими глазами.

Вклиниваясь в рассуждения комментаторов, послания соболезнования от глав государств всего мира, документальных пленок, запечатлевших его деятельность как одного из самых молодых членов конгресса или венчание с Джеки, возникали то и дело повторявшиеся кадры: автомобильный кортеж, открытый лимузин с улыбающимся Президентом и по обыкновению обворожительной Джеки в шляпке с плоской тульей. Оба приветственно машут встречающим их людским толпам. Потом на экране вдруг начинает твориться какое-то безумие. Кеннеди внезапно валится вперед – сзади, на затылке, расплывается темное пятно крови. Джеки обнимает голову мужа, затем пытается перелезть через задний бортик машины, но тут ее тащит обратно агент секретной службы. Лимузин набирает скорость и пропадает из вида.

Сильвия с трудом поднялась и щелкнула выключателем. Болели глаза. Была уже почти полночь, а они с Рэйчел несли дежурство перед телеэкраном чуть не с самого полудня. Ни мать, ни дочь не могли даже помыслить, чтобы заняться чем-нибудь другим. Позже к ним присоединился Джеральд: он закрыл банк и вернулся домой. Все, о чем он говорил, сбывалось.

Сильвия и Рэйчел занимались примеркой новых платьев „У Бонвита", когда услышали первые сообщения по радио. Матери удалось в конце концов убедить дочь пойти в гости к Голдам, но подобрать наряд, который бы ее удовлетворил, было, как всегда, невозможно – тот чересчур претенциозный, а этот слишком уж фривольный.

Сильвии вдруг вспомнился ее давний поход к „Бергдорфу", когда у нее начали отходить воды.

В висках у нее глухо застучало. Рэйчел и Джеральд уже несколько часов как ушли из библиотеки к себе наверх. Сильвия, однако, знала: стоит ей подняться в спальню и лечь, как в голове тут же начнут крутиться сцены, вспоминать о которых у нее сейчас просто не было сил.

Сильвия прошла через кабинет Джеральда, где все говорило о присутствии в комнате мужского духа: массивная мебель, книжные тома в тяжелых переплетах, стены, сплошь увешанные старыми фотографиями родителей и бабушек с дедушками, небольшой книжный шкаф в стиле английского ампира эпохи Регентства с выдвинутой центральной частью, где за стеклом хранились все когда-либо переводившиеся на английский оперные либретто. Стереопроигрыватель, а под ним целая коллекция пластинок. Здесь все знаменитости: Карузо, Пинца, Каллас…

Остановившись возле рабочего стола с обтянутой кожей верхней доской, она повертела в пальцах серебряный нож для разрезания бумаг, подаренный Джеральду дочерью на прошлый день рождения, о чем свидетельствовала выгравированная на нем надпись. Нож был прекрасной старинной работы, тяжелый, основательный – как раз то, что надо. Рэйчел понимала отца как никто. Какая они прекрасная пара, подумалось Сильвии, и как трогательно преданы друг другу.

При этой мысли она почувствовала внезапную боль, будто острый серебряный нож вонзился ей в грудь. Эта боль всегда будет только ее. Джеральд никогда ничего не узнает о том страшном выборе, который она сделала, никогда не разделит ее ношу. Сколько ночей лежала она без сна, мучаясь своей тайной, проливая молчаливые слезы по своей темноволосой дочке, которую она никогда не сможет сжать в объятиях, о которой никогда не узнает!

Но, с другой стороны, возьми она тудевочку, ей бы никогда не узнать Рэйчел! Этотоже было бы ужасно. Невозможно даже представить себе свою жизнь без нее. Нет-нет, это исключено!

И все же иногда Сильвия чувствовала, что в ее любви к Рэйчел чего-тоне хватает. Как будто разбился сосуд – и его уже не склеить. Боже, до чего она завидовала Джеральду, его незнанию. У него была Рэйчел, вся целиком, его Рэйчел. Безраздельно его!

Приглядываясь в эти дни к дочери, Сильвия то и дело отмечала сходство с Энджи Сантини, ее настоящей матерью. Сходство, мелькавшее в чертах лица Рэйчел.

Интересно, упрямство Рэйчел, оно тоже от Энджи? Это ее стремление во что бы то ни стало учиться на медицинском. То есть посвятить свою жизнь тому, что в ней безобразно, – болезнь, боль, смерть, наконец.

„Сколько сил я потратила на то, чтобы сделать ее своей настоящей дочерью, утонченной и женственной. Но она всегда оставалась самой собой, не похожей ни на меня, ни на Джеральда. Такая вроде бы маленькая и хрупкая… а до чего упрямая, до чего независимая!" – подумала Сильвия.

Она вспомнила давнее время, когда Рэйчел была еще совсем крохой. Сколько же ей исполнилось? Года два, не больше. Совершенно обворожительный ребенок с небесно-голубыми глазками и облачком мягких янтарно-золотистых кудряшек. Сильвия украдкой заглянула в детскую узнать, проснулась ли Рэйчел. Каково же было ее удивление, когда она увидела, что та сумела перелезть через бортик кровати, добраться до столика, где лежало чистое белье, и взять свежие ползунки. В тот момент девочка как раз занималась тем, что пыталась натянуть их на мокрые ползунки и прорезиненные трусики, которые ей никак не удавалось стянуть с лодыжек.

Сильвия бросилась ей на выручку, но Рэйчел своими малюсенькими ручонками весьма решительно оттолкнула ее, заявив на удивление ясным и даже взрослым голосом: „Нет, мама, я сама".

С того раза эти слова стали постоянным рефреном. Вот пятилетняя Рэйчел сидит на своем первом двухколесном велосипеде и требует, чтобы Джеральд убрал руки с руля… Вот она впервые идет в детский сад в Дальтоне и настаивает, чтобы мама оставила ее на пороге, а дальше – „я сама". Воспоминания, воспоминания… Словно старые фото в семейном альбоме.

„А не завидую ли я ей?" – спросила себя Сильвия. Казалось, Рэйчел всегда твердо знала, чего она хочет от жизни и как этого добиться. А какой бы могла стать ее, Сильвии, собственная жизнь, не выйди она замуж за Джеральда. Боже сохрани, меньше всего она сожалела о своем замужестве. Ни разу за все эти годы! Джеральда она просто обожала. Ее жизнь с ним была чудесной. Скольких драконов она должна была бы задушить своими руками, не будь рядом с ней этого охранявшего ее безопасность человека? Какое мужество ей потребовалось бы! А сколько других ее талантов остались бы невостребованными?

Да, выдавались порой такие минуты – не часто, но все-таки выдавались, – когда она мечтала о том, чтобы быть независимой. Сидеть в каком-нибудь офисе, за таким вот столом, как этот, а кругом телефоны, ее рвут на части: всех интересует еемнение по тому или иному вопросу, все хотят услышать еесовет. Ее собственный, а не просто жены Джеральда Розенталя. Женщины, которая сама всего добилась, которая подписывает чеки собственным именем.

И тут Сильвия в отчаянии сникает:

„Да кто я такая, чтобы хотеть большего, чем имею? У меня есть все, что только душе угодно. Больше, чем я заслужила. Самый лучший в мире муж – вот кто такой Джеральд. Он окружил меня роскошью, о какой только можно мечтать. А какая у меня дочь! Пусть упрямая, но зато по-настоящему любящая…"

Да будь Рэйчел частью ее собственной плоти, она все равно не могла бы любить ее больше, чем любит сейчас. Стоит той выйти из дому, как она начинает за нее тревожиться. Как хочется ей, чтобы дочери досталось в жизни все… все самое лучшее. Хотелось ей и другого – вернуть Рэйчел то, что она у нее отняла. Ее сестер, рожденных от той же матери! Но, увы, сделать этого она никогда не сможет. Никогда.

Сильвия положила нож на стол. Еще одно – последнее – желание. Ей необходимозаполнить зияющую пустоту в душе, где гуляет черный ветер, причиняющий постоянную боль.

„Я должна обнять ее. Всего один только раз. Моего ребенка. Того, кто целых девять месяцев жил во мне. Мою дочь! Мою плоть. О Господь, дай мне обвить руками ее шею. Поцеловать ее. Нет такой жертвы, на которую я бы не пошла ради этого!"

Но этому, она знала, не бывать. Она и так, вероятно, слишком рисковала, когда наняла частного детектива, который сумел выяснить, где ее дочь живет. А в результате? Только прибавилось новых душевных мук! Доминик Сантини, глава семейства, как выяснилось, погиб. Роза живет с двумя сестрами и бабушкой, которая едва-едва сводит концы с концами – и то благодаря пособию, потому что ее пенсии не хватает на жизнь.

Сильвия страстно хотела хоть чем-нибудь помочь Розе, чтобы знать, что девочка живет в достатке. Как-то она смотрела по телевизору старое шоу „Миллионер", и тогда у нее родилась мысль: надо открыть на имя Розы счет в банке и переводить туда деньги – разумеется, анонимно. С помощью своего детектива она нашла юриста, который брался все устроить, как ей хотелось, не особо вникая в причины, заставляющие ее стремиться к анонимности. Обшарпанная адвокатская контора на углу Второй авеню и Одиннадцатой стрит, казалось, находится не в том же городе, что и отделанная панелями красного дерева юридическая консультация на Уотер-стрит, 55, услугами которой пользовался Джеральд, а где-нибудь на Северном полюсе, словно то была эскимосская иглу. Она позабыла имя хозяина этой мрачной дыры, но до сих пор у нее перед глазами стоят и пыльное растение из пластика на шкафчике, где хранились досье, и усеянный мертвыми мухами подоконник. Но свое дело адвокат сделал: двадцать пять тысяч долларов – ровно столько, сколько ей удалось наскрести, не вызвав у Джеральда ненужных подозрений, – они были положены на имя Розы, с тем чтобы снять их со счета она могла сразу же по достижении совершеннолетия. Бабушке Розы было отправлено письмо, сообщавшее, что она назначается опекуншей младшей внучки, что же касается самих денег, то они поступили в банк от благожелателя, желающего сохранить свое инкогнито.

Конечно, все это было и глупо, и рискованно. Предположим, это письмо вызвало бы у бабушки Розы некоторые подозрения, Думала Сильвия. В таком случае ока легко могла бы связаться с адвокатом, занимавшимся этим делом. Конечно, Сильвия подстраховалась: деньги она передавала наличными, имя себе придумала. Так что, даже свяжись бабушка Розы с ее адвокатом, ничего опасного для Сильвии такой оборот дела не сулил. Зато у Розы появлялась возможность иметь небольшие средства для учебы в колледже или если, не дай, правда, Бог, с ней случится какая-нибудь болезнь, требующая дорогостоящего лечения.

Но и сознание того, что теперь ее Розе обеспечено сравнительное благополучие, не могло побороть тоски в сердце Сильвии. Она умирала от желания увидеть Розу, дотронуться до нее. Прошло несколько лет – и она наконец решилась на отчаянный шаг – отправилась в школу, где училась девочка.

– Роза… – прошептала Сильвия еле слышно.

Произнести дорогое имя вслух, пусть даже изредка, уже было блаженством: камень на сердце сразу становился не таким тяжелым.

Подняв голову, Сильвия наткнулась глазами на портрет, висящий над камином. С портрета на нее глядела она сама – только моложе, безоблачней и даже, показалось ей теперь, по-своему величественнее. Бледно-голубое шифоновое платье. Белые, как пасхальные лилии, плечи. Золотистые волосы уложены на французский манер. Художник изобразил ее в профиль – на портрете хорошо видна сверкающая в ухе рубиновая сережка. Она тут же вспомнила, когда Джеральд подарил их ей. Это произошло вскоре после того, как родилась Рэйчел. Старинные рубины в форме продолговатых капель в оправе из темно мерцавшего золота. С розовым бриллиантом у основания. Рубин, сказал муж, – это камень их дочери. Он соответствует месяцу ее рождения. Джеральд был совершенно сбит с толку, когда его слова почему-то вызвали у жены поток слез.

Не в силах оторвать глаз от сережки, Сильвия думала о том, с каким мастерством удалось художнику передать игру цвета, напоминавшего красное виноградное вино. Неожиданно для себя она снова перенеслась к забору перед Розиной школой. Холодный зимний день, она ждет на тротуаре, когда из ворот бежит шумная ватага школьников. Среди них должна быть и Роза.

Едва она ее увидела, то сразу поняла: как же они ошиблись, выбрав имя Роза. Самый прекрасный из цветов. Но разве она на него похожа? Черная, как цыганка! Казалось, девочка состоит из одних ног и глаз. И еще, выступающие, совсем как у взрослой женщины, скулы! Подумать только, ей же всего девять лет. Съежилась в своем пальтишке, которое явно ей мало. А эти буйные черные космы, торчащие во все стороны!..

Но тут большие черные глаза девочки поглядели на нее – и Сильвия разом позабыла и про смуглую кожу, и про цыганские волосы. Сердце ее екнуло и разлетелось на мельчайшие осколки.

Вопреки здравому смыслу она сорвала с правого уха сережку и сунула ее в маленькую сложенную лодочкой ладонь. Теперь между ними была хоть какая-то, пусть тонюсенькая, связующая нить. Как бы она хотела, чтобы эта нить выросла в настоящую любовь, которая объединяет мать и дочь в одно нерасторжимое целое.

Сильвия в задумчивости дотронулась пальцами до мочек ушей. Нащупала бриллиантовые подвески. Рубины она не носила с тех самых пор. Вторую сережку она запрятала как можно дальше, зная, что там ее никто не найдет и она сама не станет доставать свидетеля, напоминавшего о прошлом.

Ведь больше видеть Розу ей не довелось. Несколько месяцев назад, правда, Сильвия собрала все свое мужество и позвонила Розе домой. Представилась служащей телефонной компании, проводящей опрос среди жителей микрорайона. Ответила ей какая-то женщина, которая сказала, что ничего ответить не может. Она соседка и забежала на минутку проведать миссис Сантини, у которой не так давно был инфаркт. Женщина, правда, смогла дать ей рабочий телефон Розы. Номер начинался с цифр 212 – район города можно было определить сразу. Оказалось, Роза работает в адвокатской конторе, но разговаривать с ней Сильвия не стала. Наверное, служит там секретаршей. Значит, в общем и целом у нее все складывается не так уж и плохо. Другой вопрос, счастлива ли она.

Боже, я никогда не смогу этого узнать! Никогда не смогу разделить с ней ее мысли, ее переживания. Взять ее за руку. Почувствовать на своей груди тепло ее волос. Да, я люблю Рэйчел, но эта любовь не может заполнить зияющую пустоту в душе…

Не будучи в силах бороться с наплывом горестных мыслей, Сильвия опустилась в кожаное кресло рядом с рабочим столом мужа и зарыдала.

Стоя перед входом в банкетный зал ресторана „У Пьера", Рэйчел могла наблюдать разворачивающееся там действо – отмечался день рождения Мейсона Голда, которому исполнился двадцать один год.

Медленно вращающийся под потолком хрустальный шар как бы разбрасывал вокруг конфетти света – огромный зал был весь в ярких бликах. Господи, да родители Мейсона, должно быть, выложили за сегодняшний вечер целое состояние. Эти букеты желтых хризантем и белых фрезий на столах, эти горы еды, музыканты в пиджаках, отливающих золотыми блестками, наигрывающие „Только для тебя" на небольшой концертной эстраде.

„Слава Богу, что это хоть не мой день рождения, – растерянно думала Рэйчел. – Да я бы просто умерла от смущения при демонстрации всей этой… показной роскоши!"

Она поискала глазами хоть какое-нибудь знакомое лицо. Никого! Девушки все на одно лицо, все в узких пастельных тонов платьях с короткими рукавами а-ля Джеки Кеннеди; похожие на шлемы прически. Ребята в смокингах все как один напоминают манекенов: лица загорелые, несмотря на зимнее время, улыбки ослепительные. Она остановила свой взгляд на одном из мальчиков – широкоплечий блондин, стрижка „ежиком". Парень почему-то уставился на нее в упор – казалось, он как бы оценивает свои шансы. Боже! Рэйчел вся сжалась, как будто получила удар под дых.

„Неужели со стороны это так заметно? – пронеслось у нее в голове. – Не может быть!"

Она как можно крепче прижала к бедру бархатную сумочку. Сердце Рэйчел стучало подобно молоту – она глубоко втягивала в себя воздух, почти физически ощущая лежащую внутри сумочки плоскую, как тарелка, „диафрагму".

Ей стало казаться, будто все молодые люди в зале только и делают, что пялятся на нее. Неужели это все из-за того, что на ней обтягивающее задницу платье, которое к тому же чуть не целиком обнажает грудь? И каждый может распознать, чего ей на самом деле хочется?

Рэйчел выпрямилась, выдвинула вперед подбородок. „Ну что, взяли?! – как бы говорил ее вызывающий вид. – Да, меня зовут Рэйчел Розенталь, и сегодня вечером я готова на все!"

Что ж, среди этих манекенов в смокингах, думалось ей, не найдется ни одного, кому бы не захотелось того же самого, что и ей, и кто бы возражал против того, чтобы разбить традиционную бутылку шампанского, отметив, так сказать, спуск на воду ее судна, готового отправиться в свой первый рейс.

На прошлой неделе, после всего этого кошмара с Кеннеди, ей открылась одна непреложная истина: ни один человек не знает, что его ожидает завтра. И вполне может случиться, что ее завтра не станет и она умрет, так и не узнав, что такое секс. Может, вся штука тут заключается в страхе? Перед последним, неотвратимым шагом. Но если этот шагсделан, она скорей всего сможет расслабиться и начать наконец радоваться жизни.

Решимость идти на сей раз до конца помогла ей выдержать тяжкое испытание, каким был поход к гинекологу, доктору Саперштайну. Она „объяснила" ему, что помолвлена и хотела бы получить право на „диафрагму". Дома в ванной она долго практиковалась, как ее вставлять, пока внутри у нее все не стало болеть.

Тоже мне романтика, злилась Рэйчел, которой эта процедура напоминала установку колеса на велосипеде. Приятного во всяком случае было мало, а ведь ничего по существу и не начиналось. Почему ей так не везет?

Вот и сейчас, стоя в своем облегающем голубом бархатном платье от самого Кассини, с развевающимися блестящими волосами, с косметикой на лице, к которой она решила прибегнуть после долгого перерыва, Рэйчел чувствовала себя даже еще более неуверенно, чем обычно. Ее замысел вдруг показался совершенно бессмысленным. Ну хорошо, подумала она, допустим, сегодня вечером кто-то ее трахнет. Но ведь почти наверняка это только подтвердит то, что ей и так известно: она на самом делефригидна!

Из состояния задумчивости ее вывел неожиданно прозвучавший над самым ее ухом глубокий бас:

– Надо же! Столько забегаловок, а ты вдруг заглянула в мою. Редкая удача.

Рэйчел быстро повернулась, инстинктивно зажимая рот ладонью и давясь от смеха.

– Мейсон! Боже, я бы тебя не узнала! Правда, пугать ты как не умел, так и не умеешь.

Рэйчел взглянула на высокого парня с черными кудрями. В своем смокинге он выглядел совсем так же, как большинство молодых людей вокруг, если не считать, впрочем, одной детали – золотистой парчовой бабочки.

– Есть вещи, которые мы не в силах изменить, – пожал он плечами. – Послушай, да ты сама выглядишь так, что я тебя не сразу узнал. Сколько мы не виделись, а? Лет пять… или шесть?

– Что-то вроде этого. Ну и как ты жил все это время?

– Да ничего, прилично. – Он отвел взгляд, вдруг ощутив неловкость, и Рэйчел снова пожалела, что пришла сюда. Правда, Голд тут же белозубо улыбнулся и продолжал: – Ну как тебе вечер? Вполне достойно, а? Мой старик еще не разучился организовывать такие вещи.

„Чего он там организовал?" – подумала Рэйчел: кроме толпы, бурлящей вокруг, она ничего сейчас не видела.

– Ты, наверное, знаешь тут кучу народа.

В ответ Мейсон только пожал плечами:

– Ну, в общем-то в кампусе я не последний. Лакросс. „Йейл дейли ньюс"… И потом, Нью-Хейвн не такой уж маленький городок. А когда дело пахнет вечеринкой, сама знаешь, как быстро начинают размножаться твои приятели. Студенты в этом отношении, как крысы.

– Удивительно, как это ты меня-то не забыл пригласить, – заметила Рэйчел. – Мы ведь разошлись, так сказать.

– Не обидишься, если я скажу тебе правду? Это была не моя идея, а мамина. Мне казалось, что тебе будет неинтересно, потому что ты же почти никого тут не знаешь. И еще, наверно, до сих пор в моей памяти сидит, что ты по-прежнему та же самая худышка, а когда улыбаешься, то во рту одни металлические пластинки.

– Помнишь, как ты меня звал? „Комарик"! – рассмеялась Рэйчел.

При этих словах взгляд Мейсона скользнул по вырезу ее платья. Шея у него покраснела с боков, и он тут же отвел взгляд.

Рэйчел тотчас сделалось неловко – и за себя, и за него. Ведь она, честно, не думала с ним заигрывать. В конце концов они же почти… в общем он, считай, все равно что двоюродный брат.

Но если это и так, не могла она не признать, что брат довольно-таки симпатичный. За эти годы Мейсон здоровоизменился. Был прыщавый подросток с ногами, больше всего напоминавшими велосипедные спицы, а стал прямо-таки героем-любовником образца 1963 года! Уверенным в себе, но не самоуверенным.И красивым, если, правда, вам нравятся высокие темноволосые молодые люди еврейского типа. А ей они нравились.

– А насчет обиды, – продолжала Рэйчел со смехом, – так я совсем не обижаюсь, что ты не собирался меня приглашать. Если бы не мама, я бы в жизни не пришла.

– Я рад, что у тебя такая мама. И рад, что ты ее послушалась, – слова Мейсона прозвучали вполне искренне.

Неловкость улетучилась сама собой. Мейсон непринужденно обнял Рэйчел за плечи.

– Пошли, – предложил он. – Выпьем чего-нибудь, и я представлю тебя моим старикам. А потом познакомлю с друзьями.

– Ну, твоего отца я уже видела. Он стоял возле гардероба, когда я появилась. Он тут же сообщил мне, что Птичий Глаз забраковал часть мороженного шпината, который обрызгали каким-то не тем химикатом. И еще. Акции „Голд Стар" за день подскочили на целых два пункта. У него был такой вид, как будто он, по меньшей мере, выиграл у Кассиуса Клея бой на звание чемпиона мира по боксу в тяжелом весе!

– Дорогой папочка! – произнес Мейсон и рассмеялся. – Некоронованный король мороженных овощей со времен Всемирного потопа. Мечтает, чтобы я вошел в дело, как только получу диплом.

– Могло быть что-нибудь и похуже.

– А ты когда-нибудь думала о том, чтобы покончить самоубийством, нырнув в чан с пюре из лука и горошка? А я вот думал. Каждое лето, когда работал в каникулы на своего старика. Он поставил меня на конвейер. Хотел, чтобы я, как он говорил, на собственной шкуре испытал, каково это – пройти весь путь на производстве снизу доверху. Представляешь: каждый день возвращаться домой, благоухая, как горошек в банке?

Рэйчел засмеялась. Стоя рядом с Мейсоном, она вновь почувствовала себя семилетней девочкой – вот они вдвоем спускаются на его велике у них в Скарсдейлских горах.

Мейсон между тем провел ее к группе своих друзей, сидевших за отдельным столиком. Несколько парней тут же принялись пялить на нее глаза. Рэйчел почувствовала, как вся напряглась от страха, вспомнив, с какими намерениями она сюда явилась.

– Хай! – как можно небрежнее произнесла она, приветствуя всех скопом, кивая головой, пока Мейсон одно за другим называл имена, которые она, естественно, не запомнила. Пот начинал щекотать ей подмышки – и это несмотря на два слоя дезодоранта. В голове у Рэйчел снова зазвучал голос телекомментатора: „Мы готовы к розыгрышу, ребята. Команда сгруппировалась. Матч обещает быть на славу. Сегодня мы увидим с вами нечто выдающееся. Такого это зеленое поле еще не знало. Заверяю вас: без награды сегодня вечером они не уйдут…"

Рэйчел почувствовала неудержимое желание расхохотаться. Смех пузырьками поднимался из горла. Боже, какой стыд! Она закусила губу, чтобы он не вырвался наружу: „Все что угодно, но только не сейчас!"

Разговор зашел об убийстве Кеннеди. Как и вся страна, они участвовали в игре: „Где Были Вы, Когда Услышали Об Этом?"

– Я сидел и сдавал экзамен, – сообщил рыжеволосый парень. – Тут мой „проф" вышел в коридор, вернулся и рассказал. Такой тип – всегда все узнаёт первым. Смотрю, положил голову на кафедру – и плачет, как младенец. Я прямо обалдел: неужели это правда? – На глазах рыжеволосого блестели слезы.

Брюнетка в белом платье с глубоким вырезом склонила голову, как будто молилась. Потом произнесла сдавленным голосом:

– Я ехала в такси. И услышала голос диктора по радио. Сначала я решила: „Не может быть. Это розыгрыш". Вроде того, что на нас вот-вот нападут марсиане. Мне рассказывала об этом мама – и она верила в то, что говорила. Но тут в боковом зеркале я увидала лицо водителя. На моих глазах оно сделалось зеленым. Казалось, таксиста сейчас стошнит. Потом он начал стонать, и я сказала, что хочу выйти. Мне было страшно, я боялась, что мы можем попасть в автокатастрофу…

– Я как раз был в душе и услышал крик одного из своих соседей по общежитию…

Рэйчел перестала прислушиваться. Да, нечего было сюда приходить, снова подумала она. Вся эта вечеринка не для нее. Пустая трата времени. Что касается ее плана на сегодняшний вечер, то он показался ей мелким, недостойным, эгоистичным. Решать свои личные проблемы в такое печальное для всех время… На глазах выступили слезы. Пробормотав слова извинения, Рэйчел поспешно поднялась.

Она была уже у дверей, когда почувствовала на своем плече чью-то руку. Мейсон!

– Постой! Ты куда?

– Мне что-то… нездоровится. Я лучше пойду домой, – пробормотала Рэйчел.

– Давай хоть разок потанцуем! Ты что, хочешь, чтобы мои желания не сбылись – еще до того, как я задую свечи на торте?

Оркестр заиграл шлягер Пресли „Люби меня нежно".

Мейсон потупил взор и скривил верхнюю губу в манере Элвиса. Рэйчел не смогла удержаться от смеха. И как-то так получилось, что, помимо своей воли, через минуту она уже танцевала с Мейсоном перед эстрадой, и пол был усеян золотистыми световыми бликами.

Он прижимал ее к себе, но не крепко, как обычно делали ее кавалеры. Неожиданно она почувствовала странную расслабленность и отдалась ритму музыки.

И тут Рэйчел вдруг вспомнила о своей „диафрагме", лежащей в сумочке.

Когда ей было семь, а Мейсону соответственно восемь, она один раз увидела его член. Они переодевались в свои купальники в раздевалке рядом с бассейном Голдов. Вполне невинно она спросила Мейсона, нельзя ли ей попробовать, какой он на ощупь. Тот немного поколебался и разрешил. Она быстро дотронулась – и этого прикосновения оказалось достаточно, чтобы в памяти навсегда осталось ощущение резиновой мягкости. Потом, зачарованные, они оба во все глаза глядели, как маленький розовый палец начинает расти и затвердевать, пока не превратился – размером и формой – в упаковку жвачки „Базука". Тут Мейсон покраснел, как свекла, и быстро-быстро натянул купальные трусы. С того дня он переодевался только в доме.

Рэйчел поймала себя на том, что ей хочется посмотреть, каким теперь стал его член. И тут же устыдилась своего желания. Боже! Какой ужас! С Мейсоном? Как она смеет думать о подобных вещах!..

– Хочешь чего-нибудь перекусить? – склонился над нею Мейсон, как только танец кончился. – Тут за еду все-таки мой старик отвечал, не кто-нибудь. Ее вполне хватило бы, чтобы накормить целую африканскую страну, которая погибает от голода.

Взгляд Рэйчел прошелся по бесконечным столам, заставленным блюдами с копченой семгой, устрицами и креветками во льду, охлажденными омарами и гигантскими серебряными чашами с тускло поблескивающей черной икрой. В центре зала, среди искусно разложенных арбузных долек и гроздей винограда возвышалось „копье", вырезанное из замороженной спаржи – символ компании мороженных овощей „Голд Стар".

Не в силах оторвать глаз от этого сооружения, Рэйчел снова почувствовала неудержимое желание расхохотаться. И тут же представила себе Мейсона – не только раздетого, но с гигантским спаржевым „копьем", торчащим между ногами.

Господи, да что же это такое с ней творится?Надо срочно показаться психиатру!

– Я чем-то тебя рассмешил? – с улыбкой спросил Мейсон.

– Да нет, что ты! – Рэйчел глубоко вдохнула, стараясь успокоиться. – Я бы с удовольствием чего-нибудь выпила – содовой или имбирного пива, если оно есть.

Обняв ее за плечи, Мейсон стал вместе с нею пробираться к бару. Вокруг стоял невообразимый шум, все орали, стараясь перекричать друг друга. Мейсона то и дело хлопали по спине, желая всего самого-самого. Рэйчел не слышала, что говорит бармен, но видела, что он качает головой всякий раз, как Мейсон что-нибудь называл.

– Пепси, кока, оранжад, но имбирного пива нет! – донесся до нее голос Мейсона. – Может, шампанского?

Она покачала головой.

– Знаю, ты всегда была слабаком по части выпивки, – улыбнулся Мейсон.

Это он наверняка вспомнил тот случай, когда они с ним вдвоем взяли из отцовского бара бутылку „Шато Петру" и отправились распить ее на волнорез, неподалеку от дома Голдов в Палм-Бич. Опьянели оба, но стошнило тогда только ее. Боже, она боялась, что ее прямо-таки вывернет наизнанку, столько рвоты из нее вышло. Мейсон потом постоянно над ней подшучивал.

– Заткнись! – произнесла Рэйчел, стараясь, чтобы вышло не грубо.

– Знаешь, – предложил Мейсон. – Мой старик снял тут в гостинице люкс. У меня там есть кое-что получше шампанского. Ты „травку" когда-нибудь пробовала?