Текст книги "Сад лжи. Книга первая"
Автор книги: Эйлин Гудж
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)
К носу и рту Сильвии кто-то между тем прижал черную резиновую маску. В панике она попыталась сбросить ее, боясь задохнуться, но рука еще крепче прижала маску к лицу. Ее обволокло сладковатым запахом, после чего она ощутила кружащее голову чувство необычайной легкости.
– Я даю вам немного наркоза, – произнес голос сестры Игнации. – Дышите глубже. Вам станет легче.
В тот момент, когда она почувствовала, что ее тело вот-вот разорвется, давление изнутри неожиданно прекратилось. Что-то мокрое и маленькое – куда меньше, чем то гигантское существо внутри нее, причинившее ей столько мук, – скользнуло у нее между ногами.
И тут же раздался слабый сдавленный крик.
Сильвия всхлипнула – на сей раз уже не от боли, а от облегчения, словно с нее скатился огромный валун. Ей казалось, будто она не лежит на столе, а парит над ним в состоянии невесомости.
– Девочка! – прокричал кто-то над ее ухом.
Через несколько мгновений в руки ей положили туго стянутый сверток.
Моргая от напряжения, Сильвия изо всех сил вглядывалась в маленькое личико в обрамлении белого одеяльца. Чувство безмерного облегчения, испытанного ею раньше, уступило место сокрушительному отчаянию.
До чего же она смугла!Черные волосы окаймляют сморщенное личико, цветом кожи напоминающее потемневшую от времени медную монету. Девочка открыла глаза – и тут Сильвия в ужасе увидела две посверкивающие черные пуговки. Разве у всех новорожденных глаза не должны быть голубыми?
Сильвия почувствовала, как внутри у нее все рушится, подобно стекающим вниз крупинкам в песочных часах. Ей показалось, что и она сама летит куда-то, в черную пустоту.
Это темное сморщенное личико. Сомнений нет. Ребенок Никоса. Совершенно ясно.
Но все равно это ее ребенок, и так чудесно прижимать его к себе. Она почувствовала, как ее соски болезненно затвердели – от желания дать ребенку грудь.
Она отвернулась: новая боль поднялась в ней, по щекам потекли слезы.
Господи, я не могу. Не хочу. Это его ребенок, а не наш с Джеральдом. Как же я смогу любить эту девочку? Это разобьет сердце Джеральда, и он меня разлюбит.
– Все они плачут, – пояснила сестра Игнация молодой санитарке и забрала ребенка.
Сильвию привезли в другую комнату. Она выглядела так же, как прежняя, с той только разницей, что теперь ее кровать стояла против окна, откуда открывался вид на кирпичную стену дома по другую сторону узкой улочки. В палате было еще три кровати, и все заняты. Две женщины спали, а одна с симпатией оглядывала новенькую.
– Ну что, отмучилась? – сказала женщина с характерным для жителей Бронкса гнусавым акцентом. Сильвия говорила бы точно так же, если бы мама, благодарение Господу, не занималась с ней языком, не исправляла ее ошибок, не брала с собой в музей Фрика, где Сильвия проводила все время после уроков, и не таскала на субботние концерты, дневные спектакли и утренники, куда имела возможность доставать контрамарки.
Сильвия в ответ только кивнула: на большее у нее просто не было сил.
– А у меня, – продолжала как ни в чем не бывало ее соседка, – уже третьи роды. – У новой знакомой было открытое лицо, обрамленное курчавыми темными волосами, большие веселые карие глаза и россыпь веснушек на курносом носу. – И опять дочка, – с тяжким вздохом заметила она. – Мой-то думал, что хоть на этот раз будет парень. Да он с ума сойдет, когда узнает! И не то чтоб он дочерей не любил, но он так хотел сына.
– Так он что, не знает? – с трудом ворочая языком, спросила Сильвия. Казалось, ее рот забит ватой.
Женщина хрипло рассмеялась:
– Это как-никак военно-морской флот. Ребенка ждали только через две недели. Вот и обещали Дому увольнительную в конце следующей недели, чтоб он поспел к этому торжественному моменту. – Улыбка угасла, лицо женщины помрачнело. – Конечно, я могла бы позвонить его матери, этой старой калоше, – пардон, мадам. Но подумала, что от нее ничего хорошего, как и всегда, ждать не приходится. „Подождать, что ли, не могла? – произнесла она, явно подражая сварливому гнусавому голосу свекрови. – Ты что, думаешь, у него на корабле забот мало, чтоб еще об очередном ребенке беспокоиться? Двоих тебе недостаточно?" Ха! Ей бы надо было раньше вразумить своего сыночка, чтоб он думал, когда ко мне в постель лезет. Она что себе представляет: я замужем за папой римским? Ф-ф-ф-и-ть! Чертовски повезло, что она в Бруклине, а не здесь. Мы почти видеться перестали с тех пор, как я перебралась с девочками к маме… пока Дом служит. Сейчас мама сидит с Марией и Клер, а то бы она уже давно ко мне сюда прибежала.
Женщина потянулась к сумочке на железной тумбочке у кровати и достала пачку „Лаки Страйк".
– Хочешь сигаретку? – Сильвия помотала головой, и соседка, пожав плечами, бросила спичку на пол. – Меня зовут Энджи. Ангелина Сантини. – Она, прищурившись, взглянула на Сильвию сквозь облачко дыма, с шиком выпущенного через нос. – А у тебя-то как? Еще дети есть?
– Нет, – ответила Сильвия с дрожью в голосе, снова подумав, кто же это в здравом уме станет повторять такие муки. Доверчивая откровенность Энджи подействовала на нее успокоительно. Для той, похоже, они были как два солдата, делящие один окоп.
– Да, тебе несладко пришлось, – понимающе кивнула Энджи. – Особенно по первому разу. Но это быстро забудется. Такая уж… как это говорится… наша природа. Когда мужа четыре месяца не видишь дома, а потом ему дадут увольнительную… тут обо всем забудешь… – Энджи грустно вздохнула, а потом, услышав скрип половиц за дверью, подскочила и быстро загасила сигарету. – Если сестры меня накроют с сигаретой в этой старой коробке, которая в любую минуту может вспыхнуть как спичка… Постой, я даже не знаю, как тебя зовут.
– Сильвия. – Она инстинктивно почувствовала, что может полностью доверять Энджи.
Энджи легла на живот, уперлась локтями в подушку и, подперев голову ладонями, обратилась к новенькой с предложением:
– Вид у тебя, прямо сказать, неважнецкий. Ты уж не обижайся. У меня наверняка не лучше. Может, поспим, пока суд да дело, как ты думаешь?
– Да, я немного устала, – попыталась улыбнуться в ответ Сильвия. На самом деле она была чуть живая от усталости и сейчас могла бы, кажется, проспать целую вечность.
Как раз напротив ее кровати висела та же картина, что и в первой палате. Окровавленные разверстые ладони. Поднятые к небу полные муки глаза. На груди кровавый рубец, напомнивший ей об ярко-красном рубце над левым коленом Никоса.
Проваливаясь в сон, Сильвия снова подумала о своем любовнике. Ей вспомнился тот первый день. Она была уверена, что человек, с которым она договаривалась насчет места разнорабочего, будет либо пожилой, либо, наоборот, совсем еще юный – и в том и в другом случае призыву в армию они не подлежали. Но вот она открывает дверь черного хода, и на пороге стоит Никос. Сейчас она видит его перед собой так же ясно, как и тогда. Шел дождь, и башмаки у него были мокрые и грязные. Вначале только это и бросилось ей в глаза. Как непохожи эти тяжелые, рабочие, с высокой шнуровкой башмаки на изящные черные и лоснящиеся подобно шкуре морского котика туфли Джеральда из магазина итальянской обуви. Вновь прибывший сразу наследил на безупречно чистом кафельном полу кухни. Он слегка прихрамывал, и она еще тогда подумала, что его демобилизовали по ранению.
Потом она подняла глаза и увидела коренастую фигуру в потертом плаще цвета хаки, шапку черных курчавых волос с блестящими капельками дождя, черные круглые, похожие на две полные луны, глаза и гладкую кожу лица, от которой, казалось, отражается свет. Сеть мелких морщинок разбегалась от уголков глаз. „А ведь ему вряд ли больше тридцати", – подумала она тогда.
Человек протянул руку, и она пожала ее. Огромная, сильная ладонь с задубевшей кожей, черные курчавящиеся на запястье волосы. Как отчетливо она это запомнила. Сильвия, не отрываясь, смотрела на эту руку, словно остолбенев, не в силах встретиться глазами с его черными пронзительными буравчиками.
Он снял плащ, и она увидела маленький треугольник черных волос в вырезе рубашки тоже цвета хаки на его широкой груди. До сих пор она еще ни разу не видела, чтобы человек был таким волосатым. На теле Джеральда волос почти не было, если не считать жиденького кустика между ногами. Что касается рук, то они у него слишком малы для человека его роста, гладкие и изящные, словно руки женщины. Порой муж напоминал ей оперного тенора (он очень любил оперу), мужчину с грудью колесом и мягкой женственной грацией, порхающего по сцене.
– Меня зовут Никос Александрос, – прогудел вошедший и добавил, обнажив в улыбке ослепительные зубы: – У вас есть работа? Хорошо! Тогда вы мне работаете.
Она нашла его ломаный английский странно очаровательным.
Сильвия узнала: родом он с Кипра, был моряком на британском танкере, торпедированном возле Бермудских островов, шесть дней дрейфовал на плоту без пищи и пресной воды. Он оказался одним из счастливчиков, кому удалось спастись и выжить, несмотря на то что его тяжело ранило в ногу.
Единственное, чего она не могла понять, так это почему у нее вдруг перехватило горло.
– Да, я думаю, вы сумеете справиться с работой у нас. Вы выглядите весьма… – она совсем было собралась сказать „сильным", но внезапно передумала, заключив: – умелым.
Никос ухмыльнулся и снова потряс ее руку. Прикосновение этой теплой шершавой ладони оказало на нее странное воздействие. Она почувствовала одновременно испуг и приятное возбуждение, что до этого произошло с ней лишь однажды. Тогда ей было четырнадцать, и вечером, подойдя к окну, она увидела в доме напротив обнаженных мужчину и женщину, обнимавшихся на диване. Сильвия быстро опустила штору, но все же успела увидеть достаточно, чтобы ощутить жар и дрожь в своем теле, будто у нее поднялась температура.
Никос работал у них целый год, и каждый раз, когда он оказывался рядом, она испытывала то же самое ощущение. Часто Сильвия наблюдала исподтишка, как он чинит водосточную трубу или копает в саду ямы для ее розовых кустов, – грудь обнажена, рубашка завязана узлом на талии, на смуглой, лоснящейся от пота спине ходуном ходят мышцы. И снова и снова накатывало на нее тайное возбуждение, которого она так стыдилась. Интересно, думала она, что бы она почувствовала, если бы он ее поцеловал. Она представляла себе, как эти большие грубые руки гладят ее тело. С чувством вины она старалась отогнать от себя эти мысли. Другие женщины, имея такого мужа, как у нее, держались бы за свое счастье обеими руками. И как же она смеет смотретьна кого-то еще?
Однако бороться со своими фантазиями она была не в силах. Принимая ванну, она вдруг чувствовала приятное возбуждение от струения теплой воды между ногами – ее пронзало горячей стрелой желания. Во время послеобеденного отдыха ей часто снилось, что Никос лежит рядом с ней под пологом и туго накрахмаленные полотняные простыни с ручной вышивкой пропитаны его потом. Эти простыни Джеральд специально заказывал в Ирландии. Затем она просыпалась – в окно сквозь занавеси пробивались лучи солнца, и Сильвия долго смотрела на высокие резные столбики кровати, охваченная смутным желанием. Порой, все еще в полусне, она „отдавалась" Никосу, удовлетворяя свою страсть. Правда, потом еще больше ненавидела себя за это.
Что это такое, спрашивала она себя, неужели любовь? Но как это может быть? Она ведь не преклонялась перед ним, как преклонялась перед Джеральдом, и не уважала его. А когда возвращалась после очередного похода к специалисту по лечению бесплодия и все тело у нее ныло от мучительной процедуры обследования, ей хотелось только одного, чтобы ее обнимали руки Джеральда – и ничьи другие.
И все-таки…
Каждый раз в момент близости с Джеральдом она думала о мускулистой груди Никоса. О его сильных руках и чувственном рте. Иногда она закрывала глаза и представляла на местеДжеральда Никоса: лишь в такие моменты прикосновения Джеральда доставляли ей удовольствие.
Самое худшее, однако, заключалось в том, что она подозревала: Никос знает.Нет, он ничего ей не говорил, ничего не делал. Он просто смотрел. Искоса, чуть приподняв тяжелые веки, хотя, казалось, он целиком поглощен той работой, которой в данный момент занят, – починкой крана или установкой раковины. А то, стоя на перекладине стремянки и „латая" потолок, вдруг прерывал работу и устремлял в ее сторону задумчивый долгий взгляд.
Как-то душной летней ночью, чувствуя, что задыхается, Сильвия тихонько встала с кровати, оставила мирно посапывающего Джеральда и вышла из спальни. Внизу на террасе казалось прохладнее – там, по крайней мере, можно было дышать.
Неожиданно окружавшую темень прорезал красный огонек сигареты. Сильвия так и застыла на месте. Секундное замешательство уступило место страху: а что если эта смутно различимая фигура, опиравшаяся на каменную балюстраду… что, если это грабитель? Впрочем, она тут же сообразила, что каменные ступени, полукружьем спускающиеся в сад, ведут к подвальной комнате, где спит их новый рабочий.
Человек поднялся и подошел к ней.
На фоне залитого лунным светом сада он казался совсем черным и куда более страшным, чем забравшийся с улицы вор.
Никос предложил ей сигарету – и она с перепугу взяла ее, хотя обычно почти никогда не курила.
– Мне не спится, – сказала Сильвия. – Так душно, что я решила выйти глотнуть свежего воздуха.
Она говорила преувеличенно быстро: ей было неловко от того, что ее шелковый халат чересчур прозрачен, и она торопливо старалась его запахнуть. – Когда я была маленькая, знаете, что я делала? Брала матрац, выносила его на лестницу и там спала. Мама еще ругала меня, она боялась, что во сне я могу скатиться вниз.
Никос рассмеялся, запрокинув голову:
– А сейчас, значит, такой лестницы у вас нету. – За прошедший год его английский стал значительно лучше, но он по-прежнему предпочитал изъясняться короткими фразами. – Очень плохо.
– Конечно, – поддержала разговор Сильвия. – Очень плохо.
Ведь и на самом деле смешно. Просторный кирпичный дом с видом на Риверсайд и Гудзон, прислуга, богатство, о котором раньше она не могла и мечтать, а черного хода с лестницей нет. И Сильвия тоже засмеялась, но смех получился натянутым.
– А ваша мама сейчас где?
Смех Сильвии сразу же осекся.
– Она умерла…
Сильвия поглядела на затаившийся в глубине сад, на темный каскад плюща, скрывающий кирпичные стены, и ее розы, блестевшие под луной подобно старинному благородному серебру. Даже сами названия их сортов звучали как песня: „Голубой Нил", „Мир", „Золото высшей пробы"… Еедети! Возможно, единственные, каких ей суждено иметь. Ради них, своих „детей", она не гнушалась никакой грязной работой – зачастую руки у нее бывали исколоты шипами, а под ногти набивалась земля. И когда случалось, что листья на кустах сморщивались и бурели, а сраженные болезнью почки высыхали и готовы были вот-вот отмереть, ее охватывала тревога, какая бывает у матери при виде разбитой коленки, порезанного пальца у своего малыша.
Сильвия резко повернулась: скорей, скорей укрыться в доме, назад в безопасную спальню, где остался муж.
– Мне лучше вернуться. Уже поздно, – поспешно проговорила она.
Но в этот момент ладонь Никоса почему-то очутилась на ее руке – она прожигала ей кожу сквозь тонкую ткань халата.
– Подождите, – проговорил он, склоняясь к Сильвии: тусклый огонек сигареты делал его темные глаза бездонными – в эту прорву можно было провалиться и уже никогда оттуда не выбраться.
Ей показалось, что Никос собирается поцеловать ее.
– Прошу вас, пожалуйста, не надо… – прошептала она, отшатываясь назад.
И тут до нее дошло. Да ведь он просто хотел предложить ей огонек, чтобы она могла прикурить. Боже, какой стыд! Какое унижение! Теперь он наверняка узнает о ее тайных мыслях.
На глазах Сильвии выступили слезы.
– Я обидел вас? – искренне огорчился Никос.
– Нет. Простите меня. Я просто ошиблась. Мне казалось, что вы…
Никос ничего не ответил. В глазах его блеснула понимающая улыбка. Медленно (ей даже показалось, словно все это происходит во сне) уронив сигарету на землю, он заключил ее в свои объятия. Его поцелуи пахли никотином и чем-то еще, не очень резко, но пряно и волнующе.
Казалось, вся душная жара этой летней ночи проникла в нее сквозь поры кожи. Она чувствовала, что внутри все плавится и медленно, как в замедленной съемке, изливается из нее.
Бежать! Сейчас же – прекратить все это и бежать. Она представила себе безмятежно спящего наверху Джеральда. Человека, который ей полностью доверяет. Но сдвинуться с места не было сил. Стыд и вкус запретного плода, только что отведанного, были как изысканное расслабляющее снадобье. Так ее еще никто никогда не целовал. Медленные, сладкие, бесконечные поцелуи – открытое со всех сторон море, и сколько ни вглядывайся, нигде не видно суши. И не за что ухватиться, чтобы удержаться на поверхности и не утонуть.
Она покорно пошла за ним, ей казалось, что все происходящее – толькосон. Вниз по ступеням, полукружьем спускающимся в сад. Ступив на дорожку, она чуть не упала, споткнувшись о неровно уложенный кирпич. Никос тут же подхватил ее – у нее перехватило дыхание при одном прикосновении к его перевитым мускулами сильным рукам. Оставшуюся часть пути он нес ее на руках, несмотря на раненую ногу, будто она была ребенком. Нес под навесом пышно разросшихся „Серебряных лун" по узким плиточным ступеням, ведущим в его подвал.
Там она увидела узкую кровать, тумбочку и маленькое оконце, освещенное луной. Не говоря ни слова, он опустил ее на пол перед кроватью, развязал тесемки халата и сдернул его с дрожащих плеч – соскользнув, халат растекся внизу розоватой лужицей. Потом Никос по-прежнему без единого слова разделся сам – торопливо, не подумав даже сложить свою одежду, как всегда в таких случаях поступал Джеральд.
Сильвия молча смотрела на него. Вот обнаженная фигура медленно шагнула к ней: длинные, кажущиеся по сравнению с торсом бледными ноги, на которые падал свет луны, действовали на нее завораживающе, словно Никос приглашал ее на какой-то ритуальный танец. Впервые в своей жизни Сильвия подумала о мужском теле как о чем-то прекрасном. Даже кроваво-красный шрам, змеящийся вдоль левого бедра до самого колена, казался прекрасным – ведь он свидетельствовал о перенесенных Никосом страданиях.
Неожиданно ноги Сильвии подкосились, и она опустилась на кровать. Никос оказался рядом. Провел ладонями по ее рукам, мягко взял за плечи, осторожно положил на спину. Встав перед ней на колени, он нагнулся, словно собирался вознести молитву.
„О! Господи Боже мой, да он же целует меня… там!"Сильвия пришла в ужас. Но странно, от этого все происходящее показалось еще прекраснее. И греховнее. Она запустила пальцы в курчавые волосы, все крепче прижимая его голову к себе. Ее охватила такая дрожь, что ноги дергались от сильных спазмов. „Неужели и другие люди позволяют себе такое? Хорошие,конечно, нет".
Что ж, пусть она и не из „хороших", ей все равно. Существовали только его пальцы, впивавшиеся в ее ягодицы, его горячие сладкие губы. Его язык. Ей никак не удавалось унять дрожь… как она ни старалась…
И вот он вошел в нее, с силой, яростно, и, скользкие от пота, тела их переплелись. Он целовал ее губы, и ей казалось, будто Никос вкушает запретный плод. Она снова и снова вскрикивала, обвив руками и ногами его тело, дрожа от страсти, желания и наслаждения.
О, это упоительное чувство! Неужели именно я издаю эти звуки? Так, значит, вот что заставляет Джеральда стонать и покряхтывать? О Господи… Мне все равно… Не хочу, чтобы это кончалось… Так прекрасно… Мне так хорошо.
Никос с каждым движением проникал все глубже, двигаясь все быстрее. Тело его было напряжено, спина выгнута, жилы на шее натянуты до предела. Теперь уже она впилась пальцами в его ягодицы, с наслаждением ощущая их скульптурную рельефность, словно то были две совершенной формы чаши. Она услышала, как и он начал вскрикивать – хриплые гортанные звуки вырывались из его горла.
А дальше тишина. Пленительное чувство невесомости, словно она перышко, которое может подхватить малейший ветерок и унести в ночь.
Сильвия открыла глаза и увидела его улыбку.
– Теперь заснешь наверняка, – сказал он.
…Ее разбудили громкие звуки рвущихся хлопушек. Еще не проснувшись до конца, Сильвия повернула голову к окну. На улице было темно. Интересно, сколько же времени она спала? Все равно мало. Сон был той пещерой, в которую ей страстно хотелось уползти снова.
У нее было такое чувство, словно она проснулась в чьем-то другом теле. Все болело. Малейшее движение причиняло страдание. Ее опавший живот был сплошной гигантской раной. Толстые валики из пеленки натирали ей ноги в паху.
Сильвия увидела, как Энджи заворочалась во сне. Ее соседки тихо посапывали. Как она им завидует! Они заберут своих детей на радость мужьям, и все у них пойдет привычным путем. Каждую из них ждут впереди счастливые минуты: вот они играют с младенцем, воркуют с ним, с гордостью демонстрируют его млеющим от восторга бабушкам и дедушкам, гуляют с ним в парке в солнечный день.
А она?
Сильвия чувствует, как при мысли о будущем ее начинает колотить дрожь. На ее памяти Джеральд сердился всего один только раз, но это ее так потрясло, что запомнилось навсегда.
Как-то в серый туманный полдень она поднималась по лестнице из подвала, где была с Никосом. И вдруг увидела стоящего на террасе и пристально на нее глядящего Джеральда. Боже, о Боже!Ее как кипятком ошпарило. Обычно он возвращался из банка к ужину, но сейчас он был здесь и смотрел на нее с каменным лицом.
Сильвия задрожала. На какой-то миг ей показалось, что все это происходит не с ней, не можетпроисходить.
Боже милостивый! Он же знает, что я никогда даже близко не подхожу к этому подвалу, что в сырых местах на меня нападает удушье. О чем же еще он может подумать, кроме того, что я была у Никоса? Какое объяснение мне придумать?
Впрочем, ложь сорвалась с ее губ непроизвольно, как это бывает с рукой, которая сама поднимается, чтобы защитить лицо от удара.
– Дорогой, вот сюрприз! Ты так рано! – радостно воскликнула Сильвия, хотя в горле у нее гулко билось сердце. – А я как раз относила бедняге Никосу таблетку аспирина. Он лежит с температурой, а Бриджит сегодня выходная и… Но почему ты не сказал мне, что придешь днем?
Джеральд ничего не ответил, а просто смотрел на нее все тем же странным взглядом, словно перед ним стоял кто-то, кого до сих пор ему не доводилось видеть. Подойдя ближе, она увидела его глаза – холодные, как иней на оконном стекле.
– Я сам не знал, – голос его прозвучал как обычно. – Я вернулся за бумагами, которые забыл утром. – Однако рука, взявшая ее за локоть, была в отличие от обычного не ласковой и нежной, а твердой, какой бывает родительская рука, удерживающая нашкодившего ребенка. – Ты и сама выглядишь так, как будто у тебя жар, дорогая. Все лицо горит. Будем надеяться, ты ничего не подхватила от этого человека.
– Джеральд, я не думаю…
– Знаешь, с прислугой лишняя осторожность никогда не помешает, – продолжал он, словно не слыша ее. – С ними никогда не бываешь уверен, что ничего не подцепил.
– Джеральд… – Она хотела сказать, что он делает ей больно, сжимая руку, но посмотрела на его лицо и передумала.
– Боюсь, дорогая, мне придется настоять, чтобы ты отправилась в постель.
Он провел ее через террасу, и они вошли в холл, где шаги Джеральда, гулко отдававшиеся на натертом паркете, наполняли ужасом все ее существо, вызывая в животе чувство холодной тошноты. Путь в спальню казался ей бесконечным, и каждый шаг этого пути, словно шип, впивался ей в сердце, напоминая, чего она может лишиться. Веселые беззаботные ужины с Джеральдом и Голдами в „Ле Шамбор"; ее бесценные розы и, о Господи, конечно же, этот прекрасный дом. Проходя сейчас через гостиную со сводчатым потолком и чудесными антикварными вещами, уотерфордским канделябром в виде искрящегося хрустального каскада, ступая по роскошному персидскому ковру, она говорила себе: „Я должна запомнить это на всю жизнь".
Вверх, вверх по черным мраморным ступеням винтовой лестницы. Ах, как дрожат от этого напряжения ноги. Звук шагов скрадывается китайской ковровой дорожкой. Вот печально пробили часы в корпусе из атласного дерева. В мраморных нишах, словно часовые, стоят вазы японского фарфора, расписанные розовыми медальонами.
А вот и их спальня, самая прекрасная из всех комнат дома. Только сейчас она холодная и неприветливая. Туман с реки, прильнувший к ромбовидным окнам, делает комнату серой, превращая сочные осенние тона обюссонского ковра в безжизненно-тусклые.
Джеральд остановился посреди комнаты и смотрел, как она раздевается, ни на секунду не отводя холодных глаз. Обычно в таких случаях он всегда из деликатности отводил глаза в сторону. Сильвии казалось, что он словно изучает ее: а нет ли на теле какого-нибудь знака, свидетельствующего о несомненной вине. Как назло никак не расстегивались крючки бюстгальтера: Господи, неужели он был не так застегнут? Еще и комбинация порвана – там, где Никос в нетерпении слишком сильно потянул. Кажется, Джеральд не заметил? Когда Сильвия юркнула под одеяло, она чуть не плакала. Ее била дрожь, и она решила, что, может быть, и на самом деле у нее жар. Столбики кровати, казалось, грозно нависали над ней, а резные дельфины, которыми они увенчивались, больше не радовали глаз, их улыбка походила теперь на застывшую отвратительную ухмылку.
Джеральд подошел к французскому окну и остановился, глядя в сад. Был поздний октябрь, и одинокая яблоня облетела, кроме нескольких сморщенных листьев да двух-трех пожухших плодов, цеплявшихся за ветви, подобно маленьким кулачкам.
– Между прочим, я решил расстаться с Никосом, – он говорил мягко, но каждое его слово падало, как молот на раскаленную наковальню.
Сильвии показалось, будто из ее легких со свистом выпустили воздух. Похоже, ей на грудь давила наковальня, но это не помешало ей изобразить лишь легкое удивление:
– Да? А что такое?
– Помнишь, у меня как-то пропала зажигалка? Так вот, Бриджит недавно обнаружила ее у него в подвале. Крайне глупо с его стороны было так поступать. Ведь вещь эта не представляет никакой ценности.
Джеральд сунул руку в карман и достал серебряную зажигалку. Он немного подержал ее на ладони – какими на удивление нежными были его кисти с длинными белыми пальцами и маленькими, плоскими, розоватыми, как морская раковина, ногтями: совсем как у пастушки мейсенского фарфора, стоящей на каминной полке. Подчеркнуто спокойно он закурил продолговатую тонкую сигару.
Негодяй, он, конечно же, лгал ей. Ему, в сущности, было все равно, что она подумает. Бриджит никогда и близко не подходила к комнате Никоса. Зажигалка, Сильвия была абсолютно уверена, никогда не исчезала из кармана Джеральда. Просто это был предлог, чтобы избавиться от Никоса.
Господи, неужели все было так заметно? Но, может быть, все-таки нет? И он просто подозревал…
Да если бы Джеральд знал наверняка, имел бы доказательства, он бы вышвырнул ее точно так же, как Никоса. Может, не так быстро, но конец все равно был бы такой.
…Сильвия потянулась через железную перекладину кровати за стаканом воды на тумбочке.
„Теперь, – подумалось ей, – он эти доказательства получит". Что же касается ее, то впереди маячит одиночество, необходимость одной заботиться о ребенке, когда нет ни дома, ни, возможно, денег. Так что придется ей снова вернуться сюда, на Восточный бульвар, и стоять в очереди за пособием.
Очередной треск взрываемых хлопушек вывел Сильвию из состояния мрачной задумчивости. На этот раз взрывы доносились, как ей показалось, прямо из-под окна.
Сильвию охватило глухое отчаяние. Всем сердцем она стремилась вырваться отсюда, зачеркнув все, что было, начать жизнь сначала. Энджи на соседней кровати мирно спала. „О, я бы все отдала, чтобы поменяться с тобой местами!"
Усталость измученного тела взяла свое, и Сильвия, закрыв глаза, тут же заснула.
И приснился ей день ее свадьбы.
Она и Джеральд стояли под шелковой, с красивой вышивкой, „хуппой" – свадебным покрывалом, передававшимся в семье Розенталей от поколения к поколению. Под ней Джеральд венчался с Эстель, своей первой женой… но не надо позволять грустным мыслям портить этот замечательный миг. Джеральд наверняка не мог любить Эстель так, как любит ее, Сильвию. И хотя он прямо не говорил ей об этом, его внимание было красноречивее слов.
Замирая от счастья, Сильвия глядела на Джеральда. Высокий, в элегантном фраке, а лицо так и светится любовью.
Она слышала, как кантор что-то монотонно читает, вполголоса напевает, иногда даже подвывает. Древняя мелодия успокаивала, возвращая ее в прошлое – в маленькую синагогу на Интервале-авеню, куда они с мамой ходили на Рош ха-шана. Приподняв ее вуаль, Джеральд поднес ей чашу с вином. Оно было густым и сладким – настолько, что почти обожгло Сильвии горло и она едва не поперхнулась.
Неожиданно она почувствовала, что задыхается.
Рот и ноздри, казалось, забило чем-то невыносимо страшным. Каждый вдох болью отзывается в легких.
Жара становится все невыносимей. Трудно дышать. Почему ей так жарко?
И тут она увидела.
„Хуппа" полыхает!
Оранжевые языки пламени лижут позолоченные столбики, на которых покоится покрывало. По комнате рассыпается сноп искр. В отчаянии она простирает руки, чтобы попытаться защитить Джеральда, но его уже нет рядом – только дым.
Время словно остановилось. Сильвия не в силах шевельнуться. Она пыталась закричать, но не могла.
Сильвия вздрогнула – и проснулась. Глаза и нос щиплет. Язык сделался мягким, как вата. Воздух вокруг тяжелый и грязный. Вонь такая, словно жгут резину. Или вовсю дымят трубы одного из этих ужасных химических заводов.
Она с усилием поднялась, перебросила ноги через высокий борт кровати.
Вздувшийся линолеум совсем горячий. Воздух с каждой секундой густеет. Сильвию душит кашель, жжет легкие.
Свежий воздух! Ей во что бы то ни стало нужен глоток свежего воздуха. Шатаясь, она побрела к окну, не обращая внимания на боль между ногами. Попыталась приподнять раму. Но ее заклинило – и она не поддается. Наверняка такая же старая, как и все в этом здании, и к тому же покрыта несколькими слоями краски.
Стоя у окна, Сильвия видит: с нижнего этажа поднимаются клубы черного дыма, сквозь которые пробивается острие оранжевого пламени. Пожар! Это не сон!
Сильвия поняла: надо бежать – и как можно скорее. Разбудить остальных и бежать.
Схватив со своей кровати подушку, она прижала ее к лицу, чтобы хоть отчасти защитить легкие от дыма. С трудом доковыляв до Энджи, Сильвия попыталась ее расшевелить. Та лишь промычала в ответ что-то невразумительное, но глаз так и не открыла.
