Текст книги "Смерть и прочие неприятности. Орus 1 (СИ)"

Автор книги: Евгения Сафонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Когда дверь в комнату без стука распахнулась, она уже успела включить на планшете следующую серию анимешных приключений обычного (как водится) японского школьника, застрявшего в виртуальной реальности. Надеясь развеять тоску.

Зрелище Герберта, заносящего внутрь знакомый футляр – несшего его перед собой, с трогательной неуклюжестью обхватив обеими руками – привело её в абсолютную растерянность.

– Держи, – сухо произнёс некромант, бережно опустив виолончельную обитель на кровать. – Надеюсь, я всё сделал правильно.

Поставив на паузу, Ева неверяще посмотрела на футляр. Затем – на того, кто его принёс, застывшего подле кровати со своим обычным скучающим видом.

Снова на футляр.

Некромант не шелохнулся, когда она потянулась к застёжкам молнии, скрупулёзно соединённым в центре. И следил за ней таким взглядом, что, поднимая крышку, Ева ожидала чего угодно: пустоты, груды обломков, кучки пепла…

Внутри, мерцая струнами, улыбаясь эфой, поблескивая лаком, обливавшим гриф и деку, хранившие в себе две сотни лет созидания музыки, лежал целёхонький Дерозе.

ГЛАВА 18
Con amore

Con amore – c любовью (муз.)

Тим заглянул в Золотую гостиную, когда Кейлус сидел за клаустуром; манжеты рубашки подметали чёрно-белые клавиши инструмента, пока мужчина сосредоточенно исчеркивал нотными строчками листы, лежавшие на крышке.

Увлечение Кейлуса Тибеля композицией при дворе считали блажью. Страсть к музыке в своё время погнала его аж на другой континент, в далёкий Лигитрин: в Керфи обучение музыке ограничивалось частными преподавателями и школами, тогда как Кейлус мечтал стать настоящим музыкантом. Однако в итоге в консерватории провёл всего год – вместо пяти, и обучение так и не закончил, вернувшись домой. Причины остались туманными, но шептались, что его отец счёл увлечение музыкой недостойным своего наследника. И, главное, не слишком мужественным.

Учитывая некоторые наклонности Кейлуса, при дворе хорошо известные, недовольство покойного лиэра Тибеля можно было понять.

Композитором Кейлус считался весьма посредственным. Иных его сочинения и вовсе заставляли морщиться. Где благозвучие, привычная стройность формы, стройные, чистые и ясные гармонии? Откуда эта любовь к диссонансам, режущим уши, к мелодиям, в которых отсутствует простота и естественность? Изломанные ритмы, гнетуще мрачные настроения, сквозящие в каждом звуке, неясность композиции, издевательская патология гармонизации… Музыкальная натура Кейлуса Тибеля в приличном обществе единодушно считалась столь же неуравновешенной, больной и извращённой, сколь человеческая; а его сочинениям по всеобщему признанию больше пристало бы звучать в преисподней, чем на балах и уютных светских вечерах.

Тим же считал всё это «приличное» общество просто сборищем тупых, желчных и ограниченных ханжей.

Увидев, что Кейлус сочиняет, он хотел уйти. Не любил прерывать его во время работы: сбить творческий настрой легко (да тем более вестями, о которых он собирался сообщить), а вот вернуть куда сложнее. Но его уже заметили.

– Да, Тим? – выпрямившись и отложив перо, хмуро спросил Кейлус.

Конечно же, он знал: нарушить его уединение в Золотой гостиной, где чаще всего он уединялся именно для сочинения, секретарь мог лишь по очень срочному и неотложному делу. И одного взгляда на лицо Тима хватило бы, чтобы понять, что дело это будет нерадостным.

– На табличке сообщение. – Приблизившись, Тим скупым жестом протянул своему господину небольшой, с ладонь, грифельный прямоугольник. – Ты оставил её в кармане куртки.

Такими табличками издавна пользовались для дистанционной связи. И их очень любили люди, воротившие различные грязные делишки. К примеру, как только что узнал Тим, некоторое время назад Кейлус явно связался с «коршунами» господина Дэйлиона, чтобы заказать убийство принца; и ему как раз выдали такую табличку, в то время как вторая, связанная с ней, находилась у Дэйлиона. Одному из них достаточно было нацарапать на ней – чем угодно, хоть чернилами – послание, чтобы оно тут же проявилось на другой. Белыми, точно мелом выведенными письменами.

Именно ими сейчас и была исчеркана чёрная грифельная поверхность.

Тим следил, как Кейлус читает послание. Довольно подробное, изложенное бисеринками мелких букв. Потом – сдержанным, резким жестом – сжимает табличку в кулаке: без единого слова, заставив хрупкий тонкий грифель брызнуть осколками.

Разжав пальцы, уронив останки таблички на пол, Кейлус с брезгливым изяществом отряхнул руку, шевельнув пальцами так, словно стряхивал с них воду. Впрочем, табличку всё равно требовалось уничтожить – дабы никто не смог выйти ни на заказчика, ни на исполнителя, ни на связь между ними.

Оттого их и делали настолько хрупкими.

– Ты ведь прочёл? – не глядя на Тима, спросил он.

– Да.

– Даже «коршунам» оказался не по зубам. Надо же. – Отвернувшись, Кейлус уставился на нотные листы, перебирая пальцами по клавишам. Легко, касаясь их одними ногтями, извлекая лишь стук, похожий на бряцанье костей, но не музыкальные звуки; короткий всплеск его холодного бешенства уступил место усталости. – Странно… Дэйлион говорит, «коршуны» явно были убиты Мёртвой Молитвой. Но мальчишка не смог бы её сотворить, будь он один. Его должен был кто-то прикрывать. Ещё один маг. А разведывательное заклинание показало, что живых рядом с ним нет…

– Маг мог телепортироваться к нему позже, – устало проговорил Тим, удерживаясь от желания высказать всё, что он думает по этому поводу и на что он не имел никакого права. – Одновременно с «коршунами».

– Но у малыша Уэрти точно завёлся друг, о котором мы ничего не знаем. Никто не знает. И что ему понадобилось у истока Лидемаль? – Кейлус посмотрел на окно, у которого стоял клаустур: за ним чёрное небо сыпало снег, наконец добравшийся до столицы, припудривая сад его загородного имения праздничной белизной. – Тим, ты точно никого не видел в его замке?

– Нет, – не задумываясь, отрапортовал тот. – Никого и ничего подозрительного.

Белые пальцы, отчётливо выделявшиеся на чёрных клавишах, вдруг замерли.

– Забавно. – Медленно повернув голову, Кейлус пристально взглянул на своего секретаря. – В прошлый раз ты повторил то же самое. Слово в слово… как нечто заученное.

От того, как внимательно в него всмотрелись тёмные, так хорошо знакомые ему глаза – с оттенком бронзы, но без её блеска, – Тиму стало не по себе.

– Клянусь, я не лгу. Не тебе. Ты же знаешь.

Нечто, скользнувшее в его голосе, разом заставило Кейлуса смягчиться. Может, потому что понял – это правда.

Может, потому что Тиммир Лейд был последним (и единственным) человеком в этом мире, которого ему бы хотелось пугать.

– Я бы никогда не заподозрил тебя во лжи. – Кейлус коснулся его пальцев мимолётным, извиняющимся жестом. – Просто… хотя нет, вряд ли это возможно. Даже невозможно. – Белые руки вновь легли на чёрную клавиатуру, ясно давая понять, что разговор окончен. – Иди.

Тим не стал задавать вопросы. Прекрасно знал: если Кейлус захочет, то расскажет сам. Когда мысль или подозрение оформится достаточно ясно, чтобы её можно было высказать. Так что просто отвернулся, и зазвучавшая музыка провожала его, подталкивая в спину.

Забавно. Он точно помнил, что не увидел в саду замка Рейолей никого и ничего подозрительного. Помнил, что проник туда, разведал обстановку и ушёл. Но как ушёл – не помнил. В его голове были факты, но не воспоминания. Ни картинок, ни запахов, ни звуков.

Впрочем, это пустяк. Нет никаких поводов тревожиться. И рассказывать это Кейлусу, естественно, тоже незачем. Ни к чему волновать его подобной…

Клаустур, певший рождаемой музыкой, вдруг заставил его замереть на пороге.

Одна музыкальная фраза показалась Тиму странно, до боли знакомой. Нет, он слышал не её – Кейлус ведь сочинял, и Тим никак не мог слышать это раньше, – но что-то очень похожее. Эта щемящая интонация, напоминавшая скорее низкое пение струн – Кейлус любил имитировать в сочинениях для клаустура звучание оркестра; эта печаль, и тоска, и томление, и…

В его ушах внезапно всплыл обрывок мелодии, которая действительно извлекалась из струн. Где-то. Когда-то. Странное, немного механическое, немного неживое звучание.

А потом голова взорвалась жгучей, всепоглощающей болью, утащившей Тиммира Лейда в жадную черноту.

* * *

Ева долго смотрела на открытый виолончельный футляр. Расстегнув липучки ремешка, который Герберт невесть каким образом догадался застегнуть вокруг шейки, достала инструмент – и правда целёхонький. Положив себе на колени, как больного ребёнка, погладила пальцами деку, убедившись, что на ней не осталось никаких следов поломки.

Когда, вернув Дерозе в футляр, она подняла взгляд на Герберта, то чувствовала, как глаза жгут холодные слёзы.

Всё-таки достучалась…

– Я не знал, где должно быть это, – добавил некромант, протягивая ей подставку. – Мэт сказал, её вставляют под струны. Даже если так, сам я делать это побоялся.

Мэт, значит…

Ева взяла у него из рук кусок кленового дерева, обточенный до маленькой детали с плавными изгибами изящных завитков. Посмотрела на вырезанное в центре сердечко, словно выражавшее взаимные чувства инструмента к хозяйке.

Отложив подставку на покрывало, рядом с планшетом, встала.

И, спрыгнув с кровати, кинулась Герберту на шею.

– Спасибо! – стискивая его в судорожных объятиях, выпалила она. – Боже, спасибо тебе! Я… ты не представляешь, что это… как это для меня…

Герберт отпихнул её так резко и бесцеремонно, словно опасался ножа в спину.

– Боги, уймись! Я просто ускорил то, что и так произошло бы. – Сердито и чопорно он оправил воротник рубашки, смятый её руками. – Надеюсь, при дворе ты не будешь давать своим эмоциям столь вульгарный выход?

Ева посмотрела на его лицо, холодность которого немного не вязалась с лёгким румянцем на вечно бледных щеках. Мирно кивнув, вновь повернулась к Дерозе.

– Можно мне в зал, где мы тренируемся? – сунув подставку в карман штанов и вновь застегнув липучки вокруг грифа, она лихорадочно двинула молнии, застёгивая футляр. – И мне будет нужен стул! Или кресло. Поможешь? Мне очень нужно поиграть! – скороговоркой добавила она, предугадывая ответный скептицизм. – Я так соскучилась, и давно не занималась, и в первый раз держу инструмент в руках после поломки, и… Хотя ладно, ты можешь просто выйти, я буду здесь, – снова добавила она, подумав и передумав. – Там акустика лучше, было бы совсем как в концертном зале, но, может, в комнате на первый раз будет даже…

– Иди в зал, – произнёс некромант устало. – Когда придёшь, кресло будет там.

Совершенно ошалело моргнул, когда ликующая Ева, закинув футляр за спину, в пробеге чмокнула его в щёку – и проводил девушку взглядом, когда она побежала по хорошо знакомому пути.

Свет вспыхнул, когда она вошла, окутав её полутьмой. Кресло и правда ждало посреди зала – то самое, в котором Герберт когда-то дожидался её пробуждения после ванны. Футляр лёг рядом: опустевший, наконец отпустивший своего драгоценного обитателя для того, чего тот так долго ждал. Смычок – такой настоящий, такой тёплый в своей лаковой деревянной шелковистости – в пальцы. Дерозе, когда Ева отрегулировала высоту шпиля, занял законное место между коленками, которые не дрожали лишь потому, что посмертное волнение несколько отличалось от прижизненного.

Приладить на место подставку, привести в порядок ослабшие струны и подтянуть строй – убедившись, что звучание осталось прежним – много времени не заняло.

По привычке отерев о штаны не потеющие ладони, Ева вскинула смычок.

Холодные руки, слишком долго не касавшиеся инструмента, слушались неохотно, но это было неважно. Как будто раньше не выходила на сцену с ледяными от волнения руками. Важным было лишь до боли знакомое ощущение струн под подушечками пальцев, чутко и нежно отзывающихся в ответ. Смычок гладит виолончель, пальцы скользят из одной позиции в другую, звуки взмывают к сводам зала, и вот ты уже не играешь, не извлекаешь ноты – существуешь музыкой, живёшь ею. И ты – уже не ты, а звуки, рождаемые под твоим смычком, продолжение инструмента, простое вместилище души, из которой льются облекшиеся в мелодию чувства; льются в виолончель через тело, руки, пальцы, а оттуда – в воздух, в небо, в мир…

Она играла. Одну вещь за другой, всё, что могла вспомнить, не обращая внимания на срывы, лишь изредка переигрывая совсем неудавшиеся места. Мешая Рахманинова с Coldplay, Шуберта с One Republic, Элгара с Apocalyptica – всё, что учила, всё, что играла на концертах или в переходе, куда они с однокурсниками время от времени заныривали подзаработать. Музыка накрывала её с головой, превращая в часть себя, в мелодию и гармонии; вместе с музыкой её душа смеялась, как беспечный ребёнок, рыдала, как покинутая возлюбленная, прощалась с кем-то, признавалась кому-то в любви. Музыка летела по залу волшебной вязью, колдовской песней, чистыми эмоциями, оплетая всё вокруг смычка невидимыми лозами, приковывавшими к месту, лишавшими возможности мыслить; и взгляд полуприкрытых Евиных глаз был устремлён в даль, ведомую ей одной, на губах стыла лёгкая, призрачная улыбка, точно в музыке ей открывалось то, что недоступно было всем остальным – а в лице, будто светящемся изнутри, проступало нереальное, абсолютное счастье.

Счастье того, кто отдавал чему-то всего себя, до дна, до последней капельки, и ничуть не жалел об этом.

Она опустила смычок, лишь когда поняла, что напоена музыкой до дна, что жажда, терзавшая её так долго, наконец утолена. Прикрыв глаза, зачем-то глубоко, полной грудью вдохнула и выдохнула – пусть даже в том не было нужды; вскинув голову, наконец прояснившимся взором, ещё светившимся отблесками пьянящей радости, оглядела зал.

И увидела Герберта.

Он стоял у двери. Прислонившись плечом к косяку, скрестив руки на груди. С бесстрастным, абсолютно непроницаемым ликом.

И долго он там?..

– Ты слушал, – обвиняюще и сердито сказала Ева.

– Слушал, – подтвердил Герберт.

Он говорил, казалось, тише, чем когда-либо. Лишь акустика зала без труда доносила голос до её ушей.

– Так незаметно вошёл?

– Просто ты не заметила. Кажется, ты бы и падения замка сейчас не заметила, – добавил он – с намёком на улыбку, так странно смягчившей его голос и взгляд.

Рукой со смычком Ева заправила за уши выбившиеся волосы. Пытаясь, но не в силах сердиться.

Она ненавидела, когда её подслушивали. Ненавидела и заниматься при ком-то, и играть то, что не отработано до мелочей. Но на Герберта всерьёз злиться почему-то не могла. Возможно, потому что он всё равно ни черта не понимал – и промахов её не заметил бы. А, может, потому что ей странно и приятно было видеть эту непривычную мягкость в его глазах.

Делавшую их – наконец-то – живыми.

– Повезло тебе, – всё-таки буркнула она. – Не люблю, когда меня подслушивают.

– Да. Мне повезло.

В словах тоже скользнуло нечто непривычное. И очень, очень странное. Будто за звуками пряталось двойное дно.

– И что думаешь? – поколебавшись, всё-таки спросила Ева.

Герберт, помолчав, отвернулся.

– Тебе знать ни к чему.

Вот на это она почти обиделась. И почти расстроилась.

Хотя ладно – без «почти».

– Что, так плохо? – спрятав чувства за колючей небрежностью, бросила она.

Прежде, чем выскользнуть из зала, Герберт тихо рассмеялся. Совсем не насмешливо. Совсем не обидно.

И, наверное, ей лишь послышался отзвук печали и горечи в этом смешке.

– Иногда ты всё-таки такая глупая, – на прощание едва слышно донесла до неё полутьма: оставляя Еву наедине тишиной, Дерозе и недоумением.

ГЛАВА 19
Giocoso

Giocoso – весело, игриво, шутливо (муз.)

Когда на следующий день лиэр Совершенство соизволил пожаловать в замок Рейолей, Ева встречала его у ворот.

Встрече предшествовал длинный день. Который начался с традиционной тренировки, завершившейся немного нетрадиционным образом.

– Неплохо, – сухо подвёл черту Герберт, прогнав её по старым и новым заклинаниям. К усыпляющему они прибавили дезориентирующее и порождавшее галлюцинации, с которыми Ева справлялась уже вполне прилично, а щиты у неё и вовсе вычерчивались почти на автомате. – Что ж, до завтра.

Она недоумённо опустила руку, позволив волшебному смычку исчезнуть:

– До завтра?..

– С Мираклом я поговорю один. Если он захочет тебя видеть, я тебя позову, но не думаю, что придётся. Наши планы будут зависеть от его решения, и о них вполне можно поговорить с утра. Твоя любимая игрушка починена. – Он помолчал – и, отвернувшись, негромко закончил: – Полагаю, других причин коротать вечера в моём обществе у тебя нет.

А ведь правда, провожая глазами его спину, внезапно царапнувшую взгляд своей сутулостью, вдруг поняла Ева. Дерозе цел. Значит, ежевечерние встречи в гостиной окончены.

И встречаться теперь где-то, помимо этого зала, им вроде бы незачем.

Мысль была неожиданной. Ещё более неожиданным было душевное состояние, в которое Ева от неё пришла: смятение и растерянность, даже не позволившая ей злиться на то, что Герберт снова отстраняет её от участия в их общем деле. И Ева думала эту мысль, даже вернувшись в комнату и достав Дерозе – перерыв между тренировкой с Гербертом и уроком у Эльена она решила скоротать за занятиями музыкой. К чему и приступила, пусть даже на краю кровати с виолончелью сидеть было не слишком удобно.

Пытаясь отвлечься от смутного ощущения, что всё это как-то неправильно.

Встреча на тренировке, урок – и всё. А дальше – разбежались по разным углам и занялись своими делами. Как… соседи по коммуналке.

И венценосный сноб снова будет сидеть один, и этим вечером компанию ему составят лишь тараканы в его голове…

– Постарайся выразить свою благодарность не слишком цветасто, – пропел Мэт, проявляясь на кровати подле неё, пока Ева выводила смычком гаммы: недели без инструмента давали о себе знать, и форму требовалось восстанавливать грамотно и обстоятельно. – Предпочитаю одам лаконичность. Концентрат обычно лучше выражает суть.

– К сиропу это не относится. Люблю разбавленный, – не глядя на демона, поморщилась девушка. – Благодарность? Тебе?

– Без меня ты вряд ли получила бы своего любимца в первозданном виде. Твой принц, конечно, парень смышлёный, но с ремонтом виолончелей раньше не сталкивался.

– Он не мой, – машинально откликнулась Ева. Вспомнила кое-что, что подметила ещё вчера. – Так ты правда помог Герберту починить Дерозе. С какой стати?

– По доброте душевной, с чего же ещё?

– Начнём с того, что я сильно сомневаюсь, есть ли у тебя душа. Продолжим тем, что даже если она есть, доброта – последнее, что я стала бы там искать. – Ева старательно переиграла сорванное место: гаммы она легко могла играть одновременно с разговором, но не обращать внимания на расплату в виде периодических фальшивых нот – нет. – У тебя свой шкурный интерес. Признавайся.

– Я же говорил, что нашего малыша требуется подтолкнуть в нужном направлении. Подумал, вдруг это подтолкнёт, – ничуть не смутившись, изрёк демон беззаботно. – Милым личиком его не подкупить, но характером, душой, страстью… той же одержимостью своим делом, которую питает он сам…

Услышанное стоило Еве ещё одной гаммы, резавшей слух возмутительно фальшивыми диезами.

– И с чего ты ведёшь себя как сваха?

– Может, питаю слабость к романтическим мелодрамам.

Ну да. Так она и поверила.

– А, может, хотел бы, чтобы Герберт в меня влюбился, а ты потом сможешь веселиться, наблюдая за его мучениями, пока я буду изображать невесту его брата?

– Как ты можешь мнить меня таким жестоким?!

Краем глаза Ева заметила, как искренне Мэт всплеснул руками – и эта абсолютная, чистейшая, как бриллиант, искренность помогла ей окончательно утвердиться в своей догадке.

– Ну уж нет. Можешь не надеяться. Ни в кого я влюбляться не собираюсь. И Герберт тоже, – под аккомпанемент стремительных арпеджио уверенно добавила она.

Мэт рассмеялся. Тихим, безумным и довольно-таки гаденьким смешком, звеневшим в воздухе, даже когда его обладатель уже пропал, удовлетворённый произведённым эффектом.

– Говори за себя, златовласка, – прокатился в её голове шёпот из пустоты. – И даже тут попадёшь впросак.

Сердито фыркнув, Ева перешла с арпеджио на этюды. Впрочем, те этюды, что она использовала для разыгрывания, были заучены ею до автоматизма, и думать о своём совершенно не мешали.

Возможно, к худшему.

Вот и ещё довод в пользу того, что ежевечерние встречи стоит прекратить. Меньше всего на свете ей хотелось оправдывать ожидания демоноидной кляксы. И тешить её бесплатными представлениями. Разве не этого ты хотела, Ева? Никаких больше посягательств на твою личную территорию. Никакой возможности влипнуть в ту привязанность – пусть даже дружескую, – которой ты так боишься.

Вы оба боитесь.

…ты сама уже думала, что вы похожи, зашептало что-то внутри неё: мерзеньким голоском, до того напоминавшим Мэтовский, что Ева сочла бы это иллюзией, если б не знала, что голос этот точно принадлежит ей самой. И ты, если подумать, в этом плане ничем не лучше него. Просто он боится привязываться к кому-либо, а ты – только к нему.

– Даже если мы подружимся, нам всё равно скоро придётся распрощаться, – скользя смычком по струнам, наполняя комнату жемчужными ниточками бархатистых стремительных пассажей, вяло напомнила Ева. Зачем-то – вслух. Впрочем, она разговаривала сама с собой куда чаще, чем, наверное, это делают нормальные люди: в магазине её бормотания на мотив «Кола или не кола? Вот в чём вопрос» не раз заставляли окружающих как-то подозрительно на неё коситься. – И не потому, что я стану чьей-то там невестой. Лиэр Совершенство в качестве реального жениха меня совершенно не прельщает, а дружбе это в любом случае не мешает. Я хочу домой. И вернусь, как только мне представится возможность.

…что ж, твоя правда. Да и Герберта можно понять. Зачем вообще завязывать отношения, пусть даже только дружеские, если рано или поздно их пресечёт предательство или смерть? Он-то со смертью на «ты», ему ли не знать, что все однажды умрут. И по факту вы оба боитесь одного и того же: боли.

– Но я-то не боюсь подпускать людей к себе, – возразила она. – И дружить. И любить. Не морожусь ото всех окружающих.

…одно и то же, Ева, одно и то же. Только ты измеряешь в рамках месяцев, а он – целой жизни. Ты не желаешь подпускать близко к сердцу одного человека, с которым расстанешься – через месяц или два. Он не желает подпускать близко всех людей, с которыми расстанется – через тридцать или пятьдесят лет.

– Что за бред, – снова фыркнула Ева. – Валар моргулис, всё тлен? По его логике людям вообще не стоит ни влюбляться, ни дружить.

…а по твоей?

Она вспомнила сутулую спину уходящего Герберта – в сутулости которой читалась тихая, бесконечно одинокая обречённость, – и струна взвизгнула под пальцами, сорвав очередной пассаж в невразумительное захлёбывающееся нечто.

Вынудив Еву опустить смычок.

…«полагаю, других причин коротать вечера в моём обществе у тебя нет»…

Да. Если сейчас она бросит венценосного сноба наедине со своими тараканами, если лишит его возможности обрести друга, в котором он нуждается – то будет ничем не лучше него. Бросит не потому, что он ей неприятен, ибо неприятным (будь с собой честна, Ева) она его давно уже не считала: вредным, нелюдимым, травмированным – но не неприятным. Бросит из страха или нежелания оправдывать чьи-то ожидания, до которых ей не должно быть никакого дела.

Это действительно неправильно. А Ева не любила, когда что-то было неправильно. Особенно – когда люди поступали неправильно.

Особенно когда неправильно поступала она сама.

Какое-то время она сидела, думая над тем, что поможет ей поступить правильно. Затем, осенённая одной мыслью, улыбнулась.

Следующий час она занималась со спокойной душой. И к моменту, когда пришёл Эльен, уже сидела за планшетом, готовясь к операции под кодовым названием «Спасти рядового Герберта» (ну или «растопить некроманта Герберта» – хотя бы потому, что наследник престола вряд ли служил бы рядовым).

Вернее, готовясь к подготовительной фазе.

– Эльен, – завидев призрака, Ева сходу молитвенно сложила ладошки, – не сочтите, что я отлыниваю от занятий, но у меня тут возникла одна идея, на воплощение которой мне понадобится время. И ваша помощь.

Тот непонимающе замер. Впрочем, ненадолго.

– Уверен, лиоретта, – секунду спустя отозвался Эльен, чуть улыбнувшись, – лишь неоспоримо важные дела могли бы заставить столь трудолюбивое и прилежное создание, как вы, попросить меня… отменить наш урок? Как я понимаю.

– Да. Именно. – Она заговорщицки приложила палец к губам. – И не говорите Герберту. Это сюрприз. Для него.

– Для него?

Ева вкратце изложила план. И, как и полагала, получила в ответ радость, заискрившуюся в светлых призрачных глазах, и заверения, что ей предоставят всё необходимое в нужное время. Включая, естественно, и само время. В конце концов, у Эльена в операции «растопить некроманта Герберта» был свой личный интерес, а в своё время милый призрак сам подводил Еву к мысли об эмоциональном кочегаре.

А ведь именно им она сейчас и работает. Кочегаром. Тем, кем когда-то решительно отказалась быть.

Чёрт.

Ева старалась не думать об этом, пока проводила подготовку к операции. И когда, завершив её, спустилась в сад, чтобы переброситься словечком с лиэром Совершенство, если тот всё же решит заявиться – раз уж Герберт не желал её присутствия на встрече. Ибо, что бы некромант там себе ни думал, Ева не собиралась вступать даже в фиктивные отношения с человеком, которого совершенно не знает.

Она успела дважды обойти сад и вдоволь погулять туда-сюда у ворот, когда те сами собой распахнулись, пропуская гостя.

– А, лиоретта! – увидев её, Миракл поклонился; в голосе его скользнуло нечто, похожее на приятное удивление. – Решили отобрать у Эльена его работу?

– Решила познакомиться поближе со своим женихом, – присев в реверансе, откликнулась Ева, глядя, как створки ворот медленно смыкаются за его спиной. Подтверждать, что она действительно сговорилась с Эльеном, чтобы тот не выполнил свои прямые обязанности и не вышел встречать дорогого гостя, она не стала. – Раз вы здесь, полагаю, вопрос нашей помолвки уже решён.

Приблизившись, Миракл галантно подал ей руку:

– Лишь если вы того хотите.

– Неужели? – максимально саркастично пропела Ева, позволив подхватить себя под локоток.

– Я понимаю, что вы зависите от Уэрта. Даже если он не отдаёт вам приказов, не в ваших интересах… портить с ним отношения. Но поверьте, я не хочу использовать вас вопреки вашему желанию. Не хочу и не буду.

Она лишь хмыкнула, вышагивая рядом с ним по дороге к замку, освещая их общий путь смычком.

– Что означает ваше имя, лиэр?

Если Миракл и удивился вопросу, который ей давно хотелось задать, то ничем этого не выдал.

– Кажется, «удивительный».

– Тоже претенциозно, – оценила Ева. – Но всё же не так, как наш перевод.

– В вашем мире есть подобное имя?

– Слово. Оно переводится как «чудо». Вам подходит, кстати.

– Судя по вашему тону, это не комплимент.

– Вам решать.

Тот рассмеялся – явно скорее забавляющийся, чем задетый.

– Любопытный у вас Дар, лиоретта, – произнёс Миракл, глядя на сияющий смычок. – А где же обещанный Лоурэн огненный меч?

– Лежит в моей спальне. Гном из Потусторонья сделал его для меня.

– Так ваши прелестные цепкие ручки даже до гномов дотянулись? Однако, – в голосе лиэра Совершенство скользнуло даже одобрение. – Не совсем то, чего я ожидал. С другой стороны, неожиданности – это прекрасно.

– Тогда, полагаю, предложение Уэрта должно было привести вас в восторг.

Её спутник чуть шевельнул кистью, поудобнее перехватывая её руку.

– Скажите, – неожиданно – и неожиданно серьёзно – произнёс Миракл, пока они медленно поднимались по широкой дороге к замку, – Уэрт всё ещё хочет призвать Жнеца?

Надо же. Значит, о гениальном плане Герберта осведомлены не только они с королевой.

– А, так вы об этом знаете.

– Знаю. И очень этому не рад.

– Боитесь, что в таком случае возникнут проблемы с конкурентом?

– Боюсь, что в таком случае у меня больше не будет брата, – в словах скользнула внезапная печаль. – А Уэрт остаётся мне братом, несмотря ни на что.

Ева покосилась на его лицо, на котором плясали тенями лазурные отсветы волшебной воды. Очень задумчивое. Очень сумрачное.

Очень подобающее случаю – как, впрочем, и ответ.

– Какая забота. Только вот почему у меня ощущение, что вы всегда играете роль?

– Я игрок по натуре. Но не сейчас. – Внезапно остановившись, Миракл встал перед ней, преграждая путь. – Раз уж нам предстоит… стать довольно близкими людьми, лиоретта, давайте договоримся. Я откровенен с вами – в пределах того, что вам нужно знать. Вы откровенны со мной.

Без смущения встретив его прямой взгляд, держа смычок между ними на манер свечи, Ева с сомнением осведомилась:

– С чего это?

– Лучший способ заставить человека избавиться от маски – это снять свою. Учитывая, какое дело мы собираемся провернуть совместными усилиями, маски неуместны.

– Но это дело само по себе сплошная маска. Которую мы будем носить для всех окружающих, кроме нескольких избранных персон. Не думаете же вы, что я в самом деле собираюсь за вас замуж?

– Равно как я не собираюсь связывать жизнь с незнакомкой, которую пока имел счастье видеть всего дважды. Не могу сказать, что не верю в любовь с первого взгляда, но меня она пока обходила стороной, и при всех ваших неоспоримых достоинствах исключением вы не являетесь. Однако мы будет действовать заодно, а вопрос доверия к тем, кто по тем или иным обстоятельствам находится со мной рядом, для меня стоит довольно остро. – Придерживая её за локоть, Миракл мягко и неотрывно вглядывался в её лицо. – Я должен вам доверять.

– А могу ли я доверять вам? – справедливо возразила Ева, оценив, как тонко он избегает темы её немножко неживого состояния. – К тому же, кажется, вы вообще не особо склонны к доверию. Даже к тем, кто никогда бы вас не предал.

Игра теней не скрыла, как на этих словах помрачнело его лицо.

– Уэрт предал меня. Я знаю это. – Резким, каким-то танцевальным в своём изяществе поворотом вернувшись на место подле неё, Миракл вновь повёл девушку к замку. – Если он солгал вам, что не делал этого – значит, он ещё больший трус, чем я думал.

Перед следующим вопросом Ева поколебалась. Очень серьёзно поколебалась. Потому что, по-хорошему, вопрос этот ей следовало задавать Герберту, в словах которого она может быть хоть немножко уверена.

С другой стороны, всегда полезно выслушать версии обеих сторон. И если уж они заговорили о доверии…

– Скажите, лиэр, что между вами произошло? Между вами и Гербертом? Раз мы… решили быть откровенными.

Какое-то время ответное молчание нарушал лишь звук их шагов, приглушённых тлеющей листвой.

– Из-за него погиб мой отец, – наконец откликнулся Миракл.