Текст книги "Высота"

Автор книги: Евгений Воробьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

16

Карпухин приехал в Каменогорск двадцать лет назад, по первопутку, третьим поездом. То не был поезд номер три, то был третий по счету поезд, с великим трудом доползший до места назначения.

В иных местах шпалы были положены прямо на примятый ковыль, они ходили под колесами, как клавиши.

Поезд шел со скоростью верблюда.

Карпухин увидел из вагона, как двое башкир, ехавших рядом с полотном, без особого труда обогнали поезд на своих низкорослых лохматых лошаденках.

Напоследок поезд остановился у невзрачной теплушки. В квадратных дверях теплушки была вырезана узенькая дверца, туда вела стремянка. Тут же у стремянки на деревянной перекладине висел церковный колокол. А на фронтоне теплушки значилось: «Станция Каменогорская».

Эту неведомую станцию стали вдруг все чаше и чаще называть пассажиры. Словно сговорившись, они требовали билеты в какой-то Каменогорск, а еще не существовало карты, на которой город был обозначен хотя бы самым скромным кружком.

Карпухин, как и большинство его спутников, в лаптях, с сундучком за плечами, вылез из поезда, потолкался у теплушки с надписью «Станция Каменогорская», а затем вместе со всеми отправился искать контору, где нанимали плотников.

Контора помещалась в бараке у подножья горы Мангай. Десятник отсчитал шестнадцать человек, выдал на артель большую палатку, отошел в сторону от барака, показал на ковыльную степь и спросил:

– Кто умеет ставить палатку?

Палатку вызвался ставить чернобровый парень в военной форме со следами от треугольников на зеленых петлицах и в зеленой фуражке пограничника. Ему помогали еще несколько человек, из тех, что побывали в армии или уже успели поработать на других стройках. Чернобровый, по фамилии Берестов, видно по всему – парень бывалый, расчертил площадку, велел окапывать ее канавкой и срыть бугорок посередке.

Трава подымалась на этой площадке выше колен, так что не видно было, кто в лаптях, а кто в кожаной обуви.

Брызнул дождь, но артель уже успела к тому времени поставить столб для упора, вбить колья и натянуть палатку. Дождь стучал о плотную парусину, а в палатке было сухо и уютно.

Карпухин остался жить в палатке и на зиму. Целый городок вырос у подножья горы Мангай. Старичок истопник поддерживал вечный огонь в «буржуйке», раскаленной докрасна, так что даже в лютые морозы можно было спать раздевшись. Но во время буранов по палатке гулял морозный сквозняк. Был случай, когда ночью палатку сорвало с кольев. Печку, топчаны и спавших людей мгновенно занесло снегом. Все разбежались по соседним палаткам.

Весной Карпухин уже расхаживал в новых сапогах, в сундучке его лежало два отреза сукна, ситец на рубашки, и он уже считался в Каменогорске старожилом. По воскресеньям он отправлялся в станицу Каменскую, на базар. Были бы только денежки, а купить там можно все: воблу, монпансье, шерстяные портянки, нательный серебряный крест, самогон, теплый зипун, новенькую колоду карт, бритву, кожаный ремень, ботинки на шнурках, фанерный чемодан.

На станичном базаре устраивались гулянья, и там он познакомился с казачкой Василисой. Теперь уже топчан Карпухина в палатке пустовал по нескольку суток подряд, потому что он прямо с работы уходил в станицу.

Василиса работала на конном дворе – возила землю из котлована домны на отвал. В тот месяц стало известно, что станицу Каменскую затопят: ниже станицы строили плотину. Станичники разбирали и перевозили свои дома на высокий правый берег. Отец Василисы, по совету Карпухина, решил переселиться на левый берег, поближе к будущему заводу, где уже стихийно возник поселок, названный Кандыбиной балкой.

Когда пришло время разбирать, перетаскивать и сколачивать заново дом, Карпухин взял отпуск и работал вместе с плотниками, которых прислали со стройки. Дом сколотили вдали от реки, на склоне холма, но геодезисты предупредили, что будущий пруд подступит вплотную к Кандыбиной балке. Вместе с Василисой они ходили смотреть на невиданную паровую машину, которая выгребала землю из котлована ковшом, – то был первый экскаватор. До него все земляные работы вели землекопы и грабари, землю вывозили на грабарках, и над стройкой, как на большом конном дворе или на станичном базаре, всегда держался стойкий запах конюшни.

Карпухин увидел клепальный молоток, когда клепали горно первой домны. Он пошел в подручные. На второй домне он уже работал клепальщиком. Когда на площадке умолкли молотки и обе домны были пущены, Карпухин оставил Василису с грудным сыном и уехал клепать домны на другие стройки.

С тех пор он кочевал с домны на домну. В Каменогорске он бывал только наездами, и тетка Василиса ворчала:

– И когда ты угомонишься? Когда ты дома будешь жить? Вот Дарья за Берестова вышла, живут как люди, детей растят. И почета ему больше твоего – весь город его знает, А тебя носит из города в город. Всю жизнь по домнам прошляешься, как цыган!

Но Карпухин не мог усидеть на месте, снова собирал свой сундучок, и его клепальный молоток стучал где-нибудь в Мариуполе или в Керчи, в Макеевке или в Енакиеве, в Кузнецке или в Надеждинске.

В Мариуполе получил он письмо Василисы, все в лиловых потеках от слез, – Андрейка скончался от менингита. Карпухин звал Василису приехать к нему, но она отказалась – на руках хозяйство, не на кого оставить дом.

В Туле Карпухин получил письмо, в котором Василиса сообщала, что у нее теперь живет мальчик двенадцати лет, из беспризорников, тоже Андрейка.

В годы войны Карпухин работал в Тагиле, Каменогорске, Чусовой, снова в Каменогорске.

Он вместе с Василисой и Машей Берестовой проводил эшелон, в котором уехал на фронт приемный сын. Это было в сорок втором году, в конце сентября. Андрей перед отъездом помог выкопать картошку на огороде.

В Чусовой Карпухин получил траурное извещение и узнал точный адрес, где Андрей похоронен: Смоленская область, Ульяновский район, Дудина гора, садик у поворота на большак, ведущий к Дретовской переправе.

Одну каменогорскую домну Карпухин клепал в дни Сталинградской битвы, другую – во время боев на Орловско-Курской дуге. Василиса работала по соседству, подносила огнеупорный кирпич. Чаще всего Карпухин ночевал тут же, на домне. Когда компрессор тарахтел, а значит, клепка в ночной смене шла нормально, – Карпухин спал. Он просыпался, когда компрессор затихал.

В цеховой столовой Карпухин увидел паренька. На вид тому было лет четырнадцать. Он шнырял от стола к столу, дохлебывая чей-то суп. Время было суровое, не всегда кормили досыта, и мало что перепадало пареньку.

В то время управляющий трестом Дымов сам утверждал меню обеда, который получали верхолазы. Меню каждое утро лежало у Дымова на столе, рядом со сводкой доставки цемента, леса, кирпича. Верхолаз должен питаться хорошо, чтобы у него не закружилась голова, не потемнело вдруг в глазах.

Карпухин отдал чумазому пареньку ломоть хлеба, оставил полпорции каши и глядел, как тот жадно ест, держа ложку черной рукой.

– А где же твоя хлебная карточка?

– Украли, – глухо сказал паренек.

Лицо его было в саже, только большой выпуклый лоб оставался чистым.

– Плохо дело… А может, сам продал? На конфеты не хватило или там на кино?

– На кино. – Паренек поднял серые глаза.

– А живешь где?.. Хотя и так видно, где комнату снимаешь…

Ребята, отбившиеся от дела, жили в туннеле под мартенами или в туннеле под печами шестой коксовой батареи – там проходит боров с раскаленным газом.

– Звать тебя как? – спросил Карпухин, когда ни крупинки каши не осталось на тарелке.

– Пудалов, Вадим Павлович.

На него чаще заполняли анкеты и протоколы, чем просто интересовались, как его зовут.

– Родители есть?

– Оккупированы…

– Откуда родом?

– Смоленский, – сказал Вадим все так же глухо.

Смоленский! Карпухин сразу удивительно отчетливо представил себе приемного сына Андрея в ту минуту, когда он сидел, свесив ноги, в воинской теплушке. И сразу же из какого-то закоулка памяти выплыло: «Смоленская область, Ульяновский район, Дудина гора».

– Что с вами, дяденька?

– Сейчас пройдет. Не обращай внимания, сынок…

Каменогорск не знал затемнения. По улицам, тускло освещенным фонарями, Карпухин вел Вадима к себе домой, в Кандыбину балку.

У железнодорожного переезда они переждали, пока пройдет состав, – на платформах громоздились развороченные башни танков с белыми фашистскими крестами, торчали стволы и лафеты разбитых пушек, орудийные Щиты, превращенные в лохмотья, рваные гусеницы танков. Вся эта железная рвань, весь этот лом войны шел из-под Сталинграда, Курска или Ржева в копровые цехи, чтобы его там разделали и пустили в переплавку.

В трамвай Карпухин и Вадим не попали – люди ехали на крышах, цеплялись за оконные рамы, висели на подножках, стояли на буферах между вагонами.

Они прошли мимо утепленных палаток, мимо овощехранилища, недостроенной бани, и всюду светились огни, всюду жили эвакуированные. В иных общежитиях нары были в три этажа.

Эвакуированные квартировали и в домике Карпухина. Хозяева оставили себе только маленькую комнатку, она же служила кухней.

«Куда же мальчишку спать уложим? – подумал Карпухин. – И как нас Василиса встретит? Не нагорело бы!»

Чем ближе он подходил к дому, тем чаще говорил Вадиму:

– Теперь уже недалеко. Теперь совсем близко.

И чем больше он подбадривал Вадима, тем больше сам робел.

Еще с порога он закричал с деланной бойкостью:

– А нас, между прочим, двое! – Карпухин подтолкнул Вадима вперед. – Вот знакомься, Василиса, с Вадимом. Прошу любить и жаловать.

– Это за что же любить? И за что жаловать? Тетка Василиса неприветливо осмотрела с ног до головы чумазого паренька. Тот переступил порог, снял ушанку и стоял, не двигаясь с места.

– Ну, кого испугался? Меня, что ли?

Тетка Василиса сама взяла из рук паренька ушанку и, заметив, что пальцы у него с мороза одеревенели, принялась расстегивать ватник.

– Ты нас, старуха, накормила бы поскорей, – попросил Карпухин, раздеваясь.

– Ишь, едок нашелся! А ты разве не обедал?

– У них там суп известный. Называется мясной. Наверно, быки мимо той кухни прошли…

Карпухин не хотел, чтобы Вадим работал на клепке. Ну куда его, пятнадцатилетнего! Пусть сперва окрепнет в кости, вытянется, обрастет мясом, а потом видно будет.

Вадима поставили к лебедке, и бригадир монтажников на него не обижался.

После войны Карпухин уехал восстанавливать домны на Днепр и в Донбасс. Многие из тех домен – теперь холодных, изувеченных, покосившихся, осевших набок – помнили его руку.

Тетка Василиса приготовила в дорогу снеди на двоих, потому что в том же вагоне с монтажниками уезжал Вадим.

Они приехали в Запорожье. Карпухин помнил этот город многолюдным, оживленным, долго не засыпающим от песен, смеха и веселых голосов. Ныне полуторка петляла по темным улицам, и рваные силуэты разрушенных домов чернели по сторонам. Совы, поселившиеся в давно остывших печных трубах, кричали жутким криком, напоминающим то чей-то злорадный смех, то стенанья и детский плач.

Вадим вздремнул было, притулившись к борту машины, но вскоре проснулся в испуге.

– Совы кричат, – успокоил его Карпухин, – будь она неладны.

Утром Карпухин прошел к Днепру, увидел взорванную плотину Днепрогэса и обмелевший пруд выше нее. Виднелись остатки фундаментов. Село Павло Кичкас было некогда затоплено, дома перенесли на правый берег Днепра, остались только камни. Они заросли за эти десять лет тиной и водорослями, будто все цоколи домов и все печи в этом селе были зеленые.

«Наверно, и фундамент Василисиного дома стал такой», – неожиданно подумал Карпухин.

Завод «Запорожсталь» был под стать городу – ржавые дебри на месте цехов, изуродованных страшной силой взрывов. Лисы и зайцы бегали по зеленым пустырям, поддоменник зарос полынью и бурьяном. Трудно было поверить, что ржавая, покосившаяся набок башня – та самая домна, которую Карпухин клепал в июне 1941 года и которую они так торопились тогда ввести а строй.

После Запорожья карпухинский молоток гремел на многих заводах. Но имя Карпухина гремело громче, чем его молоток.

Карпухин обрадовался, узнав, что в Каменогорске будет строиться новая домна. Значит, после долгих скитаний он с Вадимом снова вернется в Кандыбину балку.

Карпухину уже было за пятьдесят. Он вернулся в Каменогорск почетным, всеми уважаемым строителем. Он был награжден тремя орденами, имя его упоминалось в центральных газетах и радиопередачах.

И тут он узнал, что домну будут варить сварщики.

Карпухин понимал, что сварная домна – наше достижение. Но к электросварке он всегда относился недружелюбно. Сварка отовсюду вытесняла клепку, и приходит конец его профессии. Двадцать лет клепал Карпухин домны, а тут приехал в свой же Каменогорск – и сварщики оттеснили его на второй план.

Единственное, что утешало Карпухина, – он оставался первым среди клепальщиков.

А Баграт лишил его и этого утешения.

Незадолго до конца смены Карпухин, сидя в своей люльке, увидел на земле Нежданова. Он узнал его по шляпе и очкам. За Неждановым стоял фотограф Флягин.

Карпухин крикнул, свесясь вниз и сложив руки рупором:

– Эй, корреспондент! Сюда!

Нежданов в ответ помахал шляпой, но лезть к Карпухину не собирался.

– Эй! Ты ко мне?

– К Андриасову.

«Ишь, и они к Андриасову. Герой! Рекорд поставил! А бывало, все ко мне: Захар Захарыч, дайте статейку. Захар Захарыч, редакция просит…»

– Захар Захарыч! – донеслось снизу в промежутке между очередями. – Иду к тебе!

По монтажной лестнице взбирался Терновой. Под правой рукой на ремешке у него болталась палка.

– Куда полез! – сердито закричал Карпухин. – Сорваться хочешь?

Терновой поднимался медленно, бережно переставляя больную ногу со ступеньки на ступеньку. Карпухин уже видел его напряженно улыбающееся лицо.

Терновой залез в люльку.

– Зачем же ты, Иван Иваныч? – укорил его Карпухин. – Тут и здоровой ногой недолго оступиться…

– Моя нога крепче твоей, – рассмеялся Терновой. – Видел, как я вчера на каупер к Баграту лазил?

– Ну, как там мой? – Карпухин кивнул на каупер Баграта.

– Большой мастер. Нежданов уже придумал ему прозвище – гроссмейстер клепки! Большое ты дело сделал. Хорошего мастера подготовил.

Карпухин хмуро взглянул на Тернового.

– Мастер этот учителя не признает. Тайком от меня ракорды печет.

– Ну и характер у тебя, Захар Захарыч! Сколько лет тебя знаю – все хуже. Как только тетка Василиса терпит? Знаешь, как Баграт жалел, что тебя рядом нет? Хотел с рекордом до твоего приезда подождать.

– Та-ак… Значит, признает учителя? Не гнушается? – желчно спросил Карпухин, опуская молоток и поджидая, пока из отверстия в кожухе снова появится раскаленная головка заклепки.

– Да он на тебя молится, на старого хрыча!

– Что же он, получше иконы не нашел?

– Только я принялся ругать тебя…

– Меня? За что же?

– Мало ли за что! За спесь твою. За самодурство. За неуживчивость…

Карпухин отнял молоток, показалась новорожденная заклепка вишневого цвета.

После оглушительной скороговорки молотка вновь стало тихо.

– Ах, вихрь тебя возьми! Да когда это у меня все сразу завелось?

– Давно, ох давно, Захар Захарыч! И вовсе не сразу…

– Что же ты меня за эти художества на партком не вызвал? Думаешь, беспартийный, так за глаза надо обо мне говорить? Я все знаю, о чем у вас на активе говорили. Ты меня там хвалил? А сейчас ругаешь. Выходит, неискренний ты человек.

– Просто удивительно, как Василиса при таком характере от тебя не сбежала. Героическая женщина!.. Хвалил тебя за дело. А ругать действительно опоздал. Сегодня принялся было, да Баграт не позволил.

Карпухин вновь подозрительно посмотрел на Тернового.

– И правильно не позволил! – сказал Карпухин, поставив очередную заклепку, и весело кивнул на соседний каупер. – Пока ты меня на активах своих хвалил, молодой-то нас с тобой и обошел. Он и Катю от меня сманил. – Карпухин вновь опустил молоток в ожидании новой заклепки. – Я так, умник, рассуждал: работает девка хорошо – и ладно. А что оказалось? Умный-то я умный, только ум у меня дурак. Ни разу даже общежитие не проведал, где наша невеста живет… Правда, за прогулку к девчатам могло мне от Василисы сильно нагореть. Но все-таки…

Терновой рассмеялся, но смех его тут же заглушила новая строчка карпухинского молотка.

– А я под твою хату подкоп веду, – сказал Терновой, собираясь вниз. – Не пора ли кончать с Кандыбиной балкой?

– Ты Василисе об этом скажи. Она тебе чуб вырвет!

– А вот приду и скажу. В воскресенье. Шкалик найдется?

– В такую жару и водка безо вкуса.

– Ишь, какой трезвенник стал! А там, под вашим курятником, погреб есть. Пусть Василиса туда графинчик и сообразит поставить. Вынем с тобой – он запотеет Удовольствие!

– Какое удовольствие – с начальством пить! Лишнего хватишь – того и гляди выговор дадут.

– Это по какой же линии выговор?

– Ты линию найдешь. В крайнем случае, тебе вон Гладких подскажет. Видишь, торчит внизу, ждет? Он у тебя насчет линий все знает. А вот позор мой, старый плакат, вовремя не убрал. Не в моем, говорит, хозяйстве заклепки.

– Опять ты, Захар Захарыч, на людей сверху вниз смотришь! – сказал Терновой, вылезая из люльки. – Любишь, чтобы за тобой ухаживали, нянчились. Гонору много. А как молодой отличился – ты уже и приревновал.

Терновой едва кивнул Карпухину и начал медленно спускаться по монтажной лестнице.

У подножия каупера его поджидал Гладких.

– А меня, Иван Иваныч, сразу информировали о вашем посещении. Зачем вы лично подымались? Отсутствие наличия осторожности!..

– Я и забыл, что ты техник по безопасности. Лучше за Пасечником и за его прорабом следи. Чтобы не прыгали без поясов. А то и по службе у тебя беспорядок, и партийная работа хромает.

– Вот вы меня все ругаете, а авторитета не создаете.

– А его вообще не создают. Авторитет можно только заработать.

17

Уже давно Терновой распрощался с Карпухиным, а тот все еще оставался в состоянии тревоги. Он то и дело всматривался в люльку, висящую на соседнем каупере, вслушивался в очереди багратовского молотка.

Всю последнюю неделю Карпухин был не в духе. О каких бы делах, связанных с клепкой, ни заходила речь в присутствии Карпухина, он мрачно махал рукой: все, мол, плохо, и домну в срок не пустить; хорошо, мол, еще, что каупера стоят и набок не валятся. При такой работе даже удивительно, как они держатся. Но после разговора с Терновым ему захотелось увидеть Баграта и сказать что-нибудь доброе. Он с нетерпением ждал обеденного перерыва.

– Что ж он, должен был мне коробку конфет подарить? Как барышне? – ворчал Карпухин, направляясь в столовую. – Выставил восемьсот заклепок с лишним – вот его благодарность. Мог бы, конечно, позвать, окропить свой рекорд святой водой. Какое там свой! Мой рекорд! Моя сноровка!.. Мне бы его годы, его силу да такого первейшего учителя!..

Войдя в столовую, Карпухин сел за столик, поискал глазами Баграта, увидел его в дальнем углу и отвернулся. Не станет же он мириться первый!

– Можно, Захар Захарыч? – Рядом стояла Катя, держась за стул.

– Каким ветром тебя к моему столику прибило?

– Знаете, Захар Захарыч, – сказала Катя, с грохотом придвинув стул и шумно усаживаясь, – я согласна вернуться к вам в бригаду.

– А кто тебя зовет?

– То есть как?

– А вот так. Бегаешь туда-сюда, вертишь хвостом. Ты почему от Баграта бежишь?

– Поссорились мы.

– Что, металл пережгла?

– Этого за мной не водится.

– В чем же тогда дело?

– Он в мою личную жизнь вмешивается. Пусть он жене своей мораль читает, а не мне!

– А тебя этой самой моралью и надо стегать.

– Я свою работу исполняю, а до остального никому дела нет. Вы же, Захар Захарыч, не делали мне замечаний? Кого касается, как я с парнями разговариваю, как одеваюсь, как вилку держу, как зеваю…

– Не ругал тебя – и зря. Должен был тебя воспитывать.

– Здрасьте! Меня еще бригадиры воспитывать будут!

Катя с грохотом отодвинула стул, собираясь подняться и уйти, но что-то заставило ее остаться на месте.

– А с девицами, которые даже краснеть ленятся, я нянькаться не могу.

Катя нетерпеливо передернула плечами.

– Так возвращаться к вам, Захар Захарыч?

– Я тебя обратно в бригаду не возьму.

– Думаете, работать разучилась?

– Работу твою, Катя, хаять не собираюсь. Да с Багратом и не разучишься. А поведение твое мне не нравится.

– Хуже стала себя вести?

– Да не хуже, чем прежде. Но девушкам с тебя пример брать не приходится.

– Плохо вы обо мне понимаете, Захар Захарыч. – Губы Кати подергивались все сильнее, на глазах показались слезы. – Что я, какая-нибудь гулящая?

– Лишнего про себя не придумывай. – В хриплом голосе Карпухина послышались теплые нотки. – Девушка ты неплохая. А ведешь себя так, что худое про тебя могут подумать. Вот Пасечник – ухарь-парень, а иной раз, вижу, стесняется твоих выходок. Как закуришь – отворачивается. Ну вот, глаза на мокром месте. Ты пойми, о чем речь веду. Теперь тебя у твоей жаровни за броней все видят. Ты думаешь, одному Баграту слава? А кто ему восемьсот пять заклепок нагрел? Екатерина Петрашень! На тебя люди оглядываться станут. И то, что раньше тебе – ноль внимания, теперь – забота! Ты во всем себя соблюдать должна. Вот так.

Катя всхлипывала, не вытирая слез.

– А от Баграта не уходи. Не советую. Он тебе добра желает. И обижаться на него не имеешь права. Пойдемка к Баграту, я вас помирю.

Карпухин сразу повеселел, отставил тарелку и направился к Баграту.

Сзади покорно шла Катя, утирая глаза краем косынки.

Баграт привстал навстречу Карпухину, белки его глаз и зубы блеснули на закопченном лице.

– Вот привел твою кралю обратно, – Карпухин притворно закашлялся. – Ишь что затеяла! Из бригады в бригаду бегать, обиды разводить…

– Садитесь, Захар Захарыч. – Баграт, все такой же сияющий, пододвинул стул. – Садись, Катя.

Карпухин оглянулся на свой столик, на одинокую тарелку. Баграт перехватил взгляд, принес тарелку с окрошкой.

– Правильно, Баграт, что к порядку ее приучаешь. Девушка она понятливая. Захочет – вся эта ржа и окалина с нее сойдут…

А через минуту Баграт и Карпухин, забыв о Кате, заговорили о своих делах.

Баграт никогда не выпивал за обедом, но сегодня на радостях сбегал в буфет.

Он взял в руку стаканчик и торжественно провозгласил:

– Разрешите, Захар Захарыч, поднять этот маленький бокал с большим чувством. За ваше здоровье. Правильно говорят у нас на Кавказе: благодарный ученик всегда старается обогнать своего учителя! И скупо тот расплачивается с учителем, кто на всю жизнь остается у него в учениках!

Баграт поставил стаканчик и простер над столом большие темные руки.

– Что эти руки умели раньше? Поднять да бросить, больше ничего.

– Чернорабочие всюду из моды выходят! – поддержал Карпухин. – Теперь неграмотные руки – не родня умной голове. Ты, говорят, второй вентилятор ставить собрался?

– Хочу сейчас, в перерыве, попробовать.

«Неужели чад сквозняком разогнали?» – удивлялся Карпухин, шагая к кауперу следом за Багратом и с уважением поглядывая на его могучие смуглые плечи, совсем открытые солнцу; вряд ли вообще найдется майка, которая окажется впору Баграту.

Карпухин увидел дежурного на компрессорной и властным жестом подозвал к себе.

– Ты что же это? – еще издали закричал Карпухин. – Так и будешь нас без воздуха держать?

– В жару всегда утечка воздуха больше.

– При чем здесь жара? Сам прохладно живешь, вот что я тебе скажу. С таким работничком только ежей доить. Двенадцать молотков прокормить воздухом не можешь! Так и работаем – ни спасибо, ни наплевать.

– Будет воздух. Как в аптеке!

Дежурный стал шарить по карманам, нашел папиросы, спички и закурил с таким деловым видом, будто именно это было самым важным и трудным во всей его работе.

– «Как в аптеке»!.. – передразнил Карпухин. – Тебя аптекарем сделать – ты бы всех больных уморил…

Катя проводила удивленным взглядом Карпухина и Баграта, которые вместе вышли из столовой.

Она посмотрела в зеркальце – не заплаканы ли глаза? – и пошла искать Пасечника.

Катя боялась себе в этом признаться, но пустыми, бессмысленными стали для нее отныне дни, если она не виделась с Пасечником.

– Ах, Коля, – призналась Катя вскоре после того ветреного утра. – Если бы вы только знали, как я тогда… Чуть сердце не разорвалось…

– Где тонко, там и рвется, – раздался рядом насмешливый голос Хаенко.

Катя вспыхнула и оглянулась – откуда взялся этот Хаенко? Ну просто проходу не дает!

– Думаешь, она тебе первому на шею бросается? – продолжал Хаенко с презрительной гримасой. – Как бы не так! Любишь надкусанные яблочки? Могу уступить за ненадобностью.

– Врет он, Коля, все врет!

Пасечник схватил Хаенко за грудь, да так, что затрещали отвороты брезентовой куртки.

Оба стояли тяжело дыша, лицом к лицу. Пасечник все ниже пригибал Хаенко к перилам мостика.

– А ну, извинись перед девушкой! Слышишь? – У Хаенко уже слетела кепка. – А ну признайся, что врешь!

– Ну, вру, – прохрипел Хаенко, спасаясь от удушья.

Пасечник отпустил его, молча отвернулся и демонстративно обтер руку об руку. А Хаенко, молчаливый и злой, спустился с мостика за своей кепкой…

После того случая Кате еще труднее стало скрывать, что Пасечник ей очень нравится.

Сегодня Катя не видела Пасечника вовсе, а вчера – мельком; он сидел верхом на какой-то железной трубе, ожидающей подъема, и завязывал трос. Не заметил Катю на самом деле или притворился?

В среду они поссорились.

Еще по дороге в театр Катя услышала веселый окрик какого-то паренька: «Гляньте, светофор!» Оглянулась – светофора поблизости не было, они с Пасечником еще не подошли к перекрестку. Тут же паренек снова закричал: «Гляньте, светофор идет!» Неужели по ее адресу? Или ей показалось? Почему так смеялись ребята? А главное – вместе с ними смеялся Пасечник! Он изо всех сил старался быть серьезным, даже виновато опустил голову, но удержаться от смеха не мог. Катя готова была поклясться, что она – причина этого всеобщего веселья. Она хотела обидеться, но не знала за что, и злилась из-за своей недогадливости.

В театре она смеялась громче всех, желая обратить на себя внимание.

Пасечник даже отодвинулся от нее, насколько позволяло кресло. Катя еще не видела его в таком гневе. Больше он с ней до конца спектакля не разговаривал.

Антракты Пасечник просидел в кресле, отказался и заглянуть в буфет, и прогуляться с Катей под ручку.

Пасечник не проводил ее домой после театра, а она не удержалась, наговорила грубостей.

И вот со среды они – будто незнакомы.

Ну зачем нужно было хохотать на весь театр? Она сделала это назло Пасечнику. Ему так понравилась красивая актриса, что Катя даже стала ревновать. От этой глупой ревности все и пошло. Пасечник сообщил Кате, что актриса Зоя Иноземцева – из самодеятельности и тоже работала когда-то нагревальщицей. И откуда Пасечник это узнал? Может, он все придумал?

Пасечника не было ни в столовой, ни у входа в столовую, ни в очереди за газированной водой.

Гладких вручил Кате бумажку, на которой был записан номер телефона; нужно срочно позвонить. Ее ищут, весь обеденный перерыв, звонили уже три раза.

– Мне звонили?

– Ну да, лично тебе.

«Не Пасечник ли? – обрадовалась Катя. – От него всего можно ждать».

– Кто же звонил? Ее никогда в жизни не вызывали по телефону!

– Из радиостудии.

Катя держала в руках бумажку, разочарованная.

Еще больше растерялась Катя, когда узнала, что на Доске почета вывешен ее портрет.

– Что же ты стоишь? – подталкивала ее Одарка. – Пойди взгляни!

– Чего я там не видела? – сказала Катя с напускным равнодушием и медленно, небрежной походкой, направилась к Доске почета.

Катя узнала себя еще издали, портрет висел рядом с портретом Баграта.

Какая-то перепуганная. И левый глаз вроде косит. Или это кажется? А косынка-то, косынка! Съехала куда-то набок. И волосы растрепались. Просто страшилище какое-то! Вдруг Пасечник увидит?

Катя почувствовала внутренний холод от этой мысли.

Катя зашагала к подножью каупера, и теперь ей казалось, что все-все смотрят на нее.

Ей очень хотелось курить, и она уже нащупала в кармане комбинезона папиросы и спички. Но не решилась закурить на виду у всех.

«Подымусь к себе – закурю».