Текст книги "Высота"

Автор книги: Евгений Воробьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

3

Продолжительный гудок паровоза. Ему ответил дискантом паропутевой кран. Подали голоса другие паровозы. Пронзительный свист, крики «кончай», «шабаш» и железный трезвон – это бьют прутом в пустой баллон из-под кислорода.

Обеденный перерыв.

На земле прекратили работу почти все. На своих местах остались лебедчики, такелажники, крановщики – все, кто связан с работающими наверху. От иных верхолазов столовая, казалось бы, рукой подать, вот виднеется ее покрытая шифером крыша. Но не так просто спуститься с монтажных высот, а затем вновь забраться туда.

Вот и сейчас нельзя приостановить подъем, оставить груз на полдороге, у крана «в зубах».

И только когда подъем был закончен, Матвеев далкоманду на обед.

Вадим Пудалов шел в столовую. За ним с видом просителя плелся лебедчик Хаенко.

– Понимаешь? Растратился! – По лицу Хаенко блуждала беспомощная улыбка. – Потеха… С утра без корма. Ну что тебе стоит? Подбрось два четвертака до получки.

– Все-таки интересно, куда твоя получка девалась?

«В самом деле – куда?» – попытался вспомнить Хаеико. Последняя выпивка, конечно, влетела в копеечку. Какие-то типы сели за его столик, а он навязался к ним с угощением. «Я плачу!» Потом спрыснули новую дружбу. А кто они такие, эти друзья? Как их зовут хотя бы? Наутро Хаенко подсчитал деньги, выяснилось, что он затронул и те, которые отложил для матери. Он нащупал в кармане измятый бланк почтового перевода; этот заполненный бланк валялся у него в кармане уже недели две.

– Да что ты о моей получке печешься? Не знаешь, что ли? Пришлось матери отправить. Факт! Сразу за два месяца.

Вадим недоверчиво покачал головой.

– Провалиться мне через три земли, если вру! – поклялся Хаенко, не пряча глаз; светло-голубые, они словно выгорели на солнце заодно с белесыми ресницами. – Ну, выручи!..

– Надо аккуратнее тратить, – сказал Вадим, со вздохом доставая деньги. – Ты что-то в рюмку стал часто заглядывать. Каждый день в «бенилюксе»…

Так строители называли пустырь у трамвайной остановки, на котором стояли рядком, один беднее другого, три дощатых сарайчика. Назывались все три по-разному: «Буфет», «Ларек пиво-воды» и самый жалкий – «Павильон».

– Тоже указчик нашелся! – Хаенко уже спрятал деньги в карман. – Подумаешь, дал полсотни, так, теперь нравоучения твои слушать? Это уж ты извини-подвинься… Мне, братец, некогда…

Хаенко повернулся к Вадиму спиной и, насвистывая, болтая руками, зашагал в сторону от столовой. По соседству со щитом «Каменогорского рабочего» и киоском «Союзпечати» стояла будочка, в которой продавались билеты в театр, цирк, кино. Стекла в будочке были завешены пожелтевшими афишами.

– Ну-ка там, в театр на следующее воскресенье. Поищи, мамаша, два билетика подороже. Какая постановка?

– «На дне», – послышалось из окошка.

– «На дне»? Из жизни водолазов? Ну что же, давай. Мне в первых рядах билеты требуются. В самом партере.

– Что вы, молодой человек! В партере все хорошие места проданы. Только двадцать второй ряд.

– Не подойдет. Поищи-ка там, мамаша, посерьезней.

– Амфитеатр возьмите тогда. Пятый ряд. По девяти рублей. Или балкон, второй ряд.

– Балкон? – Хаенко презрительно сплюнул на пожелтевшую афишу. – Нашла кому предлагать балкон. Тоже додумалась на солнцепеке. Балкон! Срамиться перед ребятами? Прямо потеха! Что же я – и в театре на верхотуру полезу? Сама на тот балкон карабкайся!..

Хаенко сплюнул еще раз, отошел от кассы и не спеша повернул к столовой.

У буфетной стойки, как всегда в начале обеденного перерыва, выстроилась длинная очередь.

Не дойдя нескольких шагов до конца очереди, Пасечник крикнул:

– Кто последний? Я за Катей!

Катя поспешно спрятала руку, которой теребила концы косынки. На руке было синим вытатуировано ее имя.

Дело тут было не в татуировке, просто Катя теряла обычную самоуверенность, когда видела этого веселоглазого парня с золотистым чубом, в синем комбинезоне, подпоясанном командирским ремнем с медной пряжкой в виде пятиконечной звезды, впаянной в квадрат.

– Разрешите представиться. Верхолаз, Пасечник. Это моя девичья фамилия.

Катя, собрав щепоткой вялые пальцы, протянула руку.

– Катя.

– Уже прочитал. Разве так здороваются? Вот как нужно здороваться!.. А зачем эта реклама? – Пасечник показал глазами на Катину руку. – Имя свое забыть боитесь?

– Я-то как-нибудь упомню. Это – чтобы ваш брат не забывал. А то есть такие женихи; вечером целуются, а утром отмежуются…

Катя излишне громко захохотала, а Пасечник смущенно оглянулся и предложил:

– Разрешите для знакомства угостить вас безалкогольным напитком?

– Это насчет лимонаду? – Катя презрительно поджала губы. – Фу! Разве лимонадом самостоятельный человек станет угощать? Только ремесленники…

– Тогда, может, от кефиру не откажетесь?

– Что же я – млекопитающее? – фыркнула Катя.

– А горючее нашему брату на работе противопоказано. – Пасечник развел руками. – И так ко мне прораб придирается. По лестницам ходить заставляет. А по мне – лучше летать, чем ходить…

– Бывает! – захохотала Катя. – Бывает, что медведь с горы летает!..

Кто-то попытался пролезть к стойке без очереди, оттеснив Катю. Та принялась ругать невежу и нахала. И все допытывалась: не объелся ли он горячего мороженого или, может, пересидел на солнцепеке? Парень уже и не рад был, что связался с Катей. А Пасечник посоветовал ей беречь нервы. Пусть прорабы нервничают. Разве Катя не знает, что нервные клетки в организме человека никогда не восстанавливаются?

Пасечник принялся рассказывать еще что-то о нервных болезнях, Катя несколько раз перебивала его заученной фразой:

– Бросьте зубы заговаривать, у меня зубы не болят!

При этом она снова принималась излишне громко и неестественно хохотать, показывая очень красивые зубы – не крупные, не мелкие, и такие плотные, будто выпилены из одного куска кости.

Хаенко, который тоже очутился в очереди, сразу заметил, что Катька любезничает с Пасечником, и нахмурился. Не из-за этого ли рыжего отказалась Катька пойти с ним в театр в прошлое воскресенье? Досадно, что он раньше не стрельнул денег у Вадима, не достал билетов в партер. Сразу бы отшил этого рыжего черта. И что в нем хорошего нашла Катька? То, что он, как белка, прыгает по конструкциям? Но ведь она же на верхотуре его не видела. Чего же любезничает? Прямо потеха! Или из-за того, что у него язык хорошо подвешен? Неужели Катьке все эти дурацкие шутки не наскучили? Язык почесать – лучше самой Катьки не сыскать. Конечно, Пасечник – монтажник серьезный. Но давно известно, что работа дураков любит. Факт!

Хаенко никого из монтажников не уважал и не собирался сейчас делать исключение для Пасечника. Уважать себя самого ему, Хаенко, было не за что, а признаться, что другие лучше его, – обидно…

Токмаков также направился в столовую. Он обошел стороной подножие башенного крана, прошел мимо лебедки, у которой хлопотал Борис, и небрежно кивнул ему.

Но с кем это Борис разговаривает?

С той самой девушкой, которую Токмаков встретил утром.

От неожиданности он даже приостановился. Тот же пестрый платочек в пунцовых и оранжевых квадратиках, с бахромой по краям. Тот же комбинезон, скорее голубой, чем синий, тот же белый воротничок. Когда девушка пила воду, комбинезон на ее груди намок, сапожки тоже стали мокрыми. Токмаков удивительно отчетливо представил себе ее в тот момент, когда, заложив руку за спину, она ловила струю выпяченными губами.

Прядка волос, выгоревшая на солнцепеке, и теперь выбивалась из-под платка. Под комбинезоном угадывалась статная фигура. В бедрах узка, в плечах чуть широковата. Во всем ее облике есть одновременно что-то мальчишеское и очень женственное.

Девушка отвернулась – не понравилось, что ее так пристально и бесцеремонно разглядывают.

– Знакомьтесь, – сказал Борис. – Сестренка моя.

– А мы уже знакомы, – бойко перебил Токмаков, подходя ближе.

– Разве? – сухо спросила девушка. – У меня таких знакомых нет.

– Что ты, Маша! – Борис смущенно посмотрел на Токмакова. – Это же Константин Максимович, мой прораб. Я же тебе рассказывал…

– А я забыла. – Маша нехотя протянула руку. – Берестова.

Она насмешливо смотрела на Токмакова.

– Я представляла себе прораба другим.

– Лучше или хуже?

– Во всяком случае, более серьезным. И более солидным.

– Неужели не хватает солидности? – Токмаков провел ладонью по подбородку, словно разгладил несуществующую бороду. – Или прорабам запрещено пить воду из гидранта?

Маша, не отвечая, повернулась к Борису:

– Ты, кажется, в столовую собрался?

– Идем с нами, – обрадовался Борис.

– Обедать? – заколебалась Маша. – А меня пропустят?

– Почему же не пропустят? – поспешно откликнулся Токмаков. – Столовая открытая. И карточки у нас на домне давно отменены. Кроме того, как же не пропустить в столовую дочку знатного доменного мастера Берестова?!

– И сестру лебедчика! – подсказал Борис.

– Ты хотел сказать – сестру помощника лебедчика, – рассмеялась Маша. – Ну ладно, пойдем.

Токмаков и Борис шагали рядом с ней. Заговорили, конечно, о невыносимой жаре. Борис сообщил:

– Сегодня в тени тридцать четыре градуса. По Цельсию.

– По Цельсию? А вот ответь на такой вопрос, – Токмаков заговорщицки подмигнул Маше, – сколько градусов показывает термометр Реомюра при ноле градусов по Цельсию.

– Термометр Реомюра? Забыл, Константин Максимович… По Цельсию? Сколько же градусов при ноле?..

Токмаков громко рассмеялся.

– Эх, ты! Только прораба своего срамишь. Без физики, брат, не проживешь. Вопрос-то шуточный. Ноль у них общий, у этих термометров!

– Так его, недоучку, так! – обрадовалась Маша. – Пусть почаще стесняется. А то как школу бросил, так в книжки не заглянул.

В столовой прохладно. Пол обильно полит водой, окна завешаны темными гардинами.

Нашелся пустой столик у самого буфета.

– Терпеть не могу бумажных цветов, – сказала Маша и отодвинула от себя вазу на дальний угол столика.

Токмаков подошел к буфету. Хаенко топтался у стойки, протягивал продавщице деньги и требовал «полуторку с прицепом», что означало – сто пятьдесят граммов водки и кружку пива.

– Отставить! – скомандовал Токмаков. – Забыл мой приказ?

– Приказов много, а я один. Разве все запомнишь?

– Еще наверх лезть сегодня. Только кружку пива!

– Не много ли будет – целая кружка? – спросил Хаенко с наглой вежливостью. – Может, рюмочку пива?

Токмаков не ответил.

Буфетчица пышная, с крашенными под солому волосами и ярко намалеванным ртом, улыбнулась Токмакову.

– Давно вас не было видно. Даже соскучилась. – Буфетчица повела глазами. – Чего желаете, красавчик?

Маша обернулась.

Токмаков тотчас отошел от стойки.

Маша пристально вгляделась в его лицо: брови, чуть сросшиеся, заходят далеко на виски; спокойные, твердо вырезанные губы; мягко обрисованный ив то же время упрямый подбородок. Несмотря на глубокие морщинки в углах рта, у глаз, и седину на висках, Токмакову можно было дать лет двадцать восемь, тридцать, не больше.

– Чего вы меня так разглядываете?

Подойдя к столику, Токмаков заулыбался и сразу помолодел.

Маша усмехнулась:

– Красавчика разглядываю!..

– Да ну ее, куклу соломенную…

Токмаков с шумом поставил на столик три кружки пива.

– Однако вы строгий… – насмешливо сказала Маша и добавила: – К другим.

– К другим? – Тень на какое-то мгновение легла на лицо Токмакова. Он вспомнил о Пасечнике. – Возможно… Хотя пивом и не чокаются – ваше здоровье!

Токмаков чокнулся с Машей и Борисом, отхлебнул, вытер губы.

– У нас и вода знаменитая, – сказал вдруг Борис. – Пьешь, и пить хочется.

– Почему же это? – рассеянно спросил Токмаков. – У нас вода из подземного озера, – пояснила Маша. – Естественные фильтры. Двадцать километров воду по трубам гонят. Детям сырую дают. И врачи советуют…

– Врачи, врачи! – вздохнул Токмаков. – А вот вы, Маша, меня сегодня обидели: даже здоровья не пожелали.

– Чего ради?

– Как это чего ради? Я очень нуждался в таком пожелании.

– Вы, кажется, всегда нуждаетесь?

– Сегодня – особенно. Бюллетень в кармане, а пришлось работать.

– Вот уж вы никак не похожи на больного! А впрочем, почему не поболеть, если здоровье позволяет?

В словах Маши прозвучала явная насмешка. Борис, недоуменно слушавший весь этот разговор, вставил:

– Я же тебе рассказывал, что у Константина Максимовича ранение.

Ну конечно же, об этом самом прорабе ей рассказывал Борис. Чуть ли не инвалид, так его на войне изрешетило.

– Оказывается, у вас в доме полная информация обо мне? – услышала она словно издалека голос Токмакова.

– А как же, – сказала Маша с преувеличенной бойкостью, которая шла от неловкости. – Мы даже знаем, что вы приехали из Кривого Рога. Знаем, что вы закоренелый холостяк, что вы четыре года в отпуске не были, мать не видели.

Борис покраснел: уж очень выразительно посмотрел на него Токмаков.

– Куда нашему брату жениться? Мы народ кочевой. Как говорит Пасечник, прорабы шумною толпою по всем строительствам кочуют…

Маша рассмеялась.

– Про этого Пасечника я тоже наслышана. Он, кажется, лестниц не признает?

Токмаков помрачнел.

– А я только завидую вам. Это же так интересно – путешествовать и строить! Говорят, жизнь прожита не зря, если человек посадил дерево, вырастил сына и построил дом.

– Не дом, а домну! – поправил Токмаков. – Последнему требованию я отвечаю. А вы, скорее всего, второму?

Маша смутилась.

– Нет, первому: деревья сажаю. – Маша положила перед собой на стол руки, сильные и маленькие, земля въелась в трещинки кожи. – Не отмываются.

Маша порывисто отдернула руки. – И много вы деревьев посадили на своем веку? – Тысячи полторы.

– Ого! Кем же вы работаете?

– Техник зеленого строительства.

– А почему техник зеленого строительства плохо ест наши зеленые щи?

– Это не зеленые, а пустые щи. – Маша отставила почти полную тарелку.

– Избаловали дочку дома! Мамаша небось не такие готовит?

– Еще бы! – сказал Борис. – Приходите к нам обедать – сами убедитесь. Ну что же ты, Маша, молчишь?

– Если хотите, можете прийти завтра, – безразлично произнесла Маша.

– Спасибо за такое приглашение, – сказал Токмаков со скрытой обидой. – К сожалению, занят. Завтра, хоть и воскресенье, работаем.

– Тогда приходите попозже. К чаю.

– А варенье есть?

– Оказывается, не я, а вы избалованы. Интересно кем? – спросила Маша насмешливо. – Или вы даже имен не запоминаете? Все время на колесах… Смена впечатлений, знакомств…

– Что ж поделаешь? – усмехнулся Токмаков. – На колесах и состаримся.

Выйдя из столовой, Маша сразу заторопилась. Борис что-то горячо ей сказал, и уже издали, полу-обернувшись, она крикнула:

– Так приходите! А то Борис все варенье съест!..

4

Токмаков несколько раз оглянулся в ту сторону, куда ушла Маша, и все прислушивался, словно еще не замолкли ее шаги.

Неужели только сегодня утром он впервые ее увидел? Она же и раньше, наверно, приходила к Борису?..

Он ничего не имел бы против, чтобы кончился этот затянувшийся обеденный перерыв и можно было приступить к работе. Праздная прогулка по площадке была ему сейчас в тягость.

Всюду, где только темнела тень, отдыхали строители. Многие спали.

Токмаков издали увидел группу своих монтажников; они сидели в тени высокого забора.

Мимо проехала телега, груженная огнеупорным кирпичом. Сонный возница не заметил, как два кирпича упали на дорогу. Монтажники в несколько голосов закричали. Возница встрепенулся, соскочил, не останавливая лошади, подобрал кирпичи и, прижав их к груди, бросился догонять телегу.

Хаенко держал в руках «Крокодил». Он еще не развернул журнала, не вгляделся в обложку, а лицо его уже расплылось в широкой улыбке.

– Вот дают жизни! – Хаенко осклабился, предвкушая возможность посмеяться.

«Тебе бы дать жизни!» – с раздражением подумал Токмаков.

На прошлой неделе Хаенко во время обеденного перерыва едва не вызвал аварию. Он ушел обедать в то время, когда не было тока, а рубильник лебедки выключить позабыл. И вот, пока Хаенко обедал, включили ток, лебедка пришла в действие, трос натянулся, лопнул, и едва не полетела мачта, к верхушке которой был привязан трос. Но еще больше, чем эта небрежность, Токмакова разозлили беспечность, равнодушие, с которым Хаенко выслушал тогда выговор, его подчеркнуто скучающий вид.

У Хаенко не только руки, но и глаза ленивые. Даже свою собственную фамилию он называет с какой-то небрежностью в тоне, словно не уважает самого себя. Вечно нарушает порядок, а потом объясняет свое поведение пережитками в сознании, наследием проклятого прошлого. Как говорит Пасечник про этого самого Хаенко: «Пережитки-то у него есть. А вот сознания – никакого…»

Хаенко повелительно подозвал к себе Бориса, проходившего мимо.

– Ну, когда же?

– Завтра.

– Помни уговор, Берестов. Первая получка – с нее рабочий класс начинается. Святое дело! Или, может, тебе, сосунку, мама с папой не велят?

– Я человек самостоятельный! – запетушился Борис.

– Тогда – порядок. Завтра твою получку и обмоем, Хаенко щелкнул себя пальцем по горлу и снова углубился в «Крокодил».

Борис пошел своей дорогой. Он еще и месяца не проработал на стройке, а уже был загружен комсомольскими делами, так что и обеденный перерыв проходил у него в хлопотах.

– Товарищ Петрашень! – окликнул он Катю, которая сидела в тени высокого забора, покуривая и переругиваясь с соседом. – Ну как, надумала?

– Да отвяжись ты со своим комсомолом! Процентов, что ли, не хватает?

– При чем здесь проценты? Комсомол – это союз сознательной молодежи, которая…

– А если я несознательная? – Катя пыхнула Борису в лицо дымом и круто отвернулась.

Токмаков продолжал задумчиво шагать по отдыхающей, наполовину сонной площадке.

В укромном кутке, между штабелями досок, спали каменщики, солнце до них не доберется. Положив голову на бревно, прикорнул плотник. И тут же торчал воткнутый в бревно топор. Весь в кирпичной пыли, спал паренек, свернувшись клубком в тележке, в которой он возит кирпич. Шофер трехтонки спал, уронив голову на баранку. Шофер бетоновоза растянулся на сиденье, ноги свесились и торчали из раскрытой дверцы кабины. Девушки-грузчицы безмятежно спали на самосвале, стоявшем в тени пропыленных акаций. Одна – в пунцово-оранжевом платочке, похожем на Машин.

Обеденный перерыв подходил к концу, на площадке становилось все шумнее. Оживали моторы кранов, электролебедок, транспортеров, автомашин.

Из-за акаций раздался пронзительный девичий визг. Шофер самосвала куда-то отлучился, а Хаенко подшутил. Он забрался в кабину, включил мотор, и кузов со спящими девчатами приподнялся, как при разгрузке. Девчатам, которые лежали ногами к кабине, никак не удавалось встать. Они сползали по скользкому кузову, ставшему торчком, и визжали, оправляя платья.

У башенного крана Токмакова окликнули. Он обернулся и увидел Гладких, а рядом – парторга строительства Тернового с его неизменной палкой.

– Опять Дерябин жалуется на твоего Матвеева, – сказал Терновой озабоченно. – «Я, говорит, снимаю с себя всякую ответственность, если мастер в чертежах плутает».

– Я за Матвеева отвечаю.

– Отвечать – мало. Надо тогда учить.

– Буду учить. Хотя Дерябин считает, что труднее научить Матвеева, чем подготовить другого мастера, из молодых.

– Обломаю старика.

– Но Матвеев сильно загружен, – вмешался Гладких, – он у меня староста кружка текущей политики. И в цехкоме.

– Разгрузить его надо.

– Если надо, разгрузим, Иван Иванович. Кружок текущей политики придется мне взять на себя.

Терновой поморщился.

– Кто у вас в партгруппе – только ты да Матвеев?.. Поручи Пудалову кружок.

– Вадиму? Он же кандидат!

– Что ты испугался? Вот и дай ему партийное поручение.

– А явку на кружок Вадим сможет обеспечить? А уходчики.

– Кто, кто?

– Уходчики. Которые с бесед уходят.

– Уже придумал ярлычок! Уходчики! Ты запомни, Гладких, раз и навсегда: нет уходчиков, есть плохие беседчики, плохие парторги. С беседы товарища Токмакова о высотных зданиях в Москве многие ушли?

– Только Хаенко с места сорвался. Беседа была интересная. Я лично присутствовал.

– Ас твоей беседы на той неделе?

– Врать не стану, – вздохнул Гладких, – плохо народ мобилизовался.

– Разве это беседа была? Говорили мы уже на эту тему. Ты ругал тех, которые присутствовали, за отсутствующих. И потом тон у тебя казенный: «на сегодняшний день», «отсутствие наличия интереса»… Что значит – отсутствие наличия? Надо просто сказать – нет интереса. Или вот еще – «корни самотека». Ну какие у самотека могут быть корни? Вдумайся! Ты и беседуешь так, словно уверен, что тебя нельзя слушать с интересом и удовольствием.

– Какой же я, Иван Иваныч, оратор? – обиделся Гладких.

– Ты и слово «оратор» произносишь почти как ругательство. Вот поэтому слушателей ты к своим беседам привлекаешь все равно, что к ответственности!.. Брось ты весь этот словесный мусор и говори просто, по-человечески. Сколько я тебя знаю, ты все мусолишь одни и те же слова. Будто разговариваешь с грабарями, как двадцать лет назад.

Терновой знал Гладких еще в годы первой пятилетки. Гладких работал тогда в постройкоме. Он всегда был исполнителен и прилежен. Но просто удивительно, почти непостижимо, как Гладких умудрился эти двадцать лет оставаться на месте, не расти, словно и сейчас его окружали грабари и сезонники в лаптях. Гладких стал партгрупоргом, когда на стройке домны было тихо и малолюдно. Но вот приехали монтажники, размах работы увеличивался, темпы росли, стройка домны стала местом встречи новаторов-строителей, и Гладких оказался в центре большого коллектива. А во главе его стать не смог. Терновой понимал, что Гладких не сможет по-настоящему возглавить организацию.

Терновой, тяжело опираясь на палку, заковылял, на ходу выговаривая что-то Гладких, а Токмаков пошел в свою конторку.

В конторке сидел за чертежами и чесал лысину Матвеев.

– Пыхтишь, старик? А мне за тебя опять нагорело.

– Черт его знает, в этих еллипсах заблудился.

– Я вот тебе покажу «еллипсы»! Приходи ко мне завтра в восемь вечера. Хотя что я говорю? – спохватился Токмаков, вспомнив про приглашение к Берестовым. – Вечером я занят. Приходи завтра в шесть утра. Ранец твоя дочка не выбросила? Захвати тетрадки, карандаши. Готовальня у меня найдется. Учебники займи у Бориса, все равно он пока не учится.

Матвеев стоял ошарашенный, не находя слов ни для возражений, ни для благодарности.