Текст книги "Высота"
Автор книги: Евгений Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)
13
– Товарищ Токмаков, прошу!
Терновой стоял на пороге кабинета, широко распахнув дверь.
Сколько Токмаков помнит, в этой приемной всегда многолюдно. А сегодня народу особенно много, – через полчаса начнется заседание бюро.
Токмаков пришел раньше назначенного времени. Он сидел в приемной и ломал себе голову: зачем его вызвал Терновой? Может, собрались судить победители? А за что? За то, что он выполнил приказ старшего прораба?
Матвеев, конечно, сказал бы Терновому: «Мы – люди маленькие, Дерябин приказал». Но Токмаков помнил, как крикнул Пасечнику: «Мой приказ!» Да, он сам готов за все отвечать. Приказ есть приказ – так его воспитал фронт.
Токмаков с досадой подумал, что только вчера он собирался идти в партком к Терновому как к близкому человеку, посоветоваться с ним о намерении остаться в Каменогорске, а сейчас пришел к Терновому как к судье, хотя и не чувствует за собой никакой вины.
Теперь, пожалуй, не скажешь Терновому, что эта домна – последняя. Ведь не поймет он, почему Токмаков решил навсегда покончить с кочевьем. Еще, чего доброго, подумает – испугался бури, испугался ответственности.
Когда Токмаков проходил в кабинет, он услышал за спиной чей-то приглушенный голос:
– Ну, конечно, тот самый прораб. Читали сегодня? В такой ветер…
Токмаков самодовольно улыбнулся: «Господствующая высота! По-фронтовому!»
– Давно хотел поговорить, – сказал Терновой, показав на кресло.
Терновой подождал, пока сядет Токмаков, и уселся сам.
Он был, как всегда, в парусиновом кителе, такая же фуражка лежала на столе.
Терновой относился к тому типу людей, которых очень трудно представить себе при галстуке и в шляпе. Он был коротко острижен, но спереди оставлен чуб – черный, с проседью.
– Ну, как Матвеев?
– Старается. Занятий не пропускает.
– Не много иногда нужно сделать, чтобы сохранил человек равновесие. Руку вовремя протянуть. Палец один! И человек удержался на ногах. Кстати, насчет равновесия. Инспектор по технике безопасности опять жалуется. Что это вы нам, цирк, что ли, в Каменогорске открыли? Тоже нашлись короли воздуха! Рыжий этот с чубом, которого Дымов называет заместителем министра по верхотуре…
– Мой лучший верхолаз Пасечник.
– Потом тот, у которого всегда душа нараспашку, – продолжал Терновой, словно не замечая вызывающего тона Токмакова. – Тот, с веснушками…
– Бесфамильных. Тоже отличный верхолаз.
– Да и прораб у них, доложу я вам… – усмехнулся Терновой.
Он вновь провел рукой по лицу и сразу стал строгим.
– Вы же должны знать, товарищ Токмаков. На переднем крае дисциплина всегда крепче…
– Совершенно верно!
– Так и у вас должно быть, у верхолазов. Вы – боевое охранение всей стройки. Подумаешь, господствующая высота! Мало взять высоту…
– Я знаю. Надо закрепиться на ней.
– Мало закрепиться. Надо двигаться дальше. А дисциплина у вас слаба. Слаба… Командир подает плохой пример.
– Ведь вчера…
– Вчера, вчера! – перебил Терновой. – Пасечника за вчерашний подвиг, будь это в моей власти, орденом наградил бы. И сами вы вчера наверху смело действовали. Вчера прыгать по уголкам, по кронштейнам – это был героизм…
– Я думаю, смелость – всегда полезный пример. Терновой неодобрительно покачал головой.
– Нет, не всегда… У Толстого хорошо сказано насчет храбрости. Главное – знать, чего нужно и чего не нужно бояться. Так вот, храбрый человек – это тот, который боится только того, чего следует бояться. И не боится того, чего бояться не следует. Все зависит от того, чем вы руководствовались в момент опасности. Какие нормы поведения избрали для себя. Если вы сделали выбор под влиянием чувства долга, значит, вы храбрый человек.
– А когда я поступился своим долгом?
– Когда по узенькой балочке, как по бульвару, прогуливались… Храбрость самоубийцы – самая отвратительная трусость.
– Я трус?! – Токмаков вскочил с места и весь подался вперед.
– Да, если хотите знать, это трусость, – спокойно подтвердил Терновой, его слегка раскосые глаза сузились. – Бессмысленно лезете на рожон, забываете о своих элементарных обязанностях перед обществом. Забываете, что нужны партии живой. Когда потребуется для дела ваша жизнь – прикажут, и, я знаю, вы не дрогнете. Какое вы имеете право пижонить? Давно пора просить горком снять с вас выговор. Или это вас вообще не тревожит? Пять лет таскаете за собой этот выговор. По всем стройкам. А теперь? Что я доложу? На фронте ухарство и здесь ухарство?
Терновой, все больше распаляясь, нервно постукивал кулаком по столу и стал шаркать ногой под столом, словно она сильнее заныла, не давая ему покоя.
– В конце концов у вас есть обязанности перед семьей!.. Понимаю, нет семьи. Ну мать у вас есть?
– Есть, – тихо сказал Токмаков.
– А если бы ей командир написал, что ее сын нарушает приказ и маячит под огнем без каски, в пилоточке? Какой бы это был для нее удар! Мать ночи не спит, все глаза выплакала, дрожит за сына, а он, видите ли, хорохорится, смелость свою демонстрирует…
Терновой помахал перед собой рукой, будто отгонял несуществующий дым, – значит, сильно сердился.
– А главное вот еще что, товарищ Токмаков: забываете, что вам доверена жизнь людей. Жизнь Пасечника. Жизнь Бесфамильных. Жизнь этого молоденького паренька, сына Берестова, Бориса… А если он вам начнет подражать? Если разобьется? Вы же знаете, что там, – Терновой поднял палец, – люди по самому краю жизни ступают.
Токмаков вначале порывался перебивать, возражать; его обидела было резкость Тернового. Потом, когда тот заговорил о матери, Токмаков вспомнил, что и правда такое бывало. Он не раз хаживал мишенью под пулями, стесняясь пригнуться, чтобы не сказали: «Полтинники подбирает». Он даже собирал на минном поле землянику для девушки из медсанбата. Выходит, Терновой прав? Ведь когда Дымов обидел его, сравнив с Дерябиным, он пошел гулять по балочке, чтобы порисоваться перед геодезистами.
Терновой, словно боясь своей вспыльчивости, боясь не сдержаться, вскочил и заковылял по кабинету, резким движением распахнул закрытое окно. Но тут же вернулся к столу и протянул Токмакову бумагу.
– Читайте!
Терновой откинулся в кресле и прикрыл глаза рукой.
Он никогда не мог забыть о потерях своего полка и был поистине счастлив, что на этом, мирном фронте нет и не должно быть людских потерь.
Токмаков читал, и лицо его светлело.
В руках он держал поздравление руководителей. «Уралстроя» семьям участников подъема царги. «Премируется за трудовой подвиг…» – перечитывал Токмаков.
«Подвиг! А ведь как ругал, а?» И тут же вспомнил приказ о Пасечнике, который он уже подписал было, но после ветреного утра решил не отдавать Дерябину. «Хорошо, что не снизили Пасечнику разряд. Вот бы история получилась!»
– Нравится? – спросил Терновой.
– А как же!
Терновой, сузив глаза, посмотрел на Токмакова и тихо сказал:
– А если бы иное пришлось писать семьям? Токмакова даже передернуло, словно его хлестнули по больному месту.
А Терновой перегнулся к нему через стол:
– Ну хорошо, хорошо. Дай адресок матери. Напишу ей. Не бойся, только про вчерашнее. Про старое не буду. Ты давно ее не видел?
– Да как же я ее увижу, когда мотаюсь со стройки на стройку? Бродяга из бродяг. Три года на постоянный партийный учет не становился. Все временно!.. Я давно с вами хотел поговорить. Хочу приземлиться.
– Что, женишься?
– Да не в этом дело, – Токмаков покраснел и сказал обиженно:
– Я же не за длинным рублем гонюсь. Не за должностью… Сами посудите! Четыре года на фронте. А после войны чемодана распаковать не пришлось. Ни кода, ни двора… А потом, если говорить формально, я вправе уйти из «Стальмонтажа». По инвалидности.
Токмаков взглянул на палку, приставленную к столу, и смутился.
– Хочу пожить оседло, – продолжал Токмаков, отводя глаза от палки Тернового. – Доучиться никак не могу, на третьем курсе застрял.
– Ну, что я могу сказать? Уговаривать вас, как Дымов, не собираюсь. Потому что и в «Стальмонтаже» вы нужны. Очень нужны. И, может, завтра будете нужнее, чем сегодня. Но возражать против перехода не имею оснований… Вот и на постоянный учет тогда станете…
Зазвонил телефон, Терновой взял трубку.
– Да, как всегда… Нет, почему же? Хорошо, Пантелеймоныч. Как раз ко второму вопросу… Какой прораб? Знаю, знаю. Он мне сказал. Переманиваешь? Орел?.. Ты, кажется, этого орла уже приручил…
Из-за двери доносился шум голосов.
Терновой взглянул на часы.
– Еще один вопрос. Почему вы меня вчера обманули? Почему скрыли, что приказ о подъеме дал Дерябин?
– Я согласился с его приказом.
– Гладких мне рассказал, как вы спорили с Дерябиным. И правильно! Но не доспорили до конца.
– Гладких наговорит! Никогда толком не разберется.
– Вы тоже не разобрались в существе дела. Вы не поняли, где кончается стихия и где начинается стихийное администрирование. Вы неправильно ведете себя с Дерябиным. Робеете…
Токмаков снова привстал, глаза его потемнели.
– Садитесь. Да, робеете. Я знаю, что вы умеете ссориться с начальством. А с Дерябиным не хотите ссориться. Не ровен час подумают, что сами метите в старшие прорабы, подсиживаете Дерябина. Потому его и не критикуете. Так? – Токмаков промолчал. – Мало ли что Дерябин из главка! Он ведет себя на стройке, как в былые времена сезонник. Этакий отходник, командированный из министерства… А если вы твердо убеждены, что поведете монтаж лучше Дерябина, что вы сильнее его, – вы обязаны его «подсиживать»! Не бойтесь этого слова. Пусть даже вас кто-нибудь назовет карьеристом. Честному человеку нечего бояться обывательской молвы. – Он продолжал совсем спокойно: – Между прочим, вы мою ошибку повторяете. Когда я принял стройку после армии, я тоже стеснялся ругать своего предшественника. А он того заслуживал. К черту деликатность, если нужно ломать старые порядки! Дерябин боится ответственности, как черт ладана. Вы взваливаете на себя чужую ответственность. А это не достоинство. Вы отвечайте только за то, за что вам отвечать положено, и не приучайте людей прятаться за вашу спину. Спина у вас широкая, вот и начнут за нее прятаться не только Дерябин, но и ваши подчиненные… – Терновой встал, прощаясь с Токмаковым – Ну, а насчет вашей просьбы еще подумайте. Окончательно решите, когда достроите домну.
14
Токмаков расстался с Терновым в смятении. Разговор оставил какой-то осадок. Он ждал суда – суда не было. Но и героем он себя не чувствовал. Подумаешь, «господствующая высота»!
Зря он не поговорил с Терновым о главном, что дало вчерашнее утро.
До вчерашнего утра спор с Дерябиным на оперативке практически не был разрешен. Теперь Токмаков убедился, что надо отступить от проекта, и предлагал Дерябину укрупнить подъемы. Ведь то, что на земле можно смонтировать за сутки, на высоте иногда приходится монтировать неделю.
Но Дерябин считал незыблемым все, что утвердил когда-то, сидя в министерстве, и что уже много раз опробовано.
И вот – не было бы счастья, да несчастье помогло. Оказывается, можно утяжелить подъемы! Это главное, что принесло вчерашнее утро. И об этом, а не только о героизме монтажников, надо было разговаривать с Терновым.
Токмаков подумал: может быть, именно потому он так легко подчинился Дерябину, что ему не терпелось дерзнуть. Впрочем, он же не знал, что ветер разыграется и достигнет силы урагана.
Конечно, он рисковал необдуманно, в этом Терновой прав.
Токмаков так и не понял: одобрил Терновой его намерение остаться в Каменогорске или он против? А почему бы Терновому быть против? Ведь вот Баграт – останется же он с Таней в Каменогорске надолго, может быть, навсегда. И никто не упрекнет его в том, что он ищет жизни полегче. Разве строить новые дома в Каменогорске – значит искать жизни полегче? Разве это так обязательно – быть вечным скитальцем? «Буду строить Каменогорск!» Токмакову захотелось скорее сообщить об этом решении Баграту и Тане, – принимайте земляка!
Токмаков вышел было из парткома, но тотчас же вернулся и спросил в приемной секретаршу:
– Можно от вас позвонить?
– У вас срочное дело?
– Личное!
– Личное дело тоже может быть срочным.
Решив позвонить Маше, Токмаков повеселел.
– Здравствуйте, Маша. Не узнаете?
Она ответила не сразу.
– Вот не ждала! – Все то же певучее уральское произношение.
– Удивляетесь? Извините, если оторвал от дела.
– Нет, пожалуйста! Уже отоспались?
– Я же вам сказал – как тигро-лев. И у вас поспал неплохо. И когда до своей клетки добрался.
– Я не о том. После вчерашнего отдохнули? Борис говорит, у вас творилось что-то страшное.
– Та буря уже позади.
– Разве была новая?
– Только что. В кабинете у Тернового.
– Вы расстроены?
– Нет, я рад.
– Тому, что вам попало?
– Знаете, Маша, я подаю рапорт Дымову. Хочу остаться в Каменогорске.
– Насовсем?
– Да. Вас это огорчает? – Токмаков представил себе, как она стоит сейчас у телефона. Голова чуть склонена набок. Рот полуоткрыт. Брови, она удивлена, приподняты.
– Маша, вы меня слышите?
– Я вас хорошо слышу, Константин Максимович. Что же вы замолчали?
– Мы давно не виделись.
– Разве? Два дня.
– Сорок восемь часов. Вы сегодня заняты?
– Да. А вы?
– Тоже.
Оба рассмеялись.
– А завтра?
– Завтра у меня подъем. Очень ответственный.
– Только осторожней прыгайте, берегитесь.
– Борис уже наговорил?
– Я сама прочитала в «Каменогорском рабочем»… Знаете, вчера в нашем саду буря поломала яблоню.
– Надеюсь, скороспелка-невеличка цела?
– Как, отец и вас угощал этой дрянью? – рассмеялась Маша.
– Что же мне оставалось делать, если не угощаться? У них такая приятная горечь!
– Кроме того, они терпкие!
– Я тоже заметил… В общем, этот сорт можно смело назвать «Южноуральская карликовая, с оскоминой»…
– Карликовая яблоня как раз уцелела.
– Жаль-жаль… Ну, а как там на бульваре ваши козоустойчивые?
– Выстояли.
– Я вам еще позвоню. Завтра или послезавтра. Можно?
Маша засмеялась.
– А сегодня вы просили разрешения?
– Набрался храбрости.
– Рискните еще раз.
15
Третий день приходил Нежданов к Дымову, напоминая о статье, которую тот обещал написать.
– Что же я могу сделать! – говорил Дымов сидящему перед ним Нежданову. – Тяну я, тяну с этой статьей. Но вы сами понимаете. Это же государственный вопрос!
– Да, статья серьезная и очень нам нужна.
– Но котелок у автора к ночи уже не варит. Вы не очень торопитесь? Посидите, потом по площадке пройдемся, статью обмозгуем. Идет? Ну и превосходно!..
Нежданов недоверчиво покачал головой: позавчера я вчера был тот же разговор, а статьи все нет. Опять редактор накричит, что Нежданов не умеет привлекать авторский актив…
Вошел заместитель Дымова Плонский, прозванный Скупым Рыцарем. Никто и никогда не видел его без тучного порыжевшего портфеля под мышкой, словно портфель этот прирос к Плонскому и стал частью его тела.
Плонский порылся в портфеле, достал толстую пачку бумаг и начал выкладывать их по одной на стол, под самое перо Дымова.
Дымов бегло просматривал бумаги.
– Нет, не согласен. Надо добавить… Ну, хотя бы тысяч пятьдесят. Вы понимаете, что это за дом? Дом выходного дня. Так что не будем скаредничать. Вот эту цифирку мы исправим. И нечего так вздыхать!
Плонский вытер платком одутловатое, в складках лицо.
– А как же мой баланец? Деньги-то у меня государственные…
– А я кто, по-вашему, – частник? – Дымов пригнул голову.
– Все составлено согласно смете прошлого года. Пожалуйста!.. Число мест не увеличилось…
– А запросы и требования строителей увеличились. Речь идет не о каких-нибудь человеко-днях, но о человеках. О лучших людях стройки. Нужно, чтобы в этот дом прямо-таки рвались. Чтобы ссорились из-за путевок!
Плонский снова вытер лицо. Он знал, отлично знал, что Дымов станет его ругать, но на то он и Скупой Рыцарь, чтобы торговаться из-за каждого рубля.
– Вообще, товарищ Плонский, я не советую вам так часто ссылаться на прошлый год. Давайте чаще думать о будущем годе.
Напоследок Дымов принял юрисконсульта треста «Домострой». Этот трест строил дома в рабочем поселке. В тресте утвердили проект, по которому стены комнат не штукатурили, а обивали толстым прессованным картоном. Жители называли этот картон «радость клопа». Дымов назначил специальную комиссию, передал дело в государственный арбитраж. Картон признали непригодным для обивки стен, стены решено было штукатурить, а все расходы отнести за счет «Домостроя».
– Но все-таки не совсем понятны причины, по которым вы настаиваете на штукатурных работах в этих домах, – произнес юрисконсульт вежливым баритоном.
– А что же тут непонятного? Один клоп поселится вашем картоне – и все пропало. Ничем его уже оттуда не выкуришь. Даже паяльными лампами выжигали. Прикажете весь дом сжигать?
– Позвольте! – пророкотал баритон. – Но ведь такие дома строятся не у вас одних!
– А где вы еще такие дома строите?
– Мало ли где! В Тагиле, например, в Макеевке, в Кривом Роге.
Дымов нажал кнопку звонка. Вошла секретарша.
– Запишите, – сказал ей Дымов. – Составить телеграмму и послать в Тагил, Макеевку, Кривой Рог…
– Телеграмму о том, что мы забраковали работу «Домостроя» как непригодную и взыскиваем с них все протори и убытки по решению арбитража. Чтобы и там работу забраковали.
Юрисконсульт привскочил:
– Но согласитесь!.. Трест не может нести ответственность за антисанитарные условия, в которых живут ваши строители.
– Не живут, а жили бы. Если бы мы не выбросили ваш картон. И не заменили его штукатуркой. Вынуждены были это сделать. Вместо вас. А значит, за ваш счет… Извините, но вопрос ясен, а я стеснен временем.
Юрисконсульт попятился к двери и, растерянный, вышел.
– Я им покажу «не у вас одних»! – погрозил Дымов. – У них, наверно, управляющий трестом из прессованного картона сделан… Пора кончать с этой кустарщиной! Это еще в годы первой пятилетки мы слышали от некоторых умников: «Вот построим домну, а потом выведем клопов, умоемся и побреемся». Ведь вся беда в чем? В том, что они, эти субподрядные души, мне не подчинены. Будь это дело в моих руках, я бы вообще не разрешал строить такие клетушки. Для нашего времени – те же бараки. Только двухэтажные. Этот разговор, Нежданов, тоже к нашей теме относится! Культура строительства!
«Как же я насчет этих домов не знал?» – пристыдил себя Нежданов, делая запись в блокноте.
Только в первом часу ночи Дымов закончил свои дела, и они с Неждановым вышли из опустевшего домика.
На верхушке башенного крана, на домне и кауперах горят прожекторы. От этого небо – светло-синее, свет электрических фонарей – желтый, а красный флажок на макушке крана – серый.
Лучше всего освещена доменная печь, четко вычерчивается ее профиль, подсвеченный зарницами сварки.
Дымов и Нежданов все время что-то обходят, через что-то перелезают, перепрыгивают, обо что-то спотыкаются, куда-то карабкаются.
Вынырнул паровоз, застлав все облаком пара. Нежданов на какое-то время потерял из виду Дымова. Казалось, ночью снующих паровозов еще больше, чем днем, – это оттого, что на них все время нужно с опаской поглядывать.
Дымов не прочь свернуть с исхоженной дороги куда-нибудь в сторону, в темный закоулок, где можно наткнуться на сваленные как попало ценные материалы или обнаружить беспорядок. Медовец после таких прогулок только почесывает голову и гадает: когда Дымов успел это заметить?
Пробираясь через глухие строительные дебри, Дымов наткнулся в темноте на спящего. Тот улегся на труде песка – лежит ничком, уткнувшись лицом в рукавицы. Отсветы сварки подрагивают на цепи от монтажного пояса, надетого через плечо, как портупея.
– Как думаете, Нежданов, разбудить или не стоит?
– Вот чудак, разоспался! Конечно, если это лодырь, его нужно разбудить.
– И монтажного пояса не снял, – сердится Дымов. – Может, товарищи его где-нибудь на верхотуре из сил выбиваются, а он тут седьмой сон досматривает.
– Ну, а если это не лодырь, а геройский строитель? – продолжает гадать Нежданов. – Может, он только недавно на землю спустился. А чуть свет – снова на домну.
– Почему же он не уходит ночевать домой?
– Вы же знаете, Иннокентий Пантелеймоныч, что автобусы не обслуживают ночную смену.
– Что же ты не стукнешь в газете нашего автомобильного короля?
– А вы что же, ждете, пока я стукну? Король-то – ваш подданный?
– Ну как, Нежданов? Будить?
– Жалко. Знаете что? Не будем думать об этом человеке плохо. Поверим ему. Приятнее думать, что это не лодырь, а герой. Пусть спит!
Дымов осторожно переступает через спящего. Следом переступает Нежданов.
Они подходят к подножью домны и долго молча смотрят на нее.
Лазурные звезды электросварки мерцают на нескольких горизонтах. Созвездие искрится на самом верху – это сваривают шестнадцатую царгу. Лишь изредка в свете дуги мелькают фигуры сварщиков. Они варят, пригнувшись, стоя на коленях и даже сидя на корточках. То молочно-голубое, то сине-фиолетовое пламя вольтовой дуги выхватывает из темноты одни конструкции, отбрасывает фантастические тени на другие или вдруг освещает ажурную мачту крана.
Каждый раз, когда дуга затухает, темнота сгущается, и в ней на какие-то доли секунды остается жить оранжевый венчик – это искры и брызги металла. Словно только что отгорела ракета и опадают ее последние, уже бессильные огни. Падая, расплавленные комочки разбиваются о конструкции, падают еще ниже, снова ударяются, дробятся на мелкие капельки металла, затухают где-то на лету и, уже невидимые, летят на землю.
Одновременно работает несколько бригад сварщиков, и домну непрерывно омывает голубой искрящийся душ.
Вот она, давнишняя мечта сварщиков – цельносварная домна!
Дымов сам был сварщиком, и ему кажется закономерным и справедливым, что первую такую домну строит именно он.
Дымов долго стоит, заложив руки за спину, и смотрит на домну, всю в зарницах сварки. Ее отблески играют на стеклах очков Нежданова.
– А было время, – вспоминает вслух Дымов, неторопливо шагая к подножью домны, – сидел я в кутке за железными ширмами. Один на весь завод. Важный такой! Принесут мне деталь. Я ее сварю. Потом деталь унесут. Ну прямо как факир, только без чалмы… Ведь когда мы на Уралмаше первую дымовую трубу сварили – никакой веры нам не было. «Как же, говорят, вы ее подымете? Ведь она же, говорят, сломается!» – «Почему же она сломается, спрашиваю, если она хорошо сварена?» – «Сварена-то сварена, говорят, а не мешало бы все-таки рядом со сварным швом заклепки поставить». Один паренек, не помню уже его фамилии, бросил тогда кепку о землю и говорит: «Подымайте меня с трубой вместе. Буду сидеть на верхушке. Головой отвечаю, не сломается труба. А сломается – и мне тогда не жить». Эта труба, говорят, и сейчас там дымит. Без малого двадцать лет…
Мимо самой домны Дымов и Нежданов, как и все, проходят, подняв для безопасности воротники, втянув головы, оберегаясь от искр и брызг металла.
Едва Дымов появился у домны, его сразу обступили прорабы, среди них был и Дерябин. Обсуждали сложный технический вопрос.
– С вами и посоветоваться нельзя, – сердился Дымов на Дерябина. – Вы слишком быстро соглашаетесь. С равнодушным человеком всегда сговориться легко, А вы поспорьте со мной! Приказа-то еще нет, чтобы его безоговорочно выполнять!
По дороге Дымов еще успел накричать на Токмакова, который не вовремя попался ему на глаза:
– Я же вас после обеда отправил спать! Кому вы нужны такой? Почему не выполнили приказа?
– Приказ выполнен.
– Почему же вы здесь? – Дымов смотрел на Токмакова исподлобья.
– Выспался! Полтора часа спал.
– Вы думаете, мне вас жалко? Мне за «Уралстрой» стыдно. Штурмовщину здесь разводите. У вас тут прямо на песке люди спят. Вовремя домой не можете отправить…
Дымов наклонил голову и грозно посмотрел в сторону песчаной горки.
– Да ведь там Пасечник спит! – рассмеялся Токмаков. – Умаялся, а домой ему не к спеху. Поскольку в этой смене одна девушка заклепки жарит. А Пасечнику еще провожать ее.
– Значит, Нежданов был прав, – оживился Дымов. – Хорошо, что парня не разбудили. Все-таки заместитель министра по верхотуре. А тебе, Токмаков не везет. – Дымов развел руками. – Опять ты у начальства без вины виноватый.
– Как тогда? Когда бюллетенил?
– Неужели такой злопамятный?
– Вовсе нет, товарищ Дымов. А помню потому, что день был для меня счастливый.
Дымов с любопытством посмотрел на Токмакова, но тот не собирался откровенничать и молча улыбался. Дымов пожал плечами и отвернулся.
Дверца в «победе» раскрыта, там приветливо горит лампочка.
Дымов, уже держась за дверцу, долго стоит и смотрит на домну.
– А если нам махнуть на прокатный?
– А статья? – тревожится Нежданов и нервно протирает очки.
– Статья от нас не убежит. Только пройдемся. Имею же я право на отдых?
– Имеете, – вздыхает Нежданов.
– Тогда прямо на главный пост!
Шофер всегда охотно возит Дымова на прокат. Такие поездки Дымова – признак хорошего расположения духа.
– Подождешь у южных ворот, – велит Дымов, вылезая из машины.
После домен, построенных в Каменогорске в годы войны, Дымов отправился в Заднепровье восстанавливать металлургический завод. Прошлым летом, впервые за многие годы, он получил отпуск и уехал из Заднепровья в Сочи. Он еще не успел загореть и как следует отоспаться после бессонных пусковых ночей, как за ним был прислан самолет. Министр срочно вызывал Дымова в Москву. Дымова назначили начальником «Уралстроя». Нужно было в самые сжатые сроки пустить тонколисто-вой стан. Это было задание особой государственной важности.
– Придется вам, товарищ Дымов, обратно на Урал, – сказал министр. – В родные края.
– Но мне же необходимо сдать дела!
– Позже. Кто же сдает дела во время отпуска?
– Разрешите хотя бы слетать в Заднепровье за вещами.
– Какие вещи вам крайне необходимы?
– Ну, костюм какой-нибудь. Не могу же я лететь в этом!
Дымов был в парусиновом кителе, в таких же брюках и туфлях.
– Дам свой костюм. Совсем новый. Темно-серый, в полоску. На мне мешковат, вам будет впору. А на Урал вылетайте все-таки на рассвете.
– Ну что же, я готов. И выспаться до рассвета еще можно…
Министр вздохнул:
– Жаль, конечно, но выспаться не придется. В час ночи вам нужно быть в ЦК партии. Есть ли у вас просьбы? Кого из работников хотите взять на подмогу?
– Медовца.
– Медовец на днях будет в Каменогорске.
– Еще попрошу у вас человек десять. Из моего комсостава.
– Из дымовской гвардии? Понятно. Что же, дадим. Только не жадничайте. Я ведь знаю ваш характер! На каждую новую стройку со своим десантом… А пока сядем за чертежи цеха…
Когда Дымов входит в прокатный цех, лицо его сразу светлеет – и не только от бликов раскаленного слитка, зажатого клешнями крана и плывущего под крышей. С лица Дымова сошли тени усталости, разгладились морщины.
Слиток уже бежит по рольгангам, и жестяные рабочие номерки, тесно висящие на гвоздиках, на доске под сеткой, сразу становятся золотыми, и проволочная сетка тоже как позолоченная.
Дрожит и струится горячий воздух над нагревательными колодцами.
Слиток, подрагивая, словно от нетерпения, подкатывает на рольгангах к стану и обдает все вокруг внезапным зноем, перекрашивает стан и струи воды, льющиеся перед валками, в оранжевый цвет.
Дымов и Нежданов переходят по мостику; под ними проезжает слиток, перила мостика сильно нагреты.
Могучие валки заглатывают слиток, с его оранжевого тела опадает окалина. Слиток снует вперед и назад, стальные пальцы ворочают его с ребра на ребро, вновь и вновь прогоняют между валками, и зазор между ними все уменьшается. То, что слиток теряет в толщине, он прибавляет в длине. И вот уже бывший слиток, ныне – стальная полоса, стремится по самоходной дорожке дальше, к другим валкам, и грузный Дымов, чтобы не отстать, чуть ли не бегом бежит за этой полосой.
Сколько раз он уже бывал здесь после пуска стана! И все-таки в глазах Дымова опять светится радостное удивление, как у студента-практиканта, впервые попавшего в цех.
Стремительно убегают, догоняя друг друга, длинные стальные листы. Листы теряют в пути свою слепящую желтизну, их уже коснулась краснота остывания. Оранжево-желтые тона последовательно сменяются пунцовыми, вишневыми, сиреневыми, пепельно-серыми.
Дымов выходит из цеха и молча садится в «победу».
– А я вот однажды принялся рассказывать про этот цех московскому писателю, – вспоминает Нежданов, – цех, говорю, больше, чем Красная площадь. Он, конечно, ахает, но чувствую – не проняло его. Миллион, говорю, квадратных метров фасада окрасили маляры. И фасад мой не тянет! На крышу, говорю, вернее сказать – на фонари крыши, ушло сто вагонов стекла? Смотрю – он поднял брови и прислушивается. Ладно, думаю. Сейчас я самого главного козыря выброшу. А чтобы, говорю, эти фонари застеклить, потребовалось сто тонн замазки. Вот тут только дошло. Сто тонн! Шесть вагонов замазки! Только подумать, что стекольщик размял каждый кусочек замазки пальцами…
– Большие цифры, конечно, дают представление о масштабе, – говорит Дымов после раздумья. – Но только не козыряйте, Нежданов, числом строителей, если хотите показать размах работ. Любит ваш брат журналист щегольнуть! Дескать, двадцать тысяч строителей! Думает, это показатель масштаба стройки. А мне вот хочется, чтобы число строителей в ваших статьях все время уменьшалось. Пусть читатель поймет, что нынешний строитель – не человек с лопатой, а человек, управляющий машиной… Домой вас отвезти?
– А статья? – пугается Нежданов.
– Давайте отложим статью на завтра, – предлагает Дымов, смущенный. – В общих чертах я ее обмозговал. И знаете когда? Когда мы с вами вдоль стана шли. А что, подумал я, если бы каждый прокатчик строил технологический процесс проката по своему усмотрению? Подумал и ужаснулся. То, что у металлургов…
– И вообще в промышленности, – добавляет Нежданов.
– Да, и вообще в промышленности – закон жизни… Вы понимаете меня: закон жизни! То у нас, у строителей, до сих пор – невидаль. Это при наших темпах! При нашей механизации! А главное знаете что? – Дымов медленно, подчеркивая весомость слов, поясняет: – Главное – непрерывное ведение строительных работ. А мы позорно отстаем… Какая, в сущности, разница – завод или стройка? Только та, что у них готовая продукция выходит из ворот завода, а наша готовая продукция – это сами заводы. Включая сюда, кстати сказать, и заводские ворота… В общем, приезжайте завтра на домну к шести вечера. Перед оперативкой статью и сочиним…
– Ну что ж, попробуем, – вздыхает Нежданов.
Шофер так мчит по ночному шоссе в город, словно пытается наверстать часы, которые недоспит сегодня его хозяин.
На перекрестке, тотчас за сквером, где денно и нощно журчит фонтан, шофер плавно тормозит – здесь всегда высаживается Нежданов.
– Так завтра обязательно, Иннокентий Пантелеймонович? – взмолился Нежданов, прощаясь.
– Обязательно, – твердо заверил Дымов. – Перед оперативкой. – Но тут же добавил: – Если не поедем выбирать место для нового поселка.
