Текст книги "Высота"

Автор книги: Евгений Воробьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

5

Душный вечер привлек в парк на берегу пруда много публики, и ресторан «Мангай» был переполнен, как всегда под выходной день.

То был довольно неказистый ресторан второго разряда, но он очень хотел выглядеть шикарным и ни в чем не уступать ресторанам первого разряда. Усердный квартет на эстраде тщился изображать солидный оркестр; пианист, ударник, скрипач и аккордеонист так старались, что за дверью могло показаться: музыкантов вдвое больше, чем их есть на самом деле.

За столиком, у самого оркестра, сидели одной компанией Борис, Хаенко, Катя, Одарка, Бесфамильных и еще кто-то из монтажников.

Борис с непривычки быстро опьянел. Он смотрел вокруг себя невидящим мутным взглядом. Мальчишеские вихры его, и так неподатливые, воинственно торчали во все стороны. Он пошатывался, даже сидя за столом, а Хаенко с недоброй щедростью все подливал ему.

– Гуляй, рабочий класс! Первая получка! Факт! Она влагу любит.

– Крупный рак имеется в буфете, на любителя! – предложил официант, хлопочущий за столом.

– Д-давай на любителя! – величественно согласился Борис.

Катя курила, откинувшись на стуле, ей жали туфли, она их сбросила под столом и с удовольствием шевелила онемевшими пальцами.

Оркестр грянул песенку шофера Минутки, под которую все танцевали фокстрот, причем несколько сиплых голосов обязательно принимались при этом подпевать: «Через реки, горы и долины…»

Катя погасила недокуренную папиросу о тарелку, сунула ноги в туфли и пошла танцевать с Хаенко.

Кто-то пригласил Одарку, она зарделась от радостного смущения – так редко кавалеры отваживались приглашать ее, громоздкую, высоченную и с виду неуклюжую…

В другом углу зала, в полном одиночестве, похлебывал пиво Токмаков.

Он заметил вошедшего в зал Пасечника, который нерешительно пробирался между столиками в поисках свободного места.

Пасечник сухо поздоровался с прорабом, увидел пустой стул рядом с ним, но сделал вид, что не заметил.

Однако где же все-таки найти свободное местечко? Нету, как назло.

Пасечник еще раз огляделся, еще раз обошел вокруг какого-то столика.

– Садись! – пригласил его Токмаков и с грохотом двинул пустым стулом. – Здесь плацкарты не требуется.

Пасечник молча сел.

– Зачем без толку кружиться по залу? Или забыл, что прямая – кратчайшее расстояние между двумя точками?.. А разговаривать со мной не обязательно. Тем более, я уже собрался уходить. – Токмаков окликнул официанта. – Получите с меня.

Пасечник хмуро молчал.

– На себя обижайся! – сказал Токмаков. – За каждым шагом твоим следить нужно. Грудной младенец!

– Между прочим, я, товарищ прораб, отнят от груди двадцать шесть лет назад. И представьте – не скучаю. Привык.

Токмаков сидел, отвернувшись от Пасечника, и не отрывал взгляда от Бориса. Тот, пошатываясь, вышел из-за стола и направился к выходу, но почему-то застрял на пороге, притулившись к дверному косяку.

Токмаков поспешно расплатился с официантом и кивнул в сторону Бориса:

– Вот еще один герой. Эскимо на губах не обсохло, а туда же…

Токмаков поспешил на выручку к Борису.

Хаенко, двигаясь в танце, увидел через Катино плечо Токмакова, уводящего Бориса.

– Куда же он нашего кассира уводит? – забеспокоился Хаенко. – А кому за ужин платить? Это уж ты, Борис, извини-подвинься!..

Хаенко бросил Катю в кругу танцующих и, не оглянувшись на нее, стал пробираться к выходу, спеша догнать Бориса и Токмакова.

Катя, потерянная, осталась одна в толпе, подчиненной ритму танца, и, пока ее совсем не затолкали, направилась к своему месту.

У пустого стола ее встретил встревоженный официант со счетом в руках.

– А кто же, граждане, платить-расплачиваться будет? Счетец-то? Девяносто два рублика сорок копеек.

Официант на всякий случай говорил значительно громче, чем это нужно было, чтобы его услышала Катя.

Катя растерянно посмотрела в сторону выхода, где исчез Хаенко, оглянулась на танцующую Одарку, которая ни о чем не подозревала, увидела вдали Пасечника – тот смотрел на нее со снисходительной усмешкой.

Тогда она достала сумочку, вынула сотенную и швырнула ее на стол, рядом с недопитой бутылкой портвейна «Три семерки».

– Сдачи не нужно, – величественно сказала Катя, тоже громче, чем следовало, и горделиво вышла.

Пасечник обратил внимание на то, что Катя безвкусно и вызывающе одета.

– Что прикажете? – подошел наконец официант к Пасечнику и доверительно сообщил: – Имеется крупный рак на любителя.

Пасечник ничего не ответил официанту и сквозь толпу танцующих направился к выходу за Катей.

Он издали видел, как она свернула в темную аллею, ведущую к берегу пруда. Катя поставила ногу на скамейку под фонарем, который шатался от ветра, разулась, сняла чулки и пошла босиком.

– Как бы ножки не застудили.

Катя вздрогнула, Пасечник шел рядом.

– Я с детства босиком привыкшая.

– Простудитесь! Охрипнете. Кто тогда частушки споет кавалеру? «Ох, ох, не дай бог», – запел Пасечник, передразнивая Катю. – А если дождь хлынет?

Оба посмотрели на небо. Ветер был бессилен разогнать плотные грозовые тучи. Они зловеще чернели.

Верхушки деревьев раскачивались под порывами ветра, вся природа жила предчувствием грозы. Вода в пруду была взъерошена ветром.

– А вы бы мне зонтик подарили, – фыркнула Катя. – Никогда, – она вздохнула, – зонтика в руках не держала…

– Что зонтик! Я вам другие дары припас.

– Это какие же?

– Ночь вот эту, например, могу подарить. Пруд этот. Сеть могу подарить особую, чтобы звезды ловить.

– Чудной вы какой!

– Я не чудной, – сказал Пасечник серьезно. – Я заколдованный. Хотите – горы подарю? Полночь наступит – пожалуйста, берите. Заря взойдет – тоже ваша будет.

– И верно, к полночи дело, – встревожилась Катя. – Как бы и вправду гроза не приключилась. А мне на тот берег добираться. Еще опоздаю.

– От мамы с папой небось за банкет попадет? – спросил Пасечник с усмешкой.

– Нет у меня ни отца, ни матери. Мать давно умерла. Отца Гитлер убил. Не заругают родители! Круглой сиротой на свете живу.

Она резко отвернулась от Пасечника и быстро зашагала. А он шел рядом и молчал, смущенный своим не уместным злословием…

– Катька-а-а! – донесся откуда-то издалека голос Хаенко.

Катя на ходу сунула ноги в туфли и быстро, как только могла, направилась к перекрестку аллей. Там под фонарем показались Хаенко, Одарка и еще кто-то.

Пасечник остался стоять в темной аллее.

– Ну куда же ты девалась? – встревожилась Одарка. – Последний катер уходит. Опоздаем!

Хаенко пошел Кате навстречу.

– Отшила голубчика? Порядок. – Он осклабился и спросил весело: – Хочешь, я тебе фокус покажу? Айн, цвай, драй и – «Три семерки». – Хаенко вытащил из кармана недопитую бутылку портвейна: – Не пропадать же товару, раз плачено… Ну-ка держи.

Хаенко ловко вытащил зубами пробку и достал из кармана две стопки.

– Сейчас мы для бодрости организма…

Катя стояла в оцепенении, смотрела на Хаенко отсутствующим взглядом.

– Чего уставилась? – спросил Хаенко. – На мне узоров нету.

Катя выхватила у него бутылку, с силой швырнула ее о фонарный столб, бутылка вдребезги разбилась, Катя, не оборачиваясь, пошла.

А Хаенко остался стоять под фонарем, держа в пятерне стопки, украденные в ресторане…

Токмаков вел домой подвыпившего Бориса, заботливо взяв его под руку.

– К-константин Мак-ксимыч! – разглагольствовал Борис. – Мы с в-вами живем в эпоху войн и р-революций…

Токмаков снисходительно посмеивался, глядя сверху вниз на оратора с торчащими мальчишескими вихрами.

– Вам К-константин Мак-ксимович, хорошо смеяться – говорил Борис с горечью. – Вы на войне ротой, батальоном командовали. Ордена у вас. А я в-вот… Ни в одной в-войне, ни в одной р-революции не участвовал…

Борис остановился у телеграфного столба и приложился к нему лбом.

– Как голова гудит!

– Сейчас-то не голова, а столб гудит. Токмаков бережно разлучил Бориса со столбом.

– Не горюй, Борис! Ты же будущий верхолаз!

– А верно, К-константин Мак-ксимович, что верхолаз – как р-разведчик на фронте? Всем другим строителям дорогу прокладывает.

– Ты лучше сам сейчас с Дороги не сбейся. Не забыл, где твой дом?

Борис неопределенно показал рукой куда-то вперед.

Подойдя к калитке, Борис приосанился, он старался твердо ступать, но это плохо удавалось, ноги заплетались.

– Вы з-заходите, – настаивал Борис.

Токмакову пришлось войти в дом вместе с Борисом, поддерживая его.

– Батюшки! Где же это ты так сподобился? – всплеснула руками Дарья Дмитриевна и с ужасом оглядела Бориса.

– Простите его, пожалуйста, – заступился Токмаков. – Вот – доставил героя.

– Первая получка, мама. Р-рабочий класс гуляет. А это прораб мой, К-константин Мак-ксимыч.

– Тсс! – испугалась Дарья Дмитриевна и перешла на боязливый шепот. – Не дай бог отец услышит.

Она вызвала из комнаты Машу и попросила ее сейчас же уложить Бориску в постель.

Маша без особой приветливости поздоровалась с Токмаковым и попыталась отвести Бориса, но тот вдруг заартачился:

– А я с Машкой не пойду. Я с К-константин Мак-ксимычем пойду!

Чтобы избежать лишнего шума, Токмаков отправился в комнату Бориса. Снял с него ботинки, уложил.

– Дайте я его раздену, – смутилась Маша. – Что вы с ним возитесь?

– Отстань! Это наше м-мужское дело… И народы Азии на нас смотрят, – забеспокоился вдруг Борис, тыча голой ногой в карту мира, куда-то в восточное полушарие.

– Конечно, смотрят народы, – поддержал Токмаков с готовностью. – И очень внимательно. А ты, брат, в таком виде.

Когда Борис угомонился и как будто заснул, Токмаков выслушал слова благодарности от Дарьи Дмитриевны, от Маши и начал прощаться.

– Может, чайку выпьете на дорогу?

– Нет, спасибо. Поздно уже. Я к вам в воскресенье приду. Если, конечно, ваше столь горячее приглашение остается в силе.

– А вы, оказывается, злопамятный! – смутилась Маша. – Я вас еще раз приглашаю.

– Ну если еще раз, приду обязательно.

6

Вешалка большая, но не найти свободного крючка. Все увешано кепками, фуражками, картузами. Начальнические картузы из парусины. Висит шляпа, измятая, выцветшая и запыленная до потери естественного цвета, – значит, и Нежданов здесь.

В комнату вносят баллон с газированной водой. Баллон держат в оцинкованном ящике, набитом льдом. Не закрывается крышка ящика, баллон все время шипит. Стаканы переходят из рук в руки.

Сквозь раскрытые окна доносится смутный гул стройки. Резко выделяются только гудки паровозов и пневматические очереди клепки.

За окнами – отсветы электросварки, прожекторы, мощные фонари, полосы света от снующих мимо машин.

Оперативка вот-вот начнется. Не всем хватило места за большим столом, иные сидят у окон, вдоль стены.

– Ты что меня уговариваешь? Что я – девушка? – гремит главный диспетчер Медовец.

На прораба, тоже не очень низенького роста, Медовец смотрит сверху.

– Вот увидите, Михаил Кузьмич! – Прораб заискивающе подымает глаза. – Вы мне только пиломатериалов подбросьте. Много мне не нужно. Ну хотя бы пяток платформ. Сразу всем участком с места рванусь!

– Як та кляча! – громыхает Медовец. Он бережно трогает своей ручищей верхнюю пуговицу прорабовского кителя и продолжает вполголоса: – Ты кинокартину «Индийская гробница» бачив? Не бачив? Зря! Там один магараджа хотел заживо похоронить свою любовницу. Изменила она ему. С одним хлопчиком. Ты меня чуешь? Алло!.. И вот стоит эта самая бабенка и смотрит в окошко, как ей индусы гробницу строят. А индусы босые, надо считать, в одних трусах. Копают землю мотыгами, трамбуют ее деревянными ступами. И в этот самый трагический момент слышу голос в зале, впереди: «Надо было Матюшину поручить стройку. Матюшин ту гробницу за пять лет не построил бы. Такая же у него на участке механизация… И бабенка эта через него спаслась бы». – Медовец затрясся от приступа смеха. – Да чего ты рукой машешь? Алло! Чистая правда! Какие могут быть шутки?..

Одни входят в комнату, громко здороваясь, и тут же начинают между собой споры или как бы продолжают споры, начатые давно и лишь временно прерванные. Другие входят молча, держатся в тени и садятся в дальнем углу, за печкой.

В углу за печкой сидел и Токмаков. Сегодня его впервые пригласили на совещание.

Управляющий трестом Дымов увидел Токмакова на площадке уже к концу дня, когда тот собрался уходить, и сказал:

– Будьте сегодня к восьми. У нас оперативка – как Футбольный матч. Состоится при любой погоде. Даже в воскресенье.

«В восемь вечера меня у Берестовых будут ждать, – подумал Токмаков с досадой. – Вот так напился чаю с вареньем! И Борис ушел. Не с кем записку передать, извиниться!»

И все-таки Токмаков скорее обрадовался, чем огорчился, – уж очень лестным было приглашение Дымова.

Дымов сидит на председательском месте, в конце длинного стола, и что-то пишет. Его мощные покатые плечи опущены. Справа от Дымова – главный инженер Гинзбург, Глаза полузакрыты; у него, как всегда, сонный вид. Гинзбург – в вылинявшей холщовой куртке со следами не то бетона, не то извести и в таких же, некогда синих, штанах. Гинзбург сосет потухшую трубку, а Дымов, глядя на трубку, морщится и с подозрением следит: не горит ли?

Слева от Дымова стенографистка. На стене за спиной чертеж – доменная печь в разрезе.

Корреспондент газеты «Каменогорский рабочий» Нежданов протирает очки и оглядывает соседей прищуренными глазами. Выражение лица у него насмешливое и в то же время беспомощное. На висках, возле ушей и на переносице видны вдавлинки от очков. На столе перед Неждановым блокнот.

Рядом с Неждановым сидит, излишне выпрямившись, Дерябин.

Токмаков видит острый профиль Дерябина и вспоминает: «Наверное не скажу, но по всей вероятности навряд ли..» Так Пасечник передразнивает старшего прораба. Токмаков улыбается; эта улыбка так неуместна, что он кусает себе губы. Удивительно все-таки, что Дерябин был одним из ведущих инженеров главка. А может, там он был на месте? Но разве можно быть хорошим главным инженером и при этом скверным прорабом?

Дымов разговаривает по телефону:

– Плохо слышно? Удивительно! Когда вас хвалят – слышимость отличная. А ругаю – сразу глохнете?.. Я спрашиваю: сколько бетона будет завтра. А вы перестаньте гадать. Я же не прошу вас предсказать погоду на будущий четверг. В процентах? Я в процентах не разбираюсь. Я хочу знать в кубометрах. Что значит «будем стараться»?! Это не художественная самодеятельность!.. Это график… Не знаю, не знаю… По моему календарю после июля сразу, без всякого перерыва, начинается август… Ни одного дня в резерве у меня нет…

Дымов бросает трубку не прощаясь.

Никто не выступает с докладами. У всех под рукой график работ.

График, график и график!

Одни строители наступают на пятки другим, одни торопят или задерживают других, часто возникают трения и взаимные претензии друг к другу.

Непосвященный человек многого бы не понял в пестром словаре оперативки, где перемешались технические термины, цифры, фамилии прорабов, условные определения. Легко сказать – хозяйство доменной печи!

– Как у вас сегодня с планом? – спрашивает Дымов у прораба, фамилии которого Токмаков не помнит, но знает, что тот занимается электросваркой.

– Тяжело, очень тяжело…

– С планом как раз не тяжело. Это без плана тяжело. Завтра наверстаете?

– Постараемся.

– Это не ответ.

– Хочу попросить еще два дня.

– И вы правы. Но просто нет у меня этих дней. Неоткуда их взять…

– Как-нибудь поднатужимся…

– Нет у вас уверенности… Ни в голосе. Ни в поведении. Ни в работе. Что вы глаза опускаете? Что я вам – неприличный вопрос задаю? Опять голову повесили?

– Это я такой сутулый.

Слышится чей-то приглушенный смех.

– А лестницы на эстакаду готовы?

– Вот сейчас, – прораб смотрит в окно на сполохи сварки, – доваривают!

– Вчера почему не варили?

– Думал, «Стальмонтаж» со своими людьми сделает.

– Оказывается, надо было Москву запросить, кто нам эти лестницы приварит. Что вы мне тут загадки загадываете и ребусы сочиняете?

Дымов сердится, а когда сердится, наклоняет голову и смотрит исподлобья.

– А все потому, – продолжает Дымов неторопливо, в раздумье, – что мы слишком долго привыкаем друг к другу. На каждой домне заново знакомимся. Только сработаешься с человеком – прощаться приходится. А я вот мечтаю, чтобы все конторы переезжали со стройки на стройку, как цехи одного завода…

Дымов помолчал и уже совершенно другим тоном сказал, обращаясь к прорабу:

– Чтобы завтра вы и ваши сварщики появились на эстакаде в последний раз. Чтобы больше я вас там не видел. А как лестницы на наклонном мосту?

– Вечером закончили.

– Ходить можно? Или лазить придется?

– Можно ходить.

– Ну, я, например, могу сейчас пройти по этим лестницам?

– Если проект предусматривает ваши габариты – сможете.

Смеются все, а Дымов охотнее других. Дымов – крупный, грузный, а лесенки, ведущие на колошник, очень узенькие.

Дымов предоставил слово Дерябину. Тот поспешно встал, пожевал тонкими губами и начал обстоятельно докладывать, но, перехватив нетерпеливый взгляд Дымова, быстро закруглился:

– В общем, Иннокентий Пантелеймонович, нужно считать, что с графиком – порядок.

– Нельзя ли все-таки сжать ваш график?

– Насколько я помню, Иннокентий Пантелеймонович, ни одна из построенных, в прошлом году домен…

– При чем здесь прошлый год? В прошлом году вы сидели в главке и хвалили нас за темпы. А сейчас за те темпы нас с вами ругать следует.

– Монтируем, Иннокентий Пантелеймонович, согласно проекту.

– Когда проект утверждали, на такой башенный кран не рассчитывали. А у вас вот какой могучий помощник появился! – И Дымов показал пальцем на окно, в сторону крана.

Дерябин пожал плечами и сделал жест, словно умывал руки.

– Рисковать надо вовремя, Иннокентий Пантелеймонович. Поскольку я отвечаю за монтаж…

– А я что же, по-вашему, не отвечаю за монтаж? – Дымов уже пригнул голову и с сердитым вниманием, исподлобья, смотрел на Дерябина, будто впервые видел его длинное, сплюснутое с обеих сторон лицо.

– Любите вы, товарищ Дерябин, спокойную жизнь, – неожиданно сказал Гинзбург твердым, решительным голосом; таким тоном говорят иные мягкосердечные люди, которые знают о своей слабости и стараются скрыть ее от окружающих. – Никак свой отдельный кабинет не забудете.

– Спокойная жизнь? – Дерябин недовольно поморщился. – Я бы, между нами говоря, не сказал, Григорий Наумович, что у меня спокойная жизнь.

– Не в том дело, чтобы доложить здесь о выполнении графика, – сказал Дымов жестко. – Еще бы вы план не выполнили!.. С таким народом! С такими подъемными механизмами! Но есть у вас эдакая трестовская манера – резервы припрятать. Чтобы потом в героях числиться. Думаете, мне нужны такие герои? Не нужны! Почему наверху мало народу?

– Тесно там, Иннокентий Пантелеймонович. Верхолазы будут возражать.

Токмаков с трудом удержался, чтобы не крикнуть с места: «Вранье!»

– Откуда вы знаете! Наверху были сегодня?

– Откровенно говоря, не был, Иннокентий Пантелеймонович, но…

– А вчера? – У Гинзбурга уже опять был скучающий вид, а глаза полузакрыты.

– Вчера, Григорий Наумович, не пришлось, но сами понимаете…

– Вот в том-то и дело. – Дымов вновь сердито посмотрел на Дерябина. – А Токмаков говорит, что можно еще укрупнить детали, утяжелить подъемы.

Дерябин передернул плечами.

– Мало ли что говорят, Иннокентий Пантелеймонович! – Дерябин покрутил в руках свиток с чертежами. – Токмаков – известный сорвиголова…

– А что по этому поводу думает сам товарищ Токмаков? – Дымов поискал глазами Токмакова и слегка подался вперед, отчего его плечи стали еще более покатыми.

Дерябин, следуя за взглядом Дымова, увидел в углу за печкой Токмакова, Откуда он тут взялся? Сам напросился? Пригласили? И зачем? Очная ставка?

Токмаков встал, чувствуя на себе любопытные взгляды. Стенографистка перестала чинить карандаш, а Гинзбург поднял веки и принялся сосать незажженную трубку. В комнате стало очень тихо, гул стройки за окном сделался более явственным.

– Монтаж укрупнить можно, кран позволяет, – сказал Токмаков твердо.

– В некоторой степени позволяет, – сказал Дерябин, не подымая глаз на Дымова. – Хотя и не вполне…

– Понятно! – Дымов стукнул кулаком по столу, отчего подпрыгнули карандаши, лежащие перед стенографисткой. – Вот именно – не вполне!

– Сами понимаете, Иннокентий Пантелеймонович, – вздохнул Дерябин. – Откровенно говоря, придется повернуть всю работу.

– Только смотрите, товарищ Дерябин, чтобы у вас не получилось, как у того прораба, который обещал повернуть всю работу на триста шестьдесят градусов…

Дерябин сидел обиженный и все поглядывал недоверчиво в ту сторону, где сидел Токмаков.

Дерябину не хотелось прислушиваться ко всему этому. Надоело. Дымов его все-таки не ценит, как он того заслуживает. Придирается. Вечно недоволен, даже если монтаж идет по графику. Когда же кончится эта стройка? Невыносимо!

Два с половиной месяца еще торчать в Каменогорске. А в отпуск – зимой? Зина опять надуется. Хорошо, если обойдется без истерики…

Неприятности у Дерябина начались сразу после Нового года, когда министр сказал на совещании: «А вам, Дерябин, полезно будет глотнуть свежего воздуха. Сидите сиднем в кабинете, а проветриваете его плохо». И вот послали в эту командировку на периферию. Добро бы министр послал его старшим прорабом временно, ликвидировать прорыв, потому что не надеялся на местных инженеров! А если эта командировка – постоянная? Уже полтора месяца Дерябин глотает свежую пыль и его обдувают сквозняки на высоте. И от работы этой тошно, и в свободные вечера скучища. Он уже и забыл, когда последний раз в преферанс играл. Сыграть бы пулечку – так не с кем… Дерябин до сих пор не перевел свои часы на местное время. Так ему удобнее звонить по ночам в Москву, жене. Только поздно ночью жену застанешь дома. Конечно, дома ей скучно. Крутятся вокруг нее всякие шаркуны, как в новогоднюю ночь в «Метрополе»: «Разрешите пригласить вашу даму!» А потом и разрешения спрашивать не стали. Надо ночью опять позвонить Зине… Когда же кончится эта каторга?..

Зазвонил телефон. Дерябин встрепенулся, как разбуженный. Дымов взял трубку.

– Да. Что?.. Здравствуй. – Лицо его стало растерянным. – Стеклянный? Позвони потом… Срочно?

Дымов зажал рукой трубку и спросил у стенографистки шепотом:

– Стеклянный – через два «эн»? Стенографистка торопливо кивнула и шепотом же ответила:

– Одно из трех исключений…

– Ну конечно, через два «эн»… Да… Вот умница! Очень занят, Веточка. Завтра утром увидимся… Ну, значит, после обеда… Ну, тогда – вечером. Да, два «эн». Одно из трех исключений. Можешь смело писать. Под мою ответственность.

Дымов положил трубку и смущенно огляделся.

– Это у дочки наследственное… – Он нажал кнопку звонка и сурово сказал вошедшей секретарше: – Не соединяйте меня. Вы же знаете порядок!

Снова зазвонил телефон. Дымов посмотрел на него неприязненно, не сразу взял трубку и поднес ее к уху не спеша.

– Вот странные люди! Я же просил не соединять! Сколько раз… Что? Давайте, давайте! Здравствуйте, Александр Павлович. График? Как условились. Пока держимся…

После первых же реплик Дымова в комнате установилась тишина, Все поняли, что управляющий говорит с министром. Дыхание Москвы донеслось сюда, в этот дощатый домик на строительной площадке, за тысячи километров.

– И я так думаю. Не забудьте, Александр Павлович. Хотя бы тысячу покрышек. Хожу совсем разутый… Ничего не прибедняюсь!.. При чем здесь мой характер? Новый поселок? На днях место выберем… А людей дадите?.. Ничего не прибедняюсь!.. Карпухин?.. Конечно, не вовремя. Клепка в разгаре, а тут гастроли. – Дымов тяжело вздохнул. – Если бы не ваша телеграмма, ни за что не пустил бы… Гинзбург? Тем более. Пусть сюда прилетают, консультируются, если хотят… Спасибо, передам…

Конечно, не время отрывать сейчас Карпухина от работы. Но Дымову приятно сознавать, что Карпухин будет делиться опытом «Уралстроя», что где-то на других стройках идет слава о его клепальщиках. И пусть Карпухин обязательно едет на «победе», чтобы все видели: человек приехал не с какой-нибудь стройки-замухрышки, а с самого «Уралстроя»…

– Министр сильно не ругал. – Дымов, записал что-то в настольный блокнот. – Но, в случае чего, сами понимаете… Особенно если график!

График, график, график! Неумолимая власть времени!

Домна должна быть пущена в срок – тридцатого сентября. Опоздать с пуском? Совершенно немыслимо.

Дымов отлично понимает, что это значит – опоздать. Значит, по его, Дымова, вине где-то в разо-ренном войной белорусском местечке будут еще дольше стоять дома с соломенными крышами и где-то останутся торчать без проводов уже врытые телеграфные столбы, ведущие в деревню, которая заждалась связи!

И Дымов опять и опять бережет, выкраивает, экономит, собирает по минутам сутки. Ради этого он недосыпает ночей, не видит по неделям свою дочку, ради этого он ссорится, изобретает, ругается до хрипоты, хитрит, распинается, скандалит, умоляет, грозит, клянется, клянет, бывает упрям, невежлив, даже жесток…

Под конец оперативки Дымов, как обычно, попросил Медовца прочесть прогноз погоды на завтра.

– Ну-ка, что там предсказывает наш кудесник, любимец богов?

– «Сухая, жаркая погода удержится, – прочел Медовец так громогласно, словно его должны были услышать сварщики на домне, – возможна буря порывами ветра двадцати метров секунду без резких колебаний температуры тчк».

Прогноз погоды всегда вызывал несколько ядовитых реплик:

– Они только на вчерашний день умеют погоду предсказывать.

– Парусная лодка к берегу пристать не может. А они ветром пугают!..

– Неделю подряд обещают этот ветер, а ветра все нема, – пробасил Медовец и с деланным простодушием посмотрел на Дерябина. – Чуете? Боятся взять на себя ответственность за хорошую погоду. А всю неделю тихо, чтоб не сглазить…

В комнату внесли новый баллон с газированной водой.

– Ну что ж. Вечерняя зарядка окончена, – сказал Дымов, тяжело подымаясь с кресла. – Осталась только водная процедура. Заседаем – воду льем, отдыхаем – воду пьем. Прошу, товарищи!

Раскрыли настежь окна, и в комнату ворвался неутомимый гул стройки, ее шумная бессонница.

Все заговорили сразу. Гинзбург жадно разжег трубку, уже давно набитую. У ящика со льдом образовалась толкучка, стаканов не хватало, их передавали из рук в руки.

– А что такое, в сущности говоря, жажда? – спрашивал Гинзбург, держа в руках стакан и щурясь на пузырящуюся воду. – Жажда есть не что иное, как естественное стремление тела восполнить потерю влаги.

– Тогда пейте, Григорий Наумович, – прогремел откуда-то сверху Медовец. – Поскольку мне тоже треба восполнить потерю влаги.

– Вы, товарищ Токмаков, собственно говоря, на каком курсе института? – спросил Дерябин, отпивая воду маленькими глотками.

– На третьем застрял.

– Вот видите, товарищ Токмаков!

– Мне бы осенью на сессию! Да от института своего за тридевять земель заехал…

– На третьем курсе! – Дерябин укоризненно покачал головой. – Да еще на заочном! А опытных инженеров учить желаете!

– Желания нет, товарищ Дерябин, Есть острая необходимость. Хотите – обижайтесь. Для того и говорю.

– Если вы на «сорвиголову» обиделись…

– Да не обижен я, а зол на вас. Это разные вещи, поймите! Зол на то, что пытались нас, верхолазов, взять к себе в ложные свидетели.

– Ну, к чему эти громкие слова? – Дерябин поморщился и отхлебнул маленький глоток.

– Предположим, учить вас подчиненный не может…

– Пожалуйста! Откровенно говоря…

– Но сердиться, надеюсь, он имеет право? Даже если у него незаконченное высшее образование?..

– Сердитесь! Только, между нами говоря, мне слушать некогда. У меня разговор с женой заказан.

Токмаков тоже заторопился к вешалке, но невесело посмотрел на часы – идти в гости поздно.