Текст книги "Высота"
Автор книги: Евгений Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)
8
Сегодня с утра Медовец объехал подсобные предприятия, а затем, не заезжая на домну, направился в диспетчерскую.
Поскольку сам Дымов проводил столько времени на домне, он распорядился, чтобы Медовец занялся другими участками.
Медовца всегда, а особенно сегодня, волновал вопрос о цементе, который поступал с перебоями. Цемент приходилось расходовать расчетливо, чтобы нигде не остановились бетонные работы.
Дежурный диспетчер доложил, что вчера на площадку к прорабу Матюшину выгрузили цемент на его долю и на долю соседа, а Матюшин взял да и израсходовал чужой цемент.
– Поставили волка ягнят сторожить! – заорал Медовец. – Да его хлебом не корми, а только цементом, этого Матюшина. Обмен веществ в моем организме нарушаете!..
– Они же такие друзья, – оправдывался дежурный диспетчер, растерянно пожимая плечами. – Их водой не разольешь.
– Вот-вот! Когда дерутся. Когда из-за цемента ссорятся. Чуете? Алло! Вот тогда их действительно водой не разольешь!..
Затем Медовец крупно поговорил с каким-то субподрядчиком, которого называл за глаза «субчиком».
– Приказ есть приказ! – кричал Медовец. – Я на войне не был, но понимаю, что такое приказ. А не называйте это тогда приказом! Назовите – пожелание. Или – рекомендация. Или – совет. Два паровоза я вам пришлю. Алло! Чуете? И начните немедленно погрузку. Рабочих? Да вы что, смеетесь? Три транспортера у него – и еще рабочих! Может, вам еще поясок для брюк прислать?..
Все время в этой комнате звучат голоса – басы, баритоны, тенора, то исполненные спокойного достоинства, то срывающиеся от волнения, звонкие и осипшие от крика, распекающие и оправдывающиеся, озабоченные до испуга и невозмутимо равнодушные. Медовец безошибочно узнает прорабов по голосам.
Медовцу не нужно во время переговоров держать в руке телефонную трубку. Он говорит в микрофон и одновременно делает нужные записи.
Когда Медовец пытается убедить в чем-то несговорчивого собеседника, то весь пригибается к микрофону, а когда собеседник возражает, Медовец в ужасе отшатывается от микрофона. Так он делает и при неприятных известиях, словно хочет быть подальше от самого их источника.
Весь день и всю ночь звонят незасыпающие телефоны в диспетчерской. Сюда тянутся нити со всех участков строительства.
Голубоглазая девушка, оператор, дает любые справки, она осведомлена обо всем.
Да, ветер сегодня юго-западный, силой в три балла. Температура воздуха 28 градусов по Цельсию. На северный товарный пост подан состав цемента, и к нему прицеплено два вагона арбузов. Между правым берегом и трестом курсируют четыре служебных автобуса. Балансиры для домны идут с Уралмашзавода большой скоростью, в четыре утра платформа отправлена со станции Свердловск-Товарная. Да, на колошник доставлена холодная газированная вода. Нет, ночью башенный кран работать не будет – технический осмотр. Прилетела новая партия каменщиков из Запорожья.
С первого взгляда диспетчерская очень похожа на радиостудию. Стены обиты материей, собранной в складки, потолок затянут той же материей. Мягкие диваны, мягкие кресла. Во весь пол разостлан мягкий ковер, глушащий шаги и голоса всех, кроме голоса Медовца.
Посредине комнаты стоит стол, на котором смонтирован радиотелефонный узел на пятьдесят точек.
И во главе всей этой службы стоит вездесущий, всезнающий, всевидящий и всеслышащий Медовец.
Дымов доверяет Медовцу безгранично и никогда не проверяет.
Медовец прилетел в Каменогорск вслед за Дымовым. Тот дал ему неделю для ознакомления со стройкой. Но уже на третий день Дымов раскричался: «Где Медовец? Чего он прохлаждается?» Дымова не устраивал ни стиль работы треста, которым он отныне управлял, ни ход строительства. «Вы, Медовец, будете щукой, – сказал Дымов. – И я хочу вас бросить в пруд, где живут караси».
С тех пор Медовца можно было увидеть на строительной площадке – он называл ее «майданчиком» – на рассвете, в полдень и глубокой ночью.
Во всех концах необъятного строительства маячила его высоченная фигура, всюду раздавался его громоподобный голос и смех.
Вскоре он уже все знал, все помнил, все видел, словно с высоты его богатырского роста ему лучше, чем другим, видны были все закоулки стройки, ее самые дальние углы и тупики.
В первое время Медовец и спал на диване в диспетчерской, где не смолкает телефонная перепалка, где на столе непрерывно вспыхивает и гаснет множество зеленых огоньков и три красных: Дымова, Гинзбурга и Тернового. Еще с войны, со времени скоростных строек тех лет, он привык жить на казарменном положении. И потом, даже когда к нему приехала семья, Медовец сутками не уходил с «майданчика» или из диспетчерской. «Сам спать не буду и никому спать не дам, пока не выправим положение», – повторял он.
Изо дня в день, всегда и всюду, неотступно и назойливо преследуют Медовца оголтелые мелочи, крошечные и маленькие дела, – за день их набирается целый ворох, – не говоря уже о делах больших и огромных.
Пожалуй, никто лучше Медовца не ощущает масштаб стройки так весомо и зримо.
Размах работ такой, что каждые сутки нужно, как выражаются строители, освоить без малого миллион рублей.
– Секунда – десятирублевка! – кричит Медовец в микрофон, когда кто-нибудь опаздывает; и он для убедительности щелкает пальцами, как кассир, отсчитывающий червонцы. – Алло! Чуешь, как она хрустит?..
Медовец, где бы он ни находился, – сидит ли в диспетчерской, едет куда-нибудь в своей похожей на игрушечную машине с открытым верхом, заседает, лежит на диване с газетой в руках, смотрит ли кинокартину, – всегда ощущает безостановочное биение пульса стройки.
То он сам вдруг срывается в середине обеда к телефону и начинает названивать куда-то, то его настигает чей-то нетерпеливый или тревожный звонок, и он мчится, вскочив из-за стола, отставив тарелку с дымящимся борщом.
Трудно представить себе Медовца уставшим, опустившим руки, шагающим неторопливой походкой или говорящим вполголоса. Он работает весело, смеется громко и как-то скоропалительно, не успев предварительно улыбнуться…
Едва Медовец закончил крупный разговор с «субчиком», телефон зазвонил снова. Он устало посмотрел на телефон: «Эх, как ты мне надоел!» – нажал кнопку и небрежно сказал: «Медовец слушает». Но тут же встряхнулся, – послышался голос министра:
– Здравствуйте, Медовец.
Министр интересовался ходом монтажа на различных объектах «Уралстроя».
Медовец доложил о выполнении графика на мартенах, на воздуходувке, на коксохиме, где Локтев уже наводил порядок.
– А что сегодня на домне? – спросил министр.
Медовец быстро сверился с графиком и для верности, шепотом, через всю комнату, спросил диспетчера: «Это точно, что вошли в график?..»
В репродукторе послышался короткий смешок.
– Вошли в график, Александр Павлович!
– Я уже слышал, – засмеялся министр. – Разве вы умеете шептать, Медовец?.. Как там «свеча»?
Медовец опять сверился с графиком и доложил гак, как было записано в плане монтажа:
– Сегодня подымаем второй «подсвечник».
– Ну, смотрите, не надорвитесь, Медовец, – сердито сказал министр, и в репродукторе сухо щелкнуло – отбой.
Медовец отшатнулся от микрофона и грозно взглянул на диспетчера:
– Вы там ничего не напутали?
– Не я, – сказал диспетчер и робко добавил: – Это вы, Михаил Кузьмич…
– Чего я? – заорал Медовец. – Без вас знаю, что я Михаил Кузьмич. Толком отвечайте: напутали или не напутали? Алло!
– Изменение плана. Дерябин сам подтвердил. «Свеча» и два «подсвечника» уже там… – Диспетчер выразительно поднял палец.
– Вот влип! – Медовец охватил голову ручищами. – «Свеча» с «подсвечниками»… Что же вы мне про этот гибрид тигра со львом шпаргалку вовремя не подали? Опозорили перед министром! Теперь на всех стройках смеяться будут…
Впервые Медовец оказался неосведомленным! Он был зол и огорчен. А еще называется главным диспетчером! Не знает, бисова душа, что делается на стройке. А еще хвастался: «Знаю стройку вдоль и поперек, знаю, где какая ямка выкопана». Вот и сам попал в яму… Знает он стройку! Як мокре горыть…
Медовец встал, сорвал с вешалки свой объемистый картуз, надел его набекрень и гаркнул, выходя из диспетчерской:
– Закажите кабинет министра. Буду оправдываться с домны…
Его легковушка с открытым верхом стояла у подъезда. Шофер, едва завидев хозяина, включил мотор. Медовец втиснулся на сиденье и бросил шоферу:
– Ось подывымось, що це таке за тигро-лев… Жми! Шофер, который рядом с Медовцом, казалось, сидел на корточках, недоуменно посмотрел на него, пожал плечами, с ходу развернул машину и помчал к городу.
– Ты куда? От жары подшипники расплавились?
– Как куда? В зверинец.
– В какой зверинец? На домну!..
На домне Медовец первым встретил Токмакова, обескуражил его своим безрадостным «э-эх» и в конторке «Стальмонтажа» нашел Дерябина.
– Подвели меня сегодня монтажники, – укорял Дерябина безутешный Медовец. – Прямо под монастырь подвели. Я-то думал – второй «подсвечник» подымаете. Оказывается, вся «свеча» наверху!
– Между нами говоря, график перегнали.
– Вот то-то и оно, что только между вами говоря! А надо мне говорить! Вовремя сообщать!
– Отстаем от графика – ругаете. Нагоняем – опять ругаете, – обиделся Дерябин.
– А вы что же, поздравлений ждете? В график еле-еле влезли, да еще спасибо вам говорить?
– За такой подъем и спасибо не грех сказать, дорогой товарищ Медовец. В учебники попадет этот подъем. Прошу специально доложить об этом Александру Павловичу. Я ведь, собственно говоря, министерский работник. Министерству это не безразлично.
– Доложено уже, – безнадежно махнул рукой Медовец. – Я, кажется, тоже сегодня в учебники попаду!..
9
Этой дымовой трубе еще предстояло подняться во весь рост. А пока она праздно лежала на земле, ее приспособили под конторку. На трубе висела фанерная вывеска: «Стальмонтаж. Контора № 3».
Изнутри исполинская труба походит на туннель. К ее вогнутому железному полу приварены на скорую руку прогоны, а поперек них настланы доски. Скобы, приваренные внутри к стенам трубы (по этим скобам когда-нибудь будут лазать верхолазы-монтажники), соединены узкими досками и служат полками для чертежей. Труба разделена перегородкой, на другом ее конце находится склад инструментов.
На сварном столике обычно стоит пишущая машинка: металлическое эхо усиливает стук машинки до грохота. Но сегодня после работы машинку убрали со стола. В конторке идет заседание комсомольского бюро. Ведет заседание Борис, его недавно избрали секретарем.
Члены бюро расселись вокруг железного столика, приваренного к полу, на табуретках, на приваренных тумбочках и скамейке.
С тех пор как здесь работает Таня, конторка «Стальмонтажа» преобразилась – стало чисто, даже уютно. Полочки, укрепленные на скобах, вдоль трубы, покрыты белой бумагой. Люк в трубе, похожий на иллюминатор, завешен белой занавеской.
На вогнутой стене висит портрет Орджоникидзе. Портрет несколько велик для этой конторки, ему просторнее было бы где-нибудь в зале, но здесь, в тесноте, больше ощущается его присутствие.
Сегодня день выдался не по-сентябрьски жаркий. Солнце оказалось напоследок щедрым сверх всякой меры. Днем железная труба сильно накалилась, потолок и стены пышут жаром. Хотя солнце уже унялось, труба не успела остыть, и в конторке очень душно.
Дверь раскрыта настежь, доносится гомон стройки. Таня уже несколько раз щедро полила водой дощатый помост. Лужи не удерживаются, вода просачивается сквозь щели и ржавеет в подполе.
На столике, в железном стакане, напоминающем большую снарядную гильзу, стоит букет, подарок Маши.
Когда Маша работала по соседству, в доменном сквере, она всегда забегала в конторку «Стальмонтажа», оставляла цветы, а Таня никогда не уносила их домой. Она ставила цветы на столик, и Токмаков, появляясь в конторке, узнавал, была сегодня Маша на площадке или нет. Сегодня на столике букет из одних георгинов: розовые, алебастрово-белые, синие и «райская птица» – ярко-красные лепестки с совершенно белыми кончиками. В углу конторки стоит веник из веток полыни. Горький и пряный степной запах наполняет конторку, и кажется, что от георгинов идет этот полынный запах, оставляющий на нёбе и на губах горечь.
Не разгибая спины, Таня часами стояла над чертежной доской, на пальцах у нее чернели следы туши.
Недавно работает Таня чертежницей в «Стальмонтаже», но к ней привыкли, будто она тут с незапамятных времен.
Катя сидела на перевернутой тачке неподалеку от конторки, раскрасневшаяся так, словно нагревала заклепки у чадного горна. Катя ждала, когда ее пригласят на заседание бюро. Она никак не могла собраться с мыслями и оттого сильнее волновалась – еще никогда не рассказывала своей биографии, а сегодня ей придется говорить во всеуслышание о себе, о своих родителях.
Мать свою Катя помнила плохо – умерла от родов, когда Кате было семь лет. Отца убили на войне, а до войны он работал жигарем на углевыжигательных печах под Алапаевском.
Печи ставились в таежных трущобах, по три – пять штук вместе. Местность, где жили Петрашени, так и называлась – Чаща. К печам, на которых работал отец, не подходила близко даже узкоколейка, а летом и особенно весной туда с трудом можно было добраться – болота и болота. Наверно, если напрямик лететь самолетом, то и до Свердловска от них было часа полтора лету, но казалось, что живут они на самом краю света.
В Чаще и на других лесных дачах выжигали древесный уголь для маленькой домны в Верхней Синячихе. Катя помнит странные строеньица, почерневшие от времени и дыма. Двускатные черные крыши и такие же черные трубы. Трое суток печь, загруженная дровами, была на ходу, потом двое с половиной суток она выстывала. Отец Кати, опытный углежог, подходил к печи, плевал на железную плиту двери и по тому, как быстро выкипал плевок, определял, «дошел» уголь или еще «томится». Но главной приметой был дым, валивший безостановочно из трубы – белый, желто-зеленый и грязно-бурый. «Если, – объяснял Кате отец, – дым сделался синий и все скрозь него видно – готов уголек. А если дым белый и нет скрозь него наблюдения – рано выгружать уголек».
– Понятно, почему ты в нагревалыцицы пошла, – говорил Карпухин. – Ты с колыбели к дыму привыкала.
Уже потом, в ремесленном училище, Катя услышала, что из того самого дыма, который у них в Чаще и на всех других лесных дачах выпускали в трубу, можно добывать всякие ценные продукты. Деготь, уксусная кислота, метиловый спирт – это Катя еще могла понять. Но кто объяснит ей, как из угля, обыкновенного каменного угля, у них на коксохимкомбинате вырабатывают нафталин, сахарин, вазелин и сульфидин?
Она спросила об этом Пасечника – тот тоже слышал, что их вырабатывают из угля.
– Но вот как именно, – Пасечник развел руками, – на это мое высшее самообразование ответа не дает.
Катя хорошо помнит разговор с Пасечником – как раз накануне того дня он приглашал ее в цирк.
Когда Катя в первый раз вошла к Пасечнику в палату, он показался ей чужим.
Глаза закрыты. Голова в бинтах. Где же рыжий чуб?
Катя смотрела на него с испугом, не решаясь подойти ближе. Но как только Пасечник приоткрыл глаза, лицо его ожило. Озорной, чуть насмешливый взгляд… У Кати забилось сердце. Она невольно поправила прическу, оглядела себя, прикрыла рукой пятно на халате, будто она сама посадила это пятно и сейчас ей достанется за неряшливость…
В день, когда подымали «свечу», Катя то и дело звонила в больницу, передавала оперативную сводку дежурной сестре. А когда вечером она пришла к Пасечнику на свидание, дежурный врач сказал ей: «Вот спасибо вам, барышня. Вы же его на ноги подняли! Психотерапия – великая вещь». «Чего, чего?» – переспросила Катя. Врач повторил, и Катя обиделась. Человек в летах, в халате ходит, а выражается. Какую-то «психотерапию» ей пришивает. «От психа и слышу!» Катя фыркнула и невежливо повернулась к врачу спиной. Опять ей досталось от Пасечника. Но Катя не расстроилась: учит – значит, любит.
Катя многое перебрала в памяти, пока ждала вызова на заседание бюро. И опять она вспомнила много такого, что заставило ее встревожиться и отчего бросило в жар…
Наконец Катю окликнули. Она несмело вошла в конторку.
– Садись! – сурово сказал ей Борис.
Он, когда вел заседание бюро, становился строгим, чтобы выглядеть более солидным.
Катя села на сварную табуретку у нагретой стены.
Борис взял заявление, маленькую анкетку, заполненную Катей, и торжественно сказал:
– На повестке дня – прием в комсомол нагревальщицы Петрашень Екатерины Петровны…
Борис прочел заявление Кати.
– Вопросы к Петрашень будут? – как можно строже спросил Борис.
Катя встала. Она стояла, покусывая кончик желтой косынки и с таким страдальческим выражением на лице, словно ей жали туфли.
Она прижала руку к бедру, боясь, что все заметят татуировку.
Катя впервые видела Бориса таким серьезным. Для нее он всегда был Бориской, которого Пасечник гонял за папиросами. Сейчас Катя смотрела на него виноватыми глазами, ожидая от него и его товарищей решения своей судьбы.
Она взглянула на Таню, которая вела протокол собрания. Катя впервые увидела у нее орденские планки и не могла оторвать от них глаз. Вот это комсомолка!
Борис зачитал рекомендации и сказал:
– Пусть расскажет свою биографию. Катя покраснела еще гуще.
– Родилась в тысяча девятьсот тридцать первом году… Поздно вступаю… Уже старая…
– Разве это старая? – перебила Таня. – Восемнадцать лет!..
Карпухин толкнул Баграта в бок и показал глазами на раскрытую дверь, за которой заседали комсомольцы.
– Видал старуху? Да я в тридцать первом году комсомольскую домну клепал в Каменогорске!
Карпухин обязательно хотел присутствовать при том, когда Катю будут принимать в комсомол. Он даже готовился выступить на собрании, но все перепутал. Оказалось, что собрания не будет, перед собранием Катю еще должны принимать на бюро.
– А разве молодая? – спросила Катя грустно. – Уже четыре года могла в комсомоле состоять. Если бы ветер в голове не гулял. Еще когда в ремесленном была, меня, дурочку, в комсомол увлекали…
– А может, тебя бы и не приняли раньше? – донесся из-за открытой двери голос Карпухина. – Не всякого – раз-два и приняли…
Все обернулись на голос. Борис сказал:
– Прошу посторонних не мешать заседанию.
– Это я-то посторонний?! – вскипел Карпухин, порываясь войти в конторку. – А кто же ее до комсомола довел, если не я?
– Закройте дверь! – распорядился Борис.
– Та не надо! – запротестовала Одарка; она сидела у самого выхода, разморенная, босая, рядом стояли ее резиновые сапоги. – И так дышать нема чем.
Баграт взял Карпухина за рукав, усадил обратно на рельсы и сказал:
– Зачем шуметь? Пусть заседают. Видишь, жена там, а мужа через порог не пускают…
Катя стояла расстроенная.
– Как насчет курения? – спросил Борис.
– Бросила.
– Давно бы так! Тоже придумала! У нас мужчины, верхолазы, – и то не все курят, – сказал Борис и покраснел.
Борису очень хотелось убедить всех, что он опытный, видавший виды активист. Задавая вопросы, он басил и пытался морщить лоб, но кожа на лбу не собиралась в складки и тотчас же разглаживалась, не оставляя на лбу и намека на глубокомыслие или сосредоточенность.
– Продолжай, Петрашень. Рассказывай биографию.
– Так я и рассказываю. Жили-проживали в лесу. Училась в школе, в Верхней Синячихе. Четыре класса. Потом поступила в ремесленное училище номер тринадцать. Окончила по четвертому разряду. – Катя презрительно усмехнулась. – Потому меня в нагревалыцицы и выдвинули.
– Слыхал, Баграт? – донесся возмущенный голос Карпухина. – Сама над собой насмешничает.
– А есть девушки, которые шестой разряд имеют, – наставительно сказал Борис, строго косясь при этом на открытую дверь.
– Да, – охотно подтвердила Катя. – Вот Одарка наша. Работает на монтаже высоковольтной линии. Не то что я – всё в нагревалыцицах.
– При чем тут Одарка? – раздался смешливый сиплый голос. – Что мы, Одарку в комсомол принимаем? Рассказывай свою биографию.
– А больше никакой автобиографии у меня нету. – Катя развела руками, потом, спохватившись, продолжала совсем тихо: – Когда в ремесленном была, три раза продавала хлебные карточки. Также хлебные пайки продавала. У нас норма была восемьсот граммов. За сто рублей паек продавала. Белье казенное на базаре загнала…
– Ну вот, теперь старые простыни вытащила!
– Да, простыни! – прикрикнула вдруг Катя на незнакомого парня. – А потом комендант следить стал за мной. Простыни снять – сразу комендант заметит, что койка голая. Так я нательное белье загнала, вторую пару… Потом на эти деньги в кино компанией ходили. Потом – на мороженое…
– То мороженое уже давно растаяло. Нашла о чем вспоминать – о хлебных карточках! Да их уже два года как отменили…
Катя метнула взгляд на Бориса и строго ответила парню, который ее перебил:
– Никто мне тех ошибок не прощал. Сами же просили рассказать автобиографию. А это, может быть, в моей жизни самое большое пятно.
– Не перебивайте ее, – сказала Таня. – Пусть рассказывает все, что находит нужным.
– Еще был некрасивый поступок с моей стороны. Присоединили мы провод к ручке двери. Двести двадцать вольт напряжение. Комендант взялся рукой, а его ка-а-ак отбросит! Правда, потом извинялись перед комендантом. В присутствии всего училища. И такой факт есть в автобиографии…
– Дело-то когда было! На исповеди, что ли, находишься? – снова вмешался Карпухин, расстраиваясь: наговорит на себя девка с три короба, откажут еще…
– Знаю, Захар Захарыч, где нахожусь, – с достоинством сказала Катя, повысив голос и оглядываясь на открытую дверь. – Дело было давно. А сказать должна…
– Ты бы еще вспомнила, как в детстве озорничала!
– Я же просил посторонних не мешать бюро. А то закрою дверь! – пригрозил Борис.
– Та дышать нема чем! – взмолилась Одарка, размахивая резиновой рукавицей, как веером.
– Расскажи, Катя, как работаешь на производстве, – попросила Таня.
– Из рук заклепки не выпадают, – бойко ответила Катя и оглянулась на дверь. – У Захара Захарыча работала. Теперь у Баграта Вартановича.
– Работает дюже добре!
– Каждую заклепку переживает!
– Даже в газетах статейки были.
– На Доске почета днюет-ночует.
– Это верно, – подтвердил Борис. – У нас, у верхолазов, тоже о ее работе знают. Награды получала?
– На мою грудь никак ордена не подберут, – выпалила Катя скороговоркой и тут же смутилась.
– Скажи лучше, Катя, где учишься? – снова поспешила на выручку Таня.
Катя замялась:
– В библиотеку записалась. Осенью, если не уедем, попрошусь в вечернюю школу.
– А может, на курсы по сварке?
– Нет, буду нагревать заклепки. Копоти не боюсь.
– Но ведь сварщицей лучше работать?
Карпухин не вытерпел и крикнул в раскрытую дверь:
– Это как сказать!
Катя смутилась еще больше, чем когда рассказывала про хлебные карточки. Она снова повернулась лицом к раскрытой двери и продолжала совсем-совсем тихо:
– Конечно, электросварка больше подходит к будущему, Захар Захарыч. Но, только я не жалею, что работаю нагревальщицей. Многому меня научили. Главное – кой от чего отучили… А до сварщицы я еще не доросла…
– Хорошо, Катя, что ты стала к себе так строга, – сказала Таня. – Но мне кажется – решение твое неверное.
Катя молчала, не спуская с Тани настороженных глаз.
– Сама, Катя, посуди. Разве ты – может быть, через несколько дней комсомолка – смеешь мириться с такой мыслью? Я, мол, некультурная, поэтому от передовой техники буду держаться подальше. Учиться надо, если не доросла.
– Мне самой невдогад было.
Борис смутился, подумав о себе. Хорош секретарь бюро, который не учится! Надо поскорей техминимум сдать.
Нет, техминимум – не подарок. Теперь минимум из моды выходит. На техмаксимум пора учиться! А то вчера опять опростоволосился. Не знал, как эллиптичность кольца определить. Так просто! Взять разность двух взаимно перпендикулярных диаметров…
– Ну вот и хорошо, что согласна, – продолжала Таня. – Как раз новый набор на курсы электросварки объявили. А можно и в техникум примериться.
– Правильно эта дивчина говорит! – неожиданно сказала Одарка, вставая в дверях и вытирая пот со лба резиновой рукавицей. – Я какая на стройку явилась? Прямо из колгоспа «Жовтень». Со свинофермы. Конечно, не один раз покраснеть пришлось. А с тебя, Катя, уже в ремесленном стружку сняли. Тебе прямая дорожка в техникум!
– Какие еще есть вопросы к Петрашень? – спросил Борис.
– Семейное положение?
– Невеста, – раздался тот же веселый сиплый голос. – Как Пасечника здоровье?
– Поправляется, – сказала Катя со счастливым смущением.
– До свадьбы заживет!
– Где уж нам уж выйти замуж!.. затараторила Катя, но тут же осеклась.
Все реже в ее словаре появлялись лихие присказки. С некоторых пор Катя стала говорить медленнее, с трудом подбирая слова, она как бы училась говорить заново.
– А устав знаешь?
– Читала.
– Какая же комсомол организация – партийная или беспартийная?
– Согласно уставу, комсомол – беспартийный…
– Правильно!
– Слыхал? – Карпухин ткнул в бок Баграта. – Беспартийная организация! А меня на бюро не пригласили. И даже попросили из конторки. Сраму-то сколько принял! Чуть-чуть через три земли не провалился. А теперь рта открыть не дают!
Баграт ничего не ответил Карпухину. Может, он его даже не слышал. Он раздумывал над словами Тани об учебе.
«Сварка заставит тебя учиться», – твердила Таня и ему…
– Ну, а газеты читаешь?
– Читает теперь, – ответила Одарка и усмехнулась. – По два раза на день. Один раз про себя, другой раз моему земляку…
– Пасечнику, – испуганно пояснила Катя.
Борис спросил:
– Расскажи про международное положение. Ну, например, в Америке какое на днях событие произошло?
– Знаю. Фашисты хотели убить негритянского певца…
– Поля Робсона…
– Вот-вот. Еще на днях его передача по радио шла: «Поет Поль Робсон». Все общежитие слушало.
– За что его хотели убить?
– За то, что поет наши песни: «Широка страна моя родная», «От края и до края», «Полюшко-поле»…
Задали еще несколько вопросов, на которые Катя ответила довольно складно. Приняли ее единогласно.
– Мне можно идти? – просияла Катя. Но Борис не успел ответить.
Внезапно труба содрогнулась и тяжело загудела, будто по трубе страшно ударили снаружи кувалдой. Все вскочили с табуреток и железных скамеек, все обратили лица к двери, а те, кто был у входа, выскочили из конторки. Гул доносился со стороны домны. Лампы в той стороне сразу потухли. Слышались крики, заглушаемые тревожными гудками паровозов.
– Кран рухнул! – сказал наконец Карпухин хриплым шепотом. – Побежали, Баграт!
– Авария на домне! – крикнул Баграт, появившись в раскрытой двери конторки, и тут же исчез.
– Спокойно, товарищи! – сказал Борис, сильно побледнев. – Никакой паники! Заседание бюро объявляю закрытым. Все комсомольцы считаются мобилизованными. Может понадобиться наша помощь.
Борис стал выбираться из-за стола. Таня дрожащими пальцами собрала со столика листы протокола.
– А мне сейчас можно числиться в комсомолках? – спросила Катя.
– За нами! – крикнул Борис ломким, мальчишеским голосом.
