Текст книги "Высота"
Автор книги: Евгений Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)
19
Пришло время, когда диспетчеры стали чаще поглядывать на циферблаты, чем на листки календарей.
Сегодня на щите-календаре в квадратное окошечко, выпиленное в фанере, вставлена красная единица и на щите значится: «Осталось 1 дней до пуска домны».
Прохожие весело поглядывали на эту неуклюжую, нескладную надпись.
У столовой, на фанерном щите, под рубрикой «Ведет разговор бетонщик Егор», появились новые посвящения.
Огнеупорщикам:
Вы кладку провели в короткий срок,
Но вспоминать о ней мы будем долго!
Водопроводчикам:
Работая над охлаждении домны,
Вам был в труде неведом холодок!
Подняты наверх последняя балка, последний лист железа, последняя лестница. Ушли на покой подъемные мачты, краны, транспортеры, лебедки. Тросы и канаты, которые столько потрудились за эти месяцы, – каждая стальная нитка выдержала огромное напряжение – послушно и устало свернулись в мотки. Спрятаны теодолит и нивелир, ватерпас и отвес, с которыми ползали на головокружительной высоте геодезист и его помощник – реечник.
Геодезист со своим помощником в последний раз забрались на самую верхушку домны, выше всех монтажников и сварщиков. Реечник тащил за спиной ящик, похожий на футляр от баяна. И снова на шнурке под треножником висел, подобный пуле, отвес, снова капля спирта в запаянной стеклянной трубочке бесстрастно и строго следила за точностью монтажа.
Большая судьба у этой одной-единственной капли спирта!
Она направляла стройку в самом начале, когда геодезист определил на фундаменте будущей домны исходную точку для ее роста, определил ось будущей домны.
И она же, эта капля спирта, удостоверяет сейчас высокую точность, с которой сооружена вся домна.
В последний раз провел черной кистью маляр и спустился на землю с пустым ведерком в черной руке. Электросварщик вынул из держателя и по-хозяйски спрятал в карман последнюю палочку электрода – больше варить нечего.
Там, где еще недавно, сразу на пятнадцати этажах, шла жаркая работа, стало пустынно.
Прилежно бегают вагонетки по наклонному мосту, загружая печь. Вчера еще они бегали вхолостую.
Домну омывает холодный душ; свирепо гудит вода, запертая в трубы, и трубы вздрагивают под ее напором.
Сто двадцать автоматических приборов готовы измерять температуру домны. На ходу вся другая аппаратура – чуткая, всевидящая, почти сверхъестественно мудрая.
В будке управления трезвонят звонки, зажигаются и гаснут лампочки – желтые, красные, зеленые. Эти маленькие доменные светофоры следят за загрузкой печи.
Уже залиты чернила в самозаписывающие приборы пульта управления. Приборы (их в шутку называют «ябедниками») готовы к исполнению своих канцелярских обязанностей.
Сушится песчаный желоб, по которому скоро пойдет чугун. Горновые развели у летки костер.
Черные чугунные ковши на лафетах и выбеленные известкой шлаковые чаши стоят на горячих путях.
Но воздух и огонь еще не вступили в свои права. Холодная домна тиха, и эта тишина предшествует рождению чугуна.
Вокруг домны выставлена охрана. По лестнице, ведущей на литейный двор, поднялся Гинзбург, Часовой покосился на его вылинявшую холщовую куртку, заляпанную известью, на такие же холщовые штаны, заправленные в стоптаные сапоги, и потребовал пропуск.
Гинзбург схватился за нагрудный карман – пропуска не было.
– Да я же эту домну монтировал!
– Мало ли что!
– Вы меня, очевидно, не поняли?
– Без пропуска нельзя. Приказано, чтобы лишних людей не было.
– Это я лишний?!
Выручил Гинзбурга начальник доменного цеха.
– Такая у нас, у строителей, судьба, – вздохнул Гинзбург.
Токмакову уже нечем было распоряжаться, некому было приказывать. Он томился от безделья и все-таки из поддоменника не уходил.
Токмаков не сразу узнал отца Маши. На Берестове асбестовый костюм, валенки, широкополая войлочная шляпа с обгоревшим до темно-коричневого цвета ворсом и с синими очками, укрепленными наподобие козырька. Шляпа надвинута на глаза, она закрыла нависшие черные брови. В руке Берестов держал лом. Рядом с ним, в таких же доменных доспехах, с таким же длинным ломом, похожим на копье, стоял горновой первой руки.
Берестов снял асбестовую рукавичку, молча поздоровался с Токмаковым, с Карпухиным и торопливо прошел мимо.
Карпухин боялся, что его забудут пригласить на пуск домны. Сам пропуска не хотел просить, но обрадовался, когда получил приглашение.
Борис впервые присутствовал при задувке домны, Карпухин ему объяснял то одно, то другое, да так сердито, словно он, Борис, взялся задувать сегодня домну, а сам к этому не подготовился да вдобавок оказался еще несообразительным учеником.
Карпухин пришел на пуск домны со смешанным чувством обиды и гордости: двадцать пятая и последняя по счету домна на его рабочем веку!
Увидев Карпухина на пуске, Терновой окликнул его. Тот подошел и хмуро поздоровался.
– Что случилось? – удивился Дымов, стоявший рядом с Терновым. – Все веселые. Домну вот построили, пускают. А ты нос повесил!
Карпухин промолчал.
– Что же делать, – вздохнул Дымов, – если сварка вытеснила клепку…
– Ну, а если бы, Пантелеймоныч, нашлась для него хорошая работа на домнах? – спросил Терновой с легкой усмешкой.
– Такой работы нет и быть не может. Не хуже меня знаешь.
– А если бы?
– Что ты заладил – «если бы»! Эстакаду пусть клепает!
– Да, склепают тебе эстакаду! Я для Карпухина нашел работу. Бригадиром рубщиков будет. На домнах. Шутка сказать, двадцать пять домен. Это не фунт изюму! Серебряную свадьбу человек сегодня празднует!
Карпухин все так же молча, но уже с посветлевшим лицом отошел прочь.
Терновой сговорился с начальством: юбиляру Карпухину доверили вместе со старшим газовщиком задуть домну.
Карпухин еще никогда не удостаивался такой чести. Но, узнав об этом, не удержался и пробурчал:
– Дураку и черт дорогу уступает…
В старое время домну «на счастье» разжигали сторублевкой-«катенькой». То была традиционная взятка заводчика судьбе – чтобы печь не капризничала; чтобы рабочие не бастовали; чтобы росли дивиденды акционерного общества.
Теперь незачем задаривать судьбу, но задувка новой домны всегда походит на священнодействие.
Все посматривают на часы. Раздается команда:
– Дать воздух в печь!
Берестов рванулся в будку управления и закричал в телефонную трубку: «Воздуха мне, воздуха!» – таким истошным голосом, будто сам задыхался.
Вскоре Карпухин вместе с газовщиком повернул штурвал горячей задвижки, и воздух, вобравший в себя весь зной раскаленного каупера, устремился в домну и родил в ней животворный огонь.
Казалось невероятным, что еще вчера в печи, где сейчас дует свирепый огненный сквозняк, тускло горела электрическая лампочка, пахло высушенным я досками и по огнеупорному паркету разгуливали доменщики.
Нестройное «ура», возгласы, крики, заглушаемые гудением печи.
– Что-то газ сегодня глаза ест, – проворчал Карпухин, вытирая слезы.
Где-то в темном углу поддоменника сидели Токмаков, Борис, Матвеев, Вадим и еще несколько монтажников. Они тоже решили дождаться чугуна.
– Значит, с нами хочешь ехать? – спросил Матвеев у Бориса. – А не рано тебе в цыгане записываться? Совсем зеленый. Небось совершенного летия не достиг еще?
– Недавно восемнадцать стукнуло.
– Восемнадцать лет всего живешь на белом свете. А я этим делом да-а-а-авно занимаюсь. И авторитетно могу заявить: без учения теперь стоящий строитель не вырастет! Ведь меня как обучали? «Бери трос потяжелее, тащи подальше» – вот и вся наука была. А теперь? Все привилегии молодым. Только учись!
– Буду учиться.
– Даже если бы ты учиться не захотел, тебе прораб такой роскоши не позволит. Он тебя чуть свет подымет и задаст задачку про ексентриси… Тьфу, черт ее побери!..
Токмаков в полудремоте все слышал и ухмыльнулся:
– Не чертыхайся, старый! Задачку-то смекнул решить, а произнести не можешь: экс-цент-три-си-тет!
Борис не спускал глаз с отца. Тот все чаще подходил к фурмам и заглядывал через глазки в утробу печи. Как бы примеряясь, он брал в руки лом, отполированный своими и чужими ладонями; потом еще раз проверил баллоны с кислородом для прожигания летки.
– Пора! – скомандовал Берестов горновому, стараясь оставаться спокойным.
Мастер и старший горновой в четыре руки начинают разделывать летку. Они стоят на железном листе, брошенном на песчаную канаву – будущее русло чугунного потока. Раскачиваясь в такт, они долбят ломом огнеупорную глину.
– А где Нежданов? Как же можно? Первая плавка – и без Нежданова? – спрашивает Дымов с деланным испугом. – Домна просто откажется выдать чугун.
Но Нежданов уже бежит, на ходу напяливая шляпу на глаза. Он задержался в аппаратной, записывал последние показания приборов.
Следом за Неждановым, бесцеремонно толкаясь, бежит Флягин.
Все напряженно следят за согласными движениями горновых. Никому не разрешается подходить близко к летке в этот момент.
В декабре 1942 года, когда в Каменогорске пускали домну, не сумели как следует просушить для желоба промерзший песок. Произошел так называемый хлопок. Дымов стоял близко, чугун плеснул ему в затылок. Воротник шубы и ушанка сгорели, и Дымову обожгло шею…
И все-таки именно о той домне, пущенной в дни Сталинградской битвы, когда вся южная металлургия была захвачена врагом и каждый второй наш снаряд был из каменогорской стали, Дымов вспоминает с особой нежностью.
Все тоньше и тоньше глиняный простенок, держащий чугун взаперти.
Он уже начинает светиться изнутри.
Пробивается синий язычок пламени.
Чугун еще заперт, но вот он находит лазейку и вырывается наружу со стихийной силой.
Берестов и горновые отскочили в стороны и прижались к самой домне. Железный лист, на котором они только что стояли, покраснел.
Взрыв света и тепла.
Ослепительное сияние и зной, обжигающий кожу и дыхание.
Отсветы доменного пожара ложатся на потные лица.
Малиновый, кроваво-красный, розовый, желтый, белый пар поднимается у истоков чугунной реки.
И переменчивые отблески огня загораются на очках Нежданова, будто кто-то очень расторопно меняет в них цветные стекла.
Сперва чугун идет по песчаному руслу с ленцой, нехотя, затем бежит все быстрее, не зная удержу. Разноцветный пар подымается над желобом и застилает весь литейный двор.
Защитив лицо согнутой в локте рукой, горновой переступает через огненные арыки и ставит заслонки, управляя половодьем чугуна. Мастер Берестов и горновые шагают через эти ручьи непринужденно и уверенно, не глядя под ноги, с особой повадкой доменщиков.
Дымов смотрел на ручей чугуна в песчаном желобе и думал, что ручей этот – только маленький приток, который вливается в большую огненную реку…
Где-то в Сибири уже выходят горновые на утреннюю смену. В Кривом Роге еще глубокая ночь. Сегодня доменщики – сибиряки и криворожцы – узнают, что у них есть еще одна домна-союз-ница!
Очень может быть, что вот из этого металла будут изготовлены следующие домны, – ведь Дымов в Каменогорске получал металл с заводов, которые сам строил.
Двадцать восемь лет назад, после штурма Перекопского перешейка, Дымов лежал раненный в Керчи, в семье горнового металлургического завода.
Тогда, в год всеобщей разрухи, на Керченском заводе продолжала не угасая гореть единственная во всей Советской России доменная печь.
Горновые хранили ее огонь, как люди берегли когда-то пламя первобытного костра. Словно горновые знали, что от огня этой печи займутся когда-нибудь и разгорятся доменным пожаром все потушенные войной и разрухой печи.
Маленькая героическая домна стояла как часовой на посту, оберегая будущее своей страны.
С тех пор вся страна виделась Дымову прежде всего в бессонных заревах металлургических заводов, которые он учился строить, строил, строит и будет строить…
– Ну, о чем задумался, Пантелеймоиыч? – Терновой положил Дымову руку на плечо.
– Да вот стою, гадаю – за что меня будут ругать на стройке следующей домны в Красных Песках? Ругать-то будут все равно…
– В этом можешь не сомневаться.
– Но вот интересно – за что? – У Дымова в голосе не было и нотки обиды, одно лишь любопытство. – И что я сам найду нового? За что буду себя ругать задним числом? До чего не додумался здесь, в Каменогорске?
– Задним числом мы все умеем предвидеть, – усмехнулся Терновой. – Задним умом и я умный!..
Терновой, так же как и Дымов, был радостно возбужден.
Пустили новую мощную домну. Он опять поддерживает огнем чье-то наступление, как, бывало, батареи его полка поддерживали своим огнем наступающих. Терновой смотрит на искрящийся поток чугуна, и у него такое чувство, будто именно этого вот чугуна ждут, нетерпеливо ждут все формовщики, все литейщики, все кузнецы страны, которая залечивает после войны свои раны.
Однако становится больно губам, нёбу, легким, глазам от чугуна, который течет по желобам, наполняя один ковш за другим.
Раскаленные звездочки кремния мечутся над желобами россыпями белых искр. Кажется, вот-вот вспыхнет на людях одежда.
Горновые уже несколько раз пили подсоленную воду, и Карпухин с удовольствием выпил ковшик воды, поднесенный ему Берестовым.
– А помнишь, Захар, как мы с тобой на Мангае в палатке жили? – неожиданно спросил Берестов, мечтательно вглядываясь куда-то сквозь переменчивое разноцветное облако пара.
– Выйдешь из палатки – ковыль выше пояса… – вспомнил Карпухин.
– А вот если сбросить с твоих плеч, Захар, все годы, все морщины, все седины, сбросить с твоих плеч и эти двадцать пять домен, поселить тебя в той палатке, где даже зимой полынью пахло, – какую бы ты жизнь себе заново выбрал?
– Я бы свою кочевую жизнь, Кирилл, ни на что не променял.
– И я так, Захар. Свою жизнь, в своем доме, со своей Дарьей и выбрал бы… Правда, вот дети во все стороны разбегаются. Бориску в цыгане сманили. Чует мое сердце – и Машка в доме не заживется. Останемся вдвоем со старухой в саду да в четырех комнатах…
Берестов уже нахлобучил войлочную шляпу, взял в руки лом, повернулся к лётке и совсем другим тоном, очень строго спросил:
– Ну как мой Бориска?
– Вадим говорит – будет толк из парня. Вот увидишь – твоего Бориса до дела доведут. Согласно моего движения.
– Чего-чего?
– Согласно, говорю, карпухинского движения!
– Ну и ну! Важно!.. – Берестов улыбнулся и надвинул шляпу на глаза.
Еще ни один пуск домны не приносил Карпухину столько тревог и волнений. Потому ли, что с этой домной у него связано столько переживаний? Конечно, карпухинское движение – это хорошо. Но вот звание свое, звание мастера клепки, он потерял. Будет теперь Захар Захарыч вместе с Катькой у Шереметьева учиться…
– Константин Максимович! – услышал Карпухин рядом звонкий голос; это Борис обращался к Токмакову, стоявшему рядом. – Как вы думаете: будет когда-нибудь устроен салют в честь ра-бочих?
– Какой тебе еще салют требуется?
– Такой, Константин Максимович, как во время войны Москва устраивала. Когда города брали. В честь разных фронтов.
– Ишь пострел! – Карпухин с любопытством оглянулся на Бориса. – Фейерверк в городском саду уже не годится. Салют ему требуется!..
На литейном дворе остались только доменщики.
Строители спустились по лестнице, пересекли горячие пути, по которым уже отъехали ковши с чугуном, и тесной кучкой в последний раз прошли по площадке.
Щит-календарь еще стоял на месте, но утром квадратик фанеры с красной единицей выдернули, а в щите образовалась прореха: «Осталось… дней до пуска домны».
20
Пасечник распахнул балконную дверь, и в комнату ворвались свежесть и свет яркого утра.
Слышатся звуки духового оркестра, настолько далекие, что мелодия остается неявственной, хорошо слышен лишь барабан, отбивающий такт.
– Все на праздник собираются, – вздохнул Пасечник, – один я должен сидеть дома.
– Тебе же доктор не велел, – напомнила Катя. – Ну хочешь, я с тобой дома останусь?
– Да что я, маленький? Ты, Катя, иди. Я по радио послушаю. Не забудь взять пропуск на домну.
Катя прихорашивалась перед зеркалом. На ней новое платье, некрикливое и в то же время нарядное. Гладкие черные волосы расчесаны на прямой пробор и схвачены в тугой узел на затылке.
– Между прочим, мне эта прическа очень нравится. Всегда так носи.
– Ладно, – ответила Катя со счастливой покорностью.
Кате нравится добровольное подчинение Пасечнику, его вкусам, его желаниям, а он не злоупотребляет этим доверием.
После того как Катя сердцем уверилась, что Коля ее любит, она почувствовала себя более сильной, красивой, умной, чем прежде.
Сколько часов, дней они уже прожили вместе, и как странно, что с каждым днем их близость продолжает расти! Катя с удивлением и даже с растерянностью заметила, что стала стесняться Коли больше, чем прежде. Многое из того, что раньше бывало в порядке вещей, сейчас представлялось ей почти бесстыдством. Она с трепетом и опаской следила за рождением этой незнаемой прежде застенчивости в помыслах, желаниях, во всем своем поведении.
Наконец послышались нетерпеливые гудки под балконом – это приехали за Катей.
Она выбежала на балкон и помахала рукой.
В кузове машины тесно сидели и стояли принаряженные монтажники.
– Привет святому семейству! – прокричал Бесфамильных.
– Праздник не проспите! – донесся чей-то голос.
– Ну, я пошла. Обещай, что не будешь скучать.
– Ох! – Пасечник театрально вздохнул. – Кончилась, Микола, твоя вольная жизнь!
– Еще не поздно убежать из неволи, – сказала Катя, смеясь.
– Уже притерпелся, – в тон ей ответил Пасечник и заковылял на балкон, чтобы помахать всем на прощание.
Катя вышла в коридор и остановилась, настигнутая догадкой. Она лукаво заулыбалась, вернулась на цыпочках, бесшумно повернула ключ в двери, положила его в свою сумочку и, как ни в чем не бывало, весело сбежала по лестнице.
Пасечник, стоя на балконе, видел, как Бесфамильных перегнулся и поднял Катю в кузов.
Катя послала Пасечнику воздушный поцелуй и, когда машина тронулась с места, прокричала:
– Много по комнате не разгуливай!
– Сейчас лягу! – И Пасечник закивал в знак согласия.
Страдая от одиночества и бессилия, он приковылял к кровати и плюхнулся на нее.
Шла праздничная радиопрограмма, торжественные марши и песни перемежались репортажем с литейного двора доменного цеха.
Пасечник спрятал голову между подушками, но радиопередача, хотя и приглушенная, лезла в уши.
Пасечник встал, выключил радио, взял гитару и принялся напевать печально:
Один, один, бедняжечка,
Как рекрут на часах…
Нет, и гитара не облегчает душу. Он лег, уверенный, что в тишине к нему быстро вернется спокойствие.
Но прошло несколько минут, полных смутной тревоги, и он вновь включил радио.
Музыка совсем не соответствовала его настроению. Отзвуки далекого праздника бередили душу.
Пасечник встал с постели, ощупал ногу, прошелся по комнате с костылем – ничего страшного. А все эти врачи просто пуганые вороны и перестраховщики, наподобие Дерябина.
Они и Катьку запугали.
Из репродуктора доносились голоса, звуки гимна, овации, которыми слушатели провожали ораторов. Но так как репродуктор не приспособлен к трансляции аплодисментов тысяч человек, эти аплодисменты звучали как слитный гул, состоящий из шипения, треска и хрипа.
Пасечник надел пиджак, снова ощупал ногу, похлопал по ней ладонью, подбадривая себя, снова прошелся с костылем по комнате, стараясь не морщиться от боли, и направился к двери.
Дернул за ручку. Странно, но дверь заперта. Где же ключ? Ключа нет. Светится замочная скважина. Что за чертовщина?
Пасечник изо всех сил начал дубасить в дверь кулаком.
Тишина, все ушли.
Он начал злиться, но его осенило – это Катька у него такая догадливая и заботливая!
Беспомощный, удрученный, он сел на кровать и прислушался – отголоски праздника становились все заманчивей и настойчивей.
Пасечник вышел на балкон, осмотрелся, деловито ощупал веревку, на которой в несколько рядов висело белье. Подходящая веревка! На такой веревке – не белье сушить. Такая веревка может солидный груз держать. И высотёнка тут ерундовая, подумаешь, третий этаж! Белье потом досушится, ничего этому белью не сделается, если оно поваляется на кровати. А отвязать веревку, прикрепить ее конец мертвым узлом к перилам балкона – и вовсе пустяковое дело для такелажника. Он спустил веревку.
Ничего страшного – всего каких-нибудь двух метров до земли не хватает. Бросил вниз, на траву, костыль. Поначалу можно было подумать, что он это сделал в сердцах, но вслед за костылем полетел пиджак.
Пасечник перелез через перила и, не выпуская веревки, а лишь перебирая ее руками, вылез на карниз.
Одной рукой он держался за веревку, другой – обнимал водосточную трубу, цеплялся за ухваты, в которые заключена труба, а ставил ногу на выступ, на подоконник, на карниз балкона второго этажа.
Вот у него в руках и самый конец веревки. Обкорнали, черти!
Пасечник повис над зеленым газоном, отпустил веревку и приземлился здоровой ногой, да так удачно, что даже не упал.
Рубашка была в пятнах салатного цвета – так окрашен дом. Но разве он виноват, что ему пришлось все время прижиматься то животом, то спиной к стене дома?
Он кое-как почистился. Хорошо хоть, что пиджак совсем чистый. Надо доковылять до шоссе, по которому одна за другой шли машины.
Шофер самосвала не обидел инвалида отказом, машина как раз идет на завод. Это не важно, что место в кабине рядом с шофером занято. Пасечник вскочил на подножку, костыль навесил на кронштейн, держащий боковое зеркальце, и не забыл при этом в него посмотреться. Хорошо хоть побрился.
Там, где дорогу пересекают рельсы, машину изрядно тряхнуло, в другом месте вся дорога была в выбоинах. Но Пасечник ухватился за дверцу машины, а больную ногу держал на весу.
Он поднялся по железной лестнице на литейный двор, с трудом отдышался – нелегко было пересчитать костылем все ступеньки. Неужели его, Пасечника, не пропустят?
Вахтер был непреклонен и не хотел пропустить инвалида, который выдавал себя за верхолаза.
Пасечник начал скандалить, поднял шум, и этот шум привлек внимание Дымова, стоявшего в отда-лении.
Дымов увидел Пасечника, подошел.
– Пропустите, – распорядился Дымов.
– Неизвестная личность. А пропуска нет.
– Личность очень даже известная. Неужели не знаете? – спросил Дымов с притворным удивлением. – Это же заместитель министра по верхотуре!
Пасечник бойко проковылял мимо растерянного вахтера, взглядом поблагодарил смеющегося Дымова и заторопился к группе монтажников.
Он знал, ему достанется от Кати.
Но он готов был выслушать все-все: чем больше она будет ругать его, чем больше за него волнуется и переживает – тем ему приятнее.
