Текст книги "Высота"

Автор книги: Евгений Воробьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

7

Токмаков передал с Борисом записку Маше, извинился, что не пришел в воскресенье, но ответа не получил.

Всю неделю, не смея себе в том сознаться, он искал встреч с Машей и все время обманывался, принимая за нее других девушек, находя мимолетное сходство там, где его не было.

Он ходил теперь на работу через доменный сквер, засаженный чахлыми кленами, мимо гидранта, к которому садовник привинчивал по утрам шланг и смывал копоть с серых листьев и травы.

Обедать стал каждый день с Борисом, чему тот очень радовался.

Но Маши все не было.

Он увидел ее утром, в кабине самосвала, нагруженного черноземом. Маша была в том же платочке с бахромой и в том же комбинезоне с белым воротничком.

Токмаков вскочил на подножку и, держась за дверцу, заговорил горячо, не пряча своей радости;

– Вы к нам?

– Нет, в питомник.

– Я соскочу на развилке.

– Лезьте в кузов. Упадете.

– Ничего. Что же вы мне не ответили?

– На что? На ваше извинение?

– Я тогда не мог. На оперативку вызвали.

– А Борис ваше варенье съел.

– Все?

Маша покосилась на чумазого водителя – тот улыбался. Маша тоже улыбнулась:

– Кое-что осталось.

– Приглашение в силе?

– Крепче держитесь. Ухаб!

– Держусь. Видите афишу у кино?

– «Счастливый рейс»?

– Счастливый. Пойдемте в «Магнит»?

– Сегодня занята.

– А в воскресенье?

– Днем – в кино?

– Можно вечером.

– Вечером занята.

– А днем свободны?

– Держитесь, вам говорят. Упадете.

– Пойдемте в зверинец!

– В зверинец?

– В два часа дня.

– Развилка… Вам налево?

– Да. Так вы пойдете?

Водитель снова улыбнулся и притормозил:

– Прыгайте!

– Так в два? – Токмаков спрыгнул.

– Где?

– У кассы! – крикнул Токмаков, махнув рукой сторону зверинца.

Но самосвал уже завернул направо.

В субботу Токмаков собирался уйти с площадки пораньше, но пробыл там до утра. Уехал домой с первым, еще пустым трамваем.

Проехал мимо дома, где жил его фронтовой друг Баграт. Хорошо бы завалиться к нему спать и не тащиться к черту на кулички, в Новоодиннадцатый поселок.

Но Токмаков вспомнил, что сегодня воскресенье и опять придет на урок Матвеев. Пожалуй, не стоит и ложиться на какой-нибудь час-полтора.

Попутных машин не было, и от трамвайного кольца пришлось идти пешком через дамбу, а затем по берегу пруда.

Токмаков распахнул дверь, откинул висящую за дверью плащ-палатку и вошел в комнату.

Он недружелюбно оглядел голые стены, постоял, не снимая кепки, сел было на койку, но опять вспомнил про сегодняшний урок, лениво нагнулся и одной рукой вытащил из-под койки нераспакованный чемодан. На дне чемодана, под смятым бельем, он нашел логарифмическую линейку.

Матвеев явился на урок без опоздания. Сперва они сидели за чертежами, потом занимались геометрией. В комнате долго слышалось: «разрез по линии А – Б…», «гипотенуза…», «объем усеченной пирамиды…», «допустим, что сумма обоих углов больше двух прямых…» – и неизменное токмаковское: «Эллипсы, а не еллипсы!..»

Несколько лет назад Матвеев помогал решать задачи дочке, тогда ученице пятого класса. Когда дочка перешла в шестой класс, Матвеев уже готовил ее уроки с трудом, уровень их знаний сравнялся. Когда дочка стала семиклассницей, она уже не могла рассчитывать на помощь отца и сама изредка занималась с ним. «Сколько я из-за одних только квадратных уравнений горя принял – страшно сказать», – вспоминал Матвеев, Но после семилетки дочка поступила в акушерско-фельдшерский техникум, и Матвеев лишился репетитора.

И вот теперь Матвеев снова враждовал с кляузной цифирью, отчаянно размахивая при том руками и почесывая лысину.

Наконец Матвеев ушел. Токмаков побрился и направился к Баграту. Таня и накормит его завтраком, и выгладит рубашку.

В начале лета Токмаков послал письмо Баграту и Тане Андриасовым на Смоленщину.

«Живу в Европе, – писал Токмаков, – а на работу езжу через реку Урал в Азию. Строим здесь мощную домну. Таких домен еще нигде в мире не строили. Работаю прорабом на монтаже. Нужно считать, не зря Баграт нырял за мной на дно Немана и не зря Таня истратила на меня столько медикаментов. Плохо нашему брату саперу без саперной лопатки, а без своей собственной лопатки еще хуже. Плечо ведет себя хорошо, а когда начинает капризничать – стараюсь не обращать внимания, и тогда оно успокаивается. Так что здоровье у меня лучше, чем у многих других, хотя и хуже, чем у некоторых. Так говорит мой бригадир Пасечник, рисковый и отчаянный парень, тоже из разведчиков. Нужда в строителях большая, оба устроитесь хорошо. Город хотя и пыльный, но зеленый. Я и то подумываю – не бросить ли якорь в этой гавани, не довольно ли бороздить бурное житейское море? Жить на первых порах сможете у меня. Комната небольшая, но солнечная. Правда, далековато от стройки. Но не нам, фронтовикам, пугаться прогулок! Или забыли наши марши, да еще с полной выкладкой, да еще по болотам, когда сапоги хлюпали, а из голенищ при каждом шаге выплескивалась вода? Пересадки в Москве не бойтесь, есть комната матери и ребенка на Казанском вокзале. Крепко жму руки. Ваш Константин. Поцелуйте Сережку. Беру его на полное игрушечное довольствие. Приезжайте, а то одному мне тошно!»

Токмаков писал Андриасовым из Запорожья, из Тагила, из Кривого Рога и каждый раз звал на работу и жаловался на одиночество.

Письмо из Запорожья пришло в то время, когда Баграт строил себе дом. Он плотничал, один ворочал такие бревна, что мать Тани только ахала. Распоряжалась на стройке Таня, недаром она чертежница.

Письмо из Тагила пришло, когда Баграт работал в сельской кузнице молотобойцем. В тот послевоенный год у кузнеца в сожженной деревне дела хватало. Ни полосового, ни шинного железа не было, но за деревенской околицей стоял подбитый немецкий танк, и кузнецы «раскулачивали» его.

Токмаков звал Андриасовых и в Кривой Рог. Но разве можно было двинуться в путь с грудным Сережкой? Они решили посидеть на месте еще с полгода. В то время по соседству начали восстанавливать мост. Таня устроилась копировщицей в чертежное бюро, а Баграт стал подручным клепальщика. Он соединял разлученные войной берега того самого Днепра, который некогда форсировал, на котором наводил временные переправы.

Но когда пришло письмо из Каменогорска, Андриасовы собрались в дорогу.

Токмаков встретил их на вокзале, привез к себе в Новоодиннадцатый поселок, и некоторое время они жили одной семьей. Но вскоре Токмаков определил Баграта подручным к клепальщику Карпухину, и Баграту дали комнату ближе к стройке.

Токмаков часто не доходил до своего дома и застревал у друзей. Он привык уже к их заботам.

Сейчас Таня, выслушав его просьбу, лукаво улыбнулась. Когда рубашка была выглажена, она предложила:

– А может, пойдем все вместе? Сережке зверей покажем!

Токмаков замялся.

– Зачем вместе? – догадался Баграт. Вдвоем всегда веселее!

Уходя, Токмаков посмотрел в зеркало – глубоко запали глаза, очерченные темными кругами бессонницы, – и безнадежно махнул рукой.

Он так торопился, что оказался на шоссе, у развилки, на час раньше назначенного времени.

«А вдруг не придет? Буду я здесь торчать столбом целый час!»

Токмаков направился к зверинцу, чтобы загодя купить билеты.

Передвижной зверинец расположился в пустующем лесном складе у подножья горы Мангай.

Дорога туда оказалась неожиданно длинной.

Мангай, как все горы, обманывал мнимой близостью, скрывал истинные расстояния в городе.

У входа в зверинец толпился народ. Продавщицы мороженого зазывали покупателей, стараясь перекричать одна другую. Хрипел патефон, усиленный динамиком. Завели модную пластинку о полевой почте. «На всей земле сухого места нет», – патефонный тенор пел таким сиплым, насморочным голосом, будто и впрямь он промок до нитки.

А вокруг стояло пыльное затмение. Истолченная в порошок земля лежала на дороге пухлым слоем. Пыль набилась даже в широко раскрытые жестяные рты водосточных труб.

Забор был заляпан цветными афишами. На одной афише значился длинный перечень животных, которые демонстрируются в зверинце. Крупным шрифтом было выделено: «Впервые в СССР. Гибрид тигро-лев, родившийся в зверинце, в Ворошиловграде, 13 июня 1948 года». Под кассу приспособили клетку с надписью «Страус». Погиб ли тот страус в вечных странствованиях по городам или клетка нужна была ему только во время переездов?

У кассы вытянулась длинная очередь.

Устроители передвижного зверинца и сами не предполагали, что их ждет такой успех. Никогда до того в Каменогорске не было порядочного зверинца. А ведь в новом городе успело вырасти целое поколение молодых людей, которые не видели не то что жирафа или тигра – обыкновенного медведя.

Кто-то переругивался с контролером:

– Пропустите меня!

– А где билет?

– Я всегда без билета. У меня теща – мать-героиня.

– А ну-ка, зятек, проваливай.

«Ну конечно, Хаенко», – узнал Токмаков.

– И все из-за несчастной трешки! – возмущался Хаенко, отходя от контролера и нетвердой походкой направляясь вдоль очереди к кассе. – Прямо потеха! Никого из знакомых. Некому проявить чуткость к живому человеку… А, товарищ Пасечник идет!

– Проваливай, Десяткин, – опередил попрошайку Пасечник. – Бог подаст…

Токмаков встал в очередь за Пасечником.

Тот поздоровался, мрачно отвернулся и заметил, что оказался в очереди вместе с Катей. Странно, и что только нравится ему в этой Кате? Вызывающе себя ведет, небрежно причесана, на ней уродливое красно-зеленое платье.

– Что вы вдруг завяли? – окликнула его Катя, блеснув большими серыми глазами. – Ухаживайте!

Пасечник с трудом заставил себя балагурить.

В очереди, за несколько человек до Токмакова, высился Медовец – он стоял с сыном.

К Медовцу подошел человек в парусиновом костюме и в таком же картузе.

– Значит, как же, Михаил Кузьмич?

– Даже не надейся.

– А может быть?

– Знаешь что? – Медовец понизил голос и осторожно разгладил складку на кителе собеседника. – Хочу дать тебе один совет: правый сапог надевай на правую ногу. Ты меня чуешь? Алло! Так удобнее носить.

– Много не прошу, Михаил Кузьмич! Ну, хоть бы шесть вагонов.

– Мы, дорогой товарищ, живем пока с тобой не на Марсе, а на Земле, и отрываться от нее не собираемся. Цемент мне нужен для домны.

– Без ножа режете, Михаил Кузьмич! Ну, хотя бы пять вагонов!

– Да что ты меня уговариваешь? Ты вот ее уговаривай! – Медовец повернулся и показал большим пальцем на Катю; та охотно расхохоталась. – Ты при разгрузке зачем вагоны смешал? Весь цемент пошел по низшей марке. А там портланда было два вагона!.. Знаешь, какой это цемент? Пальчики оближешь! А ты из цемента сборную солянку сделал… Не дам!

Медовец отошел от кассы с билетами и бросил поджидавшему его прорабу:

– Я этим цементом уже сыт по горло. Пойдем-ка лучше подывимся, що цэ такэ за гибрид. Все-таки земляк он мне. Тоже из Ворошиловграда…

– Вам один билет? – спросила кассирша у Токмакова.

– Два! – И подумал с тоской: «А вдруг не придет?»

Токмаков совсем не ожидал увидеть Машу такой.

– Какая вы нарядная!

– Что же я, по-вашему, всегда в спецовке?

Белая в синий горошек блузка-безрукавка, синяя юбка. На плечах синяя косыночка в крупных белых горошинах. Модные белые босоножки с дырочкой на носке. Чулки так тонки и прозрачны, что если бы не швы, отчетливо проступающие на икрах, ноги казались бы голыми.

Маша держалась с уверенностью девушки, знающей, что хорошо одета, что нравится.

Скоро они оказались у входа в зверинец.

Еще недавно на лесном складе пахло смолой, высыхающей древесиной, опилками. Сейчас здесь стояли острые запахи зверей, живущих в клетках и вольерах.

Маша, все больше увлекаясь, ходила от клетки к клетке и рассматривала диковинных зверей. Она выросла в Каменогорске и никогда не бывала в большом зоопарке. Может быть, поэтому она согласилась на предложение Токмакова.

Токмакова радовало, что Маше нравится прогулка; он готов был ходить и ходить с ней хоть до вечера, лишь бы видеть ее блестящие глаза, то серьезные, то смеющиеся, видеть, как она удивленно поднимает брови, как смеется и тут же сразу становится задумчивой.

Но ему так хотелось спать, что он с трудом сдерживал зевоту, когда давал Маше пояснения.

Втянув голову в сутулые крылья, белые с исподу и желтоватые сверху, сидел в клетке сонный орел. Его круглую голову покрывал редкий пух. Глаза, похожие на кошачьи, были слегка прищурены. Орел очень страдал от жары, духоты и вынужденного покоя. Лимонные лапы с хищными когтями были недвижимы, так же как сильно загнутый клюв. Изредка орел топорщил свое жесткое оперение, – и тогда становился еще более жалким, ощипанным.

– Вы что улыбаетесь, Константин Максимович? – спросила Маша.

– Вспомнил нашего Дымова. Он, когда очень доволен работником, называет его орлом. Посмотрел бы на этого беднягу!..

– Ну, хотя бы три вагона! – услышал Токмаков голос прораба, не отстававшего от Медовца.

– Прямо как цыган на базаре, – отругивался Меде вей. – Отойди, или я на тебя орла напущу!

К клетке, где сидела обезьяна Яшка, не протолкаться. Здесь стояли Бесфамильных в рубахе навыпуск, приодетый Пасечник с Катей, Хаенко, – пробился все-таки!

Катя не обращала ни малейшего внимания на Хаенко, который торчал рядом. Тот был явно уязвлен, но старался не подавать виду. А сам терялся в догадках: случайно рыжий нахал оказался в зверинце вместе с Катькой, или это у них свидание?

Она что-то сказала Пасечнику вполголоса, потом громко и ненатурально захохотала, показывая Яшке зеркало; Яшка смотрел на свое отражение, смешно наклоняя шерстистую мордочку и морща лоб. Он повисел, ухватившись черной сморщенной рукой за перекладину, потом вспрыгнул на нее и начал раскачиваться на качелях.

– Вот это верхолаз! – пришел в восторг Пасечник и, заметив Токмакова, добавил – А вместо монтажного пояса у него хвост. Техника безо всякой опасности.

– «Все-таки зря я до сих пор приказ не подписал», – подумал Токмаков и опять с трудом подавил зевок.

– Диалектика природы! – пояснил Хаенко, наблюдая за Яшкой. – Теория все объясняет.

– Вот кто тебя когда-нибудь объяснит? – нарочито громко спросил Пасечник.

Медведь неугомонно измерял свою клетку шагами, неуклюже переваливаясь с лапы на лапу. На боках его висели бурые космы свалявшейся шерсти – медведь линял.

Едва Катя подошла к клетке, медведь зарычал, Маша испуганно, совсем по-детски, ухватила Токмакова за локоть.

– Может, Катя, ваше платье его расстроило? – спросил Пасечник.

Катя собралась было отругнуться, и уже приоткрыла рот, но только шумно выдохнула и пошла вперед.

Из толпы возле клетки с тигро-львом доносился полный драматизма голос служителя:

– Когти и зубы развиты у семейства кошек особенно сильно. Взрослый лев ударом лапы убивает теленка… Попрошу, граждане, от клетки!

А тигро-лев спал, отвернувшись от зрителей. Его не мог разбудить ни хриплый голос Утесова, уже в который раз вопрошающего в недоумении: «Что-то я тебя, корова, толком не пойму», – ни далекие взрывы на горе Мангай, ни грохот тягача, идущего мимо забора.

– Что за день сегодня! – рассмеялась Маша. – Все, даже звери, сонные!

– Еще бы! В такую жару сидят в клетке! Все на свете надоест…

– А вам тоже все надоело? Мне кажется, вам очень скучно со мной: вы же непрерывно зеваете.

– Простите, – смутился Токмаков, – всю ночь не спал. Только прикорнул малость после смены. Когда Гладких беседу проводил в красном уголке. Снотворная беседа. А потом глаз не сомкнул.

– Бессонница?

Токмаков мрачно махнул рукой.

– На стройке торчал до утра.

– Идемте сейчас же отсюда, вам надо выспаться.

– А лисица? А дикобраз?

– Идемте, идемте! Они, наверно, тоже спят. – Маша потащила Токмакова за рукав к выходу.

– Только пойдем пешком, – предложил Токмаков, когда они вышли из зверинца.

Он боялся, что в трамвае его снова начнет клонить ко сну.

– А вы где живете?

– Тоже на правом берегу. Я вас провожу.

Токмаков никогда прежде не был в этой части города. Они шли по улице, сплошь застроенной многоэтажными домами, отделенными друг от друга пустырями, скверами.

– Я здесь не то что каждый дом – каждый подъезд знаю, – рассказывала Маша. – Все лестницы исходила. Во время войны работала письмоносцем. Затемнения у, нас в Каменогорске, правда, не было. Но все равно лестницы темные! Много было приезжих, эвакуированных. На квартирах номеров нету. С адресами путаница. Пока достучишься – руку отобьешь. Начнешь разноску – ремень плечо режет, такая сумка тяжелая. Обратно идешь, правда, налегке, зато ноги ноют. Дома – видите? – четыре, пять этажей… Сапог только на три месяца хватало. Железо у нас под ногами, камень…

Маша посмотрела на ноги, как бы удивляясь, что на ней сейчас не стоптанные, сбитые сапоги, а модные босоножки.

Токмаков шагал не спеша, все более заинтересованно посматривая на Машу.

Она знала город, как старожил, была ровесница городу.

Маленькой девочкой играла в котлованах, спускаясь туда по лесенкам. Взбиралась на высокие-превысокие горы песка. Бегала взапуски среди экскаваторов, дышала пылью и дымом стройки. В чем была прелесть таких игр? Постоянно изменялся пейзаж и вся обстановка. Тропинка, по которой она бегала вчера, на другой день была уже перегорожена забором. Или обрывалась у песчаной ямы, и нужно было искать другую дорогу. Она бежала утром к котловану, тот стал еще глубже.

– Был случай, в котлован спрыгнула, а обратно никак выбраться не могла. Спасибо, Андрюша Карпухин помог.

– Сын клепальщика Карпухина?

Маша ответила не сразу, тень легла на ее лицо.

– Сын.

Она прошла несколько шагов опустив голову, затем спросила:

– А вы разве знаете Карпухина?

– Фронтовой дружок у него подручным хлопочет.

– Да, сын, – повторила Маша как бы про себя. Оба долго шагали молча, а когда поравнялись со школой, Маша рассказала, что это здание стоит как раз на месте того барака, в котором помещалась первая школа города. Ученики писали углем на фанере – не было мела, классной доски. Весь класс занимался по одному букварю, по одному задачнику. Вместо звонка о переменах возвещал буфер от вагона. Сторожиха била в буфер, как в колокол… Самой Маше и Андрею Карпухину учиться в бараке уже не довелось, но старшеклассники рассказывали.

На угловом доме Токмаков прочитал синюю табличку: «Улица Маяковского». На бульварчике против большого дома стоял мраморный Маяковский – статный, широкоплечий, с высоко поднятой головой.

– Москвичи двадцать лет такого памятника ждут не дождутся. Как вы думаете, Маша, эта улица всегда так называлась?

– Как же она могла еще называться? У нас же не было Соборных и Дворянских.

– Но как же тогда могли на улице Маяковского, да еще против памятника, построить такой дом?

Токмаков остановился против большого, странно выкрашенного дома. Цоколь светло-серый, первый этаж почти черный, а верхние желтые. Бетонные козырьки у подъездов неоправданно массивные. И без того низкие двери казались поэтому еще ниже. Токмаков подумал, что Медовцу, наверно, придется пригнуться, чтобы войти в такой подъезд. Вместо балконов в доме были глубокие, полутемные ниши с решетками.

– Плохой дом, – согласилась Маша.

– Плохой дом – хуже всего. Плохую книгу забудут или вообще не прочтут. Плохую картину снимут со стены. Плохая песня? Не станут петь, и только! Я не представляю себе: как можно построить плохую домну? А вот такой дом построят, и будет стоять этот каменный урод до скончания веков. И дети помянут того архитектора недобрым словом. И внуки. И правнуки. И чем дальше, тем все больше будет доставаться архитектору от потомков. Когда еще этот дом снесут! Как же можно такие дома строить в новом городе?!

– У нас на правом берегу таких домов не строят. Здесь же старый город.

– Старый? – рассмеялся Токмаков. – А сколько ему лет?

– Лет двадцать.

– Разве вы старая?

– Конечно. – И поспешила добавить: – На три года старше.

Они свернули с улицы Маяковского и шли сейчас по молодому бульвару к дамбе. Тень от деревьев узорными пятнами ложилась на песок.

Маша обрадовалась:

– Видите? Уже дают тень!

– Разве это тень? – поддразнил Токмаков.

– Ничего вы не понимаете! – Маша простерла руки, как бы ловя тень. – Привыкли свои домны клепать, И никогда не поймете, что такое первая тень. А я со слезами сажала этот карагач и акацию. Попробуйте здесь деревце вырастить! И пыль, и всякие газы, и копоть от ваших домен… А ведь смотрите, как вытянулись за три года! Все прижились. Мы свою породу вывели: морозоустойчивую, газоустойчивую…

– А козоустойчивой породы еще не вывели?

– Моих посадок козы не трогают. Говорят, у меня рука легкая. Что ни посажу – все привьется, и никто не сломает.

– Жаль, я не саженец.

Маша засмеялась.

– Саженец на одном месте растет, а вас пришлось бы все время выкапывать и перевозить с места на место.

– Это верно, я птица перелетная.

– А я, – сказала Маша в тон Токмакову, – всеми корнями в здешней земле…