Текст книги "Высота"
Автор книги: Евгений Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)
21
Заснуть больше не удавалось, но Катя продолжала лежать, не открывая глаз. Так легче сосредоточиться и вспомнить все по порядку.
Газета висела до середины следующего дня. Потом ее, выгоревшую на солнце, совсем желтую, заменили свежей. Но ведь это не значит, что газета с заметкой совсем исчезла? Ее получат подписчики. И эта фотография на Доске почета. Ночью там горят лампочки. Люди из ночной смены тоже видели фотографию. Под ней красиво написано: «Екатерина Петровна Петрашень».
А может, при электрическом свете не видно, что она растрепанная? Хоть бы Пасечник не вздумал смотреть на Доску почета…
Корреспондент этот обещал поговорить с фотографом. Но вдруг фотограф заупрямится и не захочет переснять Катю? Или пообещает, а потом и думать об этом забудет? Недаром Захар Захарыч называет его Обещалкиным.
Надо же было полениться, не посмотреться в зеркальце! Такой степкой-растрепкой снялась!.. А косой Катя сроду не была. Это фотограф ее изуродовал…
Завтра Катя пойдет в радиостудию. Выступать будет, Не хуже той Зойки Иноземцевой, на которую Пасечник в театре глаза пялил. Подумаешь, актриса! Тоже у жаровни коптилась, тому же Карпухину заклепки пекла!..
Катя представила себе, как Пасечник будет слушать ее речь. На бумажке уже все написано. Нужно только прочесть без запинок. Где запятые – передохнуть, где точки – помолчать подольше. А эта Зойка Иноземцева, она чужие пьесы читает!.. Может, она вовсе и не такая красавица. Их там мажут в театре, из старух делают молодых. Интересно, а в студии не мажут?.. Катя рассмеялась. «Дурочка я! Это же радио». Интересно, как эта самая студия выглядит – может, там светло, как в фотоателье? Или там синий свет горит? Надо было у Захар Захарыча спросить, он все радиостудии обошел. Катя достала с тумбочки зеркальце, посмотрелась в него, повела глазами и с удовольствием похлопала длинными черными ресницами. Ничего девочка!.. А копоть на веках – это даже хорошо, что она не смывается. Во всяком случае, лучше, чем грим у Зойки Иноземцевой.
После ссоры с Пасечником в театре и разговора с Карпухиным в столовой Катя стала следить за своими словами, за своей внешностью и манерами.
Она вспоминала, чем бывал раздражен Пасечник, вспоминала замечания, которые делал ей Баграт – всегда наедине и в очень деликатной форме. Катя как бы выслушивала эти замечания заново и только сейчас, спустя много дней, краснела.
Как грубо она тогда закричала на Баграта: «Можешь делать замечания своей жене!» Жена-то у негоинтересная. Катя познакомилась с ней, когда Баграт ставил рекорд и Таня приносила ему завтрак. Баграт поделился завтраком и с Катей. Он налил ей крепкого чая из термоса и сказал: «Привык на Кавказе. В жаркий день жажду утоляет. Как молодое вино». А Катя даже спасибо не сказала…
Таня рассказала Кате, как она ухаживала за раненым Багратом на фронте; как стала санинструктором и комсоргом в саперном батальоне. Рассказала, как они жили с Багратом в шалаше, скроенном саперами из трофейных плащ-палаток. Они неразлучны с фронта.
Катя доверялась теперь жене Баграта во всем. Как-то она призналась Тане, что после смены не пошла под душ, а легла, усталая, возле своей кровати прямо на черную училищную шинель, подложила под голову ватник и так проспала до утра. Как Таня ругала ее за это!
Вчера Катя пришла очень усталая, к тому же у них в общежитии не работал душ. Ну что ж, она отправилась в дом молодоженов по соседству и вымылась там на славу.
Катя брезгливо, даже с ненавистью, посмотрела на свою руку, на татуировку. Из-за этого ее часто окликали по имени незнакомые парни. Пришла же когда-то в голову такая блажь! Еще упрашивала подругу, чтобы та истыкала кожу иголкой, окунутой в синюю пакость. Будто Катя могла забыть свое имя или без этого клейма ее стали бы путать с другими девушками.
Но благодаря татуировке на руке Катя и познакомилась тогда с Пасечником.
«Кто последний? Я за Катей», – вспомнила Катя, и сердце заныло тревожно и сладко.
Катя перебрала в памяти все свои встречи с Пасечником. И вспомнила много такого, что заставило ее встревожиться, от чего сразу бросило в жар, будто она только что сменила легкую простыню на ватное одеяло.
В первый раз Пасечник ничего не сказал и только поморщился, когда она стала прикуривать от его папиросы.
А что, если бросить курить?..
У входа в столовую торчит водопроводный кран. К нему привинчивают шланг, и когда поливают, у крана всегда образуется большая лужа. Однажды Катя вышла из столовой, а обойти лужу ей было лень. Тут подвернулся кто-то из своих, кажется Бесфамильных. Она подбежала сзади, крикнула: «Неси меня!» – и повисла у него на шее, болтая ногами. Едва она ступила на сухую землю, как заметила насмешливый взгляд Пасечника.
Видимо, он не забыл ее путешествия через лужу, потому что в следующий раз, когда она прихвастнула, рассказывая о том, как за ней кто-то ухаживал, Пасечник сказал: «Ну конечно! Вы же привыкли, чтобы вас на руках носили!»
А зачем нужно было курить на стадионе? Главное – и денег-то не было, чтобы купить пачку, так – прямо на грех – по рядам носили рассыпные папиросы. Катя покупала у мальчишки папиросы и проворонила момент, когда строители забили гол металлургам. На трибуне закричали, мальчишки стали бросать в воздух кепки. Катя увидела только, как вратарь, пропустивший мяч, достал его из сетки, выбил на центр поля и затем стал, прислонившись к штанге, понурив голову, не глядя на трибуны. А гол, оказывается, забил Пасечник, и пришлось признаться, что она этого не видела.
Потом мяч, посланный чьим-то мощным ударом, метнулся на трибуну. Кате померещилось, что мяч ударит в нее, и она взвизгнула с преувеличенным испугом, так что зрители на трибуне, и в том числе Терновой, сидевший поблизости, повернули голову в Катину сторону. Инвалид на костылях, сидевший рядом, с криком: «Эх, раз в жизни!», не вставая со скамейки, стукнул единственной ногой по летящему в него мячу и отбил его обратно в поле.
Вспомнила Катя и тот день, когда Пасечник впервые пришел в гости. Не скрывая насмешки, он оглядел стену около ее кровати, тумбочку и все убранство.
На стене висит яркий плакат. На плакате изображен человек, неловко прыгнувший на площадку трамвая. Руками он еще держится за поручень, а ноги уже волочатся по мостовой, у самых рельсов. Поверх трамвая написано: «Не прыгайте на ходу!», а внизу, на мостовой: «Соблюдайте правила уличного движения!»
«Ну и ну!» – сказал Пасечник, с трудом удерживаясь от комментариев.
А потом снял со стены гитару Одарки, ударил по струнам и запел:
Я на свадьбу тебя приглашу,
А на большее ты не рассчитывай!
Может, ей следовало тогда обидеться?
И чем дольше Катя лежала, не открывая глаз, стараясь вспомнить все по порядку, тем сильнее расстраивалась, тем больше стеснялась своих поступков, тем больше находила поводов для обид, которые, однако, по размышлении оказывались зряшными, пустыми.
Нет, не заснуть ей больше с таким тяжелым сердцем.
Катя встала, позавтракала, занялась туалетом, причесалась, как ее научила Таня, – волосы гладко зачесаны назад и собраны жгутом на затылке; затем сходила в магазин на углу и часа в два с сожалением убедилась, что все дела, не терпевшие отлагательства, она уже сделала.
После напряженной работы у горна Катя с большим нетерпением ждала, когда наступит ее выходной день.
Однако с некоторых пор она стала относиться к своим выходным дням со смешанным чувством удовольствия и какой-то неловкости, даже тревоги.
Всю неделю она приучалась ценить каждую секунду. Всю неделю она относилась ко времени так бережно. А в выходные дни растрачивала время впустую.
Соседка по комнате, Одарка, знала, чем заняться в выходной день. Под подушкой у Одарки уже лежала книга, на которую та давно была записана в библиотеке, только вчера получила и которую ей так не терпелось прочесть. Одарка успевала и почитать, и написать письмо, и заучить слова новой песни, а потом убегала во Дворец культуры на спевку.
А Катя долго в утомительной праздности сидела у застеленной кровати и думала, чем бы заняться до того, как подойдет вечер и можно будет отправиться шумной гурьбой гулять или в кино.
Бывало и так, что она шла в кино с Хаенко или с почти незнакомым парнем, купившим билет для нее, а потом весь вечер перебранивалась с ним, била его по рукам, но все это беззлобно, не находя в том ничего некрасивого. А теперь Кате не хотелось ни с кем ходить в кино, только с Пасечником.
Вечерами она ходила с Одаркой на танцы. Кате во время танцев некогда было присесть, отды-шаться, она была всегда нарасхват, а Одарка с грустным вниманием сидела и смотрела, как танцует подруга. Изредка Катя вспоминала о ней, и тогда они танцевали вдвоем, причем рослая Одарка – за кавалера. Она так привыкла к этой роли, что уже чувствовала себя менее уверенно, когда ей самой доводилось танцевать с кавалером.
Одарка была излишне высока, с широкими плечами и слишком большими руками. Румянца тоже было в избытке, будто на щеки клала румяна. Она всего стеснялась – своей физической силы, своих больших рук, больших ног; даже Кате стеснялась Одарка признаться, что ей жмут новые модельные туфли тридцать девятого размера. Она смеялась только про себя, любила шептаться с девчатами, из всего делала тайну, чуралась кавалеров. Давно и безнадежно она была влюблена в Вадима, но тот на нее внимания не обращал и вряд ли догадывался о ее чувствах.
– Пойдем вместе в библиотеку, – предложила Одарка сегодня утром.
– А что я там не видела?
– Много хороших книжек не видела. А видела – так не читала.
– Скучные там книжки.
– Книжки – про жизнь. А про жизнь – значит, не скучные.
– А я люблю книжки увлекательные, чтобы читать и ни о чем не думать. Например, приключения…
В сущности, Катя не прочь была бы пойти с Одаркой в библиотеку. Ведь многие книги, которые та приносила, Катя тоже успевала прочесть, иные с горячим интересом. Но пойти самой записаться – как-то не хватало желания. И на предыдущих стройках Катя заходила в библиотеку только один раз – накануне отъезда, когда на руках у нее был обходной лист. В библиотеке ставили штамп, что книги возвращены, а книг Катя вовсе и не брала.
Кате не хотелось сегодня уходить из общежития. Надеялась, что Пасечник все же придет.
Она приподняла будильник, лежащий на столике вниз циферблатом (иначе он ходить не умел), – половина четвертого, и ее ручные часы столько показывают. На что же убить время?..
Стало совершенно ясно, что Пасечник сегодня не придет и неизвестно, придет ли вообще.
«Такая у меня судьба, – раздумывала Катя, печально глядясь в зеркало. – Нравлюсь многим. Вот только тому, кто мне нравится, я совсем-совсем не нужна…»
22
В дверь постучали три раза, и Катя в испуге шарахнулась от зеркала.
– Можно к Екатерине Петровне? – услышала она за дверью знакомый голос.
От счастья у Кати задрожали руки, но тут же она ужаснулась: «Значит, видел Доску почета!» – а вслух сказала:
– Войдите!
Пасечник появился на пороге. Он картинно провел рукой по рыжеватым волосам.
– Здравствуйте, Коля. А я уже думала, что…
– Зачем же думать? Тем более – сегодня, в выходной.
– Садитесь, пожалуйста! Ну, как ваши дела, Коля? Как жизнь?
– Жизнь бьет ключом. И всё – по голове!
– Какие-нибудь неприятности?
– Зачем? Это я так, для красного словца. Сегодня опять всю ночь на домне проторчали. По милости старшего прораба. Вообще этот Дерябин не соответствует действительности. Бурей пахнет – подъем у него. А когда ветерок чуть-чуть дышит – боится, выжидает. В общем, на молоке обжегся, теперь на газированную воду.
– Так вы, наверно, спали?
Катя не сумела скрыть радости: вот почему Пасечник пришел так поздно!
– Точно! На свидание к девушке надо являться свежим и бодрым! Тем более вы теперь не просто Катя, а можно сказать – Екатерина Великая, гордость Каменогорска, верная дочь родины…
Пасечник продолжал глядеть на Катю озорными и добрыми глазами.
Она тоже набралась смелости и посмотрела ему прямо в глаза.
У Кати большие, очень красивые серые глаза с черными ресницами и с темными веками от въевшейся в поры копоти и частиц угля.
– И с чего это вы хорошеть стали, Катюша? Даже странно…
Катя испуганно принялась поправлять гладкие черные волосы, зачесанные назад, так что уши оставались открытыми.
Неожиданно Пасечник достал из кармана сверток и вручил его Кате.
– Что там? Косынка! И какая красивая! Откуда она?
– Из будущих премиальных.
Катя повязала голову и подошла к зеркалу. Ей очень шла эта шелковая косынка, белая, с голубыми полосками по краям.
Пасечник, довольный тем, что подарок понравился, и не зная, как это скрыть, подошел к кровати Одарки, снял со стены гитару и начал сосредоточенно настраивать.
Наконец зазвучали аккорды, и он запел из старой цыганской песни: «А без денег жизнь плохая, не годится никуда!..»
– Сегодня эта песня не соответствует действительности. – Пасечник похлопал себя по карману пиджака. – Вот они, денежки! Так что наряжайтесь, Катюша. В цирк поедем. А то после третьего звонка вход в зрительный зал воспрещен. А нам до цирка еще в ресторан «Мангай» надо завернуть. Не знаю, как вы, Катюша, но я, например, заочное общественное питание не признаю! Я вчера, когда брал билеты, узнал – на голодный желудок в цирк не пускают. А то примутся зрители бутерброды жевать! Можно все представление сорвать. Дрессированные медведи откажутся танцевать. Тоже потребуют себе ужин.
Катя очень любила, когда Пасечник вот так балагурил.
– Между прочим, вы, Катюша, поторапливайтесь, потому что нас внизу такси ждет.
– Такси? – У Кати расширились глаза.
– Клянусь своей красотой! – Пасечник высунулся в окно. – Во-от машина стоит у подъезда. Слышите, как счетчик работает?
Катя тоже высунулась в окно, увидела такси у подъезда общежития, отпрянула от окна и принялась в испуге поправлять прическу и носиться по комнате.
Она скрылась за дверцей шкафа и стала переодеваться.
– Я быстренько. Вы отвернитесь.
Пасечник взял стул, сел спиной к шкафу и принялся осматривать стену у Катиной кровати, ее тумбочку. Яркий плакат, на котором изображен был человек, неудачно прыгнувший на ходу в трамвай, висел на старом месте.
– Симпатичный молодой человек! – воскликнул Пасечник. – Родственник ваш? Или просто так, тяжелое воспоминание?
– Очень много о себе воображаете, – фыркнула Катя за дверцей шкафа, откуда донеслось шуршанье шелкового платья.
– Молчу, молчу.
Пасечник окинул взглядом открытки, висевшие веером над изголовьем Катиной кровати.
Шикарный мужчина с наглым лицом посылал с открытки свое поздравление с рождеством Христовым, Открытки красовались под сенью бумажных цветов.
Тут же по соседству висела фотография родителей Кати. Отец в сапогах, черной тройке, в косоворотке и картузе сидел на стуле у тумбочки, мать, гладко причесанная, тоже вся в черном, стояла, деревянно положив руку на плечо отцу.
По тумбочке разгуливал фаянсовый пастушок; здесь лежали раззолоченные русалки, обложенные ракушками, было множество пустых флаконов из-под одеколона и духов, пустых коробочек из-под крема и пудры. В вазе стояли покрытые пылью искусственные цветы – оранжевые матерчатые лепестки и голубые листья на проволочных стеблях.
– Это ваша галантерея и парфюмерия?
– Моя. А что? – слышно было, как Катя сбросила туфли.
– Богато живете. Коллекция большой художественной ценности.
– Конечно, ценная, – не поняла Катя.
Пасечник тяжело вздохнул, взял на гитаре несколько аккордов и запел:
Те зоркие очи, потухли и вы,
Потухли и вы!
Я выплакал вас в бессонные ночи…
– Это из какой картины? – донеслось из-за шкафа.
– Романс. Слова Дениса Давыдова. – Пасечник продолжал наигрывать.
– Киноартист Давыдов?
– Историческая личность. Гусар. Друг Пушкина. С французами воевал. В одна тысяча восемьсот двенадцатом году.
– Ну и ладно! Я готова.
Пасечник повернулся на стуле, взглянул и обмер.
На Кате было то самое красно-зеленое платье, которое она надевала, когда ходили в театр. Но, к счастью, Катя тогда пошла в театр с непокрытой головой, а сейчас у нее на голове возвышалась шляпка – уродливое сооружение из желтого бархата, украшенное какими-то цветами и листьями из черной кожи. И прически не видно красивой. А туфли-то, туфли с пряжками чего стоят! Не спасала и только что подаренная косынка. Катя очень некстати повязала ею шею. Скромная, изящная косынка совсем не шла к платью.
Катя испытующе смотрела, ожидая одобрения.
А он продолжал во все глаза разглядывать Катю. Не только удивление, но желание казаться крайне удивленным было написано на его лице.
– Ну как? – не выдержала Катя.
– Светофор! И родители, наверно, удивляются. – Пасечник кивнул на фотографию Катиных родителей, висящую на стене.
– Чего?
– Для Южной Америки вполне подходяще, – мрачно усмехнулся Пасечник.
– Чего, чего? – переспросила Катя угрожающим тоном.
– Природа там разноцветная, – пояснил Пасечник. – Пальмы, зебры, обезьяны, лианы, попугаи…
Только сейчас Катя поняла, что Пасечник над ней глумится. Кровь бросилась ей в лицо.
– А ну, сматывайся отсюда! – грубо крикнула Катя, выхватила из рук Пасечника гитару и швырнула ее на кровать так, что гитара задребезжала.
– Пошутить уже нельзя, – примирительно сказал Пасечник.
– Жену себе заведи. Ей про зебров, про обезьян и рассказывай. Топай отсюда, пока цел.
Пасечник поднялся со стула совершенно растерянный. Он не ожидал, что дело примет такой оборот.
– Ну что же. – Он весело усмехнулся. – Уйду, чтобы не возбуждать ярость масс…
Он не спеша повесил гитару на место, расправил бант, размашисто ударил по струнам, приложил к ним ладонь, чтобы погасить аккорд, прозвучавший унылым, жалобным диссонансом.
Пасечник еще раз посмотрел на фотографию родителей, поправил рамку, которая висела чуть-чуть косо, еще раз вздохнул и вышел из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь.
В том же невеселом раздумье он вышел из подъезда и направился к машине.
– Держите! – услышал он окрик сверху.
В распахнутом окне стояла Катя. Она сорвала с шеи косынку и выбросила ее в окно. Косынка летела с четвертого этажа неторопливо и плавно, как парашют.
Пасечник поймал косынку в воздухе, скомкал, сунул в карман и прокричал, запрокнув голову:
– Не прыгайте на ходу! Соблюдайте правила уличного движения!
Он сел в машину и уехал, а Катя долго еще стояла у окна, глядя вслед.
Затем она подошла к зеркалу и вгляделась в себя пристально и придирчиво.
Светофор, ну конечно же светофор! И как раньше она не догадалась?
Мало этого красно-зеленого платья, так еще налепила желтую шляпку. Полный набор цветов. Красный, зеленый, желтый… «Гляньте, светофор идет, ха-ха-ха!» Нет, платье явно не годится. Во-первых, юбка коротковата, во-вторых, кофточка узка и чересчур обтягивает грудь.
Она торопливо сняла с руки часы и засунул а их под подушку, сбросила с себя платье, сразу опостылевшее, сорвала, швырнула куда-то на шкаф шляпку и, как была, бросилась на кровать.
Сердце стучит у нее или это сквозь подушку слышится тиканье часов, которое вдруг стало таким оглушительно громким?
Ее начало знобить, она забралась под одеяло.
– Ну и пусть, ну и пусть, ну и пусть!.. – твердила Катя, кусая губы, изо всех сил стараясь не разрыдаться.
Она повернулась к стене, и совсем близко перед глазами оказался плакат, давно знакомый во всех подробностях. «Симпатичный молодой человек!» Плакат красивый, яркий, но зачем он, черт бы его взял, висит здесь?!
Катя сбросила с себя одеяло, вскочила в одной рубашке с постели, сорвала плакат со стены, скомкала и бросила на пол.
Затем она оглядела стену у кровати – богатая коллекция, ничего не скажешь! Катя принялась зло срывать одну за другой открытки, висевшие веером над изголовьем. Пришел конец и шикарному мужчине с наглым лицом. Принялась очищать от хлама свою тумбочку. Зазвенели пустые флаконы, полетели на пол пустые коробочки с разноцветными кистями. Катя делала это так поспешно, словно потом, когда придут соседки, сделать это будет уже поздно. Цветы из вазы оказались вместе с от-крытками, флаконами и коробочками в мусорном ведре, стоявшем в коридоре.
Оставались фотографии подруг по ремесленному училищу, знакомых ребят и киноартистов – Тенина, Самойлова, Веры Орловой и Кадочникова, про которого Пасечник сказал, что на него очень похож их прораб Константин Максимович. На карточках девчат были надписи: «Дарю сердечно, помни вечно», «Люби меня, как я тебя», «Храните, пока вам будет приятно, а надоест – пошлите обратно»…
Митька Курчатов был снят на капитанском мостике. Руки покоились на штурвале, а ниже висел спасательный круг с надписью: «Жди – вернусь!» Митька прислал карточку из Владивостока, они клепали там портовые краны. Под капитанским мостиком были стихи:
Может, свидеться нам не придется,
Уж такая жестока судьба.
Пусть на память тебе остается
Неподвижная личность моя!
Митька Курчатов висел на самом видном месте. Почему же Катя вспоминала про него теперь все реже и неохотнее? И спасательный круг с надписью «Жди – вернусь!» не мог выручить Митьку Курчатова. Катя знала, кто тому причиной, откуда это безразличие ко всем парням на свете, кроме одного-единственного, из-за кого она не может уснуть, по ком скучает так мучительно…
Снимки Катя не стала рвать, а сняла со стены и сложила в тумбочку.
На стене осталась висеть фотография родителей Кати.
Она еще раз с удовольствием взглянула на чистую стену у кровати, на пустую тумбочку, застланную чистой салфеткой, и осталась собой очень довольна.
Катя открыла тумбочку и достала альбом, который завела еще в ремесленном училище. То было собрание бесхитростных, наивных пожеланий и афоризмов, вперемежку с текстами песен и песенок, украшенных разноцветными виньетками – роза, сердце, пронзенное стрелой, ромашка, якорь, букет роз, два сердца, прикованные цепью одно к другому. «Шути любя, но не люби шутя», «Вспомни порою, если этого стою», «Кто писал, тебе известно, а другим неинтересно». Рядом были и другие записи: «Катюша, извини, что плохо написала. Готовлюсь к зачету по холодной обработке металла и очень тороплюсь. Вспоминай наше ремесленное училище и меня вместе с девочками. Стихов писать я не умею, не оттого что не хочу, а потому, что нету время, прости меня, тебя прошу. Еще раз извини за кляксу и не сердись. У нас очень плохие чернила. Желаю сдать государственные экзамены на „отлично“. Вспомишь – спасибо, забудешь – не диво, в жизни бывает и так! От Ани К.».
Каждый раз, когда Кате нечем было заняться, она доставала и перелистывала альбом.
Когда у Кати было хорошее настроение, она напевала веселые песенки и перечитывала бодрые пожелания.
Если было тоскливо, как сейчас, Катя выискивала в альбоме самые грустные стихи – там фигурировали обманутая девушка, злодей, разбитое сердце, склянка с ядом, могильная плита.
Сегодня все эти жестокие романсы оставили Катю равнодушной.
И только одна песня потрясла ее сейчас, словно была написана именно про нее, словно Катя никогда бездумно не напевала ту песню прежде.
Слезы полились по смуглым щекам, и уже их соленый вкус чувствовался на губах, а Катя, глотая слезы, еле слышно продолжала напевать:
Я одна иду домой,
Вся печаль моя со мной,
Неужели мое счастье
Пронесется стороной?
«Да, как видно, он не хочет говорить по существу», – всхлипнула Катя, страдая от жалости к себе.
Потом она встала, чтобы подойти к зеркалу, поправить прическу, к которой еще не успела привыкнуть, и посмотреть, не заплаканы ли глаза.
Но какое это имело теперь значение – заплаканы глаза или не заплаканы, если она с Пасечником в ссоре и уже никогда не помирится?!
Катя сняла фотографию родителей, прижала ее к груди, упала с ней на подушку и вновь уставилась невидящим взглядом в чистую стену.
