Текст книги "Высота"
Автор книги: Евгений Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)
– Что ты мне так долго объясняешь? А то я твою Катю не знаю!.. Хлопочет там вместе с другими. Кран мы демонтируем.
Токмаков остановившимся взглядом поглядел в окно, словно мог увидеть отсюда обрушенный кран, облепленный людьми, сосредоточенно потер лоб, затем неожиданно обнял Пасечника за плечи, тут же отстранил его и молча пошел к двери.
– Один я тут остался, Константин Максимович! – пронзительно крикнул Пасечник вдогонку, когда Токмаков спускался с лестницы.
Он торопливо залез в кабину, и машина тронулась.
Пасечник стоял у окна, опершись на костыль, и печально смотрел вслед машине.
13
В пять тридцать утра бригада приступила к сборке новой подъемной мачты, и за полсмены, к половине десятого, сделали столько, сколько Токмаков рассчитывал сделать к концу дня. Но все равно, впереди еще была уйма работы, и он отдал команду на обеденный перерыв.
В этот ранний час столовая пустовала, всех быстро обслужили, на обед хватило и получаса.
Когда Токмаков вышел из столовой, радиорепродуктор встретил его трансляцией из Москвы:
«Доброе утро, товарищи! Начинаем гимнастику…»
Зазвучал бравурный марш.
«Ну конечно, восемь утра по московскому времени», – прикинул Токмаков, устало шагая под бодрые возгласы: «Сделайте глубокий вдох. Ноги на ширине плеч. Сделайте выдох. Подымайте руки. Ноги совершенно прямые… Выдох – вдох, выдох – вдох…»
Токмаков вздохнул, вовсе не в ритме гимнастики, и направился к площадке, где собирали подъемную мачту.
Только Хаенко не было на месте, когда бригада Вадима вновь приступила к работе.
Вадим заглянул в парикмахерскую, приютившуюся в дощатом сарае, рядом со столовой, и увидел Хаенко, восседающего в кресле, завернутого в простыню.
Хаенко отвел руку парикмахера с ножницами и встал. – Напрасно вскочил!
– Достригусь в момент!
– Можешь стричься, причесываться. Можешь даже завиться.
Вадим круто повернулся и вышел из парикмахерской.
Хаенко сдернул с себя простыню – под ней была ржавая спецовка, подпоясанная монтажным поясом, – и выбежал следом.
– Вадим! Будь человеком! Еще две минуты. Прямо потеха!
– Ищи другую бригаду.
Хаенко прибежал к своей лебедке с недостриженным затылком, один висок был обкромсан. Но Вадим не допустил его к работе.
– Ты что? Забыл, как вместе в туннеле жили? В одной золе картошку пекли? Об одну трубу спины прели?
– Помню.
– Плохо помнишь, Вадим. Или забыл, как училищный ватник на базаре загнал? А карточки хлебные?
– Я старое помню и стыжусь. А ты бахвалишься! Все еще как в туннеле живешь. Зря я тебя взял в бригаду…
– Вместе же в дезертирах тыла числились.
– Я те прогулы давно отработал.
– А других прогулов у тебя не было? Дымов тебя покрыл. Факт!
Хаенко отряхнулся от волос, попавших ему за шиворот.
– Рассказывай на здоровье!
– Уже шуток не понимаешь! – Хаенко снисходительно улыбнулся и сразу сбавил тон: – прямо потеха! Я ведь почему тебя прошу? Сам знаешь. Мне без тебя податься некуда.
– На испуг не взял, теперь на слезу берешь?
– Ну, накажи меня. Сними разряд.
– Тебе два разряда снять мало.
– Да что ты ко мне привязался?
Хаенко сжал кулаки и угрожающе подступил вплотную к Вадиму, так что даже слегка ткнулся в его грудь.
Вадим оттолкнул от себя Хаенко.
– Уйди. – Вадим стоял бледный, стиснув зубы, Хаенко вновь угрожающе придвинулся и замахнулся. Вадим не сошел с места, не пошевелился, и рука Хаенко упала, как перебитая.
– Ты бы еще перчатки свои надел! – сказал Вадим внешне спокойно. – Только хулиганить умеешь.
– Если хулиган – нечего было меня будить среди ночи. Субботник – дело добровольное. Тем более сегодня и не суббота вовсе.
Хаенко подождал, что на это скажет Вадим. Но тот стоял молча, стиснув зубы.
– Может, я не выспался сегодня? – снова завелся Хаенко. – А ты меня заставляешь самоотверженно, с небывалым подъемом работать. Пойду свое досыпать.
Хаенко повернулся недостриженным затылком и уже сделал неуверенный шаг – он явно ждал, что Вадим его остановит, попросит не артачиться, не бузить, остаться.
Но Вадим только крикнул вдогонку:
– Монтажный пояс оставь!
Хаенко остановился, обернулся, молча, с небрежной медлительностью снял пояс, швырнул его в лужу, так что пояс загремел цепью, и собрался идти дальше.
Но Вадим угрожающе схватил его за плечо, круто повернул к себе лицом.
– Подыми пояс!
Хаенко хотел уйти, но Вадим, взбешенный, наотмашь ударил его по лицу.
Хаенко не удержался на ногах и плюхнулся в лужу, Вадим, очень бледный, но внешне невозмутимый, подобрал пояс, обтер его о свою спецовку, повесил себе на плечо и, не глядя на отряхивающегося Хаенко, зашагал к домне.
– Это что же такое получается? – вопрошал Хаенко слезливо, держась за скулу. – Товарищ мастер, вы свидетель!
– Какой еще свидетель? – Матвеев озабоченно почесал лысину. – О чем речь?
– Вы же видели, товарищи? – воззвал Хаенко к монтажникам, стоявшим поодаль.
– А что произошло? Я лично ничего особенного не видел, – пожал могучими плечами Бесфамильных и отвернулся.
– И я ничего не бачила, – подтвердила Одарка.
Она стояла у электробудки с надписью «Работают люди. Не включать. Смертельно!» и только что проводила не замечающего ее Вадима долгим, нежным взглядом.
Стычка с Хаенко весь день не давала покоя Вадиму. Никуда не уйти от воспоминаний.
В годы войны на заводе околачивалось немало ночлежников. Среди них были Вадим и Хаенко. Заводские пропуска у них остались на руках. Кто же знал, что ребята идут на завод, лишь бы только переночевать в тепле, а не работать в ночную смену? Вадим и Хаенко ночевали в туннеле, под коксовой батареей. Угольная пыль, лежавшая на кирпичном борове, давно превратилась в никогда не остывающую золу; за полчаса испекался картофель. В туннеле было всегда сухо и тепло, как бы наверху ни бушевала метель, как бы ни хватал за нос и уши декабрьский мороз. Можно было сидеть, прислонившись к горячей стене, или спать, свернувшись в клубок на горячем полу.
Когда Карпухин привел Вадима к себе домой, Вадиму показалось, что хозяйка недовольна, он подумал с тоской: не податься ли обратно в компанию к Хаенко?
Но когда Василиса постелила ему у самой печки и еще набросила на ноги тулуп, от которого уютно пахло шерстью и парным молоком, ему так стало хорошо, что он дал слово пересилить себя.
На другой день, такой памятный для Вадима, он показал Карпухину свое обязательство, с трудом сочиненное им в столовой.
«Мною получены фуфайка, брюки ватные, пара белья, валенки, шапка и носки, все новое. Меня помыли, постригли, и товарищ Карпухин Захар Захарыч взял меня к себе на квартиру. Я, Пудалов Вадим Павлович, обязуюсь соблюдать установленный режим, работать добросовестно, выполнять все распоряжения старших, чтобы меня тоже приняли во фронтовую бригаду. В случае невыхода на работу или другого нарушения прошу применить ко мне самые строгие меры и наказать вашей властью. Пудалов Вадим Павлович».
«Значит, давай, Вадим Павлович, на сухом берегу договоримся. Можно за тебя ручаться?» – «Можно». Пока Карпухин читал обязательство, Вадим стоял, не опуская глаз.
Вадима взяли во фронтовую бригаду. Он очень этим дорожил. Стоял на комсомольских вахтах «За советский Харьков», «За советский Белгород», «За советский Новороссийск».
Он с волнением следил за наступлением наших войск на Смоленщине. Несколько лет не видел матери и сестренки, не был в родной деревне. В начале войны слал письмо за письмом – может, какое-нибудь и дойдет. Но только после того как освободили Смоленщину, получил наконец ответ от матери – отец погиб в партизанах, дом еле держится, корову угнали немцы.
Семья Карпухина стала ему за эти годы родной семьей. В Чусовой, куда он уехал строить домну вместе с Карпухиным, он получил паспорт – ему исполнилось шестнадцать лет. Перед отъездом в Чусовую тетка Василиса справила Вадиму брюки навыпуск и куртку – отрез, полученный в премию, Вадим принес «под сохран» еще весной. С домны на домну ездил Вадим, и лишь весной 1944 года получил наконец отпуск и после трехлетней разлуки свиделся с матерью.
После отца остались топор, рубанок, стамески, ножовки, а работы всякой было поверх головы: дверь перекосилась от близкого разрыва бомбы и не закрывалась, забора нет, ворота рассыпались, колодец не очищен, половицы покорежились, солома на крыше сгнила. Дни летели быстро, давно пора было в обратный путь, но тут захворала мать, а потом нужно было вскопать огород, он просто обязан был отобрать лопату у десятилетней сестренки. Подоспели еще хлопоты по хозяйству, и у Вадима все не хватало смелости упаковать свой фанерный чемоданчик и уйти с ним на далекую станцию. Родичи и соседи напоили Вадима самогоном и уговорили остаться дома совсем. Но когда Вадим наутро протрезвился, то твердо заявил, что возвращается на «Уралстрой».
Не так просто было добраться в тот год из Ельни в Каменогорск. Три пересадки. Он прожил в Москве на вокзале, не отлучаясь от касс, почти четверо суток. На работу явился с опозданием на двадцать два дня. «Судить тебя будут, прогульщика», – сказал Карпухин при встрече. Вадима не допустили к работе, дело о нем передали в суд, Карпухин и тетка Василиса ходили с такими лицами, будто в доме покойник. Вадим осунулся и так похудел, что костюм висел на нем, как на вешалке. Карпухин посоветовал Вадиму пойти к Дымову и рассказать все как есть.
Дымов сердито спросил: «На сколько дней опознал?» – «Двадцать два дня прогулял». Дымов поморщился: – «Прогулял, прогулял… Подожди сам себя чернить. Наверно, на пересадках недели две потерял». Вадим сказал: «Нет, товарищ Дымов, врать не буду. Вся дорога обратная девять суток». Дымов смотрел на него с досадой. «Постой, Пудалов. А до отпуска ты без выходных работал?» – «Без выходных». – «Прекрасно! Сколько мы строили?» – «Четыре месяца». Дымов подсчитал: «Восемнадцать выходных. Та-ак. Уже веселее. Исправим ошибку. Проведут приказом эти восемнадцать суток. Надо было их к отпуску причислить… Ну, а на четверо суток ты мне рапорт сочини. На те четверо суток, которые в Москве проторчал, на вокзале… Понял?.. Все ради твоей матери… Знаю, что разруха в доме. А возвращаться на производство надо вовремя. Нам с тобой в Заднепровье ехать, восстанавливать, а ты прогуливаешь!..» – «Понимаю». – «А понимаешь, так нечего прохлаждаться! – прикрикнул Дымов и указал подбородком на дверь. – Марш на работу!..»
Вадим прямо из кабинета Дымова помчался на работу и, как был, в костюме, без спецовки, допоздна лазил по конструкциям и возился с тросами…
Хаенко достригся в парикмахерской и уселся в тени забора, издалека бросая на Вадима враждебные взгляды.
Когда Токмаков спустился с колошника, Хаенко пожаловался ему на Вадима.
Токмаков выслушал сбивчивое объяснение – при этом Хаенко то старательно улыбался, то хватался за скулу, то приглаживал подстриженные волосы.
– Ничем не могу помочь. – Токмаков развел руками. – Ты сам виноват.
– Но поймите, – Хаенко ударил себя в грудь, – произошел случай! Конечно, если подойти формально, – он горько улыбнулся, – я кругом виноват. Но перед вами живой человек!
– Знаю цену и клятвам твоим, и обещаниям.
– Ну, пошлите в другую бригаду.
– Не думаю, чтобы там согласились принять такого работника. Так что придется, Хаенко, из верхолазов увольняться. – Токмаков насмешливо спросил: – Жаль с верхотурой расстаться?
– А как же! Ставки внизу другие. Надбавку срежут.
– А молочка на вредность не хочешь? Тогда иди в сварщики. Может, там дадут тебе молочка…
– Конечно, уволить человека легче, чем воспитать.
– Твоя программа известна: «Ведите среди меня воспитательную работу, иначе я за себя не отвечаю».
– Подождите смеяться! Найду на вас управу.
– Ты сперва пуговицы к куртке пришей, – уходя, бросил Токмаков.
Хаенко решил жаловаться.
К Дерябину идти нет смысла, тот не заступится, не возьмет на себя ответственность. Вот разве Дымов…
Он подстерег Дымова возле его кабинета в дощатом домике.
– Товарищ управляющий трестом, – Хаенко просительно снял кепку, – вы меня, конечно, не знаете, но я…
– Почему ж не знаю? Отлично знаю вас, Хаенко. Это вы тогда ушли обедать, не выключив рубильника.
Хаенко сразу растерял все заготовленные впрок слова.
– Честное слово, в последний раз…
– Что вы хотите?
– Сняли с работы, товарищ управляющий. В парикмахерской задержался. Ну, понимаю, было бы дело на заводе, опоздал к станку. Или конвейер из-за меня остановился.
Взгляд Дымова не предвещал ничего хорошего, он сердито пригнул голову.
– Да как вы смеете так говорить! – взорвался Дымов. – Ведете себя как отходник. Уходите с «Уралстроя»! Нечего вам делать на передовой стройке! Из-за таких, как вы, у меня этот кран обрушился.
«А может, плюнуть на весь „Уралстрой“? – подумал Хаенко, провожая Дымова недобрым взглядом. – Что я, себе работы не найду?!»
Хаенко с независимым видом вышел из домика.
– Ты что тут околачиваешься? – окликнул его Гладких, он куда-то спешил, озабоченный. – Работать надо!
– Прямо потеха! – Хаенко хотел было надерзить, но тут его осенило: – Вадима спросите, почему гуляю. В такой момент! Мачту ставить надо, а он придрался по пустякам. Человек на три часа раньше на работу вышел, сил не жалел! А тут – подумаешь! В парикмахерской чуть задержался. И сразу – извольте! Расчет!
– Без предупреждения у нас не увольняют. Сочиняешь ты, Хаенко.
– В том-то и дело, без предупреждения! – обрадованно подхватил Хаенко. – Где же это слыхано? Раз-два – и выгнали. Даже не обсудили нигде.
– Ладно, Хаенко, разберусь. Если не брешешь – так дела не оставлю.
– Спасибо вам, товарищ Гладких. Вот чуткий человек!
Гладких приосанился.
– Ты напиши мне заявленьице. По всей форме. Как председателю Эркака.
– Эркака? Вы разве не парторг?
Гладких сник.
– Переизбрали. Вадим теперь парторг.
– Забаллотировали? Как меня? – Хаенко нагло улыбался. – Прямо потеха!
– А дисциплину тебе, Хаенко, надо подтянуть! – надулся Гладких. – Слабовато у тебя с этим вопросом!
– Подтянем! – Хаенко помахал рукой вдогонку Гладких. – В «бенилюксе»…
14
У Тернового в кабинете висела фотография, подаренная ему когда-то Неждановым. Ковыльная степь, склон горы Мангай. На переднем плане, по грудь в ковыле, стоит лохматая и низкорослая башкирская лошаденка. На ней – всадник в халате, в круглой войлочной шляпе. Перед лошаденкой, наполовину скрытой травой, стоит мальчик, голова его чуть выше стремени. Всадник и мальчик смотрят вдаль, на гору Мангай. У ее подножья раскинулся палаточный городок.
Терновой в то время носил за изыскателями полосатые вехи и треножник, а Нежданов, присланный на практику из техникума печати, выпускал и печатал на походном станке в своей палатке бюллетень «За большевистские темпы!» – то был предок «Каменогорского рабочего».
«Июля 5 дня 1931 года, здесь, на левом берегу Урала, в присутствии 14 тысяч рабочих произведена закладка и приступлено к работам по строительству города Каменогорска». Акт о закладке города был запаян в белую металлическую трубку. Нежданов напечатал в газете очерк «Рождение города», написал о том, как несколько человек, и среди них комсомолец Терновой, спустились в котлован и заложили эту трубку в щель, высверленную в кирпичной кладке фундамента первого дома.
Каменогорск назывался городом еще до своего рождения, когда это был всего только лагерь строителей, их становище. Люди жили в бараках, палатках, переведенных на оседлость теплушках. Теплушки стояли на путях длинными неподвижными шеренгами, дымили жестяные трубы, сохло белье, висящее вдоль обжитых вагонов. Город еще не имел ни одной приличной улицы, ни одного порядочного дома. Нежданов и Терновой жили как на биваке.
Первый почтовый адрес редакции был такой! «Город Каменогорск. Барак напротив цементного склада». На первых почтовых ящиках было написано: «Ближайшее почтовое отделение – Мясницкая, 26». То были старые ящики, привезенные из Москвы.
Нежданов напечатал тогда заметку, в которой критиковал Ивана Тернового за плохую организацию комсомольского субботника по благоустройству города. Заметка называлась «Очередь за лопатой».
Менялся пейзаж стройки. Котлованов не стало видно за строительными лесами. Затем скрылась с глаз арматура, торчавшая из опалубки тысячами зонтичных рукояток; арматуру залили бетоном. А на бетонных фундаментах поднялись железные конструкции.
Земляной, деревянный, каменный и железный века стройки, торопясь сменить друг друга, прошли перед Терновым и Неждановым.
Монтаж первой домны то и дело задерживался из-за конструкций, застревавших по дороге. В дни первой пятилетки распутица часто останавливала железнодорожные составы, надолго загоняла их в тупики безвестных полустанков. И Нежданов с Терновым – один от газеты, другой от сквозного комсомольского контроля – садились в дрезину и уезжали в поисках каких-нибудь конструкций за сотни километров по направлению к Уфе или к Свердловску. Они успевали обшарить десятки станций и полустанков, прежде чем находили наконец нужные платформы. Терновой перебирался с дрезины на платформу и превращался в толкача, пока конструкции не прибывали на площадку домны. А Нежданов бежал на станционный телеграф и проталкивал по селектору донесение комсомольского поста в редакцию.
Эта дружба не мешала им ссориться. Нежданов снова раскритиковал Тернового за плохую работу с комсомольским активом. Статья называлась «Актив в шкафу». Но ссора была недолгой. Вскоре Терновой и Нежданов вместе поехали в Москву, оба были членами делегации, которая отвезла в подарок всесоюзной партконференции первые чушки каменогорского чугуна с барельефом Ленина.
На глазах Нежданова грабари становились прорабами, землекопы – сталеварами, бетонщики – доменными мастерами. Только Нежданов оставался бессменным сотрудником «Каменогорского рабочего».
Тайно он мечтал написать книгу. Это должен быть большой роман о людях и делах Каменогорска, и Нежданов уже придумал для романа заглавие, которое ему очень нравилось: «Где-то в степи».
Почти каждый день он делал записи, и все свои заметки, статьи и очерки вырезал из газеты и хранил, как материал для будущего романа.
О чем он только не писал за эти годы! Он писал разоблачительные статьи о кулаках, которые пробирались на стройку и вредили как могли: чья-то рука швыряла в воду концы обнаженных электропроводов, чтобы устроить короткое замыкание на плотине; и та же рука старательно вколачивала гвозди и железные костыли в бревна на лесопилке, чтобы вывести из строя пилорамы. Он написал о том, как осторожно и торжественно тронулся в свой первый путь трамвай, – это был такой праздник, будто трамвай только что изобрели в самом Каменогорске; написал о том, как был разбит городской парк и посажен первый саженец; о том, что в красный уголок комсомольского барака привезли рояль – первый рояль города.
Нежданов не раз принимался за первую главу романа, но каждый раз бывал обескуражен своей внезапной немотой.
Он всегда с легкостью писал заметки для газеты, а тут робел перед листом белой бумаги.
Он писал, перечеркивал написанное, писал заново, но к перу липли какие-то казенные, холодные или подозрительно красивые слова. И он рвал исчерканные листы…
Подпись «Андрей Нежданов» исчезла со страниц «Каменогорского рабочего» в годы войны. Его долго не хотели брать в армию. В военкомате смущала близорукость Нежданова. «А если очки разобьются?» – спорил с ним врач. «У меня есть запасные, – возражал Нежданов. – Вот они, в кармане зашиты, в железном футляре».
В качестве рядового стрелковой роты Нежданов очутился на Западном фронте. После первого же боя он обессилел от страха; долго утюжил землю локтями и коленями, оглох от канонады. Он еще не умел отличить выстрела из орудия от разрыва снаряда, не умел как следует перемотать портянки, но уже отправил в дивизионную газету «За счастье Родины» заметку о бойце, подорвавшем гранатой немецкий пулемет. В этой заметке сквозили волнение и наивность новичка, но заметку напечатали на видном месте, под заголовком «С гранатой в руке».
При малейшей возможности, даже в окопе, писал Нежданов заметки о подвигах бойцов. Спустя полгода его отозвали в редакцию и присвоили звание политрука. Снова знакомый и такой волнующий запах типографской краски, снова гранки, клише, макеты, верстка, корректура. Он писал в блиндаже, при свете убогого каганца, сидя на рулоне бумаги, который заменял табуретку. Во время дождя он забирался в кабину редакционного грузовика. Кусок картона, положенный на шоферскую баранку, служил ему столиком. А когда нужно было вызвать наборщика, Нежданов сигналил, и тот прибегал, прикрыв голову листом бумаги, за передовой статьей или за стихами; Нежданов печатал в газете раешник «Ведет разговор разведчик Егор». Бывало, закоченевшие пальцы не держали карандаша. Костер приходилось гасить до того, как успевал Нежданов согреться, обсохнуть, дописать материал на планшете: костер после дождя дымил, а в небе стрекотала надоедливая немецкая «рама».
Как бы Нежданову ни приходилось туго, он не забывал о своей записной книжке. Он мечтал написать когда-нибудь, если останется в живых, фронтовую повесть под названием «Огневая точка».
За годы войны иные сержанты стали майорами, безвестные бойцы – кавалерами ордена Славы всех степеней, Героями Советского Союза, майоры – генерал-майорами, и Нежданов радовался за героев своих заметок и очерков и все мечтал написать о них подробнее, лучше.
После демобилизации он вернулся в Каменогорск. Походка у Нежданова была такая же легкая, почти юношеская, и глаза так же живо поблескивали за стеклами очков, но виски побелели, и уже намечалась лысина.
Нежданов засел было за повесть «Огневая точка», но увлекся послевоенной стройкой и заводом, так волшебно выросшим за годы войны, уже через месяц вернулся в газету «Каменогорский рабочий», снова окунулся в шумную сутолоку газетных будней, сразу оказался загруженным десятками больших и маленьких дел…
Теперь он заведовал промышленным отделом газеты, был избран членом горсовета, у него всегда было множество поручений и обязанностей.
По-прежнему никто не удивлялся, если Нежданов глубокой ночью оказывался вдруг при выдаче плавки на домне. Он надвигал свою многострадальную шляпу еще ниже, чем горновые – войлочные панамы, и отблески льющегося по канавке чугуна играли на стеклах его очков.
Блокнотов и записных книжек, исписанных мелким разборчивым почерком, становилось все больше, и мечта написать роман или повесть не оставляла Нежданова, тайная и горькая мечта…
А когда начали строить сварную домну и Нежданов зачастил на ее леса, опять сошлись пути Нежданова и Тернового.
Нежданов пришел к Терновому с очерком «Большая семья» – о Карпухине, Василисе, их питомцах.
– Что же, я твой очерк два раза читать буду? – проворчал Терновой, листая страницы.
– Все равно в газете ты читать не будешь, – безнадежно махнул рукой Нежданов. – Ты читаешь внимательно только те статьи, где тебя ругают.
– От тебя дождешься! Похвалишь! Ругаешь ты нас самостоятельно. А тут, видишь ли, совет потребовался…
Терновой читал, а Нежданов ревниво следил за выражением его лица. Наконец не вытерпел:
– Ну как, очень плохо?
– Да как тебе сказать, Андрей Данилович… Заголовок у тебя правильный. Не то, что – помнишь, тогда? – «Актив в шкафу»…
– Был бы заголовок неверный – ты бы его давно забыл. А поскольку ты до сих пор тот шкаф помнишь…
Оба засмеялись: Терновой – со сдержанностью, в которой чувствовалась былая, очень давняя, чуть ли не мальчишеская обида, а Нежданов – самодовольно.
Но тут же Терновой провел рукой по лицу и сказал серьезно:
– Твоя «Большая семья» – хорошая мысль.
– Ну, а по существу?
– А по существу – мелковато. Не та вспашка.
Нежданов снял очки, протер их и снова надел.
– Мелковато?
– Ты нащупал большую тему. А все свел к тому, что Карпухин подбирает бездомных детей. Не в этом главная заслуга Карпухина. Ты вспомни: сколько молодых строителей он на ноги поставил! Вадима Пудалова он не просто из туннеля вытащил, он его в люди вывел. Воспитал настоящего рабочего человека. Петрашень он вырастил, смотри, как она вверх пошла. А Баграт Андриасов?.. Как ты там в статье обозвал его? Гроссмейстер клепки!.. Любишь ты побрякушки, Андрей Данилович! Написал бы лучше, как Карпухин обучал Андриасова мастерству. Вот что строителям сегодня осо-бенно ценно. Как бы тебе объяснить? Плонский сказал бы: «Карпухин – это наш основной капитал, а Вадим Пудалов, Андриасов, Петрашень и все другие его ученики – проценты с этого капитала…»
– Я же так и думал: большая семья – в том смысле, что Карпухин и его Василиса берут шефство над молодыми строителями, помогают им на работе и в быту…
– Не знаю, что ты думал, а вышло, что старые строители должны нянчиться с чужими детьми. Но в шефстве нуждаются не грудные младенцы. У тебя в статье есть жемчужное зерно… Что ты на меня уставился?
– Не в статье, а в очерке, – мрачно поправил Нежданов.
– Прости. В очерке. Так вот: ты пишешь, что Карпухины из каждой получки Пудалова откладывали ему то на костюм, то на пальто, то на часы. Вот оно, зерно: научили парня правильно расходовать заработок. Ребята приходят из ремесленного училища. Без семьи, без присмотра живут. Кочуют со стройки на стройку. Житейского опыта нет. Денег зарабатывают немало, а бюджет свой строить не умеют. Надо, чтобы старые рабочие научили птенцов уму-разуму. Как жить на белом свете…
– Значит, ты, Иван Иваныч, предлагаешь выпятить на первый план шефство старых строителей над молодыми?
– Конечно. И знаешь, что я тебе посоветую? Ты свою статью, то есть, прости, очерк, печатай на здоровье. А сейчас бери машину и привези сюда Захар Захарыча.
– Идея! – обрадовался Нежданов. – Письмо Карпухина кадровым строителям! Карпухинское дви-жение!..
– Верно! На заголовки ты мастак!..
Нежданов быстро добрался до строительной площадки.
В поисках Карпухина он прошел мимо щита с надписью «Ведет разговор бетонщик Егор». Четверостишие, посвященное токмаковцам, по-прежнему висело на щите рядом с новыми стихами.
«Нескладная у меня все-таки вторая строка, – вздохнул Нежданов и отвел глаза от щита. – „Смогли в работе дружно приналечь…“ На работу приналечь – так можно сказать. А „в работе приналечь“ – просто неграмотно…».
Через полчаса Нежданов уже вез Карпухина в партком.
По дороге он пытался втолковать Карпухину смысл своей затеи, но тот все куражился:
– Хочешь меня на весь рабочий класс ославить! Я, что ли, штаны Вадимке латаю? Василиса у корыта стоит, а я тебе про ее корыто письма буду писать? Над Катькой на старости лет шефствовать буду? Пусть Пасечник над ней шефствует.
В парткоме Нежданов снова все объяснил Карпухину:
– Хотим, Захар Захарыч, широко развернуть карпухинское движение.
– Это куда же я, к примеру, должен теперь двигаться?
– Сиди, пожалуйста, со своей Василисой в Кандыбиной балке, а мы тебя сюда за делом вызвали. Шефство над молодыми рабочими – это прекрасная мысль. На парткоме твое движение будем завтра обсуждать.
– Про партийных уже все обсудили? – хорохорился Карпухин. – Теперь до меня очередь дошла. Ну и обсуждайте, ежели желаете. Мне-то что? Строгача ты мне, Иван Иваныч, не влепишь. Исключать меня неоткуда, а с домны уже исключили.
– Все ворчишь! – с укором сказал Терновой. – А ты признайся: почему Вадима в клепальщики не вывел? Пожалел? Не захотел, чтобы молоток всю жизнь его в люльке тряс? Ты вот одного Вадима пожалел. А государство сразу о тысячах заботится.
– Так ведь я привык с молотком трястись, – как-то вдруг очень жалобно сказал Карпухин. – Я же другому не обучен. И Вадим рядом. И все приятели на домнах. Покалякать – и то теперь не с кем будет. С Василисой уже все переговорено.
– Жаль, Захар Захарыч, сварки ты не знаешь.
– На что она мне?
– Кажется, придумал я тебе работу. Только Василисе меня не выдавай. – Терновой уже смотрел на Карпухина смеющимися глазами.
– Например?
– А если тебя бригадиром рубщиков определить? Вырубать после сварки трещины там всякие, раковины, наплывы, шлаковые включения…
– Стар уже переучиваться, Иван Иваныч. Годы мои уклонные. У клепальщика век короткий.
– Человек не вол, в одной коже не стареет. Там тоже пневматика. Только вместо молотка твоего – зубило. Я вот еще с одним прорабом посоветуюсь. Попрошу, чтобы он над тобой шефство взял.
– Дожил! К кому бы это в подшефные, в ученики, определиться? И смех и грех! Может, еще придется сидеть на одних курсах с Катькой?!
– А знаешь, Захар Захарыч, кто придумал варить домны? Чей это проект?
– Не знаю. – Карпухин потеребил ус.
– Сдается мне, что это… – Терновой выдержал паузу. – Василиса придумала. Ее проект! Чтоб ты больше дома сидел…
– А что мне в Кандыбиной балке сидеть? С соседским петухом воевать? Или за квочками бегать, искать, где они яйца снесли? Нет, уж лучше я за сварщиками швы чинить буду…
На другой день, когда вышла газета, Карпухин поддразнил Василису:
– Слышишь, старая? Движение начинаю. Придумал Ванюшка Терновой. Чтобы я меньше дома с тобой сидел да больше по домнам двигался…
