Текст книги "Высота"

Автор книги: Евгений Воробьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

21

На площади – многолюдно, но народ все подходил. Уже были заняты ближайшие скамейки вдоль газонов и клумб.

Машины стояли полукругом по краям площадки. Борта, обращенные к площади, откинули, и люди усаживались, свесив ноги, на краю кузова, на ступеньке, на крыле машины, – амфитеатр. Те, кто стоял в кузовах и сидел на шоферских кабинах, составлял первый ярус. А мальчишки и взрослые, взобравшиеся на крышу заводоуправления и соседней гостиницы, образовали далекую галерку.

Бригадиры, мастера и прорабы, охрипшие от переговоров на расстоянии, от команд, снова обрели голос. Все сегодня почтительно и даже несколько церемонно здоровались друг с другом; все приоделись.

Вскоре люди уже стояли так тесно, что совсем не стало видно асфальта под ногами.

В толпе, запрудившей площадь, были и женщины с грудными детьми на руках, и старики, которых в Каменогорске мало, намного меньше, чем детей; старики были только приезжие.

Токмаков тревожно оглядывал площадь – где же Маша? Почему ее до сих пор нет?

Далеко в толпе он увидел Пасечника и Катю. Пасечник шел с костылем так быстро, что Катя за ним с трудом поспевала.

Токмаков издали помахал им рукой, Пасечник заковылял еще быстрее, проталкиваясь боком сквозь толпу. Токмаков был в новом костюме, при орденской планке.

– Познакомьтесь! – Пасечник торжественно представил Токмакову свою Катю.

– Да что ты? Мы давно знакомы.

– То была просто Катя. А сейчас, Константин Максимович, я знакомлю вас с моей половиной. И притом Катя – моя лучшая половина. Правда, она меня под замком держит, но я не в обиде.

На Кате было новое платье вишневого цвета. А в свои смоляные волосы она вплела пучок темно-красных махровых гвоздик, под стать платью.

Едва Пасечник появился у трибуны, его обступили монтажники.

Пасечник оперся на костыль, сорвал с себя кепку и картинно провел рукой по отросшим волосам, которые теперь казались более рыжими, чем прежде. Зеленые глаза его возбужденно поблескивали.

– Не переложил лишнего? – спросил Вадим.

– Малолитражный ты человек, Вадим, – сокрушенно сказал Пасечник. – Даже трудно поверить, что хороший верхолаз. Мне теперь в «бенилюкс» приходится с лечебной целью заглядывать. Но все равно не удалось охмурить медицину. Скоро выписывают на работу. Встречайте нас с Катей в Североуральске. Через месяц наверх полезу. Проклятая нужда заставляет заниматься любимым делом.

– Вы его не слушайте! – фыркнула Катя. – Скандалит с врачами: скорее наверх! А врачи сказали – не раньше, чем через три месяца.

– Где же мне от тебя спрятаться, если не на высоте? – Пасечник весело посмотрел на Катю. – Прямо скажу – негде. И потом сверху удобнее следить, чтобы ты с кавалером не убежала!.. «Мне сверху видно все, ты так и знай!» – сиплым голосом пропел Пасечник, увидел, что Катя надулась, и продолжал: – «Ну, что ты, милая, курносый нос повесила?» Уже и пошутить нельзя среди своих! Лучше смеяться, чем плакать!.. Хотя мне теперь, – Пасечник шумно вздохнул, – не до смеха. Плохи мои дела, товарищ прораб.

– Что случилось? – встревожился Токмаков.

– А вы еще ничего не знаете? Катя-то на Северный Урал не едет с вами. Остается здесь на мою больную голову. Под предлогом учебы.

– Ну, поздравляю, Катя! Значит – прощайте, заклепки? Поступила на курсы сварщиков?

– На курсы? – Катя презрительно поджала губы и отвернулась от Токмакова. – Сами, если делать нечего, можете на те курсы шлепать! А меня в техникум принимают…

Пасечник покачал головой.

Катя опять нагрубила. И сквозь смуглую кожу стало видно, как она покраснела.

Катя искательно заглянула Токмакову в глаза, убедилась, что он не сердится, развеселилась и, не обращая внимания на окружающих, запела и начала приплясывать:

 
Ты не ухни, кума,
Ты не эхни, кума,
Я не с кухни, кума,
Я из техникума!
 

– Возьму вот, – Катя заговорщицки подмигнула Токмакову, – и догоню Одарку.

– От тебя всяких неприятностей можно ждать, – сказал Пасечник. – Я вот соображаю: неужели и мне из-за Катькиного каприза придется за книжки сесть? Учиться, конечно, неохота. Но уж если все девки в техникум прутся, как на танцплощадку… Лектор говорил, что теперь человек, который не учится, – нетипичное явление. А зачем мне быть нетипичным явлением? Тем более что одно такое явление уже маячит на горизонте…

Пасечник показал подбородком на Хаенко, стоящего в стороне.

Вадим окликнул его.

Хаенко подошел с независимым видом, не спеша.

Пасечник демонстративно переставил костыль и повернулся к Хаенко спиной.

– У какой лебедки теперь хлопочешь? – спросил Вадим.

– Я теперь «Кроватьстрой»! Промысловая кооперация.

– Что еще за «Кроватьстрой»?

– Предприятие.

– Артель «Непыльный труд», – вставил Пасечник, оборачиваясь.

– Погоди, будешь еще на моих пружинах маяться. Государственный заказ выполняем! Тыщу кроватей для Красных Песков!

– Лет на пять халтуры хватит! Скорее гигант построим, чем ты свои пружины да шарики смонтируешь.

– Это еще как сказать, товарищ инвалид. Между прочим, я в этой артели, если хочешь знать, передовик производства.

– Тебе и отличником недолго стать, – усмехнулся Пасечник. – Если тебя послать в школу дефективных детей…

– Если бы я с Дымовым сработался, я бы в Красных Песках раньше твоего был. Мне каждый день из вашего отдела найма приглашения шлют. Прямо потеха! Не желаю! У меня и так житуха нормальная. А потом у нас – добровольное спортивное общество «Спартак». Вот увидите – буду чемпионом по боксу! Из-за «Спартака» я и в артель эту подался.

– И что ты делаешь в своей шарашкиной конторе? – спросил Бесфамильных.

– Что делает? Помогает тем, кому делать нечего, – ответил Пасечник за Хаенко. – Возле кассы мотористом. Зря плату получает.

– Во всяком случае, больше твоей пенсии, – огрызнулся Хаенко. – По своим потребностям.

– Я знаю, ты за способностями не гонишься, – бросил Пасечник через плечо.

– Факт! – вызывающе согласился Хаенко. – Ведь работу скоро будут спрашивать с каждого по способностям. Какая же мне выгода – развивать в себе эти способности? Чтобы больше работать? На свою же голову?!

– А тебе, Хаенко, и развивать-то особенно нечего, – усмехнулся Пасечник. – Твоя забота в жизни одна – чтобы потребностей побольше было. А десятку все-таки дать?

– Не нуждаюсь. Я же тебе объясняю – против прежнего в полтора раза больше зашибаю. Бюджет позволяет всю компанию угостить!..

Хаенко подождал, обвел всех просительным взглядом.

Никто не принял его приглашения.

– Может, ты, Вадим, не побрезгаешь обществом отставного верхолаза? – Голос Хаенко, всегда уверенный и насмешливый, надломился. – Значит, никто компанию не составит? – Хаенко тщетно подождал. – Ну, раз вы такие гордые, могу и сам за свое здоровье выпить. Сам с собой чокнусь. – Хаенко засунул руки в карманы, поглядел на монтажников, стоявших тесной кучкой, и с подчеркнуто независимым видом пошел к «бенилюксу».

У Хаенко была такая манера: если он замечал чье-то превосходство, то быстро убеждал себя, что это вовсе не достоинство, а недостаток, и начинал того парня жалеть, чтобы не пришлось ему завидовать.

Он попытался убедить себя, что Пасечник, Вадим и все другие попросту завидуют ему. Но на этотразвсе доводы оказались неубедительными. Какая уж тутпотеха? Факт – не потеха!

Отойдя с десяток шагов, Хаенко остановился, понуро стал в сторонке. Идти одному в «бенилюкс» не хотелось, но как избавиться от чувства обиды?

Денег хватало, Хаенко и в самом деле мог сегодня на славу угостить всю компанию. Но это был остаток тех денег, которые он все собирался отправить матери. И каждый раз после того, как Хаенко пропивал деньги, он твердо решал: «С этим надо кончать». И что очень удивляло его – ведь он зарабатывал теперь в артели больше, чем на «Уралстрое», но ему всегда не хватало тех же самых двухсот рублей, которых недоставало и прежде…

Токмаков ищущим взглядом обводил толпу. Наконец-то он увидел Машу – пучок золотистых волос, белый воротничок, охватывающий смуглую шею. И знака подать нельзя, она стоит к нему спиной!

Токмаков нетерпеливо пробирался сквозь толпу, толкаясь и извиняясь, слыша позади себя крепкие словечки. Какие все неповоротливые! Не могут посторониться? Да не к трибуне он пробирается – к Маше!

Маша стояла близко от трибуны. Она смотрела на отца и чувствовала себя виноватой и перед ним, и перед матерью. Не далее как вчера дома произошел неприятный разговор. Борис, важничая, сообщил, что уезжает в Североуральск, в командировку, и если ему верить, то он теперь – чуть ли не правая рука у своего прораба. «Может, этот Константин Максимыч и тебя, Машутка, увезет?» – спросил отец раздраженно. «Меня увезти нельзя, – вспылила Маша. – Я не зеркало и не радиоприемник. Я сама могу уехать». И Маша с таким жаром стала отстаивать свое право на отъезд, словно дело было только за родительским разрешением, словно не существовало других препятствий. Мать начала заступаться за Машу, и тогда отец спросил: «Может, ваш прораб и мать с собой прихватит? Она вам пельмени будет стряпать там, на Северном Урале. А то мне старуха за тридцать лет изрядно надоела своими пустыми разговорами. Да и не выезжала она никуда. Увозить – так всю семью. Останусь один во всем доме. Вот когда заживу!» Мать в долгу не осталась. Попало отцу и за старуху, и за пустые разговоры. Тут же ему был дан совет самому отправиться на жительство в Красные Пески – там, наверно, много разных ящериц и скорпионов, а отцу, по его характеру, только со скорпионами и жить, он бы с ними быстро столковался. Маша с улыбкой вспомнила эту размолвку родителей и подумала: нет, не легко, ох как не легко было бы ей расстаться со своими стариками. И в то же время она думала об этой возможной разлуке с тревожной радостью: ведь если она уедет, то уедет к Косте!

Токмаков подошел сзади и взял ее под руку; она даже не оглянулась, только прижала его руку, знала, что он подойдет.

Они не виделись со вчерашнего дня.

– Ты сегодня, Машенька… – Токмаков не сразу подобрал слово. – Такая ненастная…

– Разве? – Маша отвела взгляд, ей не хотелось, чтобы он видел ее грустной. – Перемена погоды всегда на меня действует…

Она смотрела на отроги Уральского хребта, снег уже покрыл крутые плечи гор.

– На Северном Урале еще холоднее, – задумчиво сказал Токмаков. – Вот когда мы попадем с тобой в Красные Пески, уже будет весна, тепло. Там, говорят, не каждый год бывает зима. Щедрый климат…

Токмаков замолчал, и Маша долго не нарушала молчания – не хотела мешать Токмакову или сама задумалась?

Токмаков и Маша, стоя так же тесно, повернули головы в ту сторону, откуда доносилась музыка, и Токмаков удивился тому, что старинный вальс такой грустный.

В ожидании митинга оркестр старался изо всех сил. Толстяк трубач опоздал и затрубил уже во время исполнения вальса, как только отдышался. Дирижировал оркестром кларнетист, который то дул в свой кларнет, то махал рукой, поднятой над головами. Ударник с тарелками в руках был единственный, кто мог курить, на зависть соседям, под музыку. Когда пьесу доигрывали и устраивали маленький антракт, музыканты повертывались лицами друг к другу, и Токмаков видел, как над этим тесным кружком взвивалось сизое табачное облачко.

К трибуне пробивался Нежданов с пачкой газет в руках. Вид у него был измученный. Газета опоздала. Нежданов ночь не спал, верстал и правил праздничный номер, посвященный новой домне.

– Пожертвуй номерок, свежая голова! – окликнул Нежданова не замеченный им Токмаков и на ходу вытянул из пачки газету.

Впервые за последние месяцы газета вышла без рубрики, указывающей, сколько дней осталось до пуска домны. Но зато на всех четырех полосах рассказывалось об этих днях.

Маша заглянула Токмакову через плечо – Костя! Рядом с тусклым фото в газете был напечатан очерк о верхолазах под названием «Ветер в лицо».

Маша подумала о том, что у нее, если она поедет с Костей в Красные Пески, трудных дел будет больше, чем сейчас. Разбивать сады в голой степи сложнее, чем здесь. Но еще более необходимо. Там, наверно, и хворостины приличной не найти, не из чего вырезать кнутовище или коромысло.

Костя пугал, что в Красных Песках, будет очень трудно. Если бы только он знал, как много она может вытерпеть! Она будет помогать ему, в чем только сможет. Он должен окончить институт.

После митинга все остались ждать концерта. На двух трехтонках, стоявших впритирку, с откинутыми бортами, была устроена сцена, а на третьей машине разместился оркестр.

Катя ждала концерта с некоторой тревогой. Недоставало еще, чтобы на сцену приволоклась эта красотка Зойка Иноземцева, на которую Пасечник тогда пялил глаза в театре и из-за которой они поссорились!

Но тут же стало известно, что концерт будет с участием московских артистов – самолет с концертной бригадой прибыл утром.

С особенным нетерпением ждал концерта Медовец. Наконец-то он отоспался – проспал без малого сутки подряд, и его за это время будили звонками не больше десяти раз. Медовец находился в самом превосходном настроении.

Он мог сегодня, не угнетаемый срочными делами и хлопотами, спокойно послушать концерт.

Когда на сцене появился конферансье, в толпе прокатился смешок.

– Це брат нашего главного диспетчера! – донеслось до Медовца. – А гляньте, якая на нем спецовка!..

Конферансье во фраке был ростом с Медовца, но грузнее. Когда он острил или объявлял следующий номер программы, ему каждый раз приходилось нагибаться, потому что микрофон оказывался на уровне белой манишки.

На остроты Медовец отзывался громоподобными взрывами смеха, так что конферансье даже с подозрением, как заика на заику, посмотрел в его сторону.

Опереточная примадонна спела: «Какой обед нам подавали, каким вином нас угощали…» – и ее смех, полный хмельного задора и веселого бесстыдства, странно перемежался с близкими гудками паровозов и с гудением воздуха на домнах.

Конферансье объявил танцевальный номер. Зрители становились на цыпочки, вытягивали шеи, взбирались на спинки скамеек, – на самих скамейках уже стояли вплотную.

Токмаков и Маша тоже вскарабкались на чугунную спинку скамейки и стояли в обнимку, все время балансируя, держась друг за друга. В театральных креслах, может быть, удобнее, но сейчас было хорошо и в тесноте – стоило одному покачнуться, как другой тут же спешил на выручку, и обоюдное равновесие восстанавливалось.

Зрители еще гуще облепили кузова, кабины, ступеньки и крылья машин.

Тем, кто удобно устроился, подавали снизу ребятишек, и они усаживались на колени к незнакомым дядям и тетям.

Медовец смотрел на сцену поверх голов. Настил в кузове трехтонки гулко отзывался на дробь танцоров, и уже тысячи ног непроизвольно отбивали такт, послушные властному гопаку. Медовца так и подмывало пуститься в пляс.

Кто-то дернул его за рукав, Медовец оглянулся – диспетчер.

– Неужели по мою душу?

– Что же делать, Михаил Кузьмич? Срочно вызывает Москва.

– Кто там еще?

– Из министерства. Насчет переброски автомашин в Красные Пески.

– И как ты меня только нашел?

– А вот нашел!

– Ведь черно кругом от народу, полным-полна площадь.

– Вас издали видно.

– Это верно, мне спрятаться трудно.

Медовец уже без всякого удовольствия посмотрел на эстраду. Танцоры с таким исступлением били сапогами по помосту, будто вбивали гвозди каблуками. Медовец тяжело вздохнул и стал пробираться к машине.

22

– Все ораторы делятся на две категории, – сказал Дымов, продолжая стоять с рюмкой в руке. – Одним трудно начать, другим трудно кончить. Но я сегодня без предисловий и очень кратко, как полагается на банкете… Вижу, Плонский морщится. Он боится слова «банкет», за банкет ему может нагореть. Ну ладно, собрались на скромный товарищеский ужин, каким он, впрочем, и является… Так вот, мне хотелось сказать два слова по поводу пуска первой сварной домны. Мы построили ее в рекордно короткий срок – это раз. Мы построили ее дешево – это два. Мы построили ее отлично – это три. Но не это все-таки самое главное. Самое большое наше достижение – на этой стройке сильно выросли люди.

Нам нужны кадровые строители. И я рад, что в Каменогорске мы с вами сделали шаг вперед. Опыт «Уралстроя»? – задумчиво спросил себя Дымов, покосился куда-то в сторону и ответил – Но не забывайте, что и сам «Уралстрой» – плод многолетнего опыта тысяч людей… – Дымов обвел теплым взглядом всех сидящих за столом и неожиданно скомандовал – Заднепровцы, встаньте! Все, кто работал со мной в Заднепровье!

И чуть ли не каждый третий встал.

Токмаков пожалел, что не может встать с ними заодно.

Все, все было для того, чтобы Токмаков веселился: друзья вокруг, и рюмка не пустует, и Дымов вновь отметил его в своем слове. А Токмаков скучал без Маши.

Тост Дымова воскресил в памяти дела и встречи на стройках, которые предшествовали Каменогорску. Вокруг слышалось:

– Разве это в Кушве было?

– Одну лебедку крутили с тобой, по одним балкам ползали, одни дожди нас мочили!..

– В Серове лето известное. До тех пор его дожидаешься, пока оно не пройдет. Оглянуться не успели – уже белые мухи летают.

Нежданов наклонился к Терновому и продекламировал:

 
Бойцы вспоминают минувшие дни
И домны, где вместе трудились они!
 

– Стихи-то получше, чем у бетонщика Егора! – усмехнулся Терновой.

Терновой отошел от стола. Он уселся с секретарем горкома на диванчике в полукруглой нише.

– Ты пойми, Чекменев, – горячо убеждал Терновой, – эти люди нужны Дымову в Красных Песках. Он берет их с собой не потому, что не доверяет тамошним кадрам, а потому что таких кадров там нет. Ему нужен свой штаб. Постоянный штаб строительства. Слыхал сегодня – «Заднепровцы, встаньте!»? Сегодня это заднепровско-каменогорская дивизия. А завтра станет еще и краснопесчанская.

– Дымов хочет забрать у меня из организации самых ценных людей. Мы еще будем строить и строить Каменогорск… Ты помнишь, что на последнем пленуме было сказано о руководителях, которые при переезде с места на место тянут за собой хвост?

– Там шла речь совсем о другом. О руководителях, которые подбирали на работу приятелей, земляков, своих людей – безотносительно к их политической и деловой пригодности. Таким образом создавалась семейка близких людей, артель, члены которой стараются жить в мире, не обижать друг друга, не выносить сора из избы, восхвалять друг друга. Но разве эти соображения движут Дымовым? Разве на «Уралстрое» есть семейственность? Конечно, нет! Дымов всегда строже и требо-вательнее к тем, в кого верит, кого любит. К своим старым соратникам, к своим любимцам, он беспощаден. А люди, которых Дымов просит у министра, как раз его старые соратники. Это опытнейшие строители. Разведывать на новом месте всегда труднее, чем у нас тут строить.

– Чего ты как хлопочешь, Иван Иванович? Уж не собираешься ли и ты выпорхнуть из родного гнезда?

Терновой вздохнул. Сегодня Дымов сказал ему: «Хоть ты, Иван Иванович, ходок и плохой, а хотелось бы мне походить с тобой вдвоем по Красным Пескам. Пешком. Как разведчики ходят».

– Пока Цека не перебросит меня, ты от меня, Чекменев, не избавишься, – рассмеялся Терновой. – Я к тебе даже с фронта и то дорогу нашел. Но знаешь? Думается, настанет время, когда и мне надо будет разделить долю всех этих кочевников. Токмакова я сам уговорил уехать с «Уралстроя». И считаю, что правильно поступил. Не ставить же его после сварной домны на щитовые дома? Кочевье строителей не вчера началось и не завтра окончится! Нам еще строить и строить. Вот Дымов носится с идеей завода-стройки. Строительная дивизия на колесах. О новых формах работы думать нужно. И писать об этом в Цека надо не кому-нибудь, а нам с тобой…

Дымов посматривал на Тернового, оживленно спорящего, и говорил с Медовцом о Красных Песках.

Закончив разговор, Медовец отошел от Дымова и собрался затянуть «Распрягайте, хлопцы, коней», – он уже кашлянул и набрал воздуху в легкие, уже подал знак Одарке, чтобы подтянула песню, но в этот момент прораб, сидевший по ту сторону стола, за тортом, изображавшим шоколадное подобие домны, закричал:

– Товарищ Медовец! Учтите нашу дополнительную заявку! Еще хотя бы четыре вагона!

– А ты не делай ход конем. Два вагона.

– Что это значит – два?

– Два – это такая цифра. – Медовец хотел было размашисто начертить в воздухе пальцем двойку, но раздумал и показал кукиш. – Алло! Бачишь? – Медовец, не успев улыбнуться, разразился громовым смехом. – У нас какие цифры приняты? Арабские цифры. Из этого тебе и следует исходить в своей работе.

– Мне не до смеха. Учтите: бетонировка высоких марок требует.

Медовец посмотрел на прораба тем взглядом, каким обычно смотрел на звонящий телефон.

– Меня сейчас только марки вин волнуют. Чуешь? Передай-ка мне коньячок по знакомству. Как это нету? Алло! Направо ты дывишься, а налево не бачишь! То-то же! И давай-ка лучше чокнемся… За отъезд!

– Куда?

– Государственная тайна. Но не дальше, чем поедет Дымов!..

– Посуда любит чистоту, – подал голос Карпухин и тоже потянулся к Медовцу с бокалом.

Медовец осушил бокал, откашлялся, вновь кивнул Одарке и, опасливо покосившись на прораба, поспешно грянул: «Распрягайте, хлопцы, коней…»

Одарка запела стесняясь, вполголоса. Впервые ее пригласили на такой банкет, и она чувствовала себя крайне неуверенно. У рубильников, среди проводов высокого напряжения она робела меньше, чем в присутствии высокого начальства.

Но Медовец дирижировал, навалясь на стол, и понемногу голос Одарки набирал теплую силу, легко перекрывая застольный гул.

Сегодня песня совсем не тронула Карпухина. Он пил больше обычного и был мрачен.

Подошел Терновой.

– Что пригорюнился, Захар Захарыч? Ты еще в рубщиках прославишься!

– Какая теперь слава? Другие мою фирму держат. – Карпухин махнул рукой. – Разве мне за молодыми угнаться? Давай лучше выпьем, Ваня, По третьей?

– Нет.

– Неужели по четвертой? А впрочем, куда ни шло. Уговорил ты меня!..

– А лишку не будет, Захар Захарыч?

– Сроду до дребезга не напивался. Пить, Ваня, можно. Только пить нужно так, чтобы на партийный билет не капало.

– А когда же мы тебя будем в партию рекомендовать-принимать?

– Еще не дорос. Потом старуху свою надо сперва перевоспитать… Религиозная прослойка в семье получается…

Нежданов подсел к Гинзбургу, сидящему в табачном облачке. Глаза у него были полузакрыты. Казалось, Гинзбурга клонит ко сну и он борется с сонливостью.

– Вы читали, Григорий Наумович, мой отчет о митинге?

– Еще не успел.

– Там есть один точный образ: домна – это дот, долговременная огневая точка пятилетки.

– Нам с вами хватит дела не на одну пятилетку. – Гинзбург улыбнулся и принялся выколачивать трубку, не замечая того, что новый темно-синий пиджак уже обсыпан пеплом. – Вот построили мы домну. Все технические новшества будут отражены в отчетах, в специальных журналах, в учебниках. Но разве менее важно описать все новое, что родилось в душах людей? Взяли бы вы, Андрей Данилович, и написали роман.

– У меня материала уйма. Ведь я же всю жизнь веду записные книжки. Еще когда в палатке жил, на горе Мангай, начал. Вся история Каменогорска!.. Да вот руки не доходят…

– Как у меня до диссертации, – тяжело вздохнул Гинзбург. – Опять придется отложить мою деформацию пластических тел на зиму. А то и до весны, если опять подоспеет что-нибудь срочное…

– А у меня каждый день что-нибудь срочное. Очерки, статьи, заметки. Мало ли хлопот! То приветствие надо написать, то жалобу. Вот вчера в Министерство путей сообщения отправили ходатайство. Чтобы ввели прямой вагон Каменогорск – Москва, без пересадки. Завтра нужно письмо в Союз композиторов написать. Ведь просто стыдно – ни одной песни не сложили хорошей о Каменогорске! Неужели мы не заслужили? – Иногда неделями руки до записной книжки не доходят…

– Записи – вещь полезная, – сказал Гинзбург; он все еще возился с трубкой, вертел ее в коричневых пальцах. – Наука всегда познает истину путем опыта, и научный вывод будет тем точнее, чем больше опытов произведет ученый, чем больше он соберет фактов. Тогда вывод ученого приблизился бы к абсолютной истине. Не правда ли?.. Записные книжки и факты, конечно, нужны и писателю. Ведь что такое искусство? Такое же познание истины, как и наука. Но искусство может опираться на меньшее число опытов, чем наука. Искусству нужен характерный факт, пища для больших обобщений. А подобные обобщения под силу только художнику… Обобщение – одна из главных способностей нашего мышления. Но пользоваться этой способностью следует очень осторожно. Наш ум всегда обобщает. Мы должны быть уверены, что обобщения имеют под собой почву, А если достаточных оснований нет? Тогда мы делаем поспешные, поверхностные обобщения, а они неизбежно ведут к заблуждениям…

Нежданов сказал голосом, полным решимости:

– Я все-таки напишу когда-нибудь книгу. И знаете о ком? – горько спросил Нежданов. – О себе. О журналисте, который всю жизнь мечтал написать книгу, а вместо этого написал десять тысяч статей, очерков и заметок.

– Роман о журналисте? – Гинзбург выпустил облачко дыма. – Это значит – книга о нашем времени, о наших героях… Блокноты ваши, конечно, вещь ценная, но смотрите, чтобы факты не заслонили людей. Записи делаются только для памяти. А что такое, в сущности говоря, память? Память – это способность сохранять и воспроизводить в сознании прежние впечатления. Так что впечатления вам еще нужно будет заново пережить вместе со своими героями…

– Написать роман можно только при одном условии, – Нежданов вспомнил свою недописанную главу, – если есть талант.

– Талант, вдохновение – категории не материальные, и судить о них я не берусь…

Нежданов снял и протер очки, глядя на Гинзбурга грустными глазами, а когда надел очки, увидел, что его подзывает к себе Терновой.

Нежданов не успел подсесть, как Терновой начал выговаривать ему: «Каменогорский рабочий» уделяет мало внимания карпухинскому движению.

– Мало ли что ты первый это дело подхватил! Ты, Андрей Данилыч, этому делу теперь не хозяин. Идея уже взята на вооружение другими стройками. К карпухинскому движению появился общественный интерес. Всюду кадровые строители берут шефство над молодыми. И газета обязана это движение возглавить.

Нежданов хотел было еще побеседовать с Гинзбургом насчет романа, но пропало настроение – голова занята другим: Нежданов уже сочинял передовую статью, придумывал к ней заголовок…

А Дымов весь был в думах о новой стройке. Кто там заменит Тернового? Министр, правда, обещал, что будет ходатайствовать в ЦК партии о переброске Тернового. Но согласится ли, сможет ли Иван Иванович уехать из родного города? Тернового на днях избрали членом бюро обкома. Уж не собираются ли его выдвигать? Может, он – завтрашний секретарь горкома?

Терновой и не знает, какой неприятный сюрприз преподнесло сегодня министерство. Получил Дымов ворох бумаг и чертежей из Москвы насчет Красных Песков. Взглянул мельком – что-то очень знакомая подпись. Пригляделся – Дерябин! Он опять – главный инженер главка. Жив курилка, откровенно говоря. Вот тебе и диалектика, дорогой Иннокентий Пантелеймонович! Уж такая диалектика, что никак язык не поворачивается сказать об этом Терновому.

Он, управляющий, грешным делом, так рассуждал: вот приедет министр в Каменогорск, сам все увидит и снимет Дерябина. А его, оказывается, никто снимать не собирался! Отозвали обратно в министерство в связи с окончанием монтажа домны – и только.

В самом деле, столько в наших анкетах граф расплодили. Нужных, а еще больше ненужных. А хорошо бы еще одну графу завести: «Порядочный человек, непорядочный, ненужное зачеркнуть…»

Дымов сидел за столом, но обрывки фраз, смех, песня «Стоит гора высокая», которую громовым голосом запевал Медовец, – все это скользило сейчас мимо его сознания.

Дымов перебирал в памяти крупные и маленькие ошибки, допущенные им на последней стройке, даже не ошибки, а упущенные, неиспользованные резервы.

Конечно, прежде всего – дороги. Без хороших дорог и подъездных путей строить не будем. Ведь все равно хорошие дороги построить придется. Так зачем ждать, когда завод вырастет? А до того – чтобы машины вязли в песке, в грязи или тряслись по ухабам и колдобинам? Дороги, дороги и дороги! Все, что он потеряет на стройке дорог, – наверстает.

Плохо на «Уралстрое» использовали ночи. Строить лучше днем. А ночью завозить все материалы на сутки, готовить фронт работ.

А потом – укрупнять, во что бы то ни стало укрупнять монтажные узлы. Все собирать загодя, на земле. Число подъемов сократить еще смелее. У Токмакова голова варит хорошо. Жалко будет, если такого орла не пришлют в Красные Пески…

Все, все учесть, все мелочи предусмотреть. Мобилизовать вчерашний и сегодняшний опыт для задач будущего. Не забыть про лифт на макушку домны. Радиотелефон завести на монтаже. Весь опыт собрать по крупицам, ничего не растерять…

Дымову уже виделась панорама вновь воздвигнутого в степи завода, и первая плавка будущей, живущей пока в проектах и чертежах домны, и будущий праздник, будущий банкет в честь пуска.

Подымется тогда Дымов, окинет взглядом своих орлов, вдохновенных мастеров и умельцев, всю жизнь кочующих со стройки на стройку, вспомнит прошлое и кликнет клич:

«Каменогорцы, встаньте!.. Все, кто работал со мной в Каменогорске!»

И с гордостью встанут люди на той перекличке.