Текст книги "Высота"
Автор книги: Евгений Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)
17
Из ворот лесопитомника выезжали грузовики с саженцами. Нежная паутина корней была обнажена, ее укрывали на дорогу влажной соломой или рогожами. Деревца складывали корнями к кабине. Верхушки их тяжело свешивались из кузова, почти касаясь земли. На ухабах грузовик сильно встряхивало, и тогда деревца подметали своими верхушками дорогу.
Когда перевозили молодые клены, Маше казалось, что трехтонка везет один огромный желтый веник. Ясени потеряли листву раньше, казалось, что это исполинская метла. Последние листья-одиночки опадали при укладке ясеней.
Три тысячи машино-рейсов нужно сделать, чтобы вывезти саженцы из лесопитомника, и каждая такая машина везла куда-то будущий скверик, уголок сада, кусочек аллеи или бульвара. И действительно, бывало в Каменогорске проснется человек днем после ночной смены, а под окном у него – новорожденный сквер.
Саженцы уезжали из лесопитомника на машинах, на ручных тележках, их уносили на плечах. Дети бережно несли деревца, взявшись за них по двое, по трое.
Тетка Василиса тоже явилась в питомник за саженцами для своего садика.
– Куда мне такие желтые? – воинственно кричала она на девушку, подбиравшую для нее саженцы. – Карпухиным – и вдруг третий сорт? Ты позеленее подбери!
– Зеленее – хуже.
Тетка Василиса разыскала в питомнике Машу. Долго выговаривала ей за то, что Маша глаз не кажет, а в наказание потребовала: пусть пойдет с ней на делянку и сама выберет саженцы.
Маша выбрала несколько молоденьких кленов.
– Опять желтые?
– Пожелтели – значит, все питательные вещества ушли в корни, в ствол. Запасы на будущий год.
– Ну, как знаешь. Тебя этому учили. Но если твои желтые не приживутся… Я ведь примеряюсь клены у той лавочки посадить. Где вы всегда с Андрюшей сидели. В прошлый вторник его годовщина отошла.
– Как же это я? – Маша всплеснула руками и тут же приложила их к пылающим щекам. – Все годы помнила. День Андрея!..
– Что же тебе, вечно печаль при себе держать? Когда сердце твое в одиночестве проживало – дело было одно. А сейчас памяти не хватило. Жизнь, она свое берет…
Уже давно скрылась за опушкой Василиса с саженцами на плече – желтые листья при каждом шаге покачивались за ее спиной, – а Машу все не оставляло ощущение неловкости или смутной вины.
Все эти дни вокруг нее кружились и падали листья, а на душе у Маши было по-весеннему радостно.
Ах, как она ждала сегодня утром звонка Кости. Голос в трубке прозвучал таким далеким, чужим. Она услышала фразы – спросил о самочувствии, что-то сказал о погоде. Ни одного ласкового слова. И встречи не назначил. Занят, говорит, так, что передохнуть некогда. Кран обрушился и сломал весь график. Конечно, сейчас ему не до встреч.
Жаль, вчера не набралась смелости и не поехала повидаться после работы.
Весь вчерашний вечер думала о нем. Ей хотелось знать, о чем Костя думает в это самое время. Она хотела видеть его усталые глаза.
Вчера вечером за ней заходили подружки. Звали ее погулять, посмотреть на закат.
Она отказалась от прогулки, осталась дома и решила посидеть вечер за книгой. Листала страницу за страницей, и не понимала смысла прочитанного.
Он ни разу не проговорился, что любит ее.
«А разве нельзя сказать все без слов?»
В последнее время Костя часто выглядит замкнутым. Это оттого, что он твердо обещал ей остаться в Каменогорске, а сейчас избегает разговоров о будущем.
Почему Костя не хочет довериться ей? Прямой разговор был бы гораздо легче и лучше, чем их нынешнее молчание.
Усталый, охрипший, носится где-то по стройке. Как бы ей хотелось помочь ему, когда он так тяжело работает, хотелось бы посмотреть ему в глаза, чтобы убедиться – он верит ей, знает, что она сможет ему быть самым близким другом…
Она была рада тому, что у нее и сегодня так много хлопот в лесопитомнике и в городе – настала осенняя страда, – что скорее пройдет время, которое ей нужно прожить до встречи с Костей.
Остаток дня Маша разъезжала по городу на стареньком «москвиче» – пикапе с деревянным кузовом. Всюду расселялись кусты и деревья, всюду за зелеными новоселами нужен был глаз и глаз. Там кто-то догадался выкопать лунки за неделю до посадки, они давно сохнут, выветриваются; земля, выброшенная из лунок, тоже высохла, и деревцам придется очень трудно. Там кто-то собрался высадить на узкой улице липу и ясень, а куда их с широкими кронами – на узкую улицу? А на какой-то окраине козы объели только что высаженные кусты. И Маша вспомнила: «Ну, как ваши козоустойчивые?»
По-прежнему предметом заботы Маши был доменный сквер. Трудно здесь выжить деревьям, кустам, травам. Они самоотверженно подставляют зеленую грудь дыму и копоти. Их обжигает зноем чугуна, который провозят в чашах по горячим путям. Их отравляет своим дыханием газ. Иные деревья погибают. Но садовники упрямо и прилежно поливают землю, смывают копоть с листьев, выкапывают ослабевшие растения и подсаживают менее прихотливые, более выносливые. И вот даже здесь, у подножья доменных печей, зеленели деревья, они оживляли ржавый пейзаж.
Вокруг новой домны царил хаос – беспорядочно громоздились железные конструкции, штабеля теса, кучи битого кирпича, щебенки, вся земля была изрыта.
Маше было ясно, что разбивать здесь сквер еще не время: газоны и цветники легко могли погибнуть. И работала она без всякого увлечения, даже с раздражением – противно делать что-нибудь вопреки здравому смыслу, только по прихоти начальства.
Когда Дымов в сопровождении Плонского появился на площадке, устланной черноземом, Маша сделала вид, что начальства не заметила, благо в руках рулетка и ее можно раскручивать очень долго.
– А, старая знакомая! – окликнул ее Дымов. – Ну, где же ваши деревья? Почему холодок сюда не везете?
– А вы сами не видите? – Маша раздраженно показала на строительный мусор вокруг. – Тут сейчас ничего, кроме хвороста, не вырастет. Затопчут, дров наломают.
– В лесопитомнике, конечно, проще. Верно? – обратился Дымов к Плонскому, тот поспешно кивнул. – А вы вот в пыли, в грязи мне сквер подымите!
– Такую пыль только в глаза пускать удобно…
Громко щелкнула рулетка, так как иссякла ее тугая стальная спираль, и Маша внимательно, чтобы было куда девать глаза и руки, принялась скручивать ее обратно.
– Колючка! – Дымов не столько сердито, сколько удивленно посмотрел на Машу. Она выдержала его взгляд. – Вам бы кактусы сажать. Или шиповник. А помните, Плонский, как эта барышня нас тогда в лесопитомнике отчитала?
– Что же еще мне помнить? Только кто, когда, где и за что меня отчитал. А насчет сквера товарищ техник зеленого строительства права. Пылища, мусор – и зеленые насаждения. И так уж трещит мой баланец. Только зря деньги тратим…
– Пусть даже сотня деревьев погибнет, – упрямо возразил Дымов. – Но что это за убыток, если от него одна прибыль? Зелень к чистоте приучает, к порядку.
– Вам вот хочется где-то этим сквером похвастать, – оказала Маша, распаляясь, – А я из-за этого деревья своими руками должна губить. Это же не лунки, а могилы для них вырыли!
Маша сама испугалась своей дерзости, но именно поэтому старалась принять как можно более независимый вид – поправила клетчатую косынку, убрала прядь со лба.
– Колючая барышня! – повторил Дымов. – Но за это я вас ругать не хочу. Всегда заступайтесь за свои саженцы.
Маша почувствовала, что у нее покраснели не только щеки, но даже шея и уши.
– Вы ведь как рассуждаете? – продолжал Дымов раздумчиво. – Дымову нужен сквер, чтобы рапортовать: все, мол, готово к пуску, даже розы цветут на площадке. Есть, есть у нас такие фасадники. Как вы считаете, товарищ Плонский? – неожиданно спросил Дымов с усмешкой. Плонский переложил портфель из одной руки в другую и вытер лицо платком. – Плонский молчит – значит, я прав. Эти фасадники посадят перед новым домом табак или какие-нибудь другие цветы для некуря-щих, а мусор на дворе – выше второго этажа. Думаете, мне ваших саженцев не жалко? Жалко, милая барышня. Но ваши кусточки-цветочки всех моих нерях и растяп подхлестнут. Как розгами! Увидят сквер – зашевелятся. Все эти «отроги Южного Уральского хребта», – Дымов широким жестом обвел груды строительных материалов, – быстрее сроют, вывезут. Вот и помогите мне, крапива вы этакая!
Дымов ушел, вежливо попрощавшись. Он любил, когда с ним спорили, когда ему возражали. Плонский с портфелем под мышкой засеменил рядом, вытянув голову, докладывая о чем-то на ходу.
«Как девчонка!» – разозлилась на себя Маша; она все еще вертела в руках рулетку.
Все больше времени Маша уделяла скверу у новой домны. Она всегда находит повод, чтобы заехать сюда. А найти благовидный предлог, уговорить себя всегда легко, если очень хочется.
Сегодня Маша впервые поднялась на верхушку домны. Несколько маршей лестниц были еще без перил, но Маша смело подымалась первой.
– Я вперед пойду, – сказал Токмаков хмуро, отводя взгляд от стройных Машиных ног. – Между прочим, девушки у нас в брюках работают.
Маша, смущенная, оправила платье и пропустила Токмакова вперед. Теперь она подымалась, слыша позади себя дыхание Бориса.
Время от времени она смотрела вниз, где становились все более низкорослыми и приземистыми люди, где деревья, посаженные ею, превращались в кусты, кустики.
На пятнадцати ярусах одновременно, друг над другом, работали строители.
Рядом с мужчинами работали девушки. Они в комбинезонах и косынках, повязанных так, чтобы как можно меньше кожи оставить палящим лучам солнца. Косынки – единственное, что оставалось для девичьего кокетства. И девушки старались использовать эту маленькую возможность. В моде были самые пестрые, самые кричащие косынки.
Маша с уважением смотрела на девушек, работающих наверху.
Она завидовала их лихому равноправию, их независимости.
Иные монтажники расхаживали по балкам, иные стояли на каких-то уголках, где с трудом умещались обе ступни.
– Прямо циркачи какие-то!
– У нас был верхолаз, – Токмаков обернулся назад, – так он на самом деле поступил в цирк. Канатоходцем стал.
– Неужели и ты расхаживаешь так? – спросила Маша у Бориса; останавливаясь и тяжело дыша.
– Всяко приходится, – важно ответил Борис, тоже запыхавшийся. – На то мы и верхолазы.
– Ох, боюсь я за тебя!
Маша сказала «за тебя», а подумала: «За вас обоих».
Еще лестница, еще и еще. Маша стояла на самой верхушке железного небоскреба, крепко держась за Токмакова.
– Когда я смотрю с такой высоты на землю, у меня пальцы на ногах противно щемит и покалывает. Какая трусиха!
– Просто нет привычки. Хотите, дом ваш покажу? Я в ту сторону часто поглядываю.
– Где, где?
– Во-о-от там, левее плотины, рядом с зеленой крышей. Видите голубое пятнышко?
– Как хорошо видно с высоты!
– А я, Машенька, сколько на высотах ни бывал, никогда своего дома оттуда не видел. Меня хоть на луну забросьте. Я и оттуда свого дома не увижу. Нет его на этой планете!..
– Дом не четыре стенки с потолком, не только крыша над головой. Дом – нечто большее.
– Иной раз голое небо может быть дороже крыши над головой, – сказал Токмаков, думая о своем будущем одиноком кочевье.
Он обернулся, взмахнул рукой, словно вбирая в себя всю радостную ширь стройки, где уверенным хозяином стоит он на господствующей высоте, и показал на Мангай. На одном из горизонтов горы появился электропоезд.
Пестрота террас и уступов на Мангае была в эту минуту резче от переменчивой игры света и тени. Ветер гнал по небу множество быстрых и мелких облаков, отбрасывающих четкие движущиеся тени.
– Мангай, – объяснила Маша, – по-башкирски «лоб». Отец говорит, что двадцать лет назад Мангай был выше. Все здесь построено из-за горы этой, из-за ее сокровищ. Ни города не было, ни завода. Степь, и ничего больше…
– И ничего больше, – повторил Токмаков рассеянно. – Значит, мы бы никогда с вами не встретились.
Вид у Токмакова был совсем расстроенный. Маша выжидательно посмотрела на него и не решилась расспрашивать, а сам он ничего не стал объяснять. И от этого молчания сразу стало зябко. Или на самом деле похолодало?
Маша поежилась.
– Однако свежо. Не то что на земле.
– Утренники и вовсе сердитые.
– А в начале октября к нам в Каменогорск и заморозки нагрянут. Вот сами скоро увидите.
Токмаков промолчал. Нет, не доживет он здесь до заморозков.
– А почему вы так легко одеты? – встревожилась Маша. – Надо что-то под куртку поддевать.
Он смотрел на Машу, все порываясь сказать ей о своем решении.
Но она с такой любовью вглядывалась сверху в Каменогорск, в его сады, что Токмаков так и не решился заговорить с ней об отъезде.
И он подумал: «Кажется, я в первый раз струсил на высоте…»
18
Вечером Маша сказала:
– Завтра утром заеду.
Сейчас, когда Токмаков ждал Машу, комната казалась ему особенно неуютной и неряшливой.
Дверь из комнаты открывалась в коридор, он завесил ее плащ-палаткой. Но разве можно отгородиться тонкой дверью и плащ-палаткой от шумов и запахов коридора? В коридоре, как обычно в семейном общежитии, пахло чем-то горелым, кажется молоком, и пеленками.
Токмаков, как мог, навел в комнате порядок, подмел пол, вытер пыль на подоконнике и на столе. Но печать неустроенности лежала на всем. Комната не хотела выглядеть обжитой.
«Как на вокзале, – подумал Токмаков с раздражением. – А чем не транзитный пассажир? Только вот пересадка затянулась. Какой же может быть уют с такой мебелью? Койка, табуретка, тумбочка – жесткий инвентарь. Матрац, подушка и постельное белье – мягкий инвентарь. Скоро весь этот инвентарь сдам, а где-то получу новый».
Токмаков услышал, как к подъезду подошел «москвич». Он успел помахать Маше рукой из окна и встретил ее на лестнице.
Маша надела то самое платье, в котором гуляла с ним по городу. На руке легкий плащ.
Токмаков отвел полог из плащ-палатки и пропустил гостью вперед.
– Ни одного цветка! – сказала Маша так, словно только отсутствие цветов не понравилось ей в комнате, а все остальное было в полном порядке.
На стене висела фотография девушки в пилотке. Маша сразу ее заметила, подошла, вгляделась.
– Это для нее вы землянику собирали?
Токмаков кивнул.
Маша подумала: «Хорошо, что Костя не убрал этой фотографии перед моим приходом».
Присесть Маша отказалась – ну чего сидеть в комнате? Лучше поскорее выбраться на свежий воздух.
Она перетрогала все книги на столе и сложила их аккуратной стопкой. Сверху лежали рассказы Короленко, «Василий Теркин» в сильно потрепанном переплете и популярные брошюры в пестрых обложках – об атомной энергии, о происхождении жизни на земле, о светящихся красках.
Маша еще раз подровняла книги в стопке, затем подошла к койке, поправила одеяло, взбила подушку и сказала:
– Как наковальня!
– Подушка как подушка…
Она засмеялась, чуть склонив голову набок, и потянула Токмакова за собой к выходу.
Маша села за руль, Токмаков уселся рядом, и старенький «москвич», дребезжа, покатил по пыльному поселку.
Токмакову приятна была сейчас зависимость от Маши.
Остались позади беспорядочные и неряшливые поселки, состоящие сплошь из одноэтажных домов. Дома стояли за ржавыми заборчиками и изгородями из железных полос и лент – то были отходы от штамповки. Попадались железные полосы в дырах, выбитых так тесно, что между дырами остались лишь тонкие ржавые перепонки.
– А вот из этих полос штамповали снарядные донья, – догадался Токмаков.
Маша кивнула.
– А как ее звали? – спросила она.
Токмаков даже вздрогнул от неожиданности.
– Таня. У нас в батальоне было две Тани. Таня Андриасова была санитаркой. А вторая Таня – связисткой. Ее все называли «Незабудкой». Это потому, что позывные нашего батальона иногда бывали «Незабудка». Как-то привилось к Тане это прозвище.
Машина шла мимо огородов. Повстречалось несколько грузовых такси, которые везли огородников вместе с их урожаем. Прошла машина с приращенными бортами, доверху груженная кочанами капусты. Прошла, подымая пыль, колонна тягачей с прицепами, тяжело, в несколько штабелей, груженных мешками, на мешках сидели огородники.
Маша рассказала историю этих тягачей, их в городе называют «тиграми». Во время войны в Каменогорск прибывали эшелоны с разбитыми немецкими танками. Бывало, что боевая башня разбита, а ходовая часть исправна. Машины стандартные, и нетрудно из двух-трех-четырех машин-инвалидов собрать совершенно исправную. Вооружение, броневой колпак шли в переплавку, а танк превращался в честный и работящий тягач.
Проехали поворот дороги, ведущий в Кандыбину балку.
– После того как перестали приходить письма от Андрея, я тоже просилась на фронт. Не взяли. Послали на курсы шоферов. У нас много шоферов ушло в Уральский танковый корпус. Так что девушек на курсы охотно принимали. Но все равно мало я для победы сделала. Очень мало. Особенно если сравнить с теми девушками, которые…
– А по-моему, – горячо перебил Токмаков, – девушка, которая училась или работала в тылу и была верна своему любимому на фронте, уже сделала бесконечно много для победы!..
Маша недоверчиво покачала головой, и они долго ехали молча.
Маша свернула в лесопитомник и остановила машину у конторы. Сегодня выходной день, но ей нужно наведаться на участки. Она посмотрит, что делается в оранжерее, а потом будет свободна.
Токмаков шагал рядом с Машей по этому разномастному лесу, с интересом приглядываясь к рощице рябин, к посадкам молодых акаций, к низкорослой дубраве, где росли только дубки-отроки.
Желтым туманом стоял на горизонте березняк. Рядом с ним – оранжевый осинник. Ольшаник по соседству оставался совсем зеленым. Заросли татарского клена выделялись темно-багровым пятном, клен гиналла готовился встретить мороз в ярко-красной одежде, а рядом увядал клен американский – листва его ярко-желтого цвета.
Это был своеобразный лес-парк-сад. Достаточно было перейти узкую тропу, чтобы очутиться в ином растительном царстве. Коллекция лесков, лесочков, перелесков, рощиц, опушек, выглядела как один причудливый лес.
Токмаков и Маша переходили из края в край, запросто переступали через широты, которые, вопреки географическим масштабам, внезапно сдвинулись и оказались совсем близко друг к другу.
Маша давала пояснения.
Раньше всех сбросили лист ясень и чингил, они испугались первых же заморозков в прошлую субботу. А дольше всех удержат листву карагач, сирень, клен.
Токмаков был рассеян, отвечал невпопад или невежливо молчал.
Он твердо намеревался сегодня рассказать Маше о своем решении, но все не мог найти предлога для того, чтобы начать разговор.
«Дойдем до тех кустов – все скажу».
Но они дошли до кустов, миновали еще какие-то заросли, а Токмаков продолжал сосредоточенно молчать.
Маша посмотрела на него и спросила, что с ним.
Это был очень подходящий момент, чтобы все сказать, но он опять не воспользовался.
Оказывается, этот пожелтевший кустарник – бобовник, а бобовник – не что иное, как дикий степной миндаль. Неужели? Вот не думал! Маша говорит, что он цветет в апреле розовым цветом.
Она сказала еще что-то, но Токмаков не уловил смысла сказанного.
«Вот дойдем до березовой рощи – все скажу», – твердо решил Токмаков.
Только что роща желтела в отдалении, а теперь сразу оказалась совсем-совсем близко.
По-разному желтели березы. Одни – равномерно, от макушки до поникших ветвей. Другие – с одного края или с макушки. А одинокая береза на отшибе стояла еще совсем зеленая, и лишь одна ветвь ее была ярко-желтая, почти оранжевая, – как седая прядь в волосах, опередившая все сроки.
– Знаете, Машенька, – Токмаков замедлил шаг, – Я все-таки уезжаю… В Североуральск.
– А не в Красные Пески?
– В Красных Песках мы будем позднее, весной.
День был ветреный, и при каждом порыве холодного ветра летели черенками вниз невесомые желтые листья.
Иные опавшие листья уже прибило дождями. Листья потемнели, и сквозь них кое-где проросла трава.
– Похоже на картину «Золотая осень», – сказал Токмаков. – Именно такая у нас осень!
Он подождал.
Маша не подняла головы.
Он сказал:
– Эта картина написана в моих родных местах. Ивановская область. Плёс. Вот куда бы я вас повез! Вы настоящий березовый лес видели?
– Нет.
– А знаете, леса тоже шумят по-разному. Вот когда-нибудь услышите! Березовый лес сразу на ветер откликается, даже на маленький ветер. Шумит, волнуется. Стихнет ветер – и сразу в лесу тихо. В осиннике чуть дольше шум после ветра, листья более жесткие. Ну, а сосны? На маленький ветер сосны и внимания не обращают. А подует сильнее – раскачаются верхушки, гул подымется, смятение. Уже и ветра не станет, а еще долго будет лес гудеть, будто рассерженный, что его потре-вожили…
Маша по-прежнему смотрела под ноги.
– Машенька! – Токмаков остановился, завладел ее руками и начал их целовать.
Стал слышен шелест листопада.
– Я давно поняла, что вы уедете, – тихо произнесла Маша. – Как же вы можете бросить свое любимое дело… – Она представила себе Костю, провожающего своих верхолазов на другую стройку. – Да я бы после того и гордиться вами не смогла. – Маша помолчала, а затем сказала совсем тихо: – И разлюбила бы…
– Ты думаешь, можно разлюбить, если не любишь?
– А как ты думаешь? – Маша подняла сияющие глаза.
– По-моему – нельзя.
– Знаешь, и по-моему – тоже.
– И как я только попал в строители домен! – удивился вслух Токмаков, когда они снова пошли рядом. – Мне бы полагалось пойти по ткацкому делу. У нас там, в Ивановской области, кругом фабрики. Или штурманом пойти на буксир. Или лесничим. У нас и домны ни одной на сотни верст нет!
– А в Каменогорске еще будут строить домны? – спросила Маша.
– Если и будут, то не скоро.
Маша закрыла глаза.
Токмаков порывисто привлек ее к себе.
Потом Маша мягко высвободилась и, приложив ладони к пылающим щекам, пошла вперед.
Березняк остался позади, они пересекли лесок, засаженный стройными лиственницами. Осыпавшаяся хвоя лежала плотным бурым ковром.
Сосны и ели казались по соседству с лиственницами ярко-зелеными.
– Сосны очень красивые, – сказал Токмаков, когда они достигли новой опушки. – И какие-то они тут не такие, как у нас в Плёсе.
– Еще бы им быть такими! – Маша рассмеялась. – Тем более что это сибирские кедры.
Токмаков растерянно посмотрел на кедры.
– Их легко спутать, – поспешила на выручку Маша. – Огорчаться из-за этого не стоит.
– Наоборот, я рад, что ошибся. Хоть развеселил. У тебя только что были такие грустные глаза…
– У меня характер континентальный.
– Как климат в Каменогорске?
– Еще хуже!
– А я вот уже совсем привык.
– К климату нашему? Или к моему характеру?
– И к тому и к другому.
– Не всякая привычка – надолго. Иные проходят очень быстро и бесследно.
– Даже если человек ни за что не хочет от них отвыкать?
Маша ничего не ответила, но Токмаков почувствовал, что она полна тревоги.
В этих кварталах леса было совсем пустынно, никто не повстречался Маше и Токмакову, никто не высматривал здесь саженцев, не выкапывал их. Хвойные породы пересаживают только весной.
– Зимой весь лес голый, только эти кварталы зеленеют, – сказала Маша. – У нас тут хорошо зимой! Правда, снежные бураны бывают. Представь, Костя, ту бурю, когда последнюю царгу подымали, но только со снегом. Да еще мороз градусов на тридцать. Прошлой зимой был случай. Мама повесила во дворе белье сушить, а тут – буран. Веревку порвало, белье унесло и замело в сугроб. Уже весной, когда снег растаял, нашли белье где-то на пустыре… Все равно, пусть даже бураны, – хорошо зимой! Дома у нас всегда тепло. А в подвале яблоками пахнет, всю зиму яблоки свои едим. На лыжах с гор катаемся, весело!
Токмаков попробовал себе представить Машу в шубке, в валенках, в теплой шапке, но мешали смуглые руки, обнаженные выше локтей.
Они вышли к посадкам клена. По соседству слышались голоса, на лесной просеке мелькали люди с лопатами на плечах.
Пестрые листья кружились вокруг них и падали им на головы и плечи. Пятипалые кленовые листья могли удивить своей расцветкой – попадались даже голубовато-сизые, лиловые, пунцовые, вишневые. Но Токмаков скользил отсутствующим взглядом по пестрому леску.
Они говорили о его отъезде, о ее жизни в Каменогорске, и их разговор носил характер почти семейный. Теперь, после того как каждый из них мысленно обрек себя на разлуку, они поняли, что навечно разлучить их ничто не сможет.
– А все-таки попала Машенька моя в солдатские жены! – сказал внезапно Токмаков. – Ты мне письма часто будешь писать?
– Часто.
– Вот получу от тебя письмо там, в Североуральске, и еще до того, как распечатаю, ясно так увижу тебя. Стану угадывать, во что была одета. И как чуть-чуть нахмурилась, когда опускала конверт в ящик… Я тоже буду писать. Но ты пиши, не дожидаясь ответов.
– Хорошо.
– У меня в батальоне был лейтенант Механошин. Каждый день ему жена письма писала. Условились они при прощании. Каждый божий день! Когда мы из окружения вышли, Механошин больше ста писем сразу получил. Пачка толстая! По числам разложил и недели две письма читал. Весь батальон ему завидовал. Да тут еще каждый день свежие письма поспевали… Убили Механошина уже за крепостью Пиллау, на косе Фриш-Нерунг. Три дня до победы не дожил. Еще пачка писем скопилась от жены, но тех писем уже никто не прочел. А письма, наверно, были радостные, жена его домой ждала…
– Но ты не будешь злоупотреблять моим обещанием? – испугалась Маша. – Ты будешь отвечать, когда сможешь?
– Я скоро приеду в отпуск. Мне полагается сразу за два года. Построю домну в Североуральске и приеду.
– А в Красные Пески?
– Может быть, вместе поедем?
Токмаков крепко сжал ее руку.
Маша ничего не ответила. Она представила себе, как они вдвоем едут куда-то бесконечно далеко, как гуляют по незнакомым местам.
А разве дома вдвоем им было бы плохо? Им было бы так хорошо, что даже страшно об этом подумать.
Когда догорел красный, ветреный закат, они вернулись к «москвичу», оставленному на просеке, разделяющей заросли карагача и дикой яблони.
Им было так хорошо, что, когда Токмаков предложил не торопиться обратно в город, Маша кивнула в знак согласия. Выруливая, она даже побледнела, словно очень трудно, очень опасно было развернуть «москвич» на этой пустынной, степной дороге.
Дорога вела в совхоз, затем свернули в сторону, вышли из машины и пошли, не разбирая дороги, по степи, густо заросшей ковылем.
Они приминали, раздвигали, пригибали высокие стебли перезревших трав.
Бескрайним мягким ковром стлалась перед ними степь.
Над самой землей запах полыни был еще горше. Маша чувствовала эту горечь на своих губах и на губах Кости.
Потом, когда Маша открыла глаза, она увидела в небе первые тусклые звезды. И от звезд этих тоже, казалось, шло тепло.
Наверно, они отъехали на машине далеко и долго оставались одни, потому что их настиг в степи поспешный сентябрьский вечер, а на смену вечеру быстро пришла ночь.
Над Каменогорском, особенно в стороне завода, звезды всегда тусклые, многие из них вообще не видны. А здесь, в степи, звезды сияли ярче. Над заводом висела Большая Медведица, похожая на склоненный ковш для разливки стали.
Обратно в город ехали не торопясь. Токмаков сидел рядом, курил и все заглядывал Маше в глаза. Он часто с озорством и нежностью целовал ее висок, волосы, еще хранящие запах полыни, руку у локтя.
– А если у меня права отберут? – спросила Маша, смеясь.
– Только бы моих прав никто не отобрал!
К дамбе и через нее прокладывали трамвайную линию, и дорога в этом месте была изрыта и испорчена так, как ее умеют портить только сами дорожники.
Но Маша даже была довольна, что вынуждена ехать медленно. Быстрая езда мешала ей сосредоточиться, отчего мысли прыгали, как колеса на выбоинах дороги.
Краем глаза Маша все время поглядывала на Костю. Она видела его щеку, темную бровь, далеко заходящую на висок, уголок рта. Боковые стекла были опущены, и ветер трепал и ерошил Костины волосы.
Навстречу шла машина с одной фарой. Хуже нет! Никогда не поймешь – левая фара горит или правая? Маша прижала «москвич» к самой обочине, а когда машины разминулись, нить мыслей была потеряна и все нужно было вспоминать и передумывать с самого начала.
Но так как все мысли были о Косте, а думать о нем было радостно, Маша не рассердилась на водителя встречной машины с одной фарой – то ли правой, то ли левой.
Только что окончился последний сеанс в кинотеатре «Магнит». Огни «москвича», ехавшего вдоль городского бульвара, находили в темноте парочки. Парочки сидели, тесно прижавшись, на скамейках. Парочки шли в обнимку по аллее. Парочки стояли у калиток, у подъездов, у дверей. В просвете лестницы большого дома видны были два силуэта – парень и девушка, стоя на лестнице, обнимались. Они совсем забыли, что освещены, как на экране, что они на виду у всей улицы.
Все это были затянувшиеся свидания, расставания.
И оба, Маша и Токмаков, будто сговорившись, подумали о том, что их свиданию тоже наступает конец, что им тоже вот-вот придет пора прощаться.
