Текст книги "Высота"
Автор книги: Евгений Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)
Евгений Воробьев
Высота
Часть первая
1
День выдался ветреный, но ветер не несет свежести, он настоян на зное.
Еще утро, а белое солнце пышет неистово, как в полдень, и небо от зноя стало белесым.
Жара, жара! Куртки сброшены с плеч. Работают в майках, иные обнажены по пояс. Майки, кепки, косынки, штаны, платья – все выцвело. И сквозь подметки чувствуется раскаленный камень, железо.
У киоска, где продают газированную воду, толпятся строители. Вода здесь и в жаркие дни всегда холодная: ее выпивают прежде, чем она успевает согреться. Пьют, за отсутствием стаканов, из компотных банок. Весь день продавщица твердит одну и ту же фразу: «С сиропом или без?» Весь день ее торопят. Весь день у нее не обсыхают розовые от сиропа, липкие руки. В блюдце лежит мокрое серебро и медь.
Токмаков, разморенный, подошел к киоску и стал в очередь.
У киоска остановился самосвал, груженный доверху черноземом. От машины несло бензиновым чадом и перегретой резиной. Казалось, еще немного – не выдержит, размякнет, потечет краска с крыльев, с капота.
Из кабины, не заглушив мотора, вылез водитель. Лицо его, шея, грудь и голые руки лоснились от пота.
Надо и свой собственный радиатор залить. – Водитель шлепнул себя ладонью по животу.
– Разрешите?
– Валяй! А то и закипеть недолго.
Токмаков пропустил чумазого водителя вперед и обернулся.
В кабине сидела девушка в клетчатой косынке. Токмаков взглянул на ее разгоряченное лицо, на белый воротничок, облегающий смуглую шею, ухмыльнулся и подмигнул, приглашая девушку к киоску. Она отвернулась.
Водитель залпом осушил банку воды, вскочил в кабину и уехал.
Токмаков выпил воду не торопясь и пожалел, что взял с сиропом, – жажду не утолил. Он выплеснул остатки розовой воды на асфальт, и сладкая лужица испарилась мгновенно.
Ну и печет! Как говорит Пасечник, в такие дни куры мечтают, чтобы их ощипали.
Токмаков зашагал к домне, стараясь держаться тени от заборов и построек. Потом свернул в сторону и пошел по аллейке доменного сквера, приглядываясь к деревцам. Какие они все хилые, тщедушные! Может, не подростки это, а карлики? Неужели деревце с такими мелкими листиками – клен?
Токмаков сорвал листик, помял его. Листик был ломкий, темно-бурый, а изнанка его, шерохова-тая, с ворсинками, была еще темнее – копоть въелась во все поры. Иные листики покоробились, свернулись в трубочки. Токмаков бросил листик. На пальцах остался черный след.
Трава в сквере тоже была грязно-серой от копоти и никла под ее тяжестью.
Впереди, прямо на аллейке, самосвал выгрузил чернозем. За холмом, перегородившим дорогу, возле водоразборной колонки, Токмаков увидел девушку в клетчатой косынке и водителя – тот подставил затылок под мощную струю воды, а девушка, смеясь, все больше отвинчивала кран гидранта.
«Вот это душ!»
Жара показалась Токмакову еще невыносимее, он прибавил шагу.
– Эй, товарищ! Не ходите по газону!
Токмаков свернул обратно на аллейку и полез, проваливаясь по колено, прямо через холм.
Земля была рыхлая, жирная. Еще не выветрился ее запах, она еще не утратила первоначальной черноты я сырой прохлады, которую Токмаков ощущал коленями.
– Безобразие! Смотрите, нашу землю топчет! – Девушка дернула водителя за мокрую майку. Тот отмахнулся и продолжал плескаться под краном.
– Ну и характерец у вас! – Токмаков начинал увязать в рыхлой земле. – По газонам – нельзя. Дорожку загородили. Лучше помогите выбраться, пока я земли не наелся.
– Другой дороги не нашли?
Девушка нехотя протянула Токмакову руку и резко отдернула ее, как только тот выбрался на дорожку.
– Некогда! – Токмаков затопал, отряхиваясь. – Спешу под душ. – Он кивнул в сторону води-теля, блаженно фыркающего и крякающего под струей.
– Не торопитесь, здесь очередь. – Девушка подбежала к гидранту, наклонилась и стала пить.
Токмаков тоже подошел к крану, нагнулся и подставил губы под струю, игриво толкнув плечом девушку.
Девушка отпрянула.
– Делать вам нечего!
Токмаков досыта напился и вытер рукой губы.
– Зря нервничаете. Отличная водица! А делать мне действительно нечего. Бюллетень! – Токмаков похлопал по карману спецовки.
– Оно и видно: тяжелобольной. Только рельсы таскать! – Девушка вскочила в кабину. – Не забудьте кран закрыть. Если здоровье позволит…
Самосвал дернулся с места и уехал.
«Откуда она взялась, эта недотрога?»
Токмаков посмотрел на хлещущую из гидранта воду и крепко завинтил кран.
Он хотел было проведать своих монтажников и направился к подножию домны, но заметил в той стороне долговязую фигуру Дерябина. Старший прораб Дерябин стоял спиной, покачиваясь с пяток на носки; в руках, заложенных за спину, он держал свернутый в трубку чертеж. Дерябин смотрел вверх, и Токмаков поспешно свернул влево, довольный тем, что остался незамеченным.
Токмаков прошел мимо листа фанеры, на котором висела газета «Каменогорский рабочий». Газету вывесили утром, а она пожелтела и обесцветилась так, словно солнце жгло ее все лето. Рядом, на щите, Токмаков прочитал: «Осталось 77 дней до пуска домны». Крупные красные семерки смотрели из квадратного окошечка, выпиленного в фанерном щите.
Всего каких-нибудь шесть дней не был Токмаков на стройке.
Оказывается, за шесть дней можно отвыкнуть от неумолчного гама.
Сегодня трубы, цилиндры, резервуары самой причудливой формы казались ему более внушительными, чем обычно. Он успел отвыкнуть от деталей домны, если только можно называть «деталями» сооружения, рядом с которыми люди выглядят карликами.
Но человек чувствует себя среди этих железных великанов уверенно и дает им названия, сравнивая с предметами домашнего обихода, одежды, утвари. Так появились «свечи», «граммофоны», «башмаки», «самовары», «рукава», «коромысла», «штаны», «подсвечники», «серьги». И только царгу все называли царгой, хотя так и напрашивалось сравнение с браслетом, с обручем или с поясом, – весь кожух домны состоит из этих гигантских поясов, поставленных один на другой и сваренных вместе.
Токмаков увидел много нового в переменчивом пейзаже стройки.
Домна вытянулась за эти дни вверх.
Теперь, стоя у ее подножия, приходилось сильно запрокидывать голову, чтобы следить за монтажниками, работающими на высоте.
Конечно, хорошо, что монтажники забрались за шесть дней так высоко. Но обидно, что все сделано без тебя.
Кто-то закричал сверху. Кажется, Пасечник. Что случилось? Пасечник размахивает руками, виден его искаженный рот. С кем же он переговаривается? Ах, с Матвеевым!
Токмаков сразу и не заметил старика.
– Эй, там, наверху! – надрывался Матвеев. – Опять у вас все замерзло?
Матвеев изнывал от жары. Он снял кепку и вытер лысину.
– Наше вам с кисточкой, товарищ прораб! – донеслось сверху.
Это снова кричал Пасечник. Он беззаботно шагал на высоте по узкой-узкой балочке. Токмаков погрозил ему кулаком.
– Уже грозишь? Значит, выздоровел на сегодняшний день! – кто-то хлопнул Токмакова по больному плечу.
Токмаков вздрогнул, круто обернулся и увидел Гладких.
– Это ты ладно придумал, что вышел на работу! Главное сейчас что? Главное сейчас, в свете последнего решения, – сборка на земле. Это я тебе как группарторг говорю. Надо тебе, Токмаков, целиком сесть на этот участок.
Токмаков отмахнулся:
– Ладно, ладно!.. У меня еще бюллетень. А ты. Гладких, о своей службе не забывай. Пасечник опять там без монтажного пояса разгуливает…
Но Гладких этого уже не слышал. Он побежал за кем-то вдогонку, ему нужно было обеспечить чью-то явку на какое-то собрание. Вечно Гладких кого-то зовет, разыскивает.
Но самого Гладких никто из монтажников не ищет, он никому не нужен. Как про него говорит Пасечник – льет воду на ветряную мельницу.
– Константин Максимович! Добрый день! – донесся мальчишеский голос.
– Здравствуй, Борис!
Борис сдернул кепку, и вихор встал на его темени торчком.
Токмаков подошел к лебедке, пожал Борису руку. Тот, весьма довольный, осмотрелся: все ли видели, что прораб здоровался с ним за руку?
– Наверху уже были? – Борис показал на макушку домны.
– Не собираюсь.
Токмаков намеревался сегодня лишь проведать своих монтажников, не вмешиваясь ни во что. Но не прошло и получаса, как он уже сидел, свесив ноги, на раскаленной солнцем стальной трубе. Перед ним был разостлан чертеж. Токмаков озабоченно потирал лоб.
Возле трубы стоял Матвеев. Он почесывал лысину и оправдывался:
– В натуре все правильно…
– В натуре, в натуре!.. А для чего тебе чертеж дан? Опять не прочитал как следует? Теперь возись, перевязывай!
Токмаков спрыгнул на землю, выхватил из рук Матвеева рулетку и начал вымерять трубу, чертить мелом на ее округлых боках: он искал центр тяжести, перед тем как заново перевязать трубу стропами и поднять на высоту.
– Интересно, чем прораб занимается! – услышал Токмаков насмешливый голос, и тут же Матвеев испуганно шепнул:
– Начальство!
Токмаков выпрямился и увидел рядом массивную фигуру управляющего Дымова, окруженного помощниками. К начальству уже присоединился и старший прораб Дерябин.
Начальники были в парусиновых костюмах и таких же картузах. Эти картузы на стройке – как генеральские фуражки.
– У вас что, бригадиров нет? – спросил Дымов. – А мастер стоит сложа руки?
– Все ясно! – раздался грубый бас. – Сначала проспал, а теперь аврал.
Это подал голос главный диспетчер Медовец, он на голову возвышался над окружающими.
– Промашка… – вздохнул Матвеев. – В чертеже заблудился…
– В ликбез запишитесь, если в чертежах не разбираетесь. – Дымов повернулся к Токмакову. – Над каждой трубой собираетесь так колдовать? Трафик в трубу вылетит! Почему прошлой ночью не было света на площадке?
– Я ночью здесь не был…
Токмаков выжидательно взглянул на Дерябина, но тот только пожевал губами.
– Вы не были, Дерябин не был. Теперь понятно, почему авралите. А наверх давно подымались?
– Шесть дней назад.
– Ну вот, видите. – Дымов повернулся к Дерябину и посмотрел на него, пригнув голову. – Очевидно, прорабы с вас пример берут!
– Товарищ Токмаков, собственно говоря, на бюллетене, – сказал Дерябин, помедлив.
– Если больной, так нечего здесь околачиваться. А пришел – надо работу организовать. И прежде всего – наверху! Кавардак у вас наверху! А сегодня царгу поставили – извольте радоваться: смещение центра!
– Как смещение?! – всполошился Токмаков.
– А вот так! – Дымов резко пригнул голову. – Шарманщиков этих спросите! – Он кивнул на геодезиста а реечника, стоявших в стороне.
Матвеев сокрушенно произнес:
– Правду, ее девать некуда. Шесть миллиметров в карман не спрячешь.
– Откровенно говоря, смещение центра имеется. И вам, уважаемый, – Дерябин указал худым, острым пальцем на Матвеева, – нужно не лысину чесать, а следить…
Дымов грозно оборвал Дерябина:
– Все вы на земле торчите. Дискуссию затеяли! Боитесь высоты?.. Полезайте сами наверх и проверьте!
Дымов ушел не попрощавшись, как и начал разговор не поздоровавшись.
Токмаков остался стоять хмурый, с рулеткой в руке. Начальства уже не было видно, но из-за трубы доносился бас Медовца: «Еще двое суток? Да где мне их шукать? У нас сейчас какой календарь? Грегорианский. Его и будем придерживаться. Чуете? Никакого нового летосчисления вводить пока не будем!..»
– Начальство! – вздохнул Матвеев. – Обругали и пошли. А если разобраться…
– Тебя-то, во всяком случае, обругали за дело. Будешь на глазок работать – выгонят из мастеров.
Токмаков сунул Матвееву рулетку и решительно зашагал к подножию домны.
2
Далеко внизу остались сходни и мостки со следами цемента и глины на досках. Остались внизу и железные лестницы с перильцами. Их сменили верткие стремянки, затем – шаткие трапы из металлического канатика с прутьями-ступеньками и напоследок – скобы, приваренные к конструкциям домны.
На высоте восьми этажей глуше разноголосица стройки, ее гомон и гул.
Токмаков прислушался – шипят огни электросварки, словно кто-то непрерывно окунает в ведро с водой горящие головешки.
«И ни одна душа не знает, каким ветром выдуло меня наверх. Везет же мне сегодня!» – подумал Токмаков и полез выше.
Чем выше он подымался, тем яснее слышал тяжеловесный скрип такелажа и хлопанье флага, укрепленного на макушке башенного крана.
На тесной площадке, где кончался последний трап, Токмаков остановился передохнуть.
Здесь, на высоте, воздух не так зноен, и Токмакову казалось, что он стоит на самом берегу реки Урал.
Далеко на западе, за рекой, виднеются горы. Это один из южных отрогов Уральского хребта. Горы поближе – темно-зеленые и полулежат, горы подальше – черные и стоят во весь рост.
Гора Мангай, драгоценная кладовая железной руды, возвышается голая. Лишь столбы электрической дороги видел Токмаков на Мангае, одну линию столбов над другой. Рудное тело горы обнажено, изрезано горизонтами. Они подобны исполинским ступеням, ведущим на вершину. Разрезы пестры, преобладают рыжие, красноватые, бурые оттенки.
Такие же пестрые холмы видит Токмаков на рудной эстакаде доменного цеха. Дымчатые, сизые холмы – кокс, будто он тоже выцвел на этом солнцепеке. Темно-рыжие дюны с шоколадным оттенком – руда. Грязно-серые взгорья – известняк.
Токмаков перевел взгляд влево, туда, где виднелось серо-зеленое пятно доменного сквера. На одной из дорожек самосвал вновь ссыпал чернозем.
И хотя самосвал казался отсюда размером с вагонетку, Токмаков удивительно остро ощутил снова запах чернозема и его сырую прохладу.
«Быстро вернулась!.. Опять эта девчонка там командует. Знать бы, что вернется… И чего я только сюда полез?»
Он пропустил вперед геодезиста, его, помощника реечника и полез по скобам за ними. Теперь уже он все время видел у себя над головой тапочки геодезиста. Тот любил работать в легкой обуви, любил ощущать пяткой, пальцами, всей ступней кусочек железа, на который ставит ногу. А реечник лез в валенках.
Геодезист тащил наверх складной треножник, а у реечника за спиной висел ящик с инструментами, похожий на шарманку или футляр от баяна. Будто сумасбродный баянист, собравшись играть неведомо кому, разве что птицам перелетным, карабкается на небо по балочкам, по скобам, по кронштейнам.
«Ну куда он ставит ногу? – пугался Токмаков. – Левее, левее! Ах, не ставит. Только примеряется. Еще левее. Наконец-то! А все-таки нет лучше валенок. Первая обувь верхолаза. В них и на краску наступишь – не поскользнешься».
На самой верхушке домны реечник снял со спины свой ящик. Токмаков с внезапным волнением стал следить за каждым движением реечника. Тот извлек из ящика отвес, установил на двух балочках треножник, и геодезист приступил к работе.
Ветер раскачивал на нитке под треножником белый грузик, очень похожий на пулю.
Реечник обошел домну вокруг по настилу, присел на корточки и установил ватерпас. Токмаков знал: капля спирта в ватерпасе сейчас покажет, точно ли уложена царга на царгу, можно ли их сваривать.
Токмаков в эту минуту совсем забыл о больном плече, о бюллетене и думал только о возможной ошибке монтажников. Не все ли равно – при нем установили царгу или без него?
Реечник на той стороне развел руками и на пальцах показал: шесть… Ничего, мол, не попишешь; шесть миллиметров есть шесть.
Токмакову захотелось самому взглянуть на эту каплю спирта.
Поперек царги, по диаметру окружности, лежала узкая, длиной в шестнадцать метров, балка.
«Нет, не пойду вокруг по настилу, – пришла вдруг шальная мысль. – Пройду по балочке». – И он двинулся шажок за шажком по балочке. Она была шириной с папиросную коробку.
Потому ли, что Токмаков за эту неделю успел отвыкнуть от высоты, потому ли, что ослабел за дни болезни, потому ли, что балочка, висящая над бездной, была уж очень узка, – ему стало страшно, едва он сделал первые несколько шажков.
Повернуть обратно? Еще опаснее, а кроме того стыдно. Так и подмывало опуститься, сесть на балку верхом, крепко обвить ее ногами и ползти, ползти, ползти на груди, на животе, цепляясь за балку руками.
Но геодезист и реечник были рядом. Токмаков чувствовал их взгляды. Поздно идти на попятный.
И он внешне непринужденно, даже беззаботно, продолжал ступать шажок за шажком, чувствуя, как страх противно щекочет пальцы на ногах. Еще, еще шажок. Ближе, ближе спасительные подмости.
Токмаков ухватился рукой за край царги, надежно встал на подмости рядом с реечником, шумно передохнул и нагнулся к ватерпасу. Да, проклятая капля переместилась…
– Ничего, водворим каплю на место! – сказал Токмаков реечнику притворно спокойным тоном. Дрожащими руками он достал папиросу, чиркнул спичкой, тотчас же спрятал огонек в ладонях и с наслаждением закурил.
Обернувшись, Токмаков встретился взглядом с геодезистом, тот укоризненно покачал головой.
А рядом с геодезистом стоял Пасечник с блоком на плече, и в его зеленых глазах светилось горячее одобрение, даже восхищение. Рыжий чуб весело горел на солнце.
Когда же Пасечник успел сюда вскарабкаться? Токмакову льстило, что такой верхолаз, как Пасеч-ник, был свидетелем его прогулки над пропастью. Но в то же время Токмаков понимал, что подал плохой пример своему бригадиру – и какому бригадиру? – ухарю, которого хлебом не корми, только позволь полазить черт знает где и на какой высоте. Дымов как-то сказал: «Вашему Пасечнику только разрешите – он у черта на рогах домну смонтирует…»
Пасечник сам себя называл «запорожец за Уралом». Он и правда был родом из Запорожья и всех уверял, будто и верхолазом стал только потому, что рядом с их хатой построили мачту электропередачи и он лазил на эту мачту, чтобы гонять голубей.
С той поры Пасечник работал верхолазом на многих стройках страны, и он сам не помнит уже, на какие только мачты, трубы, мосты, башни, копры, вышки не взбирался. Во всяком случае, он провел наверху много тысяч часов.
Про летчиков у нас говорят: «Налетал столько-то часов». Но разве можно подсчитать, сколько верхолаз налазил?
Пасечник показал однажды Токмакову несколько фронтовых фотографий. На одной из них Пасечник был снят в маскировочном халате разведчика. Вуаль из марли была закинута на ушанку. Пасечник умудрился и тут выпустить чуб из-под ушанки, а выражение лица его было одновременно и озорное и надменное. В руке он картинно держал бинокль, видимо специально одолженный у кого-то.
Пасечник и теперь любил сниматься. Фотограф «Каменогорского рабочего» Флягин несколько раз снимал его для газеты, для Доски почета, и каждый раз Пасечник во время съемки кричал: «Страна должна знать своих героев!», а перед съемкой сам устраивал маленькую инсценировку. То он горделиво разглядывал чужой чертеж, то из кармана его куртки торчали одолженные на время съемки логарифмическая линейка, карандаши, чья-то вечная ручка.
Пасечник любил побахвалиться своим знакомством с управляющим Дымовым: «Мировой мужик! Мы с ним на третьей стройке хлопочем. Нас и в Каменогорск вместе перебросили». Если есть нужда, он не стесняется звонить Дымову. Однажды секретарша не хотела его соединить по телефону и все допытывалась, кто это звонит. «Соедините немедленно! – распорядился Пасечник начальническим тоном. – Говорит заместитель министра по верхотуре. Я только что приземлился». Секретарша решила, что какое-то приезжее начальство звонит с аэродрома, и соединила с Дымовым. Тот потом очень смеялся и с тех пор называет Пасечника «заместитель министра по верхотуре».
Пасечник относился свысока ко всем, кто работал на земле, и пренебрежительно называл их «каменюшниками». Вот так же на фронте он считал, что все, кто не ходит в разведку, – тыловые крысы.
Начальство недолюбливал, ему вечно приходилось выслушивать выговоры и замечания – и все внизу, на земле. Токмакова он уважал – и за его фронтовое прошлое, и за любовь к высоте…
– Наше вам! – прокричал Пасечник, снимая с плеча блок и заправляя в него конец троса. – Давно начальства на верхотуре не было!
– А вы и рады, что начальство болеет?
– Лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным! Сколько осколочек весил, товарищ прораб?
– Уже пронюхали?
– Разведка все знает. В осведомленных кругах нам сообщили: у прораба из лопатки прорезался фронтовой осколочек.
– Хватит зубы заговаривать. Вы почему разгуливаете без монтажного пояса?
Пасечник оглядел Токмакова с головы до ног и иронически свистнул.
– А где вы свой пояс прячете, товарищ прораб? Под пиджачком?
– На мне пояс не ищите. Я тут сегодня случайно. А вы все время инструкцию нарушаете… Дайте-ка сюда чертеж!
И Токмаков, держась рукой за трос, стал вместе с Пасечником разглядывать чертеж.
К концу смены, когда царга уже точно стояла на своей отметке, Токмаков спустился вниз.
– Проворонил шесть миллиметров, – пристыдил он Матвеева. – Уже прорабу и поболеть нельзя.
– Мы – люди маленькие. На вашем месте старшее начальство находилось.
– А тебе глаза на что даны? На начальство пялить? Ма-астер!..
Матвеев отвел взгляд, посмотрел наверх и ахнул:
– Ну и орел! Глядите-ка! Токмаков ужаснулся.
Он увидел, как человек, держась руками за натянутый трос, оттолкнулся от подмостей, на которых стоял, оплел трос ногами и стремглав понесся вниз.
Несколько раз Пасечник – нетрудно было узнать его – тормозил спуск, сильно зажимая трос ногами, чтобы погасить скорость, а затем снова разгонялся и летел вниз.
Наконец, еще раз притормозив, Пасечник коснулся земли согнутыми в коленях ногами, тут же выпрямился, отпустил трос и задымил папиросой, которая торчала у него в сжатых зубах.
Может быть, всего секунд пятнадцать – двадцать продолжался этот спуск; в такой отрезок времени не успевает сгореть спичка.
Пасечнику совсем не хотелось встретиться сейчас с прорабом, но Токмаков уже повелительно махал рукой, подзывая к себе.
Пасечник подошел лениво, вразвалку.
– Это еще что за номер, товарищ Пасечник? – спросил Токмаков, с трудом сдерживаясь.
– Прямое сообщение, товарищ прораб! Без пересадки. Кратчайшее расстояние между двумя точками. А то пока оттуда по лестницам…
– Так можно и на тот свет приехать. Без пересадки. Шестьдесят метров – все путешествие.
Пасечник презрительно свистнул.
– Как бы не так! Помирать нам рановато. Поскольку есть еще у нас на домне дела. Думаете, я – совсем младенец!
– Хорош младенец!
– А это вот?
Пасечник снял рукавичку – под ней надета еще одна.
– На Тагилстрое тоже один хотел на землю спуститься, – сказал Токмаков зло, – а оказался в земле. Стальная нитка от троса прошила ладонь, он отдернул руку и… «между двумя точками».
– Мало ли глупостей чудаки делают! – Пасечник пригладил волосы.
– Об уме вам, Пасечник, в данную минуту лучше совсем не упоминать.
Токмаков поспешно достал папиросу. Пасечник протянул ему свой дотлевающий окурок, но Токмаков сделал вид, что не заметил, отвернулся и чиркнул спичкой.
– Предположим, вы только покалечили бы руку. Что же? Государство вам за озорство бюллетень должно выдавать?
– Я и с бюллетенем, когда лихорадка была, работал. Вы же знаете!
– Знаю. – Токмаков чувствовал, что у него уже иссякает запас спокойствия, и он с большим трудом удерживается от того, чтобы не накричать. – А все-таки, товарищ Пасечник, придется у вас разряд снять.
– Это за что же?
– За нарушение правил техники безопасности. Злостное нарушение! Это не первый случай!
– Ну что же, снимайте. Если есть такое право. Просить: «Дяденька, больше не буду», – не собираюсь.
Пасечник картинно откинул со лба и пригладил чуб, чуть-чуть задержав пальцы, прежде чем отнять их.
И все это так невозмутимо, будто единственное, что его сейчас беспокоило, – хорошо ли лежат волосы, не увидят ли девушки его растрепанным.
– Разрешите идти? – спросил он с подчеркнутой отчужденностью.
– Идите.
Пасечник повернулся на каблуках.
Токмаков посмотрел ему вслед. Спина и коротко остриженный рыжеватый затылок выражали горькую обиду.
«Ничего, я тебя обломаю», – подумал Токмаков. В ушах его все еще звучал обиженный и в то же время заносчивый голос Пасечника: «Ну что же, снимайте разряд, если есть такое право».
Токмаков вынул блокнот, помедлил и составил проект приказа: «За злостное нарушение правил техники безопасности снизить бригадиру Пасечнику Н. П. разряд сроком на один месяц».
