Текст книги "Высота"

Автор книги: Евгений Воробьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

10

Токмаков смотрел на небо нахмурясь, деловито и внимательно.

Он стоял, широко расставив ноги, скрестив руки на груди. Голова запрокинута настолько, что непонятно, как кепка держится на затылке.

К полудню небо успеет выцвести. Но сейчас растрепанные ветром облака резко оттеняли густую синеву неба.

Облака шли на восток, навстречу солнцу. Косые лучи не могли пронизать облака насквозь, только края их были оторочены жарким золотом. Одно облако напоминало гончую, распластавшую в стремительном беге узкое и хищное тело. Гончую настигала легковая автомашина с обтекаемым, чрезмерно приплюснутым кузовом. Автомашину догоняла рыба с задранным вверх хвостом и неестественно большими плавниками.

Токмакову, однако, не было решительно никакого дела до вытянутых в длину, причудливых облаков. Он смотрел на небо озабоченно, даже встревоженно и не видел ничего, кроме ветреного неба и макушки строящейся домны.

Он стоял в глубокой задумчивости, будто решал и никак не мог решить очень сложную задачу. А что ее решать, эту задачу, когда все подсчитано и пересчитано, когда подъем продуман до мелочей, люди расставлены по местам, ощупан каждый ролик, блок, трос, когда осталось только начать самый подъем?

Он еще раз проследил взглядом за стрелой крана, простертой над домной, подобно длинной стальной руке, за тросом, который свешивался со стрелы и нес на конце своем мощный крюк.

Крюк этот, напоминающий вопросительный знак, перевернутый вниз головой, праздно висел над самой землей, а под ним лежал на земле исполинский стальной пояс, называемый царгой. Царга готова была совершить путешествие по воздуху – туда, на макушку домны!

Рядом с Токмаковым, в той же позе и в такой же кепке, приученной не падать с самого затылка, стоял Матвеев. Только руки у Матвеева не были спокойны, он размахивал ими, указывал вверх пальцем.

Матвеев сердито глядел на небо, вздыхал, почесывал лысину и наконец сказал:

– Неблагонадежная погодка… Как бы ветерок рикошета не наделал…

Токмаков ничего не ответил, а только потер себе лоб, как всегда, когда бывал в затруднении. Губы его шевелились, будто он говорил сам с собой или считал в уме.

Оба еще раз посмотрели на флажок, укрепленный на верхушке крана. За минувший месяц, знойный и дождливый одновременно, флажок стал блекло-розовым. Он то расправлял переменчивые складки, то опадал.

– И долго будете на божий свет любоваться? Токмаков нехотя обернулся на голос.

– Пока не надоест, товарищ Дерябин.

Вся долговязая фигура Дерябина выражала нетерпение. Он жевал папироску тонкими губами, слегка покачивался с пяток на носки и суетливо теребил чертеж, свернутый в трубку.

– Пора бы уже, между нами говоря, и за дело приниматься.

– А сводка какая?

– Да что вы их сводок не знаете? Они уже неделю подряд бурю обещают… А вы что, собственно говоря, предлагаете? Еще день потерять? Как вчера, позавчера? Сидеть у домны и ждать погоды?

– Надо, товарищ Дерябин, подождать.

– Было бы начало месяца – пожалуйста.

– А в чем разница?

– Откровенно говоря, разница большая. – Дерябин выплюнул папиросу с изжеванным мундштуком. – Подъема не сделаем – сорвем план третьей декады. Забыли, как Дымов нас на оперативке ругал?

– Если так, то конечно, – поспешно кивнул Матвеев. – Почему не поднять… Лишь бы с земли не сдуло…

Токмаков зло посмотрел на Матвеева, тот замялся.

– Придется царгу поднять, если… Ветерок, однако… Как бы он беды не надул… Но если начальство… Мы – люди маленькие…

– Сорвать план третьей декады – значит, между нами говоря, испортить весь месяц. Вы что же, хотите рабочий класс без премиальных оставить? – Дерябин огляделся: слышат ли его монтажники?

– К сожалению, ветер с календарем не считается.

– А я работаю по календарю. И вам приказываю.

Токмаков ничего не ответил, а Дерябин, испуганный своей решительностью, обмяк.

– Смелости нужно больше, дорогой товарищ Токмаков! Смелость не в том, чтобы самому, как белке, лазить по фермам. От прораба требуется смелость другого Сорта. Вот какая смелость!..

Дерябин пощелкал костлявыми пальцами, показав, какая именно смелость требуется от Токмакова, и ушел.

Токмаков проводил Дерябина холодным взглядом, круто отвернулся и снова стал всматриваться вверх.

– Косвенный человек! – вздохнул Матвеев.

– Сам ты шибко прямой, – рассердился Токмаков. – Все юлишь: «Мы – люди маленькие…» Ну, хватит вздыхать. Приказано – надо делать. Флажок-то успокоился?

– Вроде успокоился.

Токмаков все же недоверчиво смотрел на вытянутые облака, догоняющие друг дружку.

– Начнем подъем, – решил Токмаков. – Только перестроповку сделаем. Возьмем строп – дюйм с четвертью. Запас прочности не повредит. Груз парусный…

Прежде чем начать подъем, царгу, согласно правилам, подержали с четверть часа на весу, над самой землей. Токмаков убедился еще раз – строп не ерзает, узлы надежны, центр тяжести груза найден точно.

И вот наконец Токмаков подымает над головой правую руку и описывает указательным пальцем несколько витков, будто ввинчивает в воздух штопор.

– Вира!

Десять, двадцать, двадцать пять, тридцать метров высоты.

Все в порядке.

Снова и снова Токмаков буравит указательным пальцем воздух, описывая восходящий штопор. При этом он не отрывает взгляда от царги, висящей на крюке.

Токмаков внимательно следит за тросами. Тросы и канаты, толстые и тонкие, пересекаются под разными углами, в разных плоскостях. Тросы привязаны к верхушкам мачт и кранов, к стрелам, похожим на корабельные реи. Бесфамильных тянет за трос, повиснув на нем всем телом. Подбегает Невьянцев и тоже виснет. Они – как матросы, ставящие паруса на диковинном Фрегате, оснащенном стальными снастями.

Пришлому человеку все это переплетение тросов представляется беспорядочным, но такелажник отлично разбирается в оснастке строящейся домны. Здесь свои законы, своя точность и мудрость. Все эти тросы – работяги и силачи. Одни подымают тяжести, другие сообщают устойчивость и силу подъемным механизмам.

Царга, которую предстоит поднять, – последняя. Шестнадцать таких царг, сваренных вместе, составляют стальную оболочку домны. Шестнадцатая царга – самая тяжелая.

Подъем шестнадцатой царги осложнен тем, что на высоте сорока метров путь ей пересекает трос, держащий соседнюю подъемную мачту. Нужно славировать, обогнуть этот трос.

Токмаков поднял царгу выше домны, повернул стрелу крана и, сильно увеличив ее вылет, бережно пронес царгу над самым тросом, впритирку к нему, затем, сразу повеселев, подал команду «майна».

Самое опасное позади.

В момент, когда царга огибала этот злополучный трос, кран испытывал предельную, для себя нагрузку. При большом вылете стрелы кран теряет в силе. Ведь и человек может поднять меньше вытянутой в сторону рукой, чем согнутой в локте.

Как только царга пошла вниз, снова появился Дерябин.

– Ну, вот видите. – Дерябин пожевал губами. – Полный порядок! Теперь вы и без меня справитесь.

– Теперь мы и без вас справимся.

Дерябин притворился, что не понял иронии. Он надул впалые щеки и сказал:

– Ну, а я наверх. Дело ответственное. Буду лично руководить.

Едва Дерябин поднялся по лестнице, как царга качнулась от сильного порыва ветра.

Токмаков тревожно взглянул на флажок.

Флажок бился так, будто ветер решил разорвать его в клочья или отодрать от древка.

Токмаков осмотрелся и прислушался.

Ветер крепчал с каждой минутой. Он шатал тросы, раскачивал кислородные шланги, электрокабели, трепал обрывки проволоки и веревок, выхватывал листки из рук прорабов, срывал косынки с девушек. О том, чтобы расстелить чертеж, свернуть цигарку или зажечь спичку, и думать было нечего.

На литейном дворе нагружали в тачку цемент. Каждый взмах лопатой рождал пепельное облачко, будто лопата взрывала всю кучу цемента. И там тоже прекратили работу и прикрывали цемент досками, чтобы его не выдувало.

Бросила работу Одарка, монтер высоковольтной лилии. Тяжело шлепая резиновыми сапогами, с контрольной лампой в руке, она побежала к трансформаторной будке. Рукой в резиновой перчатке потянула к себе стальную дверь с белым черепом, перекрещенным красными молниями. Дверь, прижатая ветром, не поддавалась. Одарка засунула лампу в карман комбинезона а схватилась за дверь обеими руками. Ветер надул повязанный по-старушечьи красный платочек. Одарка прикусила его зубами, рывком приоткрыла дверь и скрылась в будке.

Ветер свирепо хлопнул дверью ей вслед.

Электросварщики бросали работу и спускались вниз. Одна за другой гасли лазурные звезды.

На кауперах бросали работу клепальщики. Замолк последний молоток.

И только монтажники из бригад Вадима и Пасечника не уходили. Они должны принять царгу, поймать ее на болты.

Токмаков заметил опасность сразу и подал команду «полный майна».

Но ветер уже ударил, как в парус, в округлые борта царги и в дощатые подмости, которыми та была обшита.

Царга ходила ходуном над головами монтажников.

Монтажники, облепившие верхушку домны, никакие могли утихомирить царгу.

Токмаков подозвал Матвеева:

– Возьмите двух такелажников. Живо наверх! На пылеуловитель! Посадим царгу туда. Держать «в зубах» опасно. Каждая минута…

Матвеев, низко пригнувшись и отчаянно размахивая руками, побежал к пылеуловителю.

Только бы удалась эта затея! Диаметр царги – шестнадцать метров, диаметр позволяет. Пусть хоть набекрень сядет, пусть совсем криво – лишь бы переждать непогоду!

«Где же старый черт застрял?» – нетерпеливо поглядывал наверх Токмаков.

На макушке пылеуловителя – высоченной железной башни – показались две человеческие фигурки.

Матвеев принялся свистеть что-то Вадиму, стоявшему на домне.

Вадим закричал в ответ.

Матвеев приложил руку к уху, вслушиваясь и не слыша, – Вадим кричал против ветра.

Токмаков показал большим пальцем, отставленным от ладони, вправо, и стрела крана, несущая царгу, повернулась к пылеуловителю.

До Матвеева остается двенадцать, десять, восемь, семь, шесть метров.

С каким трудом движется царга!

И когда до Матвеева оставалось не больше пяти метров, Токмаков понял, что царгу подтянуть ближе не удастся.

Поворотная лебедка в состоянии тащить эти двадцать восемь тонн. Но ветер спутал все карты. Неизвестно, какую ветровую нагрузку несут сейчас царга и сам кран.

Кран подрагивает от усилий, нечего и думать о том, чтобы увеличить вылет стрелы.

Пять, всего пять метров осталось до Матвеева!

Токмаков стоял бледный.

Горькие складки легли у плотно сжатого рта, глаза потемнели. Если бы ему сейчас нужно было бегать, отдавать во весь голос приказания, перекрывая шум ветра, кого-то подбадривать, а кого-то ругать, лазить самому по фермам на головокружительной высоте, – ему было бы легче. А он вынужден молча стоять на месте и только жестами приказывать машинисту крана.

Токмаков провел рукой по лбу – сухая ладонь. А ему казалось, что лоб в испарине.

Или это ветер высушил?

Откуда-то появился корреспондент Нежданов с фотографом Флягиным. Ближе всех к Токмакову стояли Карпухин, Баграт и Катя. Тут же топтался бледный от волнения лебедчик Метельский.

Желтую с цветами задымленную косынку Катя завязала, чтобы не сорвало ветром, под подбородком тугим узлом. Но платок все-таки отбросило на плечи. Ветер растрепал и откинул назад смоляные волосы, открыл смуглую шею. Платье прилипло к ногам выше колен, к животу и груди, четко вылепив девичью фигуру, будто Катя только что вышла из воды и стояла во всём мокром.

Токмаков показал оттопыренным большим пальцем влево. Стрела вернулась в прежнее положение, и царга вновь закачалась над головами монтажников.

Ветер дул с той же знойной силой, неутомимый и настойчивый, Сколько же баллов – шесть, семь, восемь?

Но ведь этими баллами измеряют ветер на земле, На высоте он сильнее.

Тучи горячей пыли носились над строительной площадкой. Ветер, как старательный дворник, подмел вокруг – ни щепки, ни бумажки, ни стружки. Он подрывал крошки земли и песчинки, рвал с корнем траву, шевелил камешки. Вскоре ветру уже было под силу катить и перекатывать круглые камешки, а иные кругляши отрывать от земли.

Когда порыв ветра ударял в лицо, больно били песчинки и мелкие камешки. Целые барханы поднялись в воздух.

Неопадающая подвижная завеса!

Здесь, у Каменогорска, берут сильный разгон ветры, прорвавшиеся через отроги Уральского хребта. Может быть, ветер, не позволяя песчинкам оседать на землю, примчал эти мириады песчинок с берегов Аральского моря или откуда-нибудь из Каракумов?

Видимость ухудшилась. Время от времени Вадим, подающий Токмакову сигналы рукой, и верхушка домны со всеми людьми на ней скрывались из глаз в пыльном затмении, в тончайшей сухой мгле.

Но и тогда Токмаков удивительно отчетливо представлял себе своих монтажников. Все виделись Токмакову такими, какими он запомнил их перед подъемом.

У Пасечника, когда тот слушал напутствие, был подчеркнуто скучающий вид, даже золотистый чуб его поблек. «Все это я знаю не хуже тебя, – как бы говорил Пасечник. – Хватит наставлений. Скорей бы наверх». От скуки он ощупывал пряжку командирского ремня, которым подпоясан синий комбинезон, и неторопливо приглаживал чуб.

Вадим, большелобый и сероглазый, слушал, как всегда, внимательно и молчал, стараясь точно запомнить все распоряжения Токмакова.

Бесфамильных опасливо посматривал вверх, бормотал себе под нос и смешно морщил веснушчатый лоб, – так он хмурил несуществующие брови. Могучая грудьвся в веснушках, была открыта, ветер забирался к нему за пазуху.

Борис был счастлив, что его послали наверх. Правда, не на самую верхушку домны, но все-таки наверх. «Константин Максимович! – снова прозвучал в ушах звонкий, ломающийся голос. Борис выговаривал в его имени-отчестве все буквы до одной. – Так буду стараться!.. Вы сами увидите!»

Пыль на время улеглась. Токмаков вновь увидел людей на верхушке домны.

Царга раскачивалась, трос ерзал на крюке, испытывая его выносливость и хватку, пробуя вырваться из своего глубокого узкого ложа. Снизу этот крюк, высотой в рост человека, казался совсем маленьким.

Двумя канатами-расчалками, оттянутыми в противоположные стороны, такелажники сдерживали царгу. Одна расчалка тянулась к верхушке каупера, вторая – к пылеуловителю.

И вот ветер – он вел себя теперь, как буян, – сильно дернул царгу, и расчалка, протянутая к кауперу, лопнула.

На площадке было шумно, но сухой треск, с которым лопнула расчалка, услышали все; этот звук был подобен выстрелу.

Катя закричала, словно только она одна и видела – стряслась беда! Она себя не слышала и не понимала, что именно кричит. Но Токмаков и сам все видел, а там, наверху, видят еще лучше. Если не натянуть новую расчалку, лопнет и вторая, и тогда царга, раскачиваемая ветром, станет игрушкой стихии.

Царга «заиграла» сильнее. Ее швыряло в стороны, она неслась по какой-то сумасбродной кривой, начинала крутиться то влево, то вправо, и обрывок троса болтался под нею.

Нечего было и думать о том, чтобы посадить сейчас царгу на свое место. Она ударит о домну, сомнет дощатые подмости на ее верхушке, погубит людей. От удара может лопнуть по швам и сама царга, сваренная из стальных листов.

Тревожный гул голосов. Чье-то «ах!». Девичий вскрик.

Токмаков тоже увидел, как человек ухватился за дощатые подмости царги и повис, раскачиваемый вместе нею в воздухе. Он ухватился за царгу в тот момент, когда ее пронесло над головами монтажников. Через плечо у него висел моток троса. Подтянувшись на руках, он ловко взобрался на верткие подмости.

Когда пыль слегка улеглась, Токмаков различил синий комбинезон и рыжеватую шапку волос.

– Коля! – крикнула Катя.

Она закрыла лицо руками, но тут же снова отняла их и ухватилась за концы косынки.

– Пасечник? – закричал Нежданов, живо обернувшись к Кате.

– А то кто же! – грубо бросила Катя. – Протри свои стекла.

Метельский, который стоял где-то по соседству с Катей, зажмурился, ноги его подкосились, и он опустился на землю.

Флягин тоже увидел Пасечника, повисшего на царге. Флягин схватился за «лейку», но тут же опустил ее. Слишком высоко, да и пыль мешает. Вот если бы с той верхней площадки – какие изумительные кадры он мог бы заснять!

Из трансформаторной будки вышла Одарка и встала рядом с Катей. Она посмотрела вверх, на царгу, – искала взглядом Вадима.

А наверху Пасечник делал то, что задумал. Он встал на подмости во весь рост, шагнул раз, другой и, прижимаясь к царге, начал разматывать трос. Потом, взобравшись на царгу, привязал к оборванной расчалке новый трос и помахал товарищам, словно хотел сказать: «Давно ждал такой работенки».

Он уселся на борту, свесив ноги, безмятежно, как на качелях.

Карпухин даже крикнул:

– Ну и артист! Король воздуха!

– Как под куполом цирка! – подхватил Нежданов. – На трапеции.

– Зачем цирк? – сказал Баграт. – Без сетки работает.

Пасечник посидел так с минуту. Затем круто повернулся всем туловищем, съехал животом и грудью по царге снова на подмости и ухватился за их край. Когда Царга вновь стала приближаться к домне, он повис на вытянутых руках, готовый к прыжку.

Как только царга оказалась над домной, Пасечник разжал пальцы и ловко спрыгнул на площадку.

Он с удовольствием притопнул, ощутив себя снова на домне, и подмигнул рядом стоящему Борису. Тот подался к Пасечнику, собрался что-то сказать, но только заплакал.

Пасечник проводил взглядом свои недавние качели, отнесенные ветром в сторону, в серое от пыли небо.

Расчалку, привязанную Пасечником, подали на каупер, натянули, и царга заметно успокоилась.

Но ветер дул с прежней силой.

От подмостей, которыми была обшита неприкаянная царга, уже оторвалось несколько досок. Сорвался и полетел вниз фанерный щит с лозунгом: «Ни минуты простоя на домне „Уралстроя“!» Потеряв равновесие, упал и со звоном разбился зеркальный прожектор…

11

Токмаков не спускал глаз с царги. Уже от одного этого зрелища он чувствовал физическую усталость, крайнюю ее степень, почти изнеможение, будто сам он все время держал на весу какую-то невыносимую тяжесть, будто нервы и жилы его были вплетены в трос вместе со стальными нитями.

«Где же застрял Матвеев? – тревожился Токмаков. – Впрочем, без лестницы старик спускается, по уголкам… Скорей бы сюда! А я – сразу наверх».

Шесть витков в тросе, по тридцать семь ниток в витке – подходяще. Но как подсчитать ветровую нагрузку? Шутка ли – сто пятьдесят квадратных метров паруса. Прямо как шхуна.

У Токмакова совсем пересохло во рту от горячего ветра. Неужели это вчера вечером он пил у Берестовых чай с вареньем? И кто отодвинул вчерашний день на такое огромное расстояние от сегодняшнего утра? Маша и не подозревает, какое у него сегодня утро… Ничего с этой подъемной мачтой не сделается. И трос должен выдержать. Вовремя он заменил трос, взял более прочный.

Восьмикратный запас прочности – хорошо. А десятикратный – еще лучше.

Опять дернуло царгу, опять ее погнало в сторону. Все сильнее игра ветра.

Жаль, царгу не удалось посадить на пылеуловитель. Царгу нельзя также опустить на землю и отложить подъем. Для этого нужно обогнуть злополучный трос, а как это сделать, когда царгу шатает?

Значит, все-таки единственный выход – посадить груз на место. И сделать это нужно как можно скорее.

Вдруг ветер разбушуется еще сильнее? Или несчастье с тросом?

Наверно, наверху выбились из сил, да и людей не хватает. Послать сейчас людей наверх своей властью Токмаков не имеет права. Но добровольцы?

И, как всегда в самые трудные минуты жизни, Токмаков обратил свою надежду, веру и тревогу прежде всего к товарищам по партии. Он подбежал к людям, наблюдавшим за подъемом, остановился на полдороге, показал рукой на верхушку домны и голосом, неожиданно громким для самого себя, крикнул, перекрывая шум ветра:

– Коммуни-и-исты, впере-од!..

Он прокричал эти два слова тем зычным командирским голосом, который ему самому всегда казался чужим, но который хорошо знали когда-то его саперы, – голосом, полным страсти и вдохновения, непреклонной воли и отваги, требовательным и в то же время задушевным.

Токмаков первый рванулся к лестнице литейного двора, начинающей лабиринт лестниц, лесенок, настилов, подмостей и скоб, ведущих наверх, но, не добежав до лестницы, остановился и махнул рукой.

Мимо него пробежал, затягивая на ходу монтажный пояс, Баграт, тяжело протопал электросварщик Шереметьев, прошел своей неторопливой походкой Карпухин, прошел, что-то крича на ходу, Гладких, очень неуверенно, спотыкаясь на ровном месте, прошагал Метельский, промчался, ни на кого не глядя и никого не видя, Нежданов в своей грязно-бурой шляпе, напяленной глубоко на уши.

«А этот, в очках и в шляпе, куда прется?» – подумал Токмаков с раздражением.

Флягин, которому Нежданов на ходу, не оборачиваясь, бросил: «Вперед!», снял было с шеи ремешок от «лейки», поискал глазами, кому бы ее доверить, увидел, что Нежданов уже взбирается по лестнице, повесил «лейку» обратно на грудь и остался стоять, где стоял.

Рядом с Флягиным, заложив руки в карманы, стоял Хаенко. Куртка у него держалась на обрывках закрученной медной проволоки.

– Вон их сколько туда полезло! – показал Флягин наверх и добавил, оправдываясь: – Толкучка! Приличного кадра снять не дадут.

– Факт, не дадут! – подтвердил Хаенко. Флягин покосился на него.

– Пожалуй, и места там не нашлось бы… Для всех…

– Факт, не нашлось бы! – сказал Хаенко уже с явной издевкой. – А меня, собственно, туда и не звали, Ты тоже беспартийный?

Флягин ничего не ответил и отошел от Хаенко подальше.

Лебедчик Метельский поднялся по лестнице самым последним. Чем выше он подымался, тем нерешительнее становились его шаги. Он с ужасом посмотрел вверх, потом вниз. Колени подогнулись, его ударило в пот, будто окунули во что-то холодное и липкое, и он сел на ступеньку, закрыв глаза, обхватив руками шаткие перильца.

– …ни-и-ист… ре-од! – донеслось откуда-то сверху, будто запоздавшее эхо.

И, услыхав этот приглушенный, разорванный ветром крик, Токмаков вдруг удивительно ясно и отчетливо вспомнил, как в бою за высотку 208,8 под Витебском он, молодой командир роты, впервые кликнул этот клич. Он вспомнил и себя самого, свое внезапно отяжелевшее тело, которое каждой клеточкой прижималось к сочной июньской траве и которому так трудно было оторваться от земли и броситься навстречу смертному посвисту пуль.

Но в том бою под высоткой 208,8 он, Токмаков, сам бежал в цепи. Бежать бы ему и сейчас впереди всех, перепрыгивая ступеньки, низко пригибаясь от ветра, задыхаясь от быстрого бега, на выручку к своим. А он провожает взглядом товарищей, внявших его призыву, и сам остается внизу, в безопасности.

Матвеева все нет; Токмакову самому нужно управлять подъемом, доверив все работы наверху Вадиму и Пасечнику.

Кто же из них там командует? Вадим или Пасечник? Только бы не Дерябин!

Токмаков похвастал как-то в парткоме, что бригадиру у него – один лучше другого.

«Один лучше другого? – ядовито переспросил Терновой. – А вот вы скажите: чем лучше и чем хуже?»

В самом деле, чем Пасечник лучше Вадима и чем Вадим лучше Пасечника?

Оба бескорыстны, отважны, правдивы. Да, именно правдивы.

Верхолаз должен быть очень правдив: прораб доверяет ему безгранично.

Вадим более осмотрителен. Зато Пасечник находчивее и отчаяннее.

Оба очень любят технические новшества. Вадим, прежде чем сработать по-новому, сам на опыте хочет убедиться, что новый способ монтажа или новое приспособление лучше старого. Пасечник более жаден до всяких новинок и усовершенствований. Он может избрать и неверный путь, лишь бы новый.

Вадим во время работы помалкивает и не дергает своих людей, а это большое умение – не дергать людей. Какие бы ни были вокруг Вадима сутолока и ералаш, он остается медлительным на словах и в жестах. А Пасечник излишне шумлив. Любит во время работы слышать свой повелительный голос.

Вадим более пунктуален. Он любит слово в слово, по-военному, повторять приказы. Поэтому когда Токмаков имеет дело с Вадимом, то волей-неволей приходится отдавать все распоряжения по-фронтовому: четко, лаконично. А с Пасечником беда. Он вечно допускает отсебятину, а потом оправдывается: проявил, говорит, нездоровую инициативу…

На высоте, когда приходится работать без подмостей, Пасечник чувствует себя увереннее. Но зато на земле, когда верхолазы готовятся к подъемам, во время всяких расчетов, Вадим надежнее. Пасечник на земле бывает ленив и небрежен.

И все же, если бы Терновой опять спросил, кто из бригадиров лучше, Токмаков затруднился бы ответить…

Токмаков стал метрах в сорока от крана, чтобы не упускать из виду горизонт верхней площадки домны и чтобы машинист крана, который все время смотрит на прораба в окно будки, видел его руки.

Кисть руки прораба, подвижна и выразительна. Указательный палец обращен книзу – майна; крюк крана идет вниз, а стрела его остается неподвижной. Если Токмаков слегка пошлепывает ладонью по воздуху и опускает ее все ниже – сильно майна. Если после этого Токмаков показывает пальцем на зубы, значит, груз следует опустить еще чуть-чуть.

Если же нужно опустить не один крюк, а всю стрелу – вниз обращен большой палец. Токмаков откидывает руку, будто просит слова на собрании или властно требует тишины – стоп!

На верхней площадке домны стало многолюднее. Все ли успели привязаться? Все ли прочно стоят на ногах? Каждая ступня требует места, а места там – ох как мало!

Кто-то перебегал на подгибающихся ногах заводские пути, неловко спотыкаясь о шпалы, то вихляя руками, то прижимая их к груди. Бегущий сильно сутулился, корпус его был наклонен вперед. Матвеев, наконец-то! Матвеев силился что-то сказать, но только размахивал руками, – он шумно глотнул воздух.

– Бурум наверху…

– Бурум! Бурум! Где ты пропадал?

– Ступай, Константин Максимыч… Я в порядке… Буду семафорить.

Токмаков бросился, пробиваясь сквозь ветер, к подножью домны. Он перепрыгивал через тросы, натянутые над самой землей, и пригибался под натянутыми повыше; он прыгал через трубы, бревна, баллоны с кислородом, обегал тачки, штабеля чугунных плит, лебедки. Он несся по лесенкам, перепрыгивая ступеньки, с разгона беря поворотные площадки, жадно хватаясь за шаткие перильца.

На одной из верхних лесенок сидел Метельский. Он растерянно вскочил и стал боком, прижимаясь к перилам; Токмаков тоже выставил плечо вперед, – иначе не разминуться. Метельский на какое-то мгновение ощутил на своем лице прерывистое дыхание Токмакова и втянул голову в чахлые плечи. Если бы прораб на ходу ругнулся поего адресу, Метельскому было бы не так стыдно. Он поднял глаза и увидел только ноги Токмакова, уже на следующей лесенке. Метельский хотел что-нибудь крикнуть вдогонку, но так и не нашелся, робко шагнул вслед и уселся на следующей ступеньке, еще более подавленный.

Позади Токмакова – лесенки, узкие дощатые трапы, подмости размером с подоконник. Вот она, верхняя площадка. Увидев Токмакова, Вадим сразу перестал распоряжаться, и все, вслед за Вадимом, повернулись к Токмакову, ожидая его указаний. Пасечник весело ему подмигнул. Бесфамильных прокричал:

– Борьба со стихией, товарищ прораб!

Губы его дрожали.

Дерябин стоял, ухватившись руками за скобу, ни во что не вмешиваясь. Глаза его были прикованы к проклятой царге. Он был бледен и часто сплевывал вниз, не замечая сердитых взглядов: верхолазы, когда работают на высоте, никогда не плюют на землю. Вот так же моряки никогда не плюют в море. Он отплевывался от пыли и вспоминал: «А вам, Дерябин, полезно будет глотнуть свежего воздуха. Все сквозняка боитесь. Кабинет у вас плохо проветрен». Вот и свежий воздух. Вот и сквозняк. Вот товарищ Дерябин и проветрился в командировочке!

Длинное лицо Дерябина с впалыми щеками еще больше заострилось, будто высушенное горячим ветром. Парусиновый картуз, измятый и почерневший, он натянул на уши.

Дерябин очень старался выглядеть спокойным и солидным, и от этого тщетного старания вид у него был еще более растерянный и жалкий. На лице ясно читалось, что в успешный подъем он не верит.

«Не надо было торопить Токмакова, – твердил про себя Дерябин, косясь на царгу. – Да еще при свидетеле, при Матвееве. А все этот Терновой виноват. Пристал тогда. Творческую смелость ему подавай! Вот и расхлебывай! Но почему я один должен отвечать за все.?..»

Дерябин смотрел на Токмакова просительно, почти нежно, – на земле он никогда не смотрел так.

– Я вам не нужен? – спросил Дерябин тоном подчиненного, ожидающего распоряжений.

– Как будто нет.

– Тогда спущусь вниз. – Дерябин отпустил скобу и сделал такой жест, словно умывал руки. – Нужно дозвониться на аэродром. Насчет погоды.

– Пожалуй, поздно, товарищ старший прораб.

– А подъем, собственно говоря, ведут бригадиры. Зачем нам с вами их подменять? Каждый должен нести ответственность за свой участок.

Напоследок он сплюнул на землю и, как только спустился на несколько ступенек и почувствовал себя а безопасности, сразу приосанился. На лице вновь появилось властное выражение, которое лишь на время сдуло знойным ветром.

Едва Дерябин успел сойти с площадки, Пасечник подошел к Токмакову и прокричал ему в ухо:

– Может, помочь товарищу? – Глаза Пасечника сверкнули озорным блеском. – Может, сам не донесет?

– Что не донесет?

– Ответственность! Носит ее взад-вперед. Может, устал человек?

– Прекратите этот разговор, Пасечник!

– А что же? Дипломатничать, как вы? Примите уверения в совершенном почтении? Вот и влипли с дипломатией. С царгой-то что теперь делать? Целоваться с ней, что ли?

Токмаков гневно поглядел на Пасечника.

– Отставить! Мой приказ. Я веду подъем. По местам! Будем ставить царгу.

– Понятно, – стушевался Пасечник и по всегдашней привычке провел рукой по волосам, будто можно было пригладить чуб, взъерошенный таким ветром.

Токмаков озабоченно посмотрел вниз.

Он с трудом увидел сквозь пыль Матвеева, коротконогого, неестественно приземистого, как все, на кого смотришь с большой высоты.

Да, здесь на площадке ветер сильнее. Приходится напрягать веки, чтобы глаза были открыты. Рот Токмакова, когда он кричит, набит ветром. Пыль сюда не доносится, завеса ее висит над землей.

Как же Матвеев будет следить за его сигналами?

Здесь, на высоте десяти этажей, сейчас, пожалуй, шумнее, чем внизу: тяжеловесный скрип такелажа, натужный скрежет блоков и тросов, хлопанье флага на верхушке крана. С площадки домны хорошо виден флаг – бахрома на рваных краях, нижний уголок оторван начисто. Ветер дерется с листами кровельного железа, которыми обшит подъемник, ведущий на каупер. Ветер относит в сторону слова команды и чей-то свист.

И Токмаков вновь мысленно благословил добротный, гибкий трос в дюйм с четвертью толщиной, из шести витков по тридцать семь ниток в каждом витке, да еще пеньковый канат посередке – трос, на котором висела царга.

Царга то появлялась над головами монтажников, то ее относило в сторону. Оттяжками, крючками с длинными рукоятками, петлями из троса, а то и голыми руками люди пытались удержать царгу. То держась рукой за трос, то цепляясь за подобие перил, ставя ногу то на уголок, то на скобу, то на узкий выступ, где не умещалась вся ступня, Токмаков перелезал с настила на настил, бросая на ходу короткие приказания.