Текст книги "Высота"

Автор книги: Евгений Воробьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

3

Дожди не унимались. Верхолазы прятались от дождя, ежились от сырости, сердито посматривали из своего убежища на серое, без просветов, небо.

Вот уже трое суток Токмаков и его монтажники работали с большими перебоями, с завистью поглядывая на всех, кто оставался на ярусах домны, кому дождь мешал меньше.

Плакат «Ни минуты простоя на домне „Уралстроя“!», весь в розовых потеках, уже несколько раз срывался за последние дни и косо повисал на одной проволоке. Гладких, промокший, лез под дождем наверх и снова закреплял плакат.

Бесфамильных раздраженно закричал ему вдогонку:

– Да брось ты возиться с этой наглядной агитацией! Глаза только мозолит.

– Окажи, Гладких, партийное влияние на погоду, – усмехнулся Хаенко.

Верхолазы решили дежурить на домне, чтобы использовать для работы каждый час хорошей погоды. Только Хаенко ныл, жаловался, раздражал и без того усталых и раздраженных людей разговорами о том, что эти дежурства должны оплачиваться как сверхурочная работа и что колдоговор имеет силу при любой погоде.

Каждый нашел себе сухой куток для ночлега.

Токмаков спал в «свече», на железном вогнутом полу, подостлав жесткий брезент и подложив ватник под голову. Сон был беспокойный, тревожный, и как только снаружи стучали по трубе, Токмаков, оглушенный тяжелым звоном, вскакивал, и выбегал.

Но конструкции еще не успевали высохнуть, как снова начинался дождь, и Токмаков возвращался в свою железную берлогу.

В ночь после того, как он расстался с Машей, его подняли на ноги дробным стуком. Он выскочил из трубы и наткнулся на Матвеева. Натянув на голову куртку, тот стоял под дождем.

– Начальство! – сообщил Матвеев, крайне встревоженный. – В конторке ждут.

Шлепая по лужам, Токмаков побежал в конторку.

Она располагалась теперь в стороне от домны, в трубе, ожидающей подъема. Трубу специально оборудовали, провели в нее свет.

Под яркой лампой, на приваренном к полу табурете сидел Гинзбург. Мокрый брезентовый плащ висел рядом на стене. С плаща на дощатый настил натекла лужица.

Гинзбург даже не обернулся, он рассматривал чертежи, и Токмаков, став за его спиной, узнал свой проект.

Токмаков волновался сейчас больше, чем когда защищал дипломный проект в техникуме. Гинзбург для него был не только начальником. Он знал, что Гинзбург, прежде чем стать инженером, работал на стройках грузчиком, такелажником, десятником и разбирался не хуже Матвеева во всех тонкостях монтажных работ. В учебники, по которым Токмаков учился, вошло описание подъема домны, осуществленного Гинзбургом в Донбассе. Доменная печь, подорванная фашистами, осела на-бок. Гинзбург предложил не разбирать ее, а выровнять с помощью гидравлических домкратов. Вадим, участник этого дела, рассказывал Токмакову, что Гинзбург сам вошел в печь и следил по отвесу за ее выравниванием. Ошибка в расчетах могла стоить ему жизни, но он верил в свой проект и оставался в домне, пока она не встала на место.

Гинзбург разжег трубку и, полуобернувшись к Токмакову, сказал:

– В каждом новом деле всегда следует различать два риска. – Слова вылетали с облачками дыма. – Прежде всего – риск новизны, то есть риск ошибки в замысле. А затем уже риск проведения, то есть риск неточности расчета и ошибок при самом подъеме. Что касается первого, то я считаю вашу мысль правильной. План подъема «свечи» задуман верно. Здесь у нас риск равен бесконечно малой величине, то есть нулю.

Токмаков переглянулся с Матвеевым, стоящим в дверях. Тот жестом изобразил одобрение: знай, мол, наших!

Гинзбург попыхтел трубкой, зажмурил глаза и поднял веки.

– Но остается еще риск, который связан с проведением вашей идеи в жизнь, то есть риск из-за неточности в расчетах при самом подъеме груза. Вы показывали проект Дерябину?

– Да. Но у него нет прав главного инженера. Да и нет желания за что-нибудь отвечать.

– А если бы главного инженера не вернули из командировки? Если бы меня задержали в министерстве? Если бы в конце концов самолет разбился? Вы продолжали бы ждать? Нужно уметь не только составлять проекты, но и отстаивать их. А вы думаете, репутация хорошего инженера только на кальке? – Гинзбург ткнул трубкой в чертеж. – Репутация хорошего инженера, даже если он уже известен и заслужил награды или лауреатские медали, утверждается его постоянной готовностью дерзать и добиваться осуществления своих идей. Хороший инженер не смеет успокаиваться, робеть. Меня Терновой тоже предупредил на этот счет. А то еще появится вместе с чинами эдакая боязнь потерять репутацию смелого человека. Конечно, нам с вами, Токмаков, нельзя рисковать очертя голову. Во всей нашей работе нужен запас прочности. Как при подъеме груза. Но давайте условимся, что запас прочности, пусть даже весьма солидный запас прочности, – это одно, а перестраховка – совсем другое. Думаю, что Дерябин путает эти два понятия…

Он сосредоточенно и мрачно замолчал, разжег потухшую трубку, пососал ее и продолжал:

– А вы спрятали чертежи в ящик и даже не проверили точности расчетов.

– Я проверял. Переделал многое заново.

– Значит, плохо проверяли. У вас здесь есть ошибки, непростительные для человека, имеющего диплом инженера.

– У меня нет диплома, – пробурчал Токмаков, косясь на Матвеева.

– Значит, нужно получить его! Все мы привыкли оправдывать себя недостатков времени, – тяжело вздохнул Гинзбург, – а в результате диссертации пишут и ученые степени получают люди, знающие дело меньше нас с вами.

Гинзбург углубился в расчеты. Брови у него были подняты, а веки тяжело лежали на глазах, отчего все лицо выражало крайнюю усталость. Он молча шевелил губами, подсчитывал что-то в уме. Взяв карандаш, он долго чертил, высчитывал и наконец сказал:

– Подымем «свечку» сразу с «подсвечниками». Можете даже назвать их для солидности «канделябрами» или «шандалами», – Гинзбург беззвучно рассмеялся своей шутке. – Но запас прочности этого троса, – Гинзбург снова ткнул трубкой в чертеж, – мал. Нагрузка на кран высчитана неверно. Здесь у вас грубая ошибка. Впрочем, ошибки тоже бывают разные – бывают ошибки талантливые и ошибки бесталанные. А все остальное у вас верно.

Гинзбург встал, надел непросохший плащ.

Токмаков скользнул взглядом по плащу. Однако дождей хватает, если они начисто отмыли плащ Гинзбурга от вечных пятен извести и бетона, от кирпичной пыли и цемента.

– Заготовьте схемы и чертежи, я подпишу. – И уже на пороге, прислушиваясь к дождю и не спеша выходить, Гинзбург улыбнулся. – Придется мне тоже утяжелить свою ответственность… перед министерством. Ну, а шуметь о подъеме пока не будем. Сперва сделаем, а потом можете давать интервью Нежданову.

Когда Гинзбург вышел, Матвеев, уставший от долгого молчания, быстро заговорил:

– Выгорело наше дело, Константин Максимович. Если голова хорошо придумала – руки сделают. Дерябин все бубнил: Хитромез не разрешит, Хитромез. А Хитромез-то – не закон божий.

– Не Хитромез, а Гипромез, – оборвал его Токмаков. – А учиться все равно надо. Ты погоди, старый, я тебя еще заставлю диссертацию защищать. Я тебе не позволю недоучкой остаться! А то примешься проекты сочинять, а тебя носом ткнут и скажут: «Таланта в тебе нет, даже ошибки – и те бездарные».

– Это ты прав, Константин Максимыч, – притворно вздохнул Матвеев. – Я вот думал без еллипсов жизнь прожить. А оно не вышло. И у тебя не выйдет без ученого звания. Вот оно как!

– Неблагодарный ты человек, Матвеев, – покачал головой Токмаков. – Пока я на твои «еллипсы» время трачу, я бы на четвертый курс перешел. Вот кончим домну, уедешь ты куда-нибудь подальше, я тут осяду. Буду работать с семи до четырех. А после четырех – время у меня в кармане. Быстро диплом добуду.

– Куда тебе, Максимыч! Если в Каменогорске осядешь, помяни мое слово, застропит тебя какая-нибудь Клаша или Дуняша мертвым узлом. Пойдут пеленки, распашонки – вот тебе и весь диплом! Нет, ты уж нас, верхолазов, не бросай. С нами скорее диплом получишь.

Оба подняли воротники, нахлобучили кепки и вышли из конторки в слякотную ночь.

4

Молоток, который только что сотрясался от напора сжатого воздуха, замер. Карпухин отвел молоток и долго смотрел на вишневую головку вновь рожденной заклепки.

Неслыханной, невероятной показалась ему тишина.

Последняя заклепка!

Подручный сейчас бросит клещи и закурит.

Нагревалыцица может погасить и даже разобрать горно. Покроются пеплом кусочки кокса, посинеют, остынут навечно заклепки, которым уже не нашлось места на этом каупере.

Карпухин прислушался – Баграт на соседнем каупере продолжал клепать. Его молоток грохотал уже на самом куполе – не сегодня-завтра и он закончит работу. Катя тоже погасит горно.

Карпухин крикнул: «Шабаш!» – вылез из люльки и медленно спустился по монтажной лесенке на землю.

Следом за ним сошли подручный и нагревалыцица. Карпухин поздравил свою бригаду с окончанием клепки и собрался на обед.

Он посмотрел на люльку Баграта. Карпухин не прочь был бы отметить это событие в обществе своего ученика, посидеть с ним в столовой, выпить стопку-другую, как и положено в такой день. Баграт возился с инструментом, но вниз как будто не торопился. Да и что его ждать, если в конторке работает жена Баграта, обедают они теперь вдвоем и для мужской компании он – человек пропащий!

Карпухин одиноко побрел в столовую. Он нашел себе компанию – сварщика Шереметьева, с которым уже много лет встречался на домнах. Шереметьев в вечных странствиях тоже состарился и поседел – волосы его, казалось, были припорошены мелом.

– С последней заклепкой тебя! – Шереметьев поднял стопку и чокнулся с Карпухиным.

Оба с аппетитом выпили, закусили корочками черного хлеба с горчицей.

Карпухин налил по второй. Шереметьев спросил:

– На покой?

– Вот отпуск с Василисой отгуляю, на новую домну подамся с Вадимом.

– Ну, будем радехоньки! – крякнул Шереметьев.

– Дай бог не последнюю! – живо откликнулся Карпухин.

Шереметьев выпил, вытер рукой рот и с усмешкой сказал:

– Слыхал я, Захар Захарыч, что бог дал тебе последнюю. Кончилась твоя клепка.

– Это у кого же на такую глупость ума хватило?

– У кого бы ни хватило, а клепка – дело отсталое. Наукой доказано. По одной заклепке всю домну сшивать – разве по нашему времени дело? Теперь сварка в моде.

– Это еще бабушка надвое сказала! – прогремел на всю столовую Карпухин. – Клепка – штучная работа, она всегда надежнее. А сварной шов – дело темное. Вдруг он неправильный. Где концы найдешь?

– Нашего брата теперь радием контролируют.

– Радиом, радиом! Видал я таких радистов. Пузырек с какими-то лучами таскают. А вот мне никакие лучи не нужны. Палец к заклепке приложу – все слышу.

– Так-то оно так, а все же тебя сварка на зады гонит. Давай, Захар Захарыч, по старой дружбе я тебе свой щиток подарю. Подучу тебя маленько – будешь знатный сваршик. Мое дело вечное.

– Вечное, да не бесконечное, – разозлился Карпухин. – Слышал я, на ручную сварку тоже управу нашли. Машина варить научилась. И до тебя скоро доберутся. Тоже мне, свой колпак обгорелый предлагает!..

Карпухин встал, с шумом отодвинул стул и оглянулся, за какой бы столик пересесть.

Столовая полна, обед в разгаре. Вадима не видать – работает, наверно. В дальнем углу появились Баграт с Таней. И к ним не присоединишься, места нет, там прораб и этот мальчишка, Берестова сын. Серьезный мужик прораб, хитро придумал тогда чад разгонять сквозняком. Только Катьки там не хватает, носит ее где-то по телефонам, извелась по своему рыжему, всех врачей в больнице замучила…

Карпухин не стал обедать и вышел из столовой, едва не столкнувшись в дверях с Катей.

– Поздравьте меня, Захар Захарыч!

– Что, клепку кончили?

– Гипс сняли! – крикнула Катя на ходу, поправляя, перед тем как войти в столовую, гладкие черные волосы.

– Какой там еще гипс?! – пробурчал Карпухин, но Катя уже пронеслась мимо, спеша поделиться своей радостью с Багратом и Таней.

Карпухин прошел к кауперу, мрачно уселся у подножья и стал перетирать, смазывать свой клепальный молоток. Он и не заметил, как подошел Дымов. Наверно, потому, что на этот раз Дымов был без свиты.

– Ну что, Захар Захарыч? – Дымов положил тяжелую руку на плечо поднявшемуся Карпухину. – Все заклепки выклепал?

– На этой домне все, товарищ начальник. Теперь на другую поеду.

– На другую? Куда же это?

– Куда все поедут, туда и я. В Североуральск, что ли. Где домну будут новую ставить.

– Домну ставить будут. Только тебе на ней, Захар Захарыч, что делать?

– То есть как это что? – Карпухин отступил на шаг от Дымова.

– Домну будут ставить опять сварную.

– Ну и хорошо. А каупера?

– В том-то и дело, Захар Захарыч… Каупера тоже ставят сварные.

– Почему же это вдруг? Вот твоя домна сварная. А все-таки мы, глухари, каупера подняли! Рекорды ставим! Заработали «Уралстрою» славу на весь Союз. Министр меня с лекциями посылал, а ты меня выгоняешь!

– Ты не петушись, Захар Захарыч. За работу тебе скажем еще спасибо, а каупера в Каменогорске клепали в последний раз.

Карпухин ссутулился, усы как-то беспомощно обвисли. Он оглянулся, словно искал, на что бы присесть.

Дымову стало жалко старика.

– Не журись, Захар Захарыч! Другие объекты есть. На рудообогатительной фабрике клепки богато. На эстакаде.

– Знаю ту эстакаду. На ней только сидеть и моржей на удочку ловить!

– Виадук будем строить за рудодробилкой. Потом на мартене. Рано еще клепку в архив сдавать! Нам еще на других объектах клепать и клепать…

– Я всю жизнь на домнах, мне иначе нельзя, – упрямился Карпухин.

– Значит, не хочешь со мной в Каменогорске остаться?

– Правду говорить?

– Конечно!

– Не хочу.

– Вольному воля.

Дымов ушел. Карпухин мрачно смотрел ему вслед, пока Дымов не скрылся за «свечой».

Карпухин пошел было к домне, но остановился и окликнул какого-то каменщика; тот только что вылез из каупера и был с ног до головы осыпан палевой огнеупорной, пылью.

– Ты откуда прилетел к нам, орел? – спросил Карпухин.

– Из Тагила.

– Домну там варили или клепали?

– Варили.

– Та-ак… А каупера?

– Тоже варили.

– Больше вопросов нет. – Карпухин помрачнел и направился домой.

Беспокойство не покидало его. Невесело поглядывал он на свой каупер, уходя домой; все такой же мрачный, завернул по дороге в «бенилюкс» и пропустил там стаканчик, без всякого, впрочем, удовольствия; всетак же невесело брел от трамвая к своей Кандыбиной балке.

За ужином Карпухин придирался к Василисе: не так табуреткой двинула, яичница недосолена, мухи на свет налетели.

Пришел Вадим, усталый, голодный, и, не снимая спецовки, уселся за стол.

– Все торопишься! – ворчал Карпухин. – Все некогда. Боишься, Шереметьев тебе пятки зажарит…

Вадим примирительно сказал:

– А вас поздравить надо, Захар. Захарович. С последней заклепочкой!

– Я тебе дам последнюю! – вскипел Карпухин. – Меня сегодня сам Дымов агитировал! Новую домну клепать звал.

– Что-то не верится. Интересно, где это еще домну клепать собираются?

– Где бы ни собирались, а без моего молотка дело не обойдется.

Вадим промолчал, он спешил отужинать и вернуться на работу.

– Опять на всю ночь собрался? – не унимался Карпухин. – Все твой Токмаков мудрит. Все у него не по-людски. То в бурю работают, то по ночам. Где же это слыхано – ночью на верхотуру лезть? Один сорвался – мало ему?!

Вадим встал.

– Услыхали бы наши монтажники – ух, досталось бы вам, Захар Захарыч! Да за таким прорабом я на край света поеду.

– А вырастил тебя кто? Токмаков? Забыл, кто тебя на домну рекомендовал? За штаны мои держался, на шаг боялся от меня отойти. А кто Баграта вырастил? А теперь вам больше не нужен Карпухин! Побоку его…

– Зря вы, Захар Захарыч, обижаетесь, – сдержанно сказал Вадим. – Радоваться надо, что мы варим первую в мире домну. Техника шагает вперед.

– Слава тебе господи! – обрадовалась Василиса. – Хоть дома поживет на старости лет.

– Да что вы ко мне привязались сегодня! – Карпухин принялся сердито отгонять мух, и непонятно было, к кому относятся его слова – к мухам, к тетке Василисе с Вадимом или ко всем вместе.

Как все несловоохотливые люди, Вадим, вынужденный к большому разговору, был полон невысказанных мыслей и возбужден.

Он ушел расстроенный, понимая, как сильно встревожен Карпухин своим будущим.

А Вадим мог бы его утешить. Нужно было только сказать, что ему очень тоскливо будет ездить по стройкам без старика.

5

Койка Пасечника стояла у самого окна, и он подолгу смотрел на небо.

Дожди унялись.

Августовское небо было таким голубым и просторным, каким оно может казаться только верхолазу, глядящему из больничного окна.

Пасечнику невмоготу было лежать без движения, устремив взгляд в потолок, нестерпимы были запахи больничной палаты.

Когда ветерок гремел оконными рамами, грозясь выбить стекла, и окна закрывали, он начинал беспокоиться особенно сильно.

Пасечник знал, что не сегодня-завтра будут подымать «свечу» с «подсвечниками», и боялся, как бы этот ветерок, по выражению Матвеева, «не наделал рикошета».

Мысленно Пасечник уже не раз поднял «свечу». Он лежал, закрыв глаза, и в медленной больничной тишине ему слышались скрип такелажа, хлопанье флага на верхушке домны, постукиванье барабана лебедки и зычный голос Токмакова, который, силясь перекричать все шумы, кричит что-то очень важное ему, Пасечнику, стоящему на самой верхотуре.

Ночами он вспоминал все самое памятное, что ему пришлось пережить, и – наяву или в обрывках сна – странным образом смешивались здесь события и подробности его фронтовой и мирной жизни. То он отправлялся в ночной поиск, на охоту за «языком», в больничных туфлях, перепоясанный монтажным поясом и зачем-то вооруженный гаечным ключом. То в каске и маскировочном халате, увешанный гранатами, в сапогах лез на высоченную мачту и разгуливал в таком виде на го-ловокружительной высоте…

Приход Кати сильно обрадовал Пасечника. Он совсем близко от себя увидел ее заплаканные глаза, нежные, испуганные, и горько усмехнулся.

– Какой уж из меня теперь кавалер! Одни каблуки от кавалера остались да воротничок от рубахи. Вот как разукрасило…

Катя осторожно погладила его забинтованную голову, поправила простыню.

Катя отводила взгляд, хотела скрыть, что только сейчас плакала. Зубы ее были стиснуты, но губы дрожали, и этого скрыть она не могла.

– У кого красивая душа, – сказала Катя, – а у кого красивая фотокарточка…

На следующий день посетителей в больницу не пускали, и тем неожиданнее было вторичное появление Кати.

Пасечник и не подозревал, каким образом Катя получила разрешение на внеурочные визиты.

Накануне вечером, когда прием посетителей кончился, Катя осталась сидеть на табуретке в больничном коридоре.

Дежурная сестра несколько раз напоминала ей, что пора уходить, но Катя продолжала сидеть. Сестра пожаловалась врачу.

– Вам, барышня, давно пора уходить.

– Никуда я не пойду. – Катя заерзала на табуретке. – Тут останусь.

– Поймите, барышня, В больнице находиться посторонним строго воспрещено.

– Я не посторонняя.

– А кем вы приходитесь больному? – допытывался врач. – Кто вы ему?

– Никто.

– Никто? Гм…

– Люблю я его, – выпалила Катя.

– Любите? – неопределенно переспросил врач. Он пристально поглядел на Катю. – Но чем я могу вам помочь? Больница! Здесь свои порядки.

– Гоните меня? Ну что же, – с неожиданной кротостью сказала Катя и послушно поднялась с белой табуретки. – Тогда я в саду ночевать буду. На скамейке.

Катя на самом деле ушла в больничный садик и уселась на скамейку. Рано утром, когда врач уходил с дежурства, он увидел на скамейке спящую Катю и распорядился пускать ее к больному Пасечнику в любое время, как это разрешено родным и близким, если состояние больного тяжелое…

Пасечник еще за стеклом двери увидел Катино лицо, черные гладкие волосы и плечи.

Катя вошла в палату, робко одергивая халат.

Пасечник, не таясь, смотрел ей в лицо, еще более смуглое, чем всегда (наверное, потому, что она была в белом), смотрел в ее глаза, большие, серые, подведенные копотью.

– А меня, между прочим, – Пасечник провел рукой по забинтованной голове так, словно поправил прическу, – тут еще одна барышня навещает. И сегодня приходила.

Пасечник показал глазами на пышный букет, стоящий на тумбочке.

Катя быстро оглядела палату.

И в самом деле, на других тумбочках цветов не было. Как же она сразу не заметила этот букет? И не разобрать, что за цветы.

Катя понюхала цветы.

– Хорошо пахнут!

– Георгины-то? Ни капельки!

Катя принялась судорожно развязывать и завязывать тесемки халата.

Пасечник рассмеялся, мягко завладел Катиной рукой и уже не выпускал ее.

– Это Берестова. Маша Берестова.

– Сестра Бориса?

– Ну да, юнца этого самого. Который у лебедки вертится.

– Он в верхолазы перевелся.

– Детский сад на верхотуре открывают?

– В тот день заявление подал. Когда с вами такое стряслось.

– Ишь ты! – сказал Пасечник скорее уважительно, чем снисходительно, и задумался. – Но вовсе не Борис эту светленькую барышню сюда посылает.

– А кто же?

– Сама от себя приходит. Воротничок беленький наденет и приходит. Симпатичная!

Катя отпрянула и попыталась выдернуть руку, но Пасечник удержал ее.

– Ну вот, уже и пошутковать нельзя инвалиду. Отсердилась? Хороша Маша, да не наша. Она с прорабом нашим дружбу водит. Эх, я бы давно на эту Берестову заглядываться стал, если бы ей одна смугляночка дорогу не перебежала…

Катя передохнула и снова понюхала непахнущие цветы.

Перед уходом она достала из кармана измятую, черную от сажи, наполовину пустую пачку «Беломора» и положила папиросы на тумбочку.

Пасечник следил за ней с удивлением.

– Я вот зарок дала, – тихо произнесла Катя. – Курить больше не буду.

Она стала растерянно ощупывать карманы халата, нашла спички, положила коробок на пачку «Беломора» и вышла из палаты не прощаясь.

Пасечник долго смотрел на стеклянную дверь, за которой скрылась Катя, а затем положил захватанную пачку «Беломора» к себе под подушку…

После ухода Кати настроение у Пасечника поднялось. Он подозвал врача, вошедшего в палату, и спросил его озабоченно:

– А нельзя ли сделать групповой рентгеновский снимок?

– Как это? Зачем? – не понял врач.

– Ну, сделать коллективное просвечивание. Все наши переломы и вывихи на один рентген собрать. Все-таки память о соседях. И для каменогорского музея…

Врач собрался было сделать больному очередное внушение и напомнить о дисциплине, но рассмеялся и только погрозил пальцем…

На другой день Катя долго не приходила.

Пасечник не мог спокойно лежать на спине, все повертывался на левый бок, чтобы видеть застекленную половину двери. Не отрываясь смотрел он туда, и не мог думать ни о чем и ни о ком, а только о Кате.

Вспомнил день их знакомства. Может, она со всеми так легко знакомится? Он всегда держался с Катей так, словно хотел сказать: «Я вам нравлюсь. Иначе и быть не может. Я же – Пасечник!»

Не в первый раз Пасечник гуляет с девчонкой. Но почему он так скучает сегодня? Ясно почему. Потому, что он, одинокий, несчастный, лежит в больнице.

А когда он хлопотал на своей верхотуре, разве он не скучал без Кати? Скучал. Оглядывался на каупер, в котором она жарила свои заклепки. Искал глазами ее портрет на Доске почета, тот самый, где она снялась такой растрепой.

Раньше он не посмел бы себе в этом признаться, но теперь, в бессонные больничные ночи, многое понял. Есть такие девицы – только и думают о том, как бы подцепить муженька. А Катя просто любила погулять, посмеяться вволю.

Кате нравилось разъезжать на такси. Но когда вдруг у них не хватило денег на трамвай – два гривенника на обоих, – Катя ничуть не смутилась, не огорчилась и запела на всю улицу:

 
Если с девушкой идешь, а денег нету,
И приходится садиться на трамвай,
Ты шепни ей шепотком:
«Милый друг, пойдем пешком», —
Но нигде, никогда не унывай…
 

Катя – хохотунья, она готова смеяться до упаду его шуткам.

Пожалуй, зря он не поговорил с ней о серьезном. Пора бы поговорить.

Вот бы здорово – жениться! Безумный день, или женитьба Пасечника! Конечно, Катя – не артистка в театре. Но это даже к лучшему – меньше мазаться будет, больше будет мужа слушаться. А то свяжешься с какой-нибудь знаменитостью – и будешь при ней состоять.

Где же они с Катей жить будут? Всюду! Он разъезжает со стройки на стройку, а Катя вместе с ним. «Только Катенька да я – вот и вся моя семья!» Можно в мягком вагоне. В самолете! Рядом в откидных креслах. В гостинице – номер на двоих. А потом в отпуск! Конечно, сначала в Москву. Интересно, сколько счетчик в такси настукает, если целый день по Москве кататься? На стадион «Динамо». Катя в футболе не разбирается, ну, ничего, отыграюсь на мороженом. На эстрадный концерт податься. Хорошо бы на такой концерт угадать, чтобы сразу всех, кто по радио выступает, живьем увидеть-услышать – Бунчикова, Шульженко, Нечаева, Утесова, Александровича, Дунаевского и самого Ойстраха. В центральном универмаге – с ног до головы во все новое. «Светофор» там и оставим. Не забыть набор струн купить для гитары. Два комплекта. Ну, конечно, на метро – по всем линиям. Только бы не перепутать станцию «Сокол» со станцией «Сокольники». Как в прошлый раз. Похвалился перед дружками-подружками, что знает Москву как свои пять пальцев, а одним из этих пальцев угодил в небо. Нам бы на домну такой эскалатор, вместо монтажной лестницы!.. Куда бы еще закатиться на будущий год? В Запорожье? Можно завернуть проездом. Покажем там Катю. Пусть все Пасечники познакомятся! Потом в Крым. А еще лучше – на Кавказ. В дом отдыха, а то, чем черт не шутит, – в санаторий. Повышенного типа! И чтобы на самом берегу моря. Поплаваем. С дельфинами. В тихую погоду не интересно. Интересно в шторм, когда красный флажок на пляже. Заплыть подальше, чтобы с берега не видно было. А Катя будет по пляжу носиться, волноваться, реветь… А может, он уже и не пловец теперь? Тоже размечтался. С дельфинами!.. Позволит ли нога?.. «Ногу мы вам починим, но работа на высоте вам противопоказана», – так сказал сегодня на утреннем обходе врач. Напрыгаешься по курортам. На костылях. Да и пойдет ли такая девка замуж за костыльника?

Пасечник все-таки прозевал появление Кати.

– А вы меня будто и не замечаете, Коля! – услышал Пасечник совсем рядом.

Катя уже выкладывала на тумбочку у кровати гостинцы.

– Замечтался, – признался Пасечник, – как буду на костылях за вами прыгать, Екатерина Петровна.

– Не всегда же на костылях!

– Да нет уж, Катя. Калека есть калека. Врачи лучше нас знают.

– Они уж наболтают! – выкрикнула Катя. – Вы им не верьте.

Катя готова была снова заплакать. Дежурный врач долго не пускал ее к Пасечнику, уверяя, что ее, как он выразился, коллега идет на поправку. Кате послышалось, что врач обозвал Пасечника калекой, она поскандалила с ним, разревелась, и только поэтому ее пропустили в неурочное время в палату.

– И на земле богато работы. И бог с ними совсем, с этой верхотурой и с футболом.

Пасечник неожиданно запел вполголоса на мотив старой солдатской песни:

 
Ты прощай, моя бригада
И футбольные поля,
А достались мне в награду
Два больничных костыля…
 

– Эх, на всю жизнь в офсайд попал. Вне игры. А ведь было время – голы забивал, меня вратари даже боялись…

– И так проживем!.. Теперь я вас, Коля, бояться буду.

Пасечника так обрадовали слова Кати, что он не нашел ничего лучшего, как сказать:

– Поеду на Азовское море. Тюльку ловить. – И поправился: – Вдвоем поедем. К дяде.

– Ах, Коля! Опять вы сочиняете…

– Сочиняю? Люди врут больше всего после охоты и перед свадьбой. На охоте я не был. А жениться… – Пасечник взглянул на Катю, сидевшую рядом, у тумбочки, и притворно вздохнул. – Вдруг гипс снимут, а нога не так срослась?.. Женюсь тогда сразу на двух костылях.

– Глупости. Даже неудобно слушать.

– Неудобно только в трубе сидеть, когда дым идет.

– Мне дым никогда глаза не ест, дочь жигаря, привыкла. А вот тем, кто напраслину говорит, видно, стыд глаза не ест…

Катя поджала дрожащие губы и встала.

Пасечник взял ее за руку и усадил обратно на табуретку.

– Простите меня, Катюша. Надо было язык себе прикусить, когда пришлось лететь по воздуху. Как это я тогда растерялся, не успел! Чем обижаться на больного, вы бы лучше ему газетку почитали. Что там сообщают в осведомленных кругах про нашу стройку?

Катя принялась читать газету. Когда она запиналась на каком-нибудь слове, Пасечник приходил ей на помощь.

Катя и не подозревала, что Пасечник эту газету уже прочитал до последней строчки.