Текст книги "Высота"

Автор книги: Евгений Воробьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

8

Удивительно короткой оказалась сегодня дорога. Токмаков как-то незаметно очутился на правом берегу. Неужели они с Машей прошли по дамбе? Он вспомнил облако пара, подымавшееся над водой в том месте, где в пруд поступает отработанная горячая вода.

Чапаевский поселок тянулся по берегу пруда. Токмакову, чтобы попасть домой, следовало повернуть направо, на север, а он с Машей зашагал налево, к югу от дамбы.

Во всем поселке было только одно двухэтажное здание – школа.

– Здесь письмоносцем легко работать, – сказала Маша, неожиданно возвращаясь к разговору, который они вели на левом берегу. – Без лестниц.

Поселок сплошь состоял из маленьких, чаще всего одноквартирных домиков с усадьбами. Здесь жили кадровые рабочие, мастера, инженеры и служащие завода, и судя по возрасту деревьев в садах и садиках, поселок был не так молод.

– А что у нас произошло после вашего ухода! – вспомнила Маша, подходя к дому. – Вам Бориска ничего не рассказывал?

– Ничего.

И тогда Маша расказала, что Борис в тот вечер не сразу заснул. Все еще пошатываясь, всклокоченный, в одних трусах, он шумно ввалился в столовую, когда ужинали. «Это что такое?» – грозно спросил отец. «П-привет от рабочего класса!» – Борис покровительственно помахал рукой. «Хорош пролетарий!» – «А п-про-летариата у нас, отец, нету. Поскольку нету, – Борис пощелкал пальцами, – п-прибавочной стоимости. Что Карл Маркс и Фридрих Энгельс говорили?..»– начал Борис объяснять с пьяным апломбом. Ну, тут отец не выдержал. Он выпроводил Бориса из столовой, довел его до кровати, достал ремень и, осердясь, три раза как следует вытянул его ремнем пониже спины.

А рука у отца тяжелая! Стегал он Бориску и приговаривал: «Это тебе – от Карла Маркса, это – от Фридриха Энгельса, а это – от меня, беспартийного…» Бориска, хоть и морщился от боли, держался стойко, прощения не просил. А когда уже отец выходил из комнаты, сказал: «Это у тебя, отец, п-пережитки в сознании!»

Оба посмеялись над злоключениями Бориса, оба ему посочувствовали.

Токмаков проводил Машу до калитки. Она пригласила его зайти.

– У нас спокойно. Отдохнете.

В глубине стоял дом, выкрашенный в веселый светло-голубой цвет. У калитки, закидывая грозди на улицу, росла рябина, бузина. Бузина уже была красная, а рябина янтарно-желтая.

Калитку распахнул улыбающийся Борис.

Он так рад был неожиданному приходу прораба, что даже не удивился – каким образом тот оказался здесь вместе с Машей?

Маша познакомила Токмакова с отцом.

– Милости просим, – сказала Дарья Дмитриевна. Она вышла на крыльцо, вся пышущая жаром, только от плиты. – Много про вас от Бориски наслышаны. Обед сейчас поспеет. Вы уж тут с Кирилл Данилычем и Ма-шуткой…

Дарья Дмитриевна заторопилась обратно на кухню. А Берестов насупил густые черные брови и спросил:

– Это вы наконец чай явились пить? Так тот чай уже простыл. Неделю ждали.

– А вторично меня не приглашали. – Токмаков трагически развел руками.

– Ну вот что, – сказал Берестов строго, – хоть вы и гость, а баклуши бить нечего. Ставили когда-нибудь антенну?

– Признаться – не приходилось. У меня и радиоприемника нет.

– А у нас есть, только без антенны. Трещит – ушам больно… Пойдем-ка, прораб, до обеда поработаем.

– Да пусть отдохнет! – вступилась Маша.

– А ты что – скучать без него будешь?

– Отец!

– Не бойся, на крышу его не пущу. Он с Бориской внизу будет помогать.

– Я – внизу?! – Токмаков изобразил возмущение. – И это вы говорите верхолазу?

Вскоре высоченный шест уже торчал над крышей, антенна была натянута, и все вернулись в дом, чтобы проверить, насколько стала лучше слышимость. Борис вертел ручки приемника, и чуткий волосок обежал по шкале, подсвеченной сзади, чуть ли не весь земной шар. В эфире потрескивало, прорывался скрипичный пассаж, иноязычная речь, чьи-то далекие позывные, «морзянка», клочок джазовой музыки.

– Как говорит Пасечник – концерт по заявкам лордов, мэров, сэров и пэров, – прокомментировал Токмаков монотонные и в то же время визгливые ухищрения джаза.

– По моим заявкам тоже три раза передавали, – похвастал Борис. – Теперь жду куплеты болельщика из оперетты «Одиннадцать неизвестных».

– Мы твои куплеты и в саду услышим, – проворчал Берестов. – Идем, прораб.

Маша виновато посмотрела на сонного Токмакова, тот поплелся за неугомонным стариком.

– Лучше нет, чем фруктовые деревья, – разглагольствовал Берестов. – Весной – цветы. Летом – зелень. Осенью – плоды. Это ведь я пристрастил Машутку к деревьям. Из-за меня, грешного, она по зеленой части пошла… Здесь, в этой степи, сроду плодовые деревья не росли, а теперь – пожалуйста!

Берестов широким жестом обвел свои владения. Затем он принялся внимательно оглядывать какую-то неказистую яблоню с худосочными плодами. Токмаков воспользовался паузой и безбоязненно зевнул.

– Ну-ка, попробуйте. – Берестов сорвал и протянул яблочко размером чуть побольше райского. – Вы не смотрите, что невеличка. Скороспелка! Нет, вы на вкус попробуйте.

– Слегка напоминает примороженную рябину… – Токмаков надкусил яблоко, сморщился и оглянулся: куда бы выплюнуть? – Чуть терпкое. И даже самую малость горькое.

– Но горечь-то приятная? – обрадовался Берестов. – Похоже на косточки в вишневой наливке?

– Давно не пил, – замялся Токмаков, с трудом удерживаясь от того, чтобы снова не зевнуть. – Я больше водочку уважаю.

– Сперва здесь научился жить человек, а потом – плодовые деревья, – упивался Берестов, которому казалось, что он нашел благодарного слушателя. – Конечно, трудно деревьям. Как-то ко мне маленький воришка в сад забрался. Ну, хоть бы сорвал яблоко, съел его. Так ведь нет, ни одного яблока не попробовал. А ветку нагнул и сломал. Поймал я его и говорю: «Ты рассуди! Легче тебя воспитать, чем это яблоко вырастить…» Ругал, ругал его, потом жалко стало – прогнал. Сунул воришке яблоки на дорогу – ни одного не взял.

– Сознательный. – Токмаков незаметно выбросил недоеденное яблоко.

– Молодежь теперь понятливая. Вот Машутка моя климат исправляет. А пруд какой у нас – видели? Зеркало – тридцать пять квадратных километров. Шутка сказать! Воздух стал более влажный. Испарения. Вот сейчас духотища, а все-таки у нас в поселке градуса на четыре прохладнее, чем у завода. А в холода – наоборот, градуса на четыре теплее. В других поселках клубнику в апреле морозом прихватывало. А у нас – нет! И климат теперь нам подчиняется…

Дарья Дмитриевна показалась в распахнутом окне.

– Идите скорей обедать! А то мой Кирилл Данилыч отравит вас своими скороспелками…

За столом разговор шел о яблонях «уральский партизан», о событиях в Китае, о неуемных ветрах, которые начинают всерьез мешать верхолазам, о тигро-льве, о телевизорах, о дискуссии в биологической науке, о доменном газе, о витаминах и кто его знает о чем. Токмаков изредка бросал умоляющие взгляды на Машу, как бы вопрошая: «Ну где же обещанный отдых?»

А Маша будто не замечала ни этих взглядов, ни с трудом подавленных зевков. Ей нравилась его беспомощность, и она еще поддевала его все время, втягивая в разговор.

– Скоро уезжаете? – спросила она, когда Борис в который раз заговорил о домне.

– Стараемся как можно скорее, – ответил Токмаков. – Закончим монтаж – и прощай, любимый город. Как говорится: «Мелькнет за кормой знакомый платок голубой…»

– Удивительно, как это вы еще цвета запоминаете!

– У меня хорошая зрительная память.

– А кроме зрительной – никакой?

– Наш брат привык разъезжать налегке, – сказал Токмаков в тон Маше.

– Опять куда-то ехать? – вовремя вмешалась Дарья Дмитриевна. – Я бы так не могла. Я только один раз на поезде ехала, в Каменогорск. А потом никуда дальше пионерских лагерей не выезжала. Дарья Дмитриевна и в самом деле безвыездно прожила в Каменогорске двадцать лет. Ей привезли сюда электрическую лампочку, немое, а затем звуковое кино, трамвай, здесь она пристрастилась к телефону, к автомашине – это когда Маша работала водителем.

– А я все время на колесах, – сказал Токмаков. – И мать говорила мне: «Бездомный, как шмель!..» Но я все-таки счастливый. Строитель!

– Шмелям тоже отдых полагается, – сказала Дарья Дмитриевна. – Какое же это счастье, если нет крыши над головой?

Завязался спор о том, что такое счастье и кто может называться счастливцем.

Берестов вдруг хлопнул себя по лбу, вскочил, засобирался.

– Засиделись мы. А день уходит. На Урал подадимся, прораб? Тут рядом, под горку спустимся. Удочки есть, наживку я тебе найду…

– Никаких рыбалок! – властно сказала Маша, подымаясь. – Константин Максимович ночь работал.

Дарья Дмитриевна всплеснула руками.

– Идемте, я вас на Борискином диване устрою. Замучили человека разговорами.

Над диваном висела карта Европейской части СССР и Европы, истертая, вся в дырочках от булавочных уколов, густо исчерченная волнистыми линиями, крестика-ми, – по этой карте Берестовы когда-то следили за ходом Отечественной войны.

Маша принесла подушку, взбила ее и положила на диван.

– До чего мягкая! – сказал Токмаков, погружая руку в подушку.

– Мама сама пух собирала.

– Вы меня разбудите, пожалуйста, через час, а то я могу тут до ночи проспать…

В комнате было свежо и совсем тихо, – только мошка монотонно гудела, тычась в оконное стекло.

Маша ушла на цыпочках, будто Токмаков уже заснул, и осторожно притворила за собой дверь. Она сидела в саду, часто оглядывалась на окно, затененное сиренью, и прислушивалась.

Прошел час. Маша включила радио, подошла к двери – тихо. Она прибавила звук, потом постучала, вошла в комнату.

Капельки пота выступили на высоком лбу Токмакова. Он хмурился, шевелил губами и дышал неровно – дыхание спящего, которому снится беспокойный сон.

Токмаков открыл глаза и увидел Машу.

– Как спалось? – спросила она.

– Выспался, как тигро-лев!

– Не шумно было?

– Шумно? – Он рассмеялся. – И над ухом кричали бы – не услышал. Зато от шепота просыпаюсь.

– В другой раз буду знать.

Поздно вечером добрался Токмаков к себе домой, в Новоодиннадцатый поселок.

В эту ночь Токмаков долго не мог уснуть на своей узкой и жесткой койке.

Только в доме у матери, в Плёсе на Волге, спал он после фронта в таком уюте, как у Берестовых. Один месяц за последние восемь лет, а то все – койки, топчаны, лежанки, нары или просто мать сыра земля.

На него повеяло сегодня мимолетным теплом чужого очага с такой силой, какой он никогда не испытывал раньше. От этого он острее переживал сейчас свою житейскую неустроенность, одиночество, трудное и безалаберное кочевье.

«И почему? – размышлял он. – После всех лет войны? Разве не заслужил я лучшего? Антенну поставить бы, я теперь знаю как… Книжную полку прибить… Ящик для писем и газет завести, на дверь повесить…»

Он скользнул взглядом по стенам, перечеркнутым ломаной световой линией. Лампочку прикрывал картуз из обгоревшей и пожелтевшей газеты – жалкое подобие абажура. Плащ-палатка на двери тоже казалась скроенной из холста двух цветов – светло-зеленого и почти черного. Плащ-палатка эта призвана была оградить от коридорного шума, но все равно слышно было, как за перегородкой кашляют, считают на счетах, слышно было не только, когда будильник звонил, но и когда его заводили. Сейчас за перегородкой убаюкивали ребенка.

На стене висела потрепанная, видавшая виды шинель, которая сейчас тоже казалась пестрой. И до каких пор он будет таскать эту шинель? Токмаков снова посмотрел на нее, затянул песенку о шинели из «Василия Теркина» и спел ее вполголоса всю, до последнего куплета:

 
Спи, солдат, при жизни краткой
Ни в дороге, ни в дому
Не пришлось поспать порядком
Ни с женой, ни одному…
 

«До каких же пор цыганить? – думал Токмаков с горечью. – Никогда Новый год не встречал дважды в одной местности. И всегда в одиночестве».

В прошлом году ему предлагали остаться в Москве. И в Запорожье предлагали остаться. И Дымов уже намекал, что хорошо, мол, жить в городе, который сам строишь. А почему бы и не осесть в этом Каменогорске?

Что здесь, работы, что ли, не найдется?

Токмаков снова вспомнил, как, прощаясь, говорила ему мать, не то осуждая, не то сожалея: «Ну и работенку нашел себе, сынок! Нигде места под собой не согреешь. Бездомный, как шмель…»

9

Придя с работы, Карпухин как можно небрежнее сказал Василисе:

– Завтра в область еду. Лекцию читать. Со всех строек съедутся. Делать им, наверно, нечего в выходной день.

– А билет уже взял?

– Зачем билет? На машине поеду.

– Это кто же тебя, старый, с собой берет?

– Что это значит «с собой»? Ведь объясняю: мне Дымов предоставил машину. В пять утра прямо к дому подадут. И чего им там, в области, приспичило? Уже не могут без меня обойтись… Мало было хлопот, так еще опыт делить!

Карпухин знал, что Василиса ревниво относится к его известности, и именно поэтому прикидывался равнодушным, словно был утомлен постоянным интересом к своей работе и к своей особе: опять лекция, опять статья в газете, опять фотография, опять нужно выступать по радио, опять пришли письма с других строек, – отвечать на них некогда, а писем столько, что на одних марках можно разориться.

«Пустят меня по миру эти писаря!»

Тетка Василиса пожалела, что «победа» подкатила к их дому так рано, когда никто из соседей не видел, и только собаки со всей Кандыбиной балки провожали машину недружным лаем.

В областном городе Карпухин выступил с лекцией «Как я добился своих рекордов».

Съехались клепальщики со всего Урала.

После лекции Карпухина в коридоре Дворца культуры догнала девушка.

– Вот, пожалуйста. – Она протянула конверт. – Здесь ваш гонорар.

– Что?!

– Это вам за лекцию.

– Да вы что, смеетесь? Чтобы Захар Захарович Карпухин за свой опыт деньги у рабочих брал?

– У нас так полагается. За каждый концерт, за каждую лекцию… Что ж вы на меня кричите?

– Клепальщики без крика не могут. Я со старухой своей по душам разговариваю – и то на улице слыхать. А деньги, дочка, убери, пригодятся еще вашему клубу…

Карпухин вернулся домой на ночь глядя. И опять Василиса сокрушалась, что никто не видел, как важно подкатил ее старый на «победе».

За поздним ужином Карпухин обстоятельно рассказал Василисе и Вадиму про свою поездку.

Вадим, зная, что разговор может затянуться до глубокой ночи, решил остудить пыл старика. Он рассказал о новостях на стройке, о том, что Баграт Андриасов установил вчера новый рекорд – восемьсот пять заклепок за смену.

Услышав новость, Карпухин сразу угомонился и подчеркнуто безразлично пожал плечами.

– Можно и тысячу заклепок нащелкать. Там, наверно, браку – пруд пруди…

– Никакого браку. Дятел принял…

– Значит, Дятел со счета сбился. Присчитал вчерашние заклепки. Это у него бывает.

«Дятлом» клепальщики прозвали контрольного мастера, неразлучного с остроклювым молотком. Мастер ударяет молотком по заклепке и тотчас же прикладывает к ней палец: не дрожит ли? Заклепки, которые мастер забраковал, или, как говорят клепальщики, «склевал», он обводит мелком и для верности бьет по заклепкам керном молотка. Мелок сразу показывает, какие заклепки менять, а керном Дятел бьет на случай, если бы кто-нибудь вздумал стереть меловые кружочки или их смыло бы дождем.

Карпухин вышел из-за стола и, сославшись на усталость, стал собираться ко сну.

– Хорошего ученичка нам сосватал! – напустилась Василиса на Вадима.

Но Карпухин так на нее взглянул, что тетка Василиса, гремя посудой, поспешила убраться в сени. Но и оттуда долго слышала, как ее старый кряхтел, вздыхал, ворочался с боку на бок…

Когда Вадим по просьбе своего прораба Токмакова впервые привел Баграта к Карпухину, тот придирчиво оглядел новичка с ног до головы.

– Ты думаешь, можно будет работать кое-как, на швырок?

– Зачем кое-как?

– Имей в виду, теперь нахлебники из моды выходят. Подлататься к чужой славе не удастся.

Баграт промолчал.

В старое время, перед тем как нанять клепальщика, мастер, обычно силач, предлагал: «А ну, пожми мне руку!»

Карпухин одобрительно скользнул взглядом по литым плечам и волосатой груди, распиравшей майку Баграта.

– Силенкой тебя, видать, бог не обидел. Но есть и такие – только смотрят, как бы поскорее. А того не понимают, что заклепка – она внимания требует… Наобещают столько, что в шапку не заберешь, а коснется до дела…

– Дела не боюсь.

– Не боишься? Дело мастера боится, если хочешь знать! Придется не раз вспотеть. Клепать – не штаны латать.

– Зачем штаны?

– Нянькаться с тобой некогда будет.

Баграт только вздыхал и переминался с ноги на ногу.

Небо висело над работающими в каупере просторным голубым зонтом. Монтажники наращивали пояс за поясом, каупер рос, и небо над головой сжималось. Следом за монтажниками лезли вверх Карпухин, его новый подручный Баграт и нагревалыцица Катя. Они все выше тащили свое горно, воздушные шланги и оглушительный неумолчный гром, какого никогда не слышало небо.

В десять – двенадцать молотков одновременно прошивают клепальщики стальной строчкой рубахи кауперов. Ни одна птица не рискует залетать в грохочущие небеса. Солнце пробивается в каупер только золотым пунктиром сквозь отверстия, еще не схваченные болтами или заклепками, – эта мережка идет по краям листов. Но зато как солнце успевает накалить за день броню!

На дощатом настиле стоит горно. В раскаленном коксе – пригоршня заклепок. Чадным зноем несет от горна. Чад медленно, как в большую вытяжную трубу, уходит вверх. Дрожит и струится нагретый воздух.

Нагревалыцица Катя стоит у горна, закрываясь рукой от искр и дыма, и ловко ворошит щипцами заклепки. Они – как грибы с одинаковыми шляпками, на одинаково прямых ножках.

Катя подает клещами заклепку Баграту, тот перехватывает ее своими щипцами, тут же вгоняет в отверстие и прижимает светло-красную головку молотком. Как только из отверстия показывается раскаленный стерженек, на него обрушивается молоток Карпухина. И вот уже с внешней стороны каупера образуется вторая головка, подобная той, которая находится внутри. Когда заклепка остынет, она укоротится и еще туже схватит два стальных листа, не оставив между ними ни малейшего зазора, чтобы отныне эти два листа сделались как один.

Под присмотром Карпухина Баграт выклепал первую заклепку.

Карпухин слегка постучал по заклепке молотком.

– Ну, слышишь?

Баграт чуть пригнул голову.

– Слышу.

– А что слышишь?

– Звенит.

– Слышишь, как та бабуся. На одно ухо глуха, а другим не чует… Не звенит, а дребезжит.

– Верно, дребезжит.

– Отчего же она дребезжит?

– Не знаю.

– Сруби ей голову, – приказал Карпухин.

Баграт срубил заклепку, выколотил ее, – стыдная работа.

Если звук надтреснутый, дребезжащий – заклепка плохо заполнила свое гнездо. В такое отверстие и газ пройдет, и вода просочится, неся с собою ржавчину.

Новая заклепка, заполнившая то же отверстие, была поставлена Багратом по всем правилам.

Настал день, когда Карпухин сварливым тоном сказал Баграту:

– Нечего больше за мою спину прятаться. Завтра берись сам за молоток. Вот кого только тебе в нагревалыцицы определим?

– Кого? – переспросила Катя. – А меня? Карпухина покоробило, что Катя так легко предпочла новичка ему, старому мастеру.

«Ишь, вертихвостка! Надоело со мной премии получать? Сама от своего заработка бежит. Мимо рубля – за пятачком. Ну и пусть идет к этому черномазому!»

А Катя, обрадованная, завертелась на месте.

 
Ох, ох, не дай бог
С клепальщиком знаться:
Губы в саже, нос в угле,
Лезет целоваться!..
 

– Я целоваться не лезу, – сказал Баграт спокойно.

– Чудак! – усмехнулся Карпухин. – Да она потому и обижается, что ты на нее внимания не обращаешь.

– И как только язык поворачивается! – разозлилась Катя. – Старый человек, а такое от нечего делать говорит. Если потому, что бросила вас… Так я же помочь хотела!

Катя повернулась и ушла небрежной походкой.

Каждый день подымался Карпухин на соседний каупер, залезал в люльку к Баграту и неизменно спрашивал:

– Ну как, вспотел?

– Да не замерз, – неизменно отвечал Баграт.

При этом он распрямлял спину и вытирал лицо, все в потеках черного пота, отчего лицо становилось еще грязнее.

Выработка Баграта быстро росла, и перед отъездом Карпухина на лекцию его бывший подручный уже сидел у него, что называется, на пятках.

«Моя хватка!» – думал Карпухин, с удовлетворением и смутной тревогой.

Карпухин всю ночь кряхтел, ворочался с боку на бок и, не дождавшись утра, начал впотьмах одеваться.

– Ты куда это чуть свет? – всполошилась тетка Василиса.

– На домну.

– И Вадимушку ждать не будешь?

– Пусть свое досыпает.

Он наскоро без всякого аппетита выпил молока с хлебом и ушел, тихо прикрыв за собой дверь.

Он и сам не отдавал себе отчета, зачем и куда идет в такую рань.

Еще издали Карпухин заметил, что каупера за эти двое суток поднялись в росте.

На площадке было тихо и пустынно. Карпухин подошел к подножию чужого каупера и взялся рукой за стальной прут – ступеньку монтажной лестницы. Он занес ногу и воровато оглянулся – не видит ли его кто-нибудь? Поднялся на несколько ступенек и снова осмотрелся – никого.

Но ведь чем выше он станет подыматься, тем лучше его будет видно со всех концов площадки! Он не доверял этому безлюдью. Ему чудилось, что все попрятались от него за штабеля кирпича, вагоны, краны и оттуда наблюдают за ним.

Никогда за все годы монтажная лестница не была столь длинной, как сейчас, и никогда в жизни Карпухин не подымался по ней с таким тяжелым чувством.

Он залез в люльку Баграта, опасливо поглядел на землю, скользнул взглядом по лесам домны, соседним кауперам.

Люлька ждала своего хозяина. Инструменты Баграта лежали в полном порядке, как Карпухин наказывал их держать.

Он провел рукой по ряду заклепок, стукнул по нескольким из них молоточком и поспешно приложил палец. Заклепки отзывались звонкими голосами без предательской дребезжинки.

Карпухин надел монтажный пояс Баграта, выбрался из люльки, долго лазил вокруг каупера и все искал изъяны.

«Мой почерк», – с мрачной гордостью отметил про себя Карпухин.

Карпухин поднялся по монтажной лестнице на макушку каупера и залез через люк внутрь. Его давно разбирало любопытство, что это за усовершенствование сделали Баграт и его приятель прораб, чтобы заклепки в горне нагревались более равномерно.

Остывшее горно ждало свою хозяйку, и тот же порядок, к которому он, Карпухин, приучил некогда Катю, Царил вокруг, Карпухин готов был поручиться, что Катя уже перебрала и ощупала руками каждую заклепку, которую ей сегодня придется нагреть. Она натаскала впрок кокса и накрошила его помельче, чтобы кокс давал короткое и ровное пламя.

– Ну что же, можно и таким манером воздух подводить. Ошибки тут нет, – пробормотал он. – Ишь что вымудрили! Башковитый, однако, прораб. Или это Баграт придумал?

Карпухин знал, как трудно, ох как трудно придумать что-нибудь новое, свое, в деле, которое давно и хорошо делали и делают сотни и сотни людей. Было обидно, что за столько лет работы он сам не додумался до этого.

Голубой предутренний свет проникал в каупер сквозь люк и сотни маленьких дыр, ждущих заклепок. Этот светящийся пунктир лег на лицо Карпухина и заставил его встревожиться.

Свет прибывал быстро. Земля была темна, а купол каупера уже сиял розовым сиянием.

Спускаться по лестнице было еще муторнее.

«Тоже нашелся контролер-общественник, – подумал о себе Карпухин со злобой. – Поганой метлой нужно гнать таких контролеров. Только сам себе на нервы действую…»

С чувством облегчения ступил он на землю и огляделся. Слава богу, никого…

Если бы тетка Василиса увидела сейчас Захара Захаровича, он показался бы ей постаревшим. Брови нависли ниже, морщины, идущие от носа к уголкам рта, были подобны двум глубоким шрамам, и весь он как-то сгорбился.

Не успел Карпухин пройти и сотни шагов, как повстречал Баграта. Баграт за эти дни похудел, лицо почернело, и от этого больше выделялись голубоватые белки.

– С приездом вас! – Баграт еще издали приветливо улыбнулся.

– Явился – не запылился! Какая у тебя наверху погода? – спросил Карпухин притворно безразличным тоном. – Сколько вчера?

– Восемь сотен набралось.

– Не обсчитался?

– Восемь сотен и еще пять штук.

– Пять штук? – машинально переспросил Карпухин, будто в этих пяти заклепках было все дело. – Устал небось?

– Было немножко.

«Немножко»! Баграт вчера с трудом вылез из люльки, с трудом спустился по лестнице. Но только когда подходил к дому, почувствовал усталость в полной мере, будто дорога домой его так утомила. Таня с сыном ждали Баграта у подъезда. Увидев отца, Сережка, как обычно, разбежался со всех ног. Сейчас отец, как всегда, подхватит его на руки, он с разгона взлетит высоко над головой и завизжит от восторга. Но Баграт не рискнул поднять разогнавшегося Сережку; боялся, не удержит.

– Восемьсот пять! – повторил Карпухин.

Он поднял голову и долго смотрел на каупер, будто собрался отсюда заново пересчитать все заклепки, сработанные Багратом за прошлую смену.

– А я опять с Катей поссорился, – вздохнул Баграт; он спешил перевести разговор.

– А почему ссора?

– По личному вопросу. Насчет ее поведения.

И Баграт, все больше возбуждаясь, рассказал Карпухину о ссоре с Катей вчера, во время обеда.

Катя, по обыкновению, гремела ложкой, вилку держала всей пятерней, так, словно собралась поднять на ней целого барана. И щеки ее и подбородок, когда она ела гуляш, лоснились от жира. Баграт не сделал замечания вслух, но посмотрел на вилку, зажатую в ее руке, а потом, глядя на Катю, вытер ладонью свой чистый подбородок. Катя поняла намек, надулась и пересела за соседний столик.

После обеда она сидела в тени, на коленях у подружки, дрыгала ногой и громко хохотала. Мимо Кати прошли парни и что-то сказали по ее адресу. Баграт не расслышал, что именно. Катя закричала вслед парням: «Приходите в гости, когда меня не будет дома!» Баграт поманил Катю пальцем и, когда та подошла, сказал ей почти шепотом: «Некрасиво, Катя! Зачем вы так сидите? И зачем так громко смеетесь?» – «А тебе какое дело? Кто ты такой, чтобы мне замечания делать? Тоже начальник объявился!» – «Не начальник, а товарищ». – «Еще будет совать свой длинный нос! Будет указывать, как мне себя вести». – «Я же вам зла не желаю. Зачем обижаться?» – «Что ты пристал ко мне, как смола? Сама знаю, как себя вести». Тогда Баграт напомнил Кате пословицу: «Одна крупица мышиного помета портит целый горшок лобио». Зачем он только вспомнил эту пословицу? Катя еще больше разозлилась. «Сам ешь горох с мышиным пометом, если хочешь. И жену свою угощай! А меня оставь в покое!»

Катя ушла обиженная и теперь с Багратом не разговаривает.

Выслушав рассказ Баграта, Карпухин махнул рукой.

– Охота тебе с ней ссориться! Работает Катя хорошо, а какая тебе забота, если…

– Буду ссориться!

– Ну, если вы там ссоритесь и рекорды печете – сколько же, когда помиритесь, дадите?

– Я, Захар Захарыч, с товарищем своим посоветовался, с прорабом Токмаковым, – сказал Баграт. – Горно слегка переделал. Чтобы заклепки равномерно грелись. Катя одобряет.

– Ну и что же?

– Хочу вам показать. А после смены и ваше горно переделаем.

– Та-ак… Значит, решил меня уму-разуму учить?

– Зачем учить? Поделиться, Захар Захарыч.

– Молод еще со мной делиться. Яйца курицу не учат. Может, прикажешь к тебе в учение поступить? Научите, товарищ Андриасов, заклепки клепать! – Карпухин сдернул с головы кепку и снова надел ее. – Не оставьте без совета! – Он опять сдернул кепку, раскланялся и пошел прочь.

Навстречу Карпухину шел Гладких.

– Что, обогнали старика? – еще издали весело прокричал Гладких.

– А я ни с кем наперегонки не бегал. Годы мои вышли в пятнашки играть.

– Отстал, сам знаешь, что отстал ты на сегодняшний день. Не нужно было, дорогой товарищ Карпухин, успокаиваться на достигнутом.

– Еще неизвестно, кто из нас больше отстал на сегодняшний день.

– Это в каком смысле?

– А в том, что я хоть и беспартийный, а вот постановил: признать твою работу неудовлетворительной!

Карпухин кивнул на фанерный щит-плакат, висящий у подножия каупера.

– Почему старый плакат висит? Вот приду на партийное собрание и выволочку тебе сделаю. При всем народе. Отстал ты от жизни!

Карпухин ушел, тяжело ступая и не глядя на большой плакат, который призывал равняться на знатного мастера клепки Карпухина.