Текст книги "Схватка за Родос"
Автор книги: Евгений Старшов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)
Вокруг размещались шатры сподручных Мизака-паши, главных командиров, военных специалистов, духовенства. Над всем этим развевались бунчуки визиря и его должностных лиц: кабаньи клыки, полумесяцы, ладони Фатимы – все это должно было вселять воинственный дух в своих и устрашать чужих. Естественно, с тыла лагерь так же был неплохо укреплен на случай обхода. Мизак видел, как Софианос начал выполнять его поручение, готовя конницу к нанесению удара по христианам. Отменно. Хорошо, что есть башибузуки. Платить им не надо, зато насколько они хороши для выманивания противника за стены!..
В это время их орды валили к стенам родосской крепости с апокалиптическим воем, потрясая, как и указал Фрапан, допотопно-самодельным оружием. Из всего осадного снаряжения, как того и следовало ожидать, у них были жиденькие приставные лестницы, смонтированные из привезенных на кораблях составных частей, да плетеные палисады.
Было и несколько самодельных таранов. Отсутствие поблизости подходящих деревьев было восполнено корабельными мачтами, снятыми с турецких судов, – естественно, без всякого дозволения со стороны Мизака или кого еще из начальства. Флотское начальство не решилось идти наперекор башибузукам, ибо сие было чревато, и благоразумно прикрыло свои сиятельные очи на этот небольшой разбой, в результате которого яростные добровольцы сумели заодно прихватить и несколько пушчонок.
Таков был наступательный потенциал неорганизованной толпы башибузуков, искусно подогреваемой дикими воплями дервишей, одетых в грязно-белые длиннополые одежды и такого же цвета высокие колпаки. Неистово вращая над головой сушеной тыквой, приспособленной под флягу и привязанной к длинному кривому посоху, один из таких фанатиков истошно кричал:
– Вперед, воины Аллаха! Да укрепит он мышцы ваших рук, дабы вы заклеймили хоботы кяфирам[4]4
То же, что гяур, то есть немусульманин (тур.).
[Закрыть]! Аллах ослабляет козни неверующих! Они вкусят мучения, ибо не уверовали! Сражайтесь с ними, пока не исчезнет искушение! Будьте стойки и многократно поминайте Аллаха – и преуспеете! Блажен воин Аллаха, павший на Его пути, ибо вкусит сластей Рая! Гурии черноокие, большеглазые, пышногрудые сверстницы, подобные оберегаемому яйцу, сокрытым жемчужинам, рубинам и кораллам, с которыми прежде не был ни один человек, ни джинн, лежат в шатрах на зеленых подушках и матрацах, ожидая вас! Многобожников же, думающих об Аллахе дурное, постигнут превратности судьбы, ибо Аллах разгневался на них, проклял их и приготовил для них геенну. Как же скверно это место прибытия, преисполненное кровавого гноя и кипятка, растопкою которого служат люди и камни!
Пока он вопит, нашлись наши английские знакомые – вот они все на стене. Сэр Томас Ньюпорт, богатырь-британец, взвалил на плечо приклад тяжелого ружья[5]5
Ручной бомбарды.
[Закрыть] и, держа его шестигранное дуло обеими руками, тяжело прохрипел своему товарищу – Лео Торнвиллю, сгибаясь под тяжестью орудия:
– Пали!
Лео, легко раненный в шею во время стычки при высадке, приложил тлеющий фитиль к запальному отверстию. Примитивное ружье от души "чихнуло", и рубленый кусок свинца размозжил крикуну голову.
Ньюпорт еле устоял на ногах, получив сильную отдачу от выстрела, и Торнвилля заодно чуть не свалил.
– Славно! – прокомментировал старый сэр Грин. – Башка разлетелась, словно перезревшая тыква! – И сам чуть было не получил турецкую стрелу в голову, отделавшись тем, что ему зацепило ухо. – Однако осы жалят!
– Пламптон, ты зарядил? – прогудел Ньюпорт.
– Готово.
– Давай!
– А, легко тебе сказать, слону индийскому.
Ньюпорт чертыхнулся и желчно изрек в сторону Плам-птона:
– Нечего тебе было себя стегать, за грехи какие-то мнимые себя наказывать. Жрал бы мяса побольше – глядишь, и дотащил бы ружье…
– Ладно вам! – осадил их Даукрэй и вместе с Пламптоном подал ружье богатырю. Тот крякнул и, водрузив его опять на себя, крикнул Торнвиллю:
– Пали!..
Палили и иные рыцари и сардженты[6]6
Оруженосцы.
[Закрыть]. Последние также вели стрельбу из арбалетов попарно у каждой бойницы или из-за проема меж тройных зубцов стен и башен. Пока один стрелял, второй натягивал тетиву большого арбалета и готовился к выстрелу сам.
Иные латиняне и греки, включая женщин, потчевали непрошеных гостей горящей смолой, черпая ее большими ковшами на длинных ручках из котлов, поливали кипятком, маслом, сыпали раскаленный песок, выжигавший глаза и проникавший в малейшие щели одежд и доспехов, швыряли камни. Периодически медные сифоны выплескивали струи "греческого огня", и над всем этим грохотали орденские орудийные батареи, в каждой из которых было установлено по пять стволов. Стойкий запах горелого человеческого мяса поднимался к защитникам, свидетельствуя об успехе из действий, нечеловеческие вопли сжигаемых заживо смешивались с грохотом орудий и криками – досады осаждавших и ликования осажденных.
Столпившиеся во рву массы представляют собой прекрасную мишень – и захочешь промахнуться, да не получится! А скандинавские и греческие стрелки свое дело отменно знают и делают! Приставляемые штурмовые лестницы башибузуков отталкивали от стен вилами и алебардами, круша мечами и топорами черепа взбиравшихся на стены врагов и отсекая им хищные руки, жадные до добычи. Добровольцы-венецианцы ловко орудовали блинными боевыми молотами на шипастых рукоятях.
Один из импровизированных таранов захлестнули петлей и затащили к себе. Вражеские пушчонки, стремившиеся пробить защиту ворот, частью подавили, частью захватили при вылазке: внезапно распахнувшиеся ворота Святого Георгия, Святого Афанасия и Святого Иоанна выпустили на врага лихую кавалерию. Мстя за утреннюю неудачу, воины делла Скалы секли ошеломленных врагов практически беспрепятственно, словно тыквы на учениях.
Впереди на огромном коне, защищенном доспехами и покрытом поверх них клетчатой черно-желтой накидкой, гарцевал доблестный потомок веронских тиранов, Бенедикт, в золоченых доспехах, а также в шлеме, увенчанном роскошным плюмажем из черных перьев, и в коротком черном, расшитом серебром плаще. С пикой в одной руке и мечом в другой, он казался воплощением какой-то сверхчеловеческой, то ли архангельской, то ли демонической силы, изничтожая османов и их пособников направо и налево, пребывая в то же время неуязвимым для них. Поразить его мешал то ли страх, то ли неумение, а попавшие в него стрелы, пробив латы, застревали в поддетой под них кольчуге, не принося их владельцу никакого вреда, отчего он, по меткому выражению острослова Ньюпорта, вскоре стал походить на дамскую подушечку для рукоделия, утыканную иголками, либо на гигантского позолоченного ежа.
Столь же неуязвимым для врага был и его конь, хотя броненосная защита и сделала его более медленным по сравнению с его не облаченными в доспехи сородичами.
Волна башибузуков отхлынула от стен. Другой дервиш-фанатик, брызжа слюной, вопил:
– Ибо сказал Пророк, да благословит его Аллах и приветствует: "Вот твой Господь внушил ангелам: "Я – с вами. Укрепите тех, которые уверовали! Я же вселю ужас в сердца тех, которые не веруют. Рубите им головы и рубите им все пальцы". Это потому, что они воспротивились Аллаху и Его Посланнику. А если кто противится Аллаху и Его Посланнику, то ведь Аллах суров в наказании. Вот так! Вкусите же его! Воистину, неверующим уготованы мучения в Огне. О те, которые уверовали! Когда встретитесь с неверующими на поле битвы, то не поворачивайтесь к ним спиной. Те, которые в такой день повернутся спиной к неверующим, кроме тех, кто разворачивается для боя или для присоединения с отрядом, навлекут на себя гнев Аллаха. Их пристанищем будет геенна! Как же скверно это место прибытия!"
Итальянский наемник из отряда делла Скалы удачным ударом меча прекратил эту истерию. Защитники крепости ликовали. Многие хотели выйти за ее пределы и, как им казалось, довершить дело разгрома врага, однако это было строжайше запрещено – и правильно, ибо нахлынувшая кавалерия сипахов под предводительством Деметриоса Софианоса изрубила бы их точно так же, как сейчас делла Скала крошил башибузуков. О приближении сипахов бравого итальянца оповестил сигнал из крепости, и он четко и быстро организовал своих людей для первого отпора тяжелым турецким конникам, подманывая их ближе к воротам. В итоге увлекшиеся, как им казалось, удачным преследованием сипахи попали под сильный удар цвета французского рыцарства, ведомого в кровавый бой самим Антуаном д’Обюссоном, виконтом де Монтэем.
Величественное и страшное зрелище одновременно – лобовое столкновение броненосной конницы, в котором одна сторона нисколько не уступала другой ни по вооружению, ни по вдохновенной ярости! Лязг железа, ржание коней, треск ломающихся копий… Кони турок не были, в отличие от большинства христианских, покрыты цветастыми накидками, они просто сверкали металлом на ярком солнце. Французская тяжелая кавалерия, преломив копья во всеобщем – поистине таранном – ударе, теперь орудовала в ближнем бою не слишком длинными, но острыми мечами, сменившими к тому времени длинные рубящие мечи, уже бесполезные против крепких лат, и боевыми молотами и шестоперами, прекрасно крушившими ребристые доспехи сипахов.
Пищальный огонь со стен помогал христианам, и сипахи начали откатываться назад – медленно, но неуклонно. Видя этот успех, великий магистр отдал приказание подкрепить воинов брата орденской конницей. Французов поддержали их соотечественники из трех "языков" ордена – Франции, Прованса и Оверни. Впрочем, это абсолютно не значит, что если французы скачут, испанцы к ним не присоединяются, а если скандинавы палят, итальянцы сидят сложа руки. Нет, конечно, и уже отмечалось, что хоть оборона крепости и была распределена между отдельными "языками", в критический момент сражались все вместе, плечо к плечу. Вот и сейчас среди оверньских всадников наблюдательный глаз приметил бы Пламптона и Торнвилля, решивших, что в конной сшибке от них будет больше проку, нежели на стенах: Пламптон был жидковат для перетаскивания тяжелых ружей, а Торнвилль логично полагал, что Ньюпорту поможет палить тот же малоповоротливый сэр Грин, например.
Сипахи молча и ожесточенно отбивались от наседавших латников булавами на длинных рукоятях, а также довольно успешно вели стрельбу из луков, чем христиане в целом похвастаться не могли. Исключение составляли лишь конные английские воины, стрелявшие с коней не менее ловко, чем с земли, только луки для этого дела у них были поменьше, не то, что у пехоты – выше человеческого роста!
Деметриос Софианос, которого мы привыкли видеть в обличии подлого льстеца, лжеца и интригана, в момент этой схватки показал себя с наилучшей стороны, как воин и мужчина. Не дрожа за собственную шкуру, опьяненный яростью боя, он, по свидетельству своих врагов-христиан, не только сумел остановить отступление сипахов, но и отчаянно повел их в контратаку. Натиск французов спервоначала был остановлен, а затем и преодолен: яростно рубившийся грек-ренегат вел тяжелую турецкую конницу к победе. Виконт д’Обюссон, крепко сжав меч, отдал приказ командиру оверньских всадников брату де Мюрату:
– Потесни их с фланга – только не увлекайся! А я попробую остановить этого…
Разыгрался поединок в лучших традициях рыцарского Средневековья: виконт, бывший уже в годах, даже сейчас считаемых преклонными, молодым орлом налетел на христопродавца. Какое-то время оба яростно рубились. Наконец, тяжелая сабля Деметриоса отлетела в сторону. Впрочем, он сам успел пригнуться и избежать рокового для себя палаческого удара французского дворянина.
Грек ловко извлек шестопер и ударил виконта. Крепкие латы и поворот коня спасли брату магистра жизнь, и он ткнул острием меча снизу в незащищенное горло вражеского коня. Тот упал с истошным ржанием; Софианос кубарем вылетел из седла. Тяжелые доспехи не позволили ему подняться, и он был затоптан насмерть ринувшейся в новую атаку броненосной французской кавалерией. Победа! Но тут было не до сантиментов, восхвалений и прочего: требовалось помочь завязшим во вновь дрогнувшем неприятельском строе оверньским рыцарям.
Атака де Мюрата, конечно, помогла общему ходу схватки тяжелой конницы виконта де Монтэя с сипахами, однако молодой рыцарь, подававший в ордене большие надежды, пренебрег пророческим советом магистерского брата "не увлекаться" и, как позднее отметил христианский автор, проявил в преследовании турок более пыла, нежели благоразумия. В итоге, когда сипахи резко повернули для контратаки, Мюрат попал в их окружение, а его ближайшие спутники, связанные схваткой с мощным и грозным врагом, не смогли прийти к нему на подмогу.
Молодой француз яростно рубился, но османы достали его своими копьями. Получив несколько ран, де Мюрат выпустил свой меч, ставший слишком тяжелым для раненого, и был зарублен врагом. Когда он рухнул со своего верного коня, один сипах с торжествующим визгом спешился и несколькими ударами отсек его голову. Другой протянул копье, и голова рыцаря была насажена на острие и поднята над рядами тяжелых османских конников рядом с двухвостым бунчуком. Черная кровь де Мюрата стекала по древку копья на руку сипаха в кольчужной перчатке…
Последний натиск османских всадников был остановлен, и над телом де Мюрата завязалась схватка, обрисованная средневековыми хронистами и более поздними историками в стиле и выражениях, достойных описания схватки греков с троянцами над телом Патрокла.
Разъяренный Лео, в котором близкий вид врага всколыхнул все притухшие было чувства к своим угнетателям, рубил сипахов боевым топором, и не остался не отмеченным старшим д’Обюссоном. В итоге тело де Мюрата осталось за христианами, в то время как его голова на копье с гиканьем и улюлюканьем была доставлена Мизаку-паше – сказали, что большой начальник, однако!
Но визиря это особо не порадовало. Неизвестно, любил ли он кого-либо, кроме себя, а может, и сам себя он тоже ненавидел (чужая душа – потемки), однако смерть Деметриоса в первый же день осады потрясла его.
Что ни говори, но Софианос был его первым и лучшим советником. Его изворотливейший ум часто оказывал Ми-заку большие и ценные услуги, и паша возлагал на него большие надежды в этой осаде… И что теперь? Его друг и советник лежит, растоптанный христианскими конями, и бесценные лукавые мозги разнесены по трепетным кусочкам и смешаны с кровью и грязью… Кто остается? Упрямый немец Фрапан? Да, он знающ и опытен, но чересчур уж прямолинеен. Его слишком правильно устроенные мозги неспособны к неожиданным изворотам, как у покойного Софианоса. Нет у него вдохновения… Остальные? Хитрый тщедушный старичок Сулейман, постоянно пребывающий себе на уме, наверняка султаново недреманное око за ним, Мизаком-пашой. Кто еще? Анатолийский берлейбей[7]7
Его имя историки не сохранили, а выдумывать нет нужды. (Примеч. автора.)
[Закрыть], «господин над анатолийскими господами» – здоровенный, как тюлень, упрямый служака, никудышный подчиненный, поскольку иногда считает, что имеет право на собственное мнение, которое обычно бывает глупым, и вообще, втихаря считает, что не Мизак-паша, а именно он должен был бы руководить осадой Родоса.
Нет, хороший подчиненный должен быть безынициативным, чтоб любую твою собственную глупость исполнил, не сомневаясь и без рассуждений… Как находящийся тут же Мерла-бей, отменный рубака, молодой султанов зять. Его молодость пока еще заставляет его больше молчать, чем высказываться, пользуясь своим высоким положением. Правда, если такой попадет в неожиданное положение – растеряется… Тоже нехорошо. Кто там еще есть? Флотоводец Алексис из Тарса – тот хитер, но больше по морским делам… Да они всем скопом не смогут заменить Софианоса!
Более никаких действий в тот день расстроенный визирь Мизак-паша предпринимать не желал. Турки занимались расстановкой больших орудий, наконец-то снятых с кораблей, и более чем наполовину разоруженный флот на следующий день должен был вернуться в Фискос – за второй половиной армии. Христиане словно позабыли свою безуспешную утреннюю попытку отразить нашествие, и под колокольный звон встречали вернувшихся в крепость с удачной вылазки тяжелых конников. Магистр Пьер чуть ли не со слезами на глазах встретил брата, прилюдно обнял и облобызал его на главной площади Хоры[8]8
Хора – греческая часть родосской крепости.
[Закрыть], вызвав ревность пары сопровождавших его любимцев-псов:
– С почином, любезный брат!
Кто-то, кстати говоря, опознал в бесстрашном погибшем предводителе сипахов грека-ренегата, некогда прибывавшего на Родос в качестве посла и переговорщика, о чем незамедлительно уведомил великого магистра.
– Смерть в поединке – слишком доблестная для ренегата и предателя, – устало промолвил младший д’Обюссон. – Дорого нам досталась его шкура, ценою гибели оверньского молодца, на которого орден возлагал большие надежды… Поместите де Мюрата в наш храм Святого Иоанна, он должен быть погребен со всеми подобающими почестями.
А пока что состоялся грандиозный крестный ход внутри главной родосской крепости, в котором приняли участие и греки, и латиняне. Над головами молившихся плыли кресты, хоругви. Несли иконы – в основном древние, "намоленные", в серебряных золоченых окладах. Католические монахи в глухих островерхих капюшонах лишь с прорезями для глаз несли на своих плечах установленные на своеобразных помостах чтимые статуи Богоматери и святых.
В крестном ходе участвовало много наших знакомых, начиная от орденской верхушки и заканчивая толстым сэром Грином с перевязанным ухом. Вот идут, крепко взявшись за руки, рыцарь Лео Торнвилль и красавица Элен де ла Тур, воспитанница великого магистра. На них добродушно-лукаво поглядывает старый грек, некогда писавший для Торнвилля портрет "гордой дамы" де ла Тур. Истерически голосит псалом недоеденный клопами монах Фрадэн…
Одни из главных героев процессии – главы родосских церквей: католический архиепископ Джулиано Убальдини и митрополит-униат Митрофан. Делая остановки у ворот и башен, они увещевают защитников быть мужественными и храбрыми, и в надежде на помощь Божию отстаивать веру христианскую от поползновений мусульман. При этом характерно, как оба себя ведут: итальянец пламенен, часто восходит на стену и окропляет укрепления святой водой, несмотря на то что уже не одна стрела просвистела рядом с ним. Митрофана наверх не затащишь, ему и внизу страшно, вороватые бессовестные глазки так и шныряют по сторонам в опасении подвоха или опасности. Его б воля, не пошел бы он никуда, перепоручив опасное дело кому-то из архиереев рангом пониже…
Сразу было видно, кто добрый пастырь, полагающий душу свою за паству, а кто – наемник, не помнящий о Боге и не стыдящийся людей, способный лишь на то, чтоб свою паству стричь и доить…
И тут начался обстрел крепости из средних орудий. Митрофан неприкрыто побежал, чуть не подоткнув подол своих святительских риз, а потом на греческую часть города обрушился огненный ливень из вражеских стрел, обмотанных горящей паклей.
Что ж такое, как же так?! Вроде бы визирь Мизак, расстроенный гибелью сподручного, впал в хандру и пессимизм и не хотел более ничего предпринимать?! Но подручные-то на что? Первым к нему пристал Георг Фрапан, укорив его в бабском поведении и дав очередной коварный совет:
– Надо не лелеять свою хандру, а дело делать. Обрушь огонь на головы и дома греков – и они сами заставят латинян сдаться! Куда проще вбить меж ними клин, как не бомбардируя и поджигая Хору? Рыцарский Кастелло нам пока не по зубам, а греки-то помыслят, будто латиняне с нами чуть ли не сговорились их шкурами. Наш народец в крепости есть, быстро раздуют этакую сплетню! Ну?!
Мизак-паша было отмахнулся, но немца неожиданно поддержал Сулейман-бей:
– Прав, прав наш друг, дело говорит. Затея хороша.
Визирь недовольно поморщился, стал размышлять вслух:
– Обстрелять, пожалуй, можно – а зажечь пожар как?
– Зажигательными ядрами и огненными стрелами, – бодро ответствовал немец. – Орудийное дело беру на себя.
– А ливень из огненных стрел пусть прольет акандие, – добавил старичок. – Не все ж разъехались – а то, что они будут резво переезжать с места на место, только упростит дело – просто так их не перестреляют. Пусть горят жилища неверных! Словно лисы, они выбегут наружу или задохнутся внутри! Придут грешники в отчаяние, и некому будет заступиться за них!
– Достопочтенный Сулейман возьмет это на себя?
Старичок сморщился, потом, махнув сухонькой ручонкой в сторону юного Мерла-бея, сказал:
– Не тот возраст, увы! Вот, дай молодому отличиться!
– Мерла-бей, сделаешь?
– Да!
– Тогда давайте, во имя Аллаха! Неверные, поди, празднуют свой успех – покажите же им гнев Всевышнего!!!
Так османы пытались поджечь город, но ничего не получилось благодаря заранее принятым по указанию великого магистра мерам. Первые пожары тушились водой, а когда она не помогала – против горючих веществ, то тушили заранее припасенным уксусом. Тут же в ход шли мокрые кожи и прочий подсобный материал, который был в изобилии заготовлен родосцами, опять же, по указанию д’Обюссона.
В общем, если говорить кратко, огненная опасность была предотвращена. Кончено, кое-чего погорело, рухнуло, некоторые жители погибли, однако успех принятых мер был налицо, тем более если учесть, что родосцы благодаря д’Обюссону успешно противостояли не только огню, но и турецким стремлениям разобщить греков и латинян. Даже наоборот: греческое и латинское население, укрывшееся в главной родосской крепости, еще сильнее сплотилось. Пока воины стреляли со стен по наглому врагу, гражданские – и в первую очередь женщины – тушили огонь.
Там вместе трудились, к примеру, прекрасная Элен де ла Тур, веселая дородная монахиня лет сорока пяти и юная еврейская ткачиха. Общая опасность объединила тех, кто в обычное время обошел бы другого по широкой дуге.
Но оставим их, вернемся к делу. Отсутствие долгожданного пожара еще более расстроило Мизака-пашу, и он велел трубить отбой, введя исключение только для тех, кто расставлял по позициям гигантские пушки. Пусть себе христиане веселятся своими призрачными победами: когда заговорят султанские пушки, им будет не до веселья. При осаде Константинополя было всего несколько таких орудий, и то более мелких лишь при одной гигантской, монструозной, пушке венгра Урбана, разрушавшей византийские башни с одного выстрела. Теперь, под стенами Родоса, больших пушек будет шестнадцать! Им экзаменовать силу д’Обюссоновой крепости и крепость его людей…
Но для многих родосцев преисполненный заботами, трудами и опасностями день не закончился и с наступлением темноты: под ее покровом христианам нужно было осуществить еще одно важнейшее дело. Торнвилль принял в нем участие, хотя Элен попыталась отговорить, ведь рыцарь и без того устал. (О ее геройстве на пожаре Торнвилль не ведал, иначе тоже бы, верно, сделал выговор.)
– Нет, – отрицательно покачал головой Лео. – Сейчас не до усталости. Каждый должен делать свое дело за троих, если мы хотим одолеть врага. Сама понимаешь!
Конечно, Элен все отлично понимала и более не отговаривала любимого, только сухо отметила:
– Прошу тебя с утра быть в церкви Святого Иоанна. Великий магистр распорядился хоронить убитых, по возможности, скорее, во избежание эпидемий… хотя изо рва, я думаю, теперь так будет нести, что… Впрочем, не в этом суть. Будут отпевать де Мюрата, я хочу, чтоб ты присутствовал. Я тоже там буду.
– К чему? Я помог отбить его тело, а погребением и отпеванием пусть занимаются церковники.
– Ты просто не знаешь: де Мюраты – ближайшая родня нам, де ла Турам. И хоть нас не связывала особая какая дружба, я должна там присутствовать.
– Тогда, конечно, я приду.
– Удачи тебе!
Лео только молча прижал к себе Элен и крепко поцеловал. Нужно было идти топить корабли…
2
Большие и малые суда, напоминая жирных неуклюжих уток, стояли, чуть покачиваясь на водной глади, загодя нагруженные камнями и готовые отправиться в свое последнее плавание. Нет, это были не боевые корабли ордена. Те стояли на якоре тут же, внутри главной гавани, под защитой башни Найяка и ее мола[9]9
Мол – каменная насыпь или вал, уходящий от берега в море.
[Закрыть]. Камнями были нагружены барки, зерновозы, лодки, купеческие суда со срубленными мачтами – дабы те, торча из воды, не указали противнику, какое место следует обходить, чтобы не угодить на искусственную мель.
Весь день итальянцы и моряки-англичане (и наш знакомый Джарвис среди них) вели приготовления к осуществлению этого предприятия под неусыпным взором великого адмирала. Дозорные галеры вышли в море, готовые, подобно сторожевым псам, накинуться и отогнать любопытного врага. Однако в тот день лишь пара легких османских фелук показалась вдали, словно проверяя готовность морских сил крепости к обороне и их бдительность. Надо полагать, враг уверился, что оборона и бдительность – на высоте, поскольку был своевременно опознан и отогнан.
Когда было уже совсем темно, Пьер д’Обюссон лично прибыл в гавань, пройдя с сопровождавшими через Морские ворота. "Столп" Италии доложил ему о том, что все готово. Магистр довольно огладил длинную шелковистую бороду и негромко произнес:
– Начинайте, с Богом святым.
По факельному сигналу орденские сардженты в нижнем этаже башни Найяка, напирая всей грудью на длинные деревянные палки воротов, стали опускать цепь, протянутую через вход в гавань к башне Ангелов. Гигантская цепь начала погружаться в пучину, освобождая проход обреченным судам в их последний поход.
Каждое судно аккуратно буксировалось несколькими лодчонками, которые плыли не только спереди и сзади, но и по бокам. Последние должны были периодически корректировать путь следования будущего брандера[10]10
Это название присваивается не только судам, должным поджечь вражеские корабли, но и тем, которые, нагруженные балластом, шли на дно для блокировки фарватера. (Примеч. автора.)
[Закрыть], дабы тот лёг на дно морское в точно определенном ему месте. Небольшие фонарики с направляемым сквозь специально обустроенные щели светом должны были, с одной стороны, помогать координировать усилия, а с другой – стараться особо не выдать происходящего действа врагу, который мог наблюдать за гаванью с моря.
Торнвилль, взбудораженный событиями предшествующего дня, находился на одном из обреченных судов вместе с Роджером Джарвисом и еще парой молодцов. Их задачей было в урочный момент прорубить топорами дыры в днище и пересесть в лодчонки. Роджер ворчал, что от перетаскивания камней за целый день перетрудил спину.
– Вот сейчас – мое дело, да, морское. А это что? Хуже неверного раба. Их, чертей, ни хрена не заставили!
Он еще долго ворчал, потом расспрашивал Лео об его дневных подвигах.
Молодой человек понял, что Джарвис нервничает, только пытается не показывать этого. Торнвилль украдкой показал ему флягу и тихо спросил:
– Работе не помешает?
Роджер мгновенно оживился, лихорадочно прошептал:
– Да когда ж оно мешало-то, сэр рыцарь?
– Тогда держи!
Настроение сразу выправилось, гигант стал поигрывать топоришком, спросил:
– Как думаешь, Торнвилль – выберемся из осады, или как?
– Разве я могу сказать? По-моему, этого тебе даже д’Обюссон не предскажет, не то, что я…
– Слыхивал я ныне, как наш лейтенант тебя перед магистром расхваливал, вроде как, брат д’Обюссона тебя отличил.
Слова Джарвиса окрылили Лео. Перед мысленным взором сразу встала Элен, ведь прошедшим днем они хотели испросить у д’Обюссона позволение на брак, если бы не проклятые турки… Так не сама ли судьба устами хмельного английского моряка подсказывает ему, что все еще возможно? Верно старое британское присловье о том, что храбрость рекомендует мужчину лучше всякой сводни! Всю усталость как рукой сняло. Захотелось топором порубить не дерево, а турецкие головы – и побольше! Война войной, а жизнь-то продолжается!
Вскоре началось и затопление. Из прорубленных дыр с торопливым журчанием фонтаном взметалась теплая соленая вода, и брандеры неторопливо шли в пучину, садясь ровно на днище – все было рассчитано и предусмотрено именно так. Рубившие дыры добровольцы пересаживались в лодчонки и плыли назад, в гавань.
Когда все было закончено, вновь завертелся ворот на нижнем этаже башни Найяка, и большая цепь опять надежно преградила вход в главную гавань родосской крепости. Но еще не раз поднимется она, чтобы узким фарватером выпустить в набег на османский флот рыцарские галеры!
От усталости и пережитых треволнений все участники затопления по большей части повалились спать прямо на набережной, включая и Торнвилля. Спал он крепко, без снов. Разбудил его рассвет.
Вспомнив о данном Элен обещании, Лео быстро прошел через Морские ворота и внутреннюю стену Коллакио[11]11
Коллакио (Коллакиум) – квартал в главной родосской крепости, где жило латинское население, в том числе рыцари-иоанниты. Греческий квартал назывался Хора.
[Закрыть]к рыцарским «обержам» и поспешил в храм Святого Иоанна, с колокольни которого неслись тоскливые одиночные удары похоронного колокола, приглашавшего на унылое предприятие – заупокойное богослужение по славному рыцарю де Мюрату и всем погибшим в предшествующий день.
В храме многолюдно. Несмотря на раннее утро, воздух уже отяжелел от жары и горящих свечей, чей свет, волнуясь, отсвечивал на мраморных ликах статуй покойных магистров. Священнослужители в черных одеждах отслужили заупокойную утреню, соединенную с лаудами[12]12
Лауда – (от лат. laus – хвала, прославление) – духовная песнь.
[Закрыть], затем – заупокойную мессу, и приступили к абсуту[13]13
Абсут – символическое омовение тела умершего после заупокойной мессы.
[Закрыть].
Тело оверньского рыцаря де Мюрата, согласно традиции, было положено головой к алтарю, вернее, шеей, ибо, как помним, де Мюрат был обезглавлен сипахами. Бородатые братья-рыцари стояли неподалеку от полукруглого алтаря (но не слишком близко, чтобы, по уставу, не мешать богослужению), облаченные в черные плащи с нашитыми на них белыми восьмиконечными крестами поверх красных одежд, держа большие витые свечи. Некоторые при этом перебирали четки с подвешенными крестиками.
Теперь, в течение ближайших 30 дней, те из них, кто будет свободен от ратной службы и кто сам не разделит судьбу новопреставленного, ежедневно будут приходить на заупокойные службы, принося по большой горящей свече и серебряной монете. А сколько по ним самим свечей-то понадобится?.. За упокой молятся великий магистр и все семь бывших на острове "столпов", лейтенант отбывшего в Англию Джона Кэндола, светское рыцарство, бессменный д’Обюссонов секретарь Филельфус. Отсутствует кастеллан Антуан Гольте – бдит на крепостной стене за передвижениями турок. За рыцарями стояли сардженты, также облаченные в черное, и среди них – не имеющий рыцарского титула Каурсэн, чернильная душа. Облачение рыцарей и сарджентов, в отличие от священнослужителей, было не траурным, а повседневным.
Под соборными сводами разносилось:
– Избави меня, Господи, от вечной смерти в тот страшный день, когда небеса и земля подвинутся и Ты придешь судить мир огнем. Я трепещу и ужасаюсь грядущего гнева, когда настает нам суд, а небеса и земля подвигнутся.
В тот день – день ярости, бедствия и горя, день великой и безграничной горечи, когда Ты приидешь судить мир огнем, вечный покой подаждь им, Господи, и да осияет их свет вечный[14]14
Перевод с латыни – автора.
[Закрыть].
Высокий голос кантора, пропевающего вводные стихи, казалось, парил в надзвездной выси, у престола Отца Небесного, печалясь пред ним о погибших созданиях Его, в то время как хор мрачно и торжественно пел от имени умерших, возвещая живым непостижимое таинство смерти, которое открылось отошедшим в мир иной…
