Текст книги "Схватка за Родос"
Автор книги: Евгений Старшов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)
После этого боя настало затишье. Иоанниты имели возможность не только посчитать потери врага – две с половиной тысячи найденных на берегу и покачивавшихся на волнах трупов, не считая утонувших и сгоревших на кораблях – но и решить серьезную санитарную задачу: собрать на суше и воде всех убитых, захоронить своих с честью и сжечь чужих.
Данные о потерях в этом бою иоаннитов неизвестны – пишут только, что они тоже были весьма значительными. Всего пало двенадцать орденских братьев. Все прочие без исключения были переранены.
И вновь – триумфальное возвращение ведомых д’Обюссоном бойцов, ликование, колокольный звон, почести живым и мертвым. Вновь крайнее наполнение госпиталей и… полная тишина.
Успели, как уже было сказано, прибрать трупы, ведь никто не мешал – совсем никто. Непривычная тишина резала уши, окружающий мир уже не воспринимался без гула орудий, от которого вибрировал воздух, без постоянного звука рушащихся зданий, людских криков и стонов, без стойкого запаха смерти… Разум отказывался верить. Неужели все закончилось?.. Может, турки наконец поняли, что родосская крепость им не по зубам?.. Прошел день, другой, третий… Тишина.
Радость наполняла души измученных людей. Сам д’Обюссон хоть по здравом размышлении и не разделял подобных восторгов, но даже и в его душу вопреки всем умозаключениям вползла изумрудная змейка радостной надежды – а вдруг и в самом деле все?.. Понятно, что турки деморализованы, однако магистр Пьер отлично понимал, что его израненное и измученное воинство не сможет нанести последнего удара и сбросить врага в море – слишком неравны были для этого силы. Поэтому он принял самое мудрое в создавшемся положении решение: не усыпляя бдительности, дать всем отдых – кроме себя.
Эти три дня прошли для магистра Пьера в благородных трудах и заботах. Прежде всего надо было раздать награды отличившимся. В числе прочих Роджер Джарвис получил заветный мешочек с двумя сотнями золотых, а д’Обюссон сказал моряку шепотом, чтобы не позорить при всех: "Постарайся распорядиться деньгами с умом, когда настанет мир". И, конечно, верный сподвижник Джарвиса в сожжении турецких кораблей, арагонский капитан Луис де Палафокс, тоже получил значительную награду – большой алмаз.
Посещал магистр и многих раненых, раздавая им ценные подарки и утешая добрым словом. "Откуда подарки?" – возможно, спросит подозрительный читатель, помнящий про постоянную нужду орденской казны. Ну да, все оттуда же, никто этого и не скрывал: при разборе трупов много турецкого добра нашли – и деньги, и драгоценности, и изукрашенное оружие. Все разобрали, учли, описали.
Наши четыре англичанина полегли в госпиталь все рядышком. Во-первых, контуженный и опять ничего не слышащий Ньюпорт. Во-вторых, Даукрэй с рассеченной левой рукой и неглубокой раной на боку от скользящего удара сабли по ребрам. В-третьих, лейтенант, получивший добрый удар по голове и теперь постоянно читавший "Розарий"[32]32
Розарий – сочетание определенных католических молитв, которое заключает в себе краткий пересказ основных событий Евангелия. Весь Розарий охватывает 20 событий – тайн – из жизни Христа и Девы Марии. Тайны делятся на четыре группы: радостные, светлые, скорбные, славные. Обычно каждая из групп читается по определенным дням недели, хотя полный Розарий можно читать ежедневно.
[Закрыть], перебирая пальцами 10 пупырышков на специальном «солдатском кольце» (оно заменяло воинам четки). А в-четвертых, Торнвилль со стрелой в ноге – благо, кость не задело. Завидев их, магистр с подбадривающей улыбкой отметил:
– Вот и доблестный английский "оберж" лежит! Ваши раны – свидетельство вашей доблести!
– Ничего, господин, – тихо ответил Даукрэй, – лучше рядком здесь, в госпитале, чем на кладбище…
– Сэр Томас не теряет присутствия духа, попав в хищные руки эскулапов – это радует! – посмеялся было д’Обюссон, но полученная им легкая рана в бок напомнила, что и до него тоже доберутся эскулапы с их ножами, примочками и так далее.
Тогда магистр приступил к раздаче даров:
– Лейтенант, вот тебе за доблестную службу османский кинжал с драгоценными камнями. Добрая память о прошедшей ночи!
Лейтенант поблагодарил великого магистра, и тот перешел к чествованию следующего пациента:
– Сэр Томас Ньюпорт меня, разумеется, не слышит, но вот ему в вечное владение руководство по орудийной баллистике из фондов нашей библиотеки. Филельфус сказал, что у нас два экземпляра. Правда, разрушенный плавучий мост, четыре галеры и мелкие суда без счета и без того свидетельствуют о его блестящем умении первоклассного пушкаря. Так пусть эта книжица сделает его огонь еще более губительным! Нам, воинам-монахам, предосудительно иметь что-либо за исключением оружия и амуниции, памятуя обет нестяжательства, но пусть молодец возьмет эту золотую цепь и носит на своей широкой груди как знак высокого отличия в память своей меткой стрельбы в решающий для судьбы Родоса час!
Ньюпорт взял подарки и застенчиво улыбнулся:
– Благодарю, господин и брат наш, и хоть я не слышал твоих слов, благодарю за них, так как не сомневаюсь, что они добрые!
Д’Обюссон ласково потрепал рыцаря по плечу и обеспокоенно спросил сопровождавшего его инфирмирария:
– Каковы прогнозы – он будет когда-нибудь слышать, или это уже навсегда?
– Как Бог даст. Мне говорили, у него уже так было.
– Это дает надежду?
– Скорее, напротив. Но, повторю, все в руке Божией.
– Только ему пока не сообщайте о печальном прогнозе ни жестами, ни кивками, даже если спросит. Лучше обнадежьте, ему станет полегче. На время, хотя бы… – сказал великий магистр и обернулся к следующему одаряемому: – Что же, теперь – сэр Томас Даукрэй! Тебе тоже ценное оружие, как напоминание о славном бое. Хитрый османский кинжал. Нажмешь на пипочку – и смотри, что произойдет!
Блинный прямой клинок тут же растроился, выпустив боковые лезвия под небольшим углом к основному.
– Занятная игрушка. Благодарю от всей души.
– Рад, что понравилось. Ну а ты, сэр Торнвилль, не связанный никакими обетами, кроме одного – помолвки с прекрасной дамой де ла Тур, прими на свадьбу и обзаведение родового гнезда вот этот мешочек с золотыми турецкими курушами. По-моему, их там водится порядка сорока – пятидесяти. Рана твоя для дела не опасна, так что, если боевые действия продолжатся, ты сможешь приумножить их количество, мчась верхом на лихом коне впереди партии вылазки и проявляя чудеса храбрости!
– Благодарю сердечного моего господина… Я непременно оправдаю твое доверие… Только конь мой пал на вылазке неделю назад, а нового еще нет.
– Кто сказал? – улыбаясь, добро промолвил д’Обюссон и протянул рыцарю богатую уздечку: – Когда магистр думает о чем-то, он продумывает все до конца. Лейтенант, как заместитель туркополиера, выдашь молодцу коня, как потребно будет!
– Слушаюсь!
– Ну, поправляйтесь поскорее, ребятки, а я дольше пойду.
– Рады служить ордену и великому магистру до последней капли крови! – ответил за всех лейтенант.
Но подарки д’Обюссона на этом, как оказалось, не окончились. Чуть позже встретив Элен, магистр немедля отослал ее к Торнвиллю – пусть побудут вместе.
Увидев Лео в столь жалком положении, она особо расстроенного вида не показала. Как истинная дама из рода де ла Тур, полная решимости и способная сохранять спокойствие при любых невзгодах, она сухо сказала:
– Так, немедленно забираю тебя под свое покровительство. Ухаживать за тобой в госпитале буду только я – так спокойней. Турки не добили, так клопы дожрут или доктора заморят.
Сказано – сделано, а на другой день болящее подразделение англичан посетил неунывающий сэр Томас Грин с двумя корзинами всякой снеди и добрым бурдюком вина.
– Ну что, сердешные, маетесь? Сейчас я вам облегчу страдания, хотя, по правде говоря, ты, внук мой, – он обернулся к Даукрэю, – совершенно этого не заслуживаешь, ибо оставил отца матери своей в этом аду. И с тобой по закону справедливости я должен был бы обойтись так же, как ты со мной, но я, пожалуй, воссияю христианской добродетелью и отплачу тебе за зло добром – причем весьма вкусным. Ну-ка, ребятки, покажите, чем вас тут потчуют? Фу, курятина! Более мерзкого блюда для джентльменов я и придумать не могу! Нет, это пусть французишки лопают, а я вам, друзья мои, принес добрый шмат свинины – да, старой доброй свинины! Человек на курятине что – да ничто, тем паче воин. Через неделю кудахтать станет. Жалко вас, братцы. И еще тут много всего вкусного, и греческий сыр, и колбасы, рыбка соленая, еще дохлыми турками не вскормленная… А Торнвилль что не рад? Не голодный совсем, что ли?
– Он теперь не курятиной или свининой – он элениной питается, – изрек Даукрэй.
– Вот это еще лучше, но, согласитесь, ничего подобного я вам в корзинке принести не могу! Так что налетайте на то, что есть. Сейчас подешевле купить удалось. Народ говорит, никак турки на мировую потянули.
– А что, посол был? – поинтересовался лейтенант.
– Нет, никого не было, однако ж пушки молчат, и саперные работы прекращены. Что это значит?
– Дай Бог, дай Бог…
– А вот вам вместо здешней бурды. Нет, и в госпитале винишко неплохое, но по сравнению с тем, что в бурдюке, – помесь кислятины и ослиной мочи, это вы уж мне поверьте! Старый Грин за свою длинную никчемную жизнь выхлебал достаточно этого пойла, чтоб в преддверии гроба начать хоть малость в нем разбираться.
– Фея ты наша, кормилица! – усмехнулся Даукрэй на деда.
– Главное, что и поилица! – ответил тот и ласково улыбнулся.
14
Три дня продолжались тишина и бездействие. Мизак, потерпев повторное поражение у башни Святого Николая, спрятался в своем шатре, никуда из него не выходил и никого не принимал. Слишком позорен был разгром, да еще и принц оказался убит – это в Константинополе вряд ли простят на фоне общей неудачи… Подлую душу раздирали тревога и сомнение. Мизак никак не мог решить, чего же он более страшится – гнева султана или меча крестоносцев. А войско откровенно радовалось передышке и, подобно крестоносцам, отдыхало.
Акандие, словно саранча, носилось по острову, причиняя посильный вред, а прибывший из Алаийе пушечный мастер (бывший начальник Торнвилля во время его турецкой неволи, кстати говоря), уже вовсю колдовал со своими подручными в оборудованной еще мастером Георгом литейне. Этот мастер пытался превзойти немца и отлить нечто невиданно-чудовищное, что сокрушило бы стены ненавистного Родоса.
Наконец, Мизак внезапно собрался с силами и явил себя своим полководцам – злой как черт и вновь готовый к действию.
– Про портовую башню я даже все разговоры запрещаю навсегда! Пробовать взять ее в лоб – только людей и корабли сгубить, попробовали пару раз и хватит! Да сгинет Фрапан с его затеей! Мину под нее тоже не подведешь – скала там. В общем, теперь действуем так: слабейшее звено обороны гяуров – итальянский пост и еврейский квартал. Там и будем штурмовать. А чтобы распылить силы неверных и прикрыть истинное направление нашего прорыва завесой тайны, будем вести обстрел и засыпать ров отовсюду – у нас сил, хвала Аллаху, хватит. Вот так. Башни на участке обороны Италии и Арагона сбиты уже практически наполовину. Торчат, словно гнилые обломанные зубы старика. Ничего, доверим дело артиллерии и минам, спокойно возьмем Родос, который сам свалится в наши благословенные ладони, словно перезрелое яблоко. Скажу даже так – обобьем орудиями все стены и башни Родоса, а затем грянем одновременно везде. Вот тогда и не проиграем!
И визирь удалился, никого не слушая, оставив свой поредевший штаб в недоумении.
– По крайней мере, он заговорил, как пристойно мужу и полководцу, – отметил анатолийский бейлербей, лелея полученную в ночном бою рану.
– С чего бы? – ехидно поинтересовался Сулейман-бей, выпустив в воздух колечко дыма из своего неразлучного кальяна.
Али-бей, желая показать себя умудренным и осведомленным, важно и неспешно изрек:
– Все потому, что большой начальник получил хорошие вести от своего немца! Ждите большой пальбы в полдень!
– То-то я думаю себе, с чего он распетушился! – захохотал анатолиец и в восторге хлопнул себя ладонями по ляжкам. – Значит, дело будет делаться!
– А то… Если оно не будет делаться, то в итоге может дойти и до шелковой петли… Причем для всех, – недовольно изрек Али-бей, словно на самом деле почувствовал ее на своей шее.
И вправду, немец дал о себе знать. Будучи "на выгуле", хотя и под присмотром, он, заранее подготовившись на этот случай, сумел виртуозно обронить свой кошель у ног старого еврея и быстро прошипеть ему:
– Кошель твой, если перешлешь туркам записку, она в нем. Сдашь меня – от магистра не получишь больше, чем могу дать тебе я. А если сделаешь, приходи за добавочным вознаграждением: меня каждый день водят по улицам в этой части города, так что не разминемся. Я узнаю, сделал ли ты дело, по сигналу турок, – с этими словами немец неспешно пошел далее, а ротозейный конвой, как раз занятый перебранкой, ничего не заметил.
Еврей же, сжимая в руках кошель, произнес нараспев вслед немцу:
– Пошел верблюд рогов просить, а ему и уши отрезали… Зачем мне доносить? Сделаю, господин!
И через своего зятя все сделал, тем более что за это обещали добавить вознаграждения.
Мизак-паша получил со стрелой записку, в которой немец сообщал об облегчении своего положения и о том, что он в ближайшие дни постарается выдать ему слабые места крепости и поставить под удар иоаннитские батареи. Требовалось только на следующий день дать в полдень пять залпов подряд, чтобы Фрапан знал о том, что записка попала к адресату.
Вот почему на следующий день ровно в полдень (после полного трехдневного молчания) батарея османов против турецкого поста дала друг за другом пять выстрелов.
На порядок и число залпов, разумеется, никто никакого внимания не обратил – кроме Георга, а затем пушки заговорили по всему периметру крепости. Передышка закончилась, надежды островитян рухнули – кошмар продолжился.
Множество воинов, рыцарей и простых, потянулись прочь из госпиталя, оставляя места для тех, кому они теперь будут более нужны. Среди прочих ушли и англичане – лейтенант "столпа", Даукрэй и Ньюпорт.
Турки, словно трудолюбивые муравьи, поспешно городили палисады и устанавливали на них легкие пушки и кулеврины, дабы их огнем не давать осажденным со стен противодействовать организованной засыпке рва.
Ров и так был наполовину завален трупами вперемешку с камнями, осыпавшимися со стен и башен, но османы вдобавок наволокли туда всего чего ни попадя – и древесины, и плетней, и мешков с песком и новых камней. А вдобавок ко всему этому умудрились ставить меж стеной, с одной стороны, и своими людьми, с другой, дымовую завесу, чтобы не было видно, чем они вообще там занимаются. И наконец, будто завесы было мало, ров заваливали даже ночью, так что довольно скоро он местами был засыпан до "корней" крепостного равелина.
Нечего и говорить, в какое уныние вогнали защитников крепости возобновившаяся стрельба и эти саперные работы, а вскоре для уныния появился еще один повод. Среди попавших в итальянскую стену османских ядер оказалось одно просто необычайной величины, которых ранее не встречалось. Озадаченные итальянцы и их соседи, кастильцы и провансальцы, горестно рассматривали новый османский "привет".
Послали к начальству – оно прислало мастера Георга. Немец, осмотрев ядро, вполне искренне покачал головой – таких орудий при нем у Мизака еще не было. Значит, свято место пусто не бывает: то ли отлили на месте под руководством опытного мастера, то ли с анатолийского побережья привезли – он так и сказал сопровождавшим его чинам. Тогда старый Иоганн Доу спросил:
– Как долго стены Родоса могут стоять против этих адских машин?
Немец подумал немного и тоном честного служаки ответствовал:
– Достопочтенный "столп" Германии, великий бальи, ты сам предчувствуешь, что мой ответ не будет благоприятным. Экое ядро! А сколько у них таких пушек? И, опять же, зависит от того, в одно ли место они будут бить или в разные!
– Ну а вообще, что скажешь об этом?
Георг посмотрел, подумал и сказал:
– Стены обрушены, а новые, которые за ними, ждет та же участь, потому что все сложено наспех, не по правилам. Ров… засыпан более чем наполовину, местами – полностью. Значит, турки либо поведут тараны к стенам, либо будут взрывать мины, это однозначно.
– Значит, недолго нам осталось?..
Тут Фрапан не сдержался и повел речь уже совсем другим, ехидным тоном:
– А на что вы, собственно, рассчитывали? Место для крепости избрано ровное, открытое для взлома практически со всех сторон. Сто тысяч человек осаждают вас и, не приведи Бог, прибудет еще столько же. А что вы можете противопоставить им? Кого? Все переранены, припасов мало… Безнадежно. – Тут он спохватился и, вспомнив не только о том, какую роль ему следует играть, но и о миссии, с какой он был заслан внутрь крепости, добавил: – Если только попробовать переменить положение батарей на более удачное, может, еще что-то и выйдет… И то вряд ли…
– Вот ты этим и займешься, мальчик мой! – Старый воин похлопал предателя по плечу в знак своего доверия. Ну а немцу только этого и надо было. Тлетворная деятельность мастера Георга Фрапана началась.
Он деятельно выбирал места для батарей, и по его указанию иоанниты доверчиво ставили свои орудия там, где он указывал, – в самых слабых местах крепости (и это выглядело весьма убедительным). Однако делал он это вовсе не для того, чтобы эти самые слабые места усилить, но напротив – для того, чтобы направленный туда турецкий огонь рушил ветхие бастионы и башни, хоронил под обломками как сами пушки христиан, так и обслугу. Достаточно лишь к полудню закончить всю расстановку и дать пристрелочный выстрел – вроде как проверить, верно ли расставлены орудия. А потом – неравный бой и большие потери, а немец уже холодное пиво в "оберже" потягивает, почивая от трудов бранных. Но вернемся чуть назад, ко времени первого визита Георга на итальянский пост.
Магистр, прибыв на место после немца и обследовав его, согласился с новым назначением Фрапана, однако углядел то, что немецкий инженер либо просто не усмотрел, либо, по своей предательской деятельности, не счел нужным довести до иоаннитов.
– А ведь, брат Иоганн, есть простой способ свести турецкую работу на нет, – сказал он, довольно улыбаясь, немецкому "столпу". – Мысль такая: надо всю их дрянь, что они сюда навалили, извлечь.
– Это и ежу понятно, – ответствовал старый немец, – только ведь перебьют сколько народу! Да и куда девать все это? У нечестивцев и останется. Что им, долго все это назад покидать?
Д’Обюссон поднял вверх указательный перст и произнес:
– Ежиная мудрость для нас не годится. А надо прорыть изнутри шахту, вывести ее в ров, да и тащить все это сюда, внутрь крепости. Весь этот шлак пойдет на дополнительное укрепление, и сам увидишь, что потерь мы не понесем, а затея эта останется для турок неведома. Наконец, в случае штурма мы заложим туда пороху и вознесем янычар на небеса. Ну как? Мобилизуем жителей, как тогда: евреев, монахов и монахинь. Пусть брат Фрикроль приведет своих бродяг, в общем, дело сделаем…
– Господин мой и брат, – сказал в восхищении Доу, – поистине Господь умудрил тебя и поставил во главе всех нас в самое страшное для ордена время, чтобы твой светлый ум спас Родос!
– Не надо слов, старый дорогой друг, не надо… Это излишне. Но… знаешь что… Пусть наш немец об этом пока ничего не знает. Мне не понравилось, что он ничего не сказал про противодействие засыпке рва. Нарочно или нет – Бог ведает, а это ведь такие основы полиоркетики[33]33
Полиоркетика (греч.) – искусство осады городов.
[Закрыть], коих он не может не знать… А мы молчать покамест будем. Может, и за умных сойдем. Посмотрим, каковы будут его действия по артиллерии, и сделаем надлежащие выводы…
Однако Георг Фрапан оказался еще более зловреден, нежели можно было предположить. Наверно, Фрапан и сам не ожидал такого эффекта, однако обо всем по порядку.
Своего рода ночные "конференции" итальянцев с кастильцами уже упоминались ранее, а теперь, когда они узнали мнение Фрапана, столь авторитетное, о том, что Родосу не устоять, да ядрышко небывалое увидали, пошли нехорошие разговорчики. То тут, то там ночью на постах раздавалось:
– Ну, магистр себя не щадит – это его дело, а бороться имеет смысл только тогда, когда есть хоть малая надежда. А без нее это просто бойня получается…
– Вот именно. Тут, если поразмыслить хорошенько, надобно спасти воинов и жителей на приемлемых условиях. Турки пару раз крепко биты в гавани, им прямая выгода договориться полюбовно.
– Не мы себя в эту мышеловку сажали…
– Вот никто и не вытаскивает.
– Стало быть, самим надо что-то предпринять…
– А что?..
На этом пару ночей совещания "спотыкались" и либо далее не шли, либо порождали какие-то туманные планы инициировать переговоры чуть ли не с самим султаном – ведь Мизак-паша от своего имени обещать мир не сможет.
Страшновато было с такими планами к великому магистру идти – не ровен час, на голову укоротит, а то и того хуже – вздернет, как простолюдина… Так постепенно родилась идея препоручить щекотливое и хлопотное дело тому, кого д’Обюссон уж точно палачу не отдаст, – славному земляку, человеку чести и очень уважаемому – магистерскому секретарю Филельфусу.
Дело быстро обделали, открыв в "оберже" секретарю свои страхи, нужды, опасения и планы. Филельфус долго думал, как быть. Зная своих соотечественников, он нисколько не сомневался, что они никогда не пойдут на тайное предательство, однако и их можно было понять: рыцарь хоть и не одобрял их предприятие, но возобновление бомбардировки и на него самого подействовало угнетающе. В глубине души подспудно зрело сомнение – а что, если все так же точно устали, морально и физически, как его соотечественники, только не говорят, в отличие от импульсивных итальянцев?.. И если это настроение всеобщее, ждать ли от него добра? Посему он ответил с достоинством:
– Я не могу сказать, что полностью одобряю вашу затею, но клянусь честью, что я донесу ее до великого магистра. Возможно, мы уже все дошли до предела – не признаемся только. Однако я за всех себя драть не позволю: пойти я пойду, и с магистром поговорю, однако вы должны собрать депутацию, чтобы в случае надобности подтвердить и засвидетельствовать мои слова. Дескать, не сам я придумал вести переговоры с турками… Естественно, будьте готовы к худшему. Я вас не пугаю, но, сами знаете, что касается себя – д’Обюссон все простит и забудет, а вот что касается острова, его жителей и воинов – тут он может взъяриться, и тогда… – Филельфус не договорил и сделал жест рукой в виде опоясывающей шею петли.
– Мы понимаем, – сурово ответили несколько голосов, – не на пир пойдем. Край пришел, и если надо, мы не побоимся умереть, но правду выскажем, а заодно и послушаем, что нам самим скажут.
– Тогда чего кота за хвост тянуть? Пойдемте, и да решится все ко всеобщему благу!..
Секретарь застал д’Обюссона в редчайшие минуты отдохновения. Магистр не спал, даже не дремал – просто находился в состоянии какого-то благотворного забытья, сидя на своем троне. Одна из его рук бессильно повисла, другая – лежала на лбу огромной собаки, которая сидела, не шевелясь, будто изваянная из мрамора. "Надо же, – подумал Филельфус, – зверь – и тот понимает, что хозяину нужен отдых… А мне придется его будить".
Он вгляделся в лицо магистра Пьера. Осунулся, под глазами черные круги… Не голова стала, а обтянутый тонкой кожей череп… А как поседела длинная шелковистая борода!.. Нет, и ему уже не выдержать.
Под укоризненным взглядом собаки Филельфус почтительно дотронулся до плеча магистра.
– Что, мой добрый Филельфус? Говори, я не сплю, это так… немощь плоти…
Выражаясь как можно дипломатичнее и лаконичнее, секретарь изложил приведшее его дело. Магистр молчал, закрыв глаза. Секретарю оставалось только догадываться, о чем тот думает, ибо никакого отражения на лице д’Обюссона мучавшие его мысли не оставляли. Наконец, очень тихо – можно даже сказать, еле слышно – француз изрек:
– Пусть они придут…
– Избранные их люди ждут за дверями.
– Тем лучше. Пусть войдут.
Филельфус пошел за земляками, а оставшийся на время в одиночестве д’Обюссон изо всей силы ударил кулаком по ручке трона, обеспокоив сидевшего пса. К хозяину тут же невесть откуда примчался второй пес, тревожно посмотрел в глаза.
– Детушки мои… Неужто вы одни еще готовы переносить со мной тягостное бремя?.. Не верю! – И магистр встал, гордо распрямившись. Он должен принять депутацию стоя, чтоб видели, сколь велики еще в нем силы для сопротивления!..
Итальянцы, среди которых были в первую очередь рыцари ордена, вошли, полные отчаянной решимости. Две силы были готовы столкнуться, и как знать, начни сейчас магистр кричать, усовещивать – как бы еще дело обернулось. Но бессилие сыграло свою роль. Не грозного, упрямого деспота, не упертого фанатика, готового погубить во имя своего умопомрачения не только себя, но и всех окружающих узрели рыцари – но измученного человека на грани смерти, неизвестно, как еще живущего и действующего, немощного, безвременно состарившегося, отдавшего всего себя делу обороны без малейшего остатка.
Тяжело дыша, великий магистр произнес ледяным тоном:
– Господа…
Это шокировало вошедших: как "господа"? Не "братья"?! Что же это значит, и что последует за этим?..
Невзирая на произведенное смущение, д’Обюссон продолжал так же холодно и спокойно:
– Если вам так страшны войска Мехмеда, что вы позабыли о долге и чести рыцарей ордена, то что же – я даю вам полную свободу покинуть остров. Выход из гавани еще позволяет беспрепятственно сделать это, и я отдам в ваше распоряжение большую галеру со всем воинским припасом. Не хватит места – дам и вторую, сколь понадобится. Воздух будет чище.
Рыцари были готовы ко всему – к яростным обличениям, гневу, даже заключению и казни, но не к этим словам. Все, невысказанное магистром, въяве показывало, что они, действительно, как подлые трусы, готовы ради спасения своих шкур бросить в беде своих более стойких товарищей. Хотя, видит Бог, не было такого намерения! Пожалуй, окажись каждый из них на месте магистра, тоже решил бы, что на острове не нужны такие негодяи, думающие о собственном спасении, когда иные готовы души свои положить за други своя, за веру Христову, преграждая поганым путь в сердце Европы. Стыд и смущение заставили рыцарей склонить головы и опустить плечи.
И тогда настал момент гнева! Нет, д’Обюссон не был коварным тираном и лицедеем, расчетливо разыгравшим быстро сочиненную заранее драму по частям. Нет. Все было естественно и от души. Лицо магистра исказила судорога, глаза с красными прожилками вылезли из орбит, и под сводами зала дворца загремел голос совсем иного д’Обюссона:
– Что же вы медлите?! Стыдно? Да, Родосу не нужны малодушные, помышляющие о спасении ценой позора! Свои седины не дам позорить! Не было такого, чтобы великий магистр ордена иоаннитов сдал вверенные его попечению бастионы и людей! Я паду, как и все верные, кто со мной – и никто в христианском мире не скажет, что Пьер д’Обюссон, дрожа за свою никчемную жизнь, сдал врагу Родос и открыл ему путь на Италию – на вашу родину!.. Туда, где сидит на святом престоле святейший наш отец, папа! Не будет такого! Впрочем, вы можете остаться… Но тогда ни слова, ни даже единой мысли о сдаче! Иначе – как Бог свят!!! – я повешу каждого, кто хотя бы заикнется об этом. Идите прочь – туда, куда завет вас совесть: на галеру или на стены!
– Отец!!! – Рыцари гурьбой повалили к магистру и пали к его ногам. – Прости за малодушие! Прости!!!
И магистр, тяжело дыша, улыбнулся и сказал, как обычно, мягко и утешительно:
– Встаньте, братья… нет, дети мои! Я прощаю вас… Все понимаю, но держитесь, держитесь… Бог терпел и нам велел… Претерпевший до конца – тот спасется. Слава воинам Родоса, живым и мертвым. Не позорьте же их…
Рыцари продолжали стенать и наперебой говорили:
– Спасибо, отец! Но мы недостойны!
– Мы заслужим твое прощение в бою!
– Смоем кровью позор наш – либо вражьей, либо своей!..
Сцена, поистине достойная пера Шекспира, отразила всю славу блистательного заката Средневековья! Рыцари Италии не пустословили – ночью они (одних братьев-рыцарей было около пятидесяти, не считая сарджентов, простых воинов и добровольцев) сделали блистательную вылазку, порубили много турок, предававшихся беспечному сну, и заклепали множество орудий, прежде чем были оттеснены. Несмотря на всю проявленную удаль и значительные успехи, было очевидно, что одними вылазками врага не одолеть, а помощь так и не шла…
Разъяренный Мизак-паша меж тем даже решил пожертвовать своим драгоценным сном. Раньше визирь запрещал стрелять, когда он почивает, но с того времени пальба со стороны османов была уже круглосуточной. Только крупные орудия обрушили на город-крепость порядка трех с половиной огромных ядер. Шесть башен итальянского участка обороны были снесены уже практически "под корень". Чем могли ответить иоанниты? Только бедный трудяга, ископаемый требушет, раз пять в час посылал туркам назад их каменные гостинцы…
Пушек становилось все меньше, д’Обюссон инициировал увеличение масштаба их отливки в арсенале (где, кстати, с того времени в меру знаний, умений и навыков трудился Лео, коему этот труд был знаком по турецкой неволе) и заодно задался вопросом, насколько эффективно было действие устанавливаемых Георгом Фрапаном батарей.
– Невелико, – доложил ему Иоганн Доу. – Турки колотят наши батареи, словно своими глазами видят, где и как мы и устанавливаем…
– Хорошо ли следят за Фрапаном? Нет ли у него средств связаться с турками?
– Следят достаточно хорошо для того, чтобы заметить что-то подозрительное хоть раз, но все тщетно, а он трудится на артиллерийском деле каждый день! Так что, полагаю, у него нет ни малейшего способа столь часто связываться с врагом, если даже допустить, что он работает на его пользу.
– Хорошо, я верю тебе…
Однако Фрапан был хитрым змием, да еще второго себе такого же подобрал. Старый еврей, нарочно облачившись в старьё, будто нищий, долго бродил туда-сюда в поисках немца, обещавшего дополнительную награду, пока наконец не попался ему при дороге и тихо проговорил:
– Славно ли я справил службу?
– Да. Будешь еще нужен.
– С радостью. Денег ведь впрок не засолишь…
– Завтра побирайся у православной церкви Святой Екатерины – запомнил? Именно у православной. У меня инспекция позиции, вот и подам тебе на пропитание… с письмом вместе. Пока вот тебе монета для отвода глаз…
– Да благословит Всевышний твою доброту!
Немец проворчал какое-то проклятие и, не оглядываясь, прошел далее, а его нерасторопная сторожа одобрительно отметила, каков благочестивец этот немец – старому побирушке подал, да еще вроде как и еврею!..
А на следующий день его охрана, сменившаяся, кстати говоря, не придала никакого значения тому, что он подал милостыню длиннобородому старику, побирающемуся у греческой церкви неподалеку от итальянского поста. Разумеется, ни нищего не проверили, ни слежку за ним не установили, ни начальству словом не обмолвились. Будь приставленные к немцу попроницательнее, меньше бед бы причинил Родосу и его обитателям "мастер Георгий", на которого по-прежнему, хоть и реже, прилетали на стрелах предупреждения от доброжелателей из турецкого лагеря.
