Текст книги "Схватка за Родос"
Автор книги: Евгений Старшов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)
Нет, сцена была еще более душераздирающей, когда Лео, наконец, нашел Элен. Бросившись к ней, он пал на колени, прижал голову к ее груди в тщетной надежде еще услышать стук бьющегося сердца. Не услышав ничего, с воем упал на труп любимой, вцепившись в еще не остывшее тело, и истерически рыдал – долго, очень долго, так что случайным свидетелям было просто жутко. Мужское горе страшно в своем крайнем выражении…
Ньюпорт был в растерянности. Осторожно обойдя полузасыпанное рухнувшей частью стены тело некоей монашки, сэр Томас осторожно похлопал Торнвилля по спине, но тот не реагировал. Богатырь попытался поднять его, оттащить от Элен, но все напрасно: Лео столь судорожно вцепился в нее, что поднять их можно было только вместе. Ньюпорт было сделал это, но потом отпустил страшную пару – живого, но безумного и спокойную, но мертвую – обратно. Богатырь развел в растерянности руками, в самом деле не представляя себе, что надо делать.
– Отдери его руки, – тихо посоветовал кто-то, на что Ньюпорт сначала попросил повторить громче, а когда наконец расслышал, то грубо ответил:
– Сам попробуй, советчик! Вцепился так, что, по-моему, руки свело.
– Давайте все попробуем…
Торнвилля с силой оторвали от Элен. Лик его был страшен: безумные глаза выпучены, лицо и борода в крови любимой, рот перекошен, а зубы стучат. Уж на что силен был Ньюпорт, а и тот еле-еле удерживал его.
– Надо позвать священника, чтоб окропил святой водой и почитал на изгнание беса, – предложил кто-то, но на него дружно зашикали – какой, мол, бес. Любимая же погибла!
– Слушайте, народ, – изрек сэр Томас, – я ведь его скоро, пожалуй, и не удержу. Свяжите его, да доставим в госпиталь, там, поди, разберутся, что с ним делать!..
Извивавшегося Торнвилля, даже пену изо рта пустившего, связали, и Ньюпорт, взвалив его на плечо, понес в госпиталь, а про себя удивлялся, как это такое могло произойти… Неужто и в самом деле есть любовь, способная довести до такого состояния столь крепкого бойца и гуляку?.. Это же не слизень Пламптон, бичующий себя в тоске по своей Джоанне, которая наверняка ему уже целый букет рогов навертела!.. Человек мрачный, свирепый, зачастую грубый, Ньюпорт почувствовал, как и в его душе шевельнулось что-то похожее, давно забытое средь битв, попоек и веселых греческих шлюх… Жила же в селе веселая гусятница Энни… Но суровая родня предпочла сделать из него, младшего сына, которому ничего из наследства не светило, воина-монаха, иоаннита, славу рода, которым можно было похвастаться перед соседями и содержание которого им отныне ничего не стоило… И так он оказался на Родосе – пил, буянил, хулиганил, сквернословил, прелюбодействовал с гречанками, словно не монах он, а типичный английский сквайр, забавляющийся от сельской скуки. И ему все с рук сходило, хоть в глубине души он надеялся на то, что его в конце концов разжалуют… Но слишком нужен был воинственному ордену столь искусный боец, а теперь еще и артиллерист… Впрочем, что ж он о себе?.. Вот друга жалко. Что ж он, до конца жизни помешался?.. Посмотрим…
Так рыцарь Лео Торнвилль в момент величайшего торжества родосцев попал в госпиталь под надзор санитаров, израненный и обезумевший. Но эскулапам пока было не до него, им нужно было спасать от смерти получивших тяжкие физические раны, до эмоциональных руки пока не доходили. Консилиум врачей с горечью констатировал, что, по крайней мере, одна из ран магистра д’Обюссона – смертельная, и следующий день, казалось, подтвердил их худшие прогнозы. Все жители города Родоса знали, что великий магистр прощается с жизнью, которой он пожертвовал за них, и поэтому праздник великой победы обратился, по сути, в день великой скорби.
Во всех храмах служились молебны во здравие великого магистра и прочих, в злой сече пострадавших, и об упокоении убитых. День и ночь дежурили у одра тяжело раненного посеревший от забот летописец вице-канцлер Каурсэн, легко раненый секретарь Филельфус и опытнейшие орденские лекари. Временами магистр впадал в забытье, и казалось, что уже начинается агония. Д’Обюссон дышал тяжело, хрипел, рана напротив легкого не затягивалась и кроваво пузырилась. Испарина покрывала его восковой лоб, но всегда, как только ему становилось хоть немного легче, он еле слышно спрашивал:
– Что турки?..
– Так и не пришли в себя, – ласково говорил Каурсэн. – В полном замешательстве… Слышишь, господин? Тишина! Нет обстрела. Много пушек повредили наши… Три тысячи пятьсот вражьих трупов насчитали, жжем потихонечку.
– А холм Святого Стефана – он в чьих руках?
– В турецких, – тут уж, в противоположность утешителю Каурсэну, вступал в разговор каркающий Филельфус. – Нам же нечем и некем оборонять его. Хотя лагерь их разорен чрезвычайно, тут нечего сказать.
– Они готовят атаку… Надо, чтобы… ворота… Передайте брату… – и переволновавшийся д’Обюссон вновь впадал в забытье.
Каурсэн показывал секретарю кулак, но итальянец лишь брезгливо отворачивался от сего жеста, считая ниже своего достоинства вступать в препирательства с не-рыцарем.
Гийом хватался за голову, и предательские слезы текли по его щекам. Сухарь Филельфус, вздыхая, сочувственно хлопал его по колену – все, мол, понятно, о чем речь… Отца лишаемся!..
Сознание все реже возвращалось к д’Обюссону, он постоянно спрашивал о своих соратниках, и хотя ему отвечали, что брат его жив и все семь "столпов" пока тоже, он не запоминал ответов и спрашивал снова. По-видимому, приближался конец.
Но и в другом лагере, понятно дело, радости было мало. Несмотря на робкие уговоры анатолийского бейлербея и прозрачные намеки Али-бея, Мизак-паша уже твердо решил, что кампания проиграна. Он успокаивал себя тем, что все от него зависящее он сделал, и даже сам шел вместе с янычарами на штурм, ну а что Аллах не захотел даровать победу – так в первый раз, что ли? Сам Пророк, да благословит его Аллах и приветствует, был разбит в битве при Ухуде, что говорить… Даже в этом можно найти оправдание: значит, у Всевышнего какие-то особые мысли по поводу иоаннитов. Может, эти нечестивцы не преисполнили еще чашу гнева Его? Так кто же такой он, Мизак, чтобы идти супротив воли Аллаха?..
В общем, когда турки робко вернулись на холм Святого Стефана и провели скорбную инвентаризацию, визирь решил потихонечку эвакуироваться. Османы деловито собирали целые и битые пушки, затем тащили их на суда, а также оружие, шатры, янычарские котлы… Было очевидно, что османы уже не могли победить, а родосцы – довершить свою победу.
Мизака интересовало, жив его главный враг или умер.
– А разве от этого хоть что-нибудь зависит? – хмуро поинтересовался Али-бей.
– Многое… Если даже и не сейчас… Им такого руководителя еще поискать, и если к нашему возвращению, да соизволит Аллах, он станет добычей червей, этим уже пол дела будет сделано…
– Оправдание себе ищешь?
– Нет, злобу тешу! Если магистр мертв – значит, не так безуспешно мы здесь два месяца с лишним проторчали. Кроме того, стены Родоса – не грибы после дождя, сами по себе не вырастут… На все нужно время, которое работает не на них…
– Мне нравится твое настроение и ход мыслей, Мизак-паша… Главное, пережить первый удар гнева великого падишаха, а там…
Так успокаивали себя турки; что же христиан, то все они по-прежнему скатывались из крайности в крайность, то не веря себе, что кошмар закончился, то переживая за магистра, находившегося на грани жизни и смерти…
18
Врачи ошиблись – д’Обюссону стало лучше, кризис миновал на третий день. Измученные верные Филельфус и Каурсэн заснули прямо при нем; рука по привычке искала широкие лбы псов, чтоб погладить – но их не было…
– Где… где детушки мои? – спросил он еле слышно.
Ему никто не отвечал, боясь дурной вестью ухудшить его положение, но он был настойчив в своих расспросах.
Потом… он понял все, замолчал, и слезы потекли по его лицу… Всех, всех людей жалко, но его псы, его верные, любимые полосатики… Боже, за что Ты отнял их?.. Чем они провинились пред Тобою?.. Какими грехами? За что Ты их… Перед глазами стояли они… Как объяснить другим, что они заменили ему то, в чем ему отказала судьба? Добрую подругу жизни, почтительных и славных сыновей? А когда дурачились, он видел в них забавных внуков… Их карие глаза так и смотрят в душу, то ли с любовью, которую они продолжают излучать, находясь уже по ту сторону жизни, то ли с мягким укором, что он все же мог бы что-нибудь сделать для того, чтобы уберечь их от смерти?..
Ему сказали, что они погибли, спасая его на стене, но от этого ему не стало легче; он только старался, чтоб это его горе не столь явственно прорывалось наружу, ибо было немного совестно – столько людей погибло, а он о собаках тоской исходит… Но пересилить себя не мог. Постепенно он узнавал, кого еще прибрал Господь. Кипрский командор Гийом погиб при штурме… Прекрасная Элен де ла Тур застрелена… А что же Торнвилль? Каково ему? Говорят, жив, но потерял рассудок… Печально… Печально… Старый славный Иоганн Доу мужественно борется со смертью, но исход, пожалуй, уже очевиден… Правда, поговаривают, что и его, д’Обюссона, врачи-то приговорили, а вон вот, никак, вывернулся от безносой… Может, и Иоганну повезет…
Но старый немецкий воин не смог одолеть смерть – слишком много ран получил великий бальи и, приняв последнее напутствие и причастившись Святых Христовых Тайн, испустил дух в полном сознании того, что, хоть его жизнь и заканчивается, главное, что она не бесплодно легла на алтарь всеобщей победы…
Торнвилль пребывал в госпитале без малейших улучшений. Описывать состояние человека, впавшего в безумие, – дело ненужное и неблагодарное. Ньюпорт, этот железный человек, сокрушался, словно кающаяся Магдалина. Сэр Грин, ухаживавший за тяжело раненным внуком, регулярно приходил и к Лео, но все его вымученные шутки тоже не достигали цели. Какое тут шутовство, когда сердце кровью обливается от того, что с человеком случилось! Гийом де Каурсэн заглянул, пытался снять показания как с очевидца, и зачитывал ему фрагменты сотворяемого им произведения об осаде Родоса – и тоже без толку. Заглядывал разбогатевший Джарвис – приоделся, все дом себе подыскивал так, чтоб поцелее да подешевле. Навестил "столп" Николас Заплана. Даже от д’Обюссона пару раз приходили, справлялись… Пытались ослабить режим, но безуспешно – пациент молча срывался с места и непонятно что хотел сделать: то ли бежать, то ли покончить с собой.
Две недели прошло. Лео страшно ослабел и истощился. Наконец, какая-то искра разума промелькнула в его взоре. Он впервые заговорил, попросив развязать его и дать путной еды. Дали немного, чтоб с непривычки заворот кишок не приключился. Оповестили друзей; они пришли почти все – Ньюпорт, Джарвис, Грин. Пытались завести разговор, но он пока так и не клеился. Ньюпорт сказал, что меч Торнвилля – подарок д’Обюссона – не пропал, а хранится у него, в "оберже". Сэр Грин притащил хорошего вина, но поднятию общего настроения оно никак не помогло.
– Может, надо чего? – обратился к Лео Джарвис.
– Элен… Где ее положили?
Англичане переглянулись, не зная, что ответить, а, вернее, как ответить. Сказать ли правду или отговориться пока неведением? Ньюпорт решил, что второе – хуже, не по-дружески, и изрек:
– Хоронили всех в общих рвах, не до того было. Так что… Где была самая бойня, там она и лежит вместе со всеми. Бают, магистр хочет там церковь заложить…
Лео закрыл глаза; потом тихо спросил:
– А турки что?
– Что-что, – оживился сэр Грин, – получили по полной. И более с той поры к нам носа не кажут. Сворачиваются потихонечку. Все, отбились мы от них, хвала Господу!
Все по очереди рассказывали новости, пока шумную компанию не шуганули служители госпиталя. Англичане были вынуждены удалиться, но настроение у них немного приподнялось.
– Будет жить! – самоуверенно заявил старый бражник, и все с ним согласились.
Торнвилль же, прознав про турок, действительно ожил, только не совсем в том смысле, как хотелось бы его друзьям. Лютая жажда мести вернула его к жизни; тем же вечером он подозвал одного человека из госпитальной обслуги и попросил его об услуге – достать турецкую одежду, хну и хоть какой-нибудь кинжал или нож, да чтоб бежать из госпиталя помог. Драгоценности, которые Лео припас для Элен, разумеется, бесследно исчезли, и дело решила серебряная печатка, что еще оставалась на пальце рыцаря.
Турецкого тряпья в госпиталь доставили с избытком – на перевязочные нужды, поэтому Торнвилль без особого труда получил все нужное – и бежал. Что и говорить, организм его был истощен, но стремление к мести давало силы. Готового плана у него не было – перед его глазами вставало и убийство Мизака, и взрыв пороха, и потопление корабля – он готов был на все, лишь бы отмстить за смерть Элен. Выкрасил хной бороду на турецкий манер и ночью беспрепятственно проник во вражий стан – пригодилось знание турецкого.
Наутро, помогая перевозить орудия к морю, он вызнал, что визирь с самого разгрома, опасаясь за себя, находится на корабле. Торнвилль пробрался и туда, а там – приключилось одно из тех событий, кои обычно именуются превратностями судьбы. Случилось так, что война еще раз дала о себе знать. Мизак продолжал неспешно грузиться, как вдруг вдали показались два огромных судна с флагами короля Испании и Сицилии Фердинанда Католика – это шло столь долго ожидаемое подкрепление!
Мизак сразу определил, что одних воинов на сих судах должно быть не менее двух тысяч, да все еще, поди, с ружьями… Что ж, тем более вовремя он сворачивает предприятие! Однако нельзя отказать себе в удовольствии, уходя, громко хлопнуть дверью – эти лоханки показались очень кстати…
Ветер оказался не попутным, волна была большая, потому визирь не мог послать им вдогонку свои суда, однако отдал приказ обстрелять суда из нескольких больших, еще не погруженных, орудий, пушечному мастеру из Алаийе. Тот подчинился, и один раз османы попали, да крепко: сбили мачту на одном из кораблей.
Бодро взбежав по сходням на корабль Мизака-паши для доклада, пушечный мастер вдруг практически лицом к лицу столкнулся с Торнвиллем, и у османа оказалась неплохая память на лица. Он узнал своего бывшего подчиненного, в то время как англичанин, будучи не в себе, не признал бывшего начальника, на свое горе.
Дивясь и размышляя, аланиец подошел к паше и начал отчитываться по стрельбе, краем глаза держа в поле зрения подозрительного знакомца, решив после делового рапорта осведомиться на всякий случай, что он тут делает. Перешел-таки в ислам и служит великому падишаху или шпион крестоносцев?
Как бы между прочим, турок взял шомпол и стал им поигрывать, словно от нечего делать, и когда Торнвилль внезапно выхватил кинжал и кинулся к Мизаку, чтобы пробить ему спину, аланиец среагировал мгновенно, ударив Лео шомполом. Англичанин не удержался, но, падая на палубу, все равно нанес удар, оказавшийся, увы, бесполезным. Только распорол драгоценный халат и беспомощно скользнул по рядам кольчужных чешуй – берег себя Мизак, носил кольчугу под халатом!.. Потому и отделался лишь испугом.
Турки скопом набросились на Лео, нещадно молотя и связывая. Разорвали рубаху – вот она, улика: крест на шее!
Тяжело дыша, Мизак распорядился:
– За такое… за этакое… Да кожу с него содрать, с живого, и развесить ее на снастях, как парус!
– Зачем, сиятельнейший? – удивился мастер. – Я его узнал, потому что он работал у меня в литейне. Пусть трудится во славу государства османов! Отдай его мне…
– Ладно, пусть так – награжу тебя им за оказанную услугу, и денег еще дам. А этого – в трюм, к прочему скоту!
А буря тем временем усиливалась, вечерело. Королевские корабли обогнули мыс и стали на якоря ввиду гавани, дав приветственный салют. О, просто сладостной музыкой казались эти, прежде пугавшие, звуки пальбы для родосцев! Иоанниты отправили на галерах лоцманов – все тех же наших военно-морских героев, Джарвиса и Палафокса. Роджер взялся провести среди затопленных брандеров поврежденный корабль, и преуспел в этом. Второму не повезло – буря сорвала его с якорей и понесла прочь от спасительной гавани. Радость родосцев омрачилась предчувствием беды, но случилась она чуть позже.
Корабль устоял перед ударами стихии, только вот под утро его вынесло к стоянке турецкого флота, и Мизак-паша, вновь обрадованный казавшейся верной добычей, послал на "подранка" двадцать галер под командой своего флотоводца – преемника Алексиса из Тарса.
Тем временем его люди окончательно покинули холм Святого Стефана, забрав оттуда все, что можно, и предав огню все то, чего забрать было нельзя, в том числе свои оказавшиеся никчемными палисады и деревянные укрепления, а также прежде уже оскверненный храм Святого Стефана.
Флот был готов к отплытию, и Мизак втайне полагал, что захват или уничтожение такого огромного корабля христиан немного скрасит в глазах султана общий проигрыш кампании.
Тут мысли ренегата опять, в который уже раз, обратились к вчерашнему пережитому покушению. Этот безумец! Ударь он в шею, что тогда?.. Об этом не хотелось и думать. Может, все же зря он отдал негодяя пушечному мастеру?.. Ладно, об этом он еще подумает на досуге, а пока – как там идет бой?
Но и там все было наперекосяк, как выяснилось. Поначалу турки успешно заблокировали гигантский корабль веслами своих галер и кинулись на абордаж, однако свежие отряды итальянцев и испанцев бились стойко. После трехчасовой схватки, в которой пал вражеский флотоводец, они очистили свой корабль от османов и гордо удалились в родосский порт, имея гораздо меньше повреждений на своем судне, нежели они сами причинили врагам, а изувеченные галеры с более чем ополовиненными экипажами робко вернулись к визирю. Они не прибавили славы и без того бесславному предприятию.
Три дня, с 17 по 19 августа, Мизак-паша Палеолог эвакуировал свою армию с Родоса. Теперь победа иоаннитов на Родосе была окончательной! Великий магистр распорядился в ее ознаменование и ради упокоения душ всех павших на защите острова воздвигнуть две церкви – одну для католиков, во имя Богоматери Победы, другую – для греков, в память святого великомученика Пантелеймона Целителя, в день которого была одержана победа. Пусть в обоих храмах одновременно служат литургию для обоих исповеданий, а построить те церкви там, где более всего пролилось крови – у итальянского поста.
Д’Обюссон не мог ходить, но и откладывать это великое дело тоже не было возможности: рыцари принесли его на носилках, дабы он присутствовал на закладке фундаментов обоих храмов, а счастливые люди приветствовали его, как отца и спасителя Родоса! Это говорит о многом – стены и башни крепости были неимоверно оббиты, а на итальянском участке и вовсе практически сравнялись с землей, но люди строили храмы Господу в благодарность за избавление от османов!..
На радость народа и ордена великий магистр поправлялся. Начал исцеляться от полученных ран и Родос: осознание избавления от опасности подвигло людей, несмотря на тяжесть перенесенных испытаний, раны и потерю близких, вдохновенно взяться за созидательный труд. Родос оживал, причем не только героический город-крепость, но и весь остров целиком.
Предстояло возродить сельское хозяйство, отстроить дома и монастыри, укрепить орденские замки – да что там говорить! Наряду со строительством служились торжественные благодарственные мессы, издавались законы против падения нравов, народ освобождался от налогов, получал бесплатно зерно. Сам магистр вместе с Каурсэ-ном сочинял и рассылал бесстыдным христианским государям победные реляции, а как только смог немножечко ходить – дошел пешком до храма Святого Иоанна, где припал ко святому алтарю в благодарственной молитве за спасение Родоса и за то, что Всевышний, презрев маги-стровы грехи, продлил ему жизнь…
Глядя на него, Филельфус решил: "Теперь пора!" и куда-то удалился.
Вернулся чуть погодя, неся в руках покрытую каким-то тряпьем корзинку. Д’Обюссон был у себя вместе с Каурсэном. Гийом зачитывал магистру Пьеру конец подготовленного им рассказа об осаде Родоса, написанного, как всегда, в типично каурсэновском стиле – пафосно и убедительно:
– "Бог Вседержитель спас наконец Родос, Свой христианский город, и поверг турок в конфузию, показав внезапно при этом штурме Его любовь и Его сладостную милость к Своим христианам. Ибо по повелению господина магистра знамя с Иисусом Христом и другое, с Богородицей, а также иное, со святым Иоанном Крестителем, покровителем родосского ордена, были воздвигнуты на стенах в тот момент, когда бой между двумя сторонами был наиболее жарким. Вскоре после этого турки увидели посреди чистого и светлого неба сияющий золотом Крест, а также увидели светлую Деву, державшую в своих руках копье и щит, обращенные в сторону турок. И в этом видении также появился человек, одетый в бедные нищенские одежды, которого сопровождало большое число прекрасных вооруженных людей, словно он спускался помочь Родосу. Под золотым Крестом мы справедливо можем подразумевать нашего спасителя Иисуса Христа; под Девой – нашу Богородицу, благословенную Марию; а под бедно одетым человеком – святого Иоанна Крестителя, покровителя и хозяина ордена Родоса, которого сопровождали святые и ангелы Божии на помощь родосцам. Это божественное небесное зрелище и повергло турок в такое великое удивление и страх". Ну как?
– Впечатляет, конечно… – тихо промолвил магистр. – Пусть так и будет. Слышал, Филельфус?
– Что и говорить, никто не сомневался в литературном искусстве нашего вице-канцлера!
Тут секретарь заметил у ложа магистра корзинку – практически точно такую же, что принес он сам, Филельфус… Нет, ну быть того не может!
– И ты тоже принес? – спросил он Каурсэна.
– Ну да…
– Вот учудили-то! И, главное, в один день…
Итальянец подошел, заглянул в каурсэнову корзинку – там спал очаровательный остроносый щенок серожелтого окраса, с длинной мягкой шерстью, смешными треугольными мохнатыми ушами и черными "кисками" по бокам глаз.
– Хорош мальчишка? – весело спросил д’Обюссон.
– Неплох… Да вот второй… – Филельфус осторожно вытащил черный с белыми прогалинами кряхтящий комок из своей корзинки и протянул магистру. Тот привстал, преодолевая боль, взял его в руки и сказал, что он похож на большую мышь.
Щенок внимательно посмотрел на раненого своими глазками-бусинками и пискнул. Д’Обюссон аккуратно положил его рядом с собой. Вновь принесенный начал осваиваться, побродил взад-вперед, улегся. Магистр нежно гладил крохотное теплое существо, на глаза навернулись слезы – он вспомнил своих погибших друзей… Щенок через какое-то время встал, отправился в новое путешествие по постели, потом таинственно притих, слегка присев…
– Ну вот, – расстроенно воскликнул Филельфус, – надудонил! – И начал оттирать тряпкой плод щенячьего труда. – Гийом, распорядись, чтоб поменяли простынь, и немедленно!
– Да оставьте вы, ребенка только потревожите! Стерли, и ладно! Давай сюда второго! – И д’Обюссон нежно прижал двух бусиков к израненной груди.
Филельфус незаметно подмигнул Каурсэну, и они оба удалились.
– Давно надо было, он сразу совсем другой стал! – сказал секретарь, и вице-канцлер с ним вполне согласился:
– Отвлекут хоть его… Ты ему не докладывал об исчезновении Торнвилля?
– Нет. И без того тут новостей хватает, и далеко не все они благие.
– Он так и не появлялся?
– Нет. Надо полагать, с собой покончил, не вынес смерти дамы.
– Да, знатная была красавица… Но пока точно не установлено, что он сам себя жизни лишил, об этом будем молчать. Ведь его в этом случае даже не отпеть…
– Э-хе-хе, каждый сам себе лютый ворог – хуже турка!
– Это правда.
А в это время Торнвилля пытали в Алаийе, принуждая к работе на турецкой литейне, однако тот дал себе зарок скорее умереть, нежели отливать орудия на гибель единоверцев.
Ничего так и не добившись, пушечный мастер продал его в рабство. Казалось, все начинается сызнова, однако мы не будем испытывать терпение читателя и вновь подробно описывать перипетии его жизненного пути. Посмотрим лучше, как далее пошли родосско-турецкие дела…
