Текст книги "Схватка за Родос"
Автор книги: Евгений Старшов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)
15
Осадная страда продолжалась, наступил июль. И вот в разыгравшейся трагедии появился новый персонаж.
Кто это был на самом деле – один Бог ведает. Несомненно лишь одно – что это был человек наблюдательный. И вот заметил этот человек, что, словно по заведенному распорядку, смолкают османские пушки около полудня, а ровно в полдень раздается залп из крепости, почти всегда одинокий – и вскорости враг начинает отчаянно палить как бы в ответ на этот выстрел в то самое место. Там, куда целятся турецкие орудия, рушатся башни, стены, рвутся запасы пороха, не счесть убитых и раненых… Странная закономерность! И человек пришел к д’Обюссону, поделился с ним своим сомнением.
Великий магистр тут же собрал совет из своих приближенных и, изложив им суть дела, обвинил немца во вредительстве, потребовав на следующий же день проследить, палит ли это Фрапан и будет ли шквал турецкого огня ответом именно на его выстрел.
– Вот почему огонь турок столь действенен и причиняет ущерб слабейшим узлам крепости и заодно вместе с тем постоянно лишает нас орудий, огнеприпасов и испытанных бойцов! Если обвинение справедливо, проводить немца немедленно после полудня в мой дворец. Считайте, что вы все приглашены туда же и к этому же времени. Будем допрашивать негодяя!
Все – ну или, по крайней мере, большинство – были поражены предательством немца. Открыто торжествовал великий приор Франции Бертран де Глюи, с самого начала рекомендовавший казнить перебежчика. Тяжелее всех воспринял известие старый Иоганн Доу, в сердцах шептавший:
– Вот и пора мне, старому дурню, в землю лечь. Доверился ехидне, не отличаю доблестного человека от дерьма!.. Господи, лучше смерть от турецкого ятагана, чем старческое слабоумие!
– Утешься, Иоганн. Все мы хороши оказались, – утешил его как мог великий магистр.
Остальное было вполне предсказуемо: как только в полдень немец выпалил из пушки, его арестовали, орудия и людей быстро отвели с выданной османам позиции, так что те впустую яростно долбили только крепостную кладку.
Когда Георга повели под белы руки, его "почтальон", старый еврей, уже несколько раз оказывавший ему описанную ранее услугу, это видел, и, быстро сообразив, что к чему, предупредил зятя и затаился. Еще больше его напугали иоаннитские сардженты в еврейском квартале. По какой причине они туда явились – Бог весть, но старый черт-то подумал, что ищут его, поэтому, не дожидаясь, пока немец его выдаст, предложил своей родне этой же ночью перебраться к туркам.
Чтобы завершить о них разговор и более к ним не возвращаться, скажем, что попытка эта провалилась – еврейское семейство сильно шумело, преодолевая руины стен, по каковой причине и было обстреляно караульными постами иоаннитов. Старик и его зять были убиты, раненая женщина с детьми добралась до турок, где ее убили, а детей отвели в лагерь, чтобы после продать вместе с иными пленниками – периодически Мизак-паша отправлял суда с живым товаром в Малую Азию.
А Фрапана все еще пытали – так, что на губах выступила кровавая пена. Его растянули на деревянной "кобыле", чем-то напоминавшей современный спортивный снаряд – коня, а затем вырывали калеными щипцами куски мяса и переламывали кости особой плеткой, представлявшей из себя довольно толстую цепь на рукоятке. Голову, руки и ноги изменника сжимали в тисках – в общем, много чего было разного.
Крепок и жилист был немец, но против такого арсенала кто устоит? Он сознался во всем – только сообщников не выдал, потому что у него их фактически не было. Помянул разве что безымянного еврея, посредством коего он передавал известия туркам.
Каурсэн бесстрастно записывал все его показания. О том, что немец, состоя на службе у султана Мехмеда, проник в город с целью выяснить состояние укреплений и предать эти сведения в руки нехристей. Что, хотя за ним и следила приставленная магистром охрана, этот предатель все равно находил пути связываться с Мизаком и посылать в его лагерь полезные советы и указания. И наконец, что Родос – далеко уже не первая крепость, которую он сдал османам таким вот способом притворного раскаяния.
– Господа военный совет, – обратился к присутствовавшим великий магистр, – полагаю, иных свидетельств нам не нужно. Приговор злодею один – позорная казнь через повешение принародно, на рыночной площади. Только надо все обеспечить, чтоб не как в прошлый раз… За евреями проследить тщательно!
– А давайте мы им из требушета в сторону турок выстрелим! – предложил кто-то из "столпов", в то время как другой сказал:
– Вешать или выстрелить, без разницы – главное, на шею ему, иуде, кошель с 30 сребрениками привязать, чтоб было ясно, что за птица!
– Оставьте, – сказал магистр. – Мы его осудили, так не будем же глумиться. И так все знают, за что он свое получит. Кроме того, огласят приговор… Но от одного я, пожалуй, все же не удержусь… Были ведь к нам послания от турок, чтоб мы не доверяли "мастеру Георгию"? И кто-то ведь даже говорил, что это сам Мизак вводит нас в заблуждение, чтоб мы нарочно поверили этому виллану? Вот и отпишу визирю, что я воспользовался данным им советом. Пусть локти покусает, если это и вправду его задумка. Брат кастеллан, распорядись, что сладили виселицу…
Георга Фрапана через день после ареста проволокли через полгорода с надетой на шею веревкой в палец толщиной. Перебитые руки были связаны, истерзанные ноги еле передвигались.
Вообще-то, приговоренных, да тем более пытанных, было принято везти на телеге, но в данном случае преступника для пущего позора заставили идти на казнь своими ногами, в чем нас убеждает иллюстрация из парижского кодекса Каурсэна 1490 года.
На голову немцу нацепили чалму в знак принадлежности к врагам ордена и острова. Рядом с ним шел францисканский монах Антуан Фрадэн в качестве исповедника, а перед хорошо охраняемой процессией шли трубач и герольд с жезлом.
Множество рыцарей и высших орденских чинов окружало виселицу (магистр не пошел глядеть на конец негодяя), а за ними толпился простой народ. Призвав толпу к молчанию, сарджент огласил приговор:
– Георг Фрапан, за все свои вины перед Господом Иисусом Христом, Орденом святого Иоанна и жителями города Родос, коих ты нечестивым обманом хотел предать в руки нехристей, ты приговорен быть повешенным за шею и висеть на виселице, пока не будешь мертв, мертв, мертв!
Были соблюдены все необходимые формальности, включая раздевание (так что на немце осталась лишь длинная белая рубаха и позорящая чалма). А после последнего напутствия брата Фрадэна злокозненный изменник был повешен, как отметил Каурсэн, при полном одобрении родосцев.
Перефразируя Франсуа Вийона, чуть было не оказавшегося в подобном же положении, можно сказать: "И сколько весит этот зад – узнала эта шея". Великий же магистр собственноручно написал на маленьком клочке пергамента: "Мизак, я последовал твоему благому совету и повесил мастера Георгия. Такова будет судьба всех шпионов, засланных в город Родос" – и подписался, после чего прикрепил записку к стреле и собственноручно отправил ее адресату под смех и единодушное одобрение окружавших.
Изобличение и повешение столь злобного, хитрого и опасного врага вызвало и у обычных жителей, и у членов ордена просто праздничное настроение и ликование; только и разговоров было, что о повешенном немце.
…Ни Элен, ни Лео не ходили смотреть на казнь Фрапана – оба они считали себя выше подобных кровожадных развлечений толпы, а кроме того, раз выдалась возможность побыть вместе, неужели тратить ее на этакое? Нет, они снова вместе, нежны и трепетны, словно впервые соединились на ложе любви, только какое-то горестное предчувствие все равно тяготеет над их альковом, смущая души… Постоянное зрелище умерших и убитых, проносимых на носилках с прицепленными к ним фонарями под унылое пение католических монахов в колпаках или не менее безрадостные византийские похоронные распевы, так и нашептывало, что сегодня-завтра так понесут и тебя, закидают землею на прокорм червей, и прах во прах возвратится, а душа – к Тому ли, кто дал ее, или как?.. Что там, по ту сторону жизни? Остаются ли чувства, сознание, разум, любовь?.. Хорошо, если да, а ну как нет? Тогда как вдоволь насладиться ими здесь, в царстве разгулявшейся вовсю смерти, под адский гром турецких пушек, под постоянное memento mori[34]34
Помни о смерти (лат.).
[Закрыть]?.. Не выпускать друг друга из объятий, сохранить хоть в памяти каждый локон волос, каждую искорку взгляда, мелькнувшую лукавинку в уголках губ…
Однако не будем об этом. Перо историка, как и его сердце, уже слишком сухо для того, чтобы создать на века историю безумной любви на развалинах пылающего Родоса. Пора подводить к концу историю родосской осады, осталось уже недолго.
16
Известие о горестной кончине Фрапана повергло Мизака в полное уныние – если раньше он возлагал на него довольно большие надежды, теперь приходилось что-то придумывать самому – а более ничего не придумывалось. Те мелкие пакостники, что еще оставались внутри крепости, после разоблачения и казни Георга совсем по норам и щелям попрятались и никаких признаков ни жизни, ни деятельности не выказывали. Решив довериться коллективному разуму, Мизак созвал своих полководцев и начал, как говорится, думу думать.
Бейлербей Анатолии, малость оправившийся после полученной в деле 19 июня раны, стоял за крупный штурм итальянского поста. Остальные эту идею особо не поддерживали, справедливо опасаясь, что и здесь им как следует наподдадут. Анатолиец, как всегда, доказывал, что иоанниты сильны именно на море, отчего было сугубо ошибочно ввязываться с ними в схватку на воде, где они пожгли и потопили массу кораблей.
– Только на суше, – пылко говорил он, – мы имеем сокрушающее преимущество, которым мы, по сути, толково так и не воспользовались.
– При портовой башне тоже дело шло на суше, – едко заметил старичок Сулейман и многозначительно покачал головой.
– Много людей положим, – сухо отозвался визирь.
– Умрут? И что? Бабы рожать разучились? – кипятился бейлербей, но старик поддел его:
– Сановный бейлербей анатолийский, стратег необычайный, поведай лучше мне, недостойному, отчего выходит, что засыпаемый столь рьяно ров так и не засыпается, а? Сколько материалу вбито, людей положено, а посмотришь – не то, что не прибыло, а даже убыло.
Что, джинны, ифриты[35]35
Демоны (вост.).
[Закрыть] уносят по ночам камни и стволы деревьев?
– Видно, гяуры убирают… – скромно предположил военачальник, потупя очи.
– Только их не видно, – отметил Сулейман.
– Оседает под своей тяжестью, – высказался преемник Алексиса Тарсянина, но на него только рукой махнули – глупость!
– Сам-то что думаешь, уважаемый? – спросил Мизак Сулеймана.
– Мне кажется, что кяфиры, словно крысы, орудуют внизу, под насыпью, через подземные ходы – и тащат все в город. Если такой лаз найти – можно по нему прекрасно проникнуть в город, почтенные. Я об этом каждый день думаю и вот до чего додумался, – все оживились, ведь старик воистину сказал доброе слово.
Правда, он тут же решил всех немножко поостудить, сказав, что пока его разведка на такие ходы не вышла, однако все равно рано или поздно найдет:
– Эти глупцы сами, чувствуется, сделали за нас изрядную часть работы, это тоже нам на благо!
– А скажите мне, – встрял в разговор Али-бей, – ведь уже пробовали рыть мины – и что?
– Что-что, – ворчливо отозвался Мизак, – раздолбили гяуры своим требушетом галереи, порушили, народ поубивали, а во время вылазки живьем пожгли, запустив в шахты огненную смесь. С той поры как-то и недосуг было. Положились на штурм со стороны гавани, на пушки… Что ж, там не вышло, а орудия свое дело делают.
– Да, – склочно заметило око султаново, – только против разваленных стен кяфиры выстроили новые. Так что толку в пальбе? Греков пробовали поднять против ордена?
– С самого начала. Но все оказалось тщетно – дом неверия слишком сильно и мудро подготовился ко всему. Пожаров было мало, смертей – тоже. В общем, недовольства не вызвали.
– Евреи?
– С этими тоже нелегко, хотя не так, как с греками. Но эти дальше отдельных пакостей да пересылки сведений не идут, а в массе своей стоят за кяфиров, не желая менять свое относительно неплохое бытие на то лучшее, что сулим им мы.
– В общем, мне все ясно, – желчно изрек Али-бей. – Все у вас делается спустя рукава, как-нибудь. Десять дел начали, ни одного до конца не довели. Надо делать все иначе! Рассчитываете на прибытие великого падишаха с войсками и пятнадцатью сотнями пушек? Может, он и прибудет, но первым делом все вы – да что там! – все мы будем прилюдно и торжественно передушены. Хотите этого? То-то же. Итак, с сегодняшнего дня возобновить все виды саперных работ, а к грекам и евреям мы составим обращение, которое массово разошлем внутрь… Говоришь, Мизак-паша, что магистр сам написал тебе? Не является ли это скрытым желанием пойти на переговоры? Это надо прощупать. А чтобы там, внутри, были посговорчивее… Мизак, как у тебя с древесиной?
– О, несмотря на все усилия вождя неверных, этого у меня сейчас в избытке. Лесов на Родосе достаточно, да и навезено много материала – поначалу вообще с большой земли привозили.
– Отменно. Вот распорядись-ка, достопочтенный, стругать колья для родосцев да расставлять их в пределах видимости. Пусть начнут уже сейчас – будет наглядное толкование к нашему письму. Настругаешь достаточно – укажем, для кого. Я думаю, это их проймет. Отныне всех пленных сажать туда.
– И перебежчиков тоже, – присоветовал Сулейман-бей. – У нас и так шакалов много, а вот когда они постигнут, что их отныне ждет, большой вой внутри поднимут!
Все высоко оценили этот мудрый совет, а Мизак-паша, не откладывая дела, приступил к составлению подметного письма. Чуть поразмыслил, поскрипел пером и огласил по-турецки то, что написал по-гречески:
– Жители Родоса! Безумно и тщетно противостоять силе и мощи великого падишаха Мехмеда, покорителя многих земель и царств. Жалея вас, он провозглашает, что не держит зла на вас и не желает его вам. Единственное желание, которое владело им и подвигло к войне, заключается в том, чтобы избавить вас от несправедливого и тиранического правления вашего правительства. Будучи греками по происхождению, вам вполне естественно подчиниться вашему василевсу, правящему в Константинополе, ибо в противном случае вы никогда не обретете покоя, пребывая врагами османского двора. Если вы сдадитесь, великий падишах обещает вам не только ваши жизни и свободы, но и различные привилегии и почести. Если же вы по собственному ослеплению и неразумию отвергнете это щедрое предложение, все вы будете истреблены, когда непобедимый великий падишах Мехмед Фатих соберет силы всей империи для захвата Родоса. Он уже на пути к вам, и когда ступит на землю Родоса, тщетна окажется любая мольба о пощаде сдаче, ибо он придет, дабы покарать своим мечом всех неразумных врагов своих.
Завершив чтение, визирь самодовольно поинтересовался:
– Ну как?
– Никто не сомневался, что это будет убедительно и бесподобно, – сказал Али-бей, но анатолиец добавил:
– Забыл про колья.
– Чего проще добавить? Вот, сделано.
– Тогда отдай приказ размножить, – сказал Али-бей, – и отослать на стрелах. Да, еще найди толкового еврея, чтобы это перевел на свой язык – только с заменой "греков" на "иудеев", и про василевса, я тоже думаю, надо удалить или как-то изменить соответственно… Прибавьте про зверства и закоренелой ненависти кяфиров по отношению к ним и о благожелательном отношении к их народу великого падишаха и прочих исламских государей. В общем, ваша забота.
Так турки повели подкоп со всех сторон – дабы подорвать и стены, и решимость родосцев сражаться. Однако ожидаемого отклика османская "почта" не вызвала – разумные обсмеяли, глумцы использовали под нужды организма. По крайней мере, наибольшая часть сих подметных листов была честно отнесена д’Обюссону. В общем, никаких ответов или действий турки на свои широковещательные и многошумящие эпистолии не получили.
Тогда Мизак, отлично понимая, чем может обернуться столь настоятельно предлагаемый бейлербеем штурм, убедил особо воинственных испробовать последнее – официальные переговоры. Орудия смолкли, и под стенами крепости появился некий греческий ренегат, который, громко вопия, требовал, чтоб его выслушал какой-нибудь рыцарь. Когда таковой появился, грек официально уведомил его о том, что переговорщик от османской армии имеет желание переговорить с руководством ордена, однако прежде ждет гарантий свободы прохода и ухода. Благоприятный ответ предполагает перемирие.
Рыцарь удалился с докладом д’Обюссону, который вновь был поблизости, обитая на итальянском участке как на самом опасном. Посовещавшись с помощниками, он от своего имени передал ренегату такой ответ: "Законы прочих народов соблюдаются и на Родосе, посему послу не следует ничего опасаться против своей персоны. В любой удобный день, начиная с сегодняшнего, послу позволено пересечь ров против еврейского квартала и прибыть к башне Италии. У ее бастиона он встретит рыцаря, уполномоченного великим магистром выслушать обращение турецкого командующего и передать ему ответ во благовремении".
– Ничего нового нам Мизак не скажет, – сказал смертельно уставший д’Обюссон приближенным, – но, клянусь ранами Христовыми, жители и воины хоть день-другой отдохнут от стрельбы и смертей… но не от трудов. Передышка в битвах даст нам время хоть как-нибудь подлатать укрепления… А этих послушаем – что ж делать! Вреда не будет…
На следующий день к итальянскому бастиону прибыл с пышной свитой старичок Сулейман – именно он был назначен исправлять должность посла, как наиболее в подобных делах опытный и летами умудренный. Заодно упомянем, что хитрец хотел использовать ночное затишье, чтобы "выслушать" подземные работы христиан, но тут д’Обюссон его, вольно или невольно, переиграл, обратив ночную тишь для латания укреплений и явного сбора трупов. При свете факелов и при звуках унылых песнопений греко-латинские монахи чистили ров от бренных останков своих единоверцев и врагов – христиан закапывали во рву, мусульман складировали наверху, перед рвом, чтоб теми занялись осаждавшие.
Как и соседние башни, башня Италии потеряла половину своей высоты, но хотя была изрядно оббита, все равно грозно вздымалась перед прибывшими врагами. Орденские красные флаги с белыми крестами гордо реяли над ней.
Сулейман, невольно заглядевшись на это величественное зрелище, огладил свою длинную седую бороду и произнес:
– Машаллах![36]36
На то воля Аллаха! (араб.)
[Закрыть]
Он прибыл с поистине варварским эскортом, который не был нужен ни ему самому, ни насмехавшимся над этой нелепой процессией, но так было положено, этим свидетельствовалась мощь и сила султана… Бунчук с двумя конскими хвостами, пронзительные трубы и дудки, грохот султанского барабана из львиной кожи. Ему навстречу вышел родосский кастеллан, брат Антуан Гольтье, с избранными рыцарями – по одному от каждого "языка", двумя представителями буржуа – греком и французом, и духовенством. У д’Обюссона появилась было идея самому оказаться на переговорах в простых доспехах рыцаря одного из землячеств, но затем он посчитал это излишним. Нечего смущать брата кастеллана – еще подумает, не дай Бог, что ему не доверяют. Да и сам магистр может не выдержать и ввязаться в словопрение, а это уже не по рангу, раз не сам Мизак прибыл на переговоры.
Сулейман, преисполненный, как уже было указано ранее, мудростью и годами, решил действовать не угрозами, но убеждением. Поприветствовав, по всем положенным правилам Гольтье и бывших с ним, он взял доверительный тон и повел свою извилистую речь так:
– Господин мой Мизак-паша, четвертый визирь великого падишаха Мехмеда Фатиха, искренне удивлен вашей стойкостью в деле защиты Родоса. Не получая, можно сказать, никаких подкреплений, не имея даже краткого отдохновения от бранных трудов… Даже и я, много повидавший на своем веку и славно служивший не только великому падишаху Мехмеду, но и его отцу, Мураду, не могу постичь, как вы, столь мудрые, так целенаправленно ищете своей погибели?
Старик, словно кот Баюн или птица Феникс, обволакивал словами – и не столько словами, а еще тоном, интонацией, играя на душах слушателей, как на арфе. Но только не впрок шло его искусство красноречия, наталкиваясь на суровую решимость иоаннитов, отшлифованную почти двухмесячным ужасом.
– Вспомните царственный город Константинополь! – говорил старик. – А Трапезунд! Негропонт! Митиллена! Какие твердыни! Куда крепче вашей – и те не смогли противостоять великому падишаху. Да, доблесть – хорошее слово, но когда она перестает подчиняться благоразумию, она теряет свои ценные свойства, становясь безумием.
Старик доверительно взял Гольтье под локоть, словно стремясь найти в нем опору своей немощной старости, и вдохновенно продолжал:
– Вы все отлично знаете, что я не лгу, но говорю о событиях, прекрасно всем ведомых. Сопротивляться великому падишаху – бессмысленно… Неужели вас не учит печальная участь сопротивлявшихся?.. Где они все? Унесены в небытие ветром времени, пышущим из ноздрей коня великого падишаха Мехмеда, который завоевал две империи, двенадцать царств и триста городов. Конечно, все мы прекрасно понимаем вашего господина: защищать вверенную ему страну – честь для него. Но всему есть предел, и речь уже не идет о защите – вам ведь уже почти нечего защищать. Речь о сохранении вашего государства, разумеется, путем подчинения властелину, чуждому вам по крови и вере, но иного пути нет, кроме как уничтожить самих себя из-за слепого человеческого тщеславия, упаси от него Аллах! Посему истинно благоразумным будет для вашего господина договориться с великим падишахом Мехмедом. Господину моему Мизаку-паше даны от великого падишаха все полномочия и дозволения к принятию от вас почетной сдачи. Скажу сразу – жаловаться вам не придется, вы спасете и вашу репутацию, и достояние, а дальше располагайте собой, как сочтете нужным. Можете поступить на службу к великому падишаху, ему нужны столь храбрые воины, а не хотите – возвращайтесь в свои страны и ждите нас там. Может быть, вы отыграетесь, Аллаху знать лучше…
Сулейман закончил свои разглагольствования следующим образом:
– Можно допустить, что вам себя не жалко – вы воины, и готовы до последнего защищать свою веру, как вы ее понимаете, хотя Бог наш един, и мы также чтим Ису превыше всех древних пророков и посланцев и мать его беспорочную Мариам. Но люди! Вы совершенно о них не думаете, принося их в жертву своему упорству и фанатичности! Они и так мрут у вас, как мухи, а представьте только – клянусь Аллахом, я не сгущаю и не преувеличиваю! – что будет с ними, когда город будет взят? Массовая резня мужчин и изнасилования женщин. Не хвалюсь этим ни в коем случае, но скорблю об участи родосцев, которые попадут во власть грубых, наглых янычар и неотесанных вонючих диких овчаров акандие или башибузуков, терпение которых вы испытываете уже почти два долгих месяца. Итак, нужно ли и самих себя отдавать во власть безумству и подвергать опасности в положении, из коего нет исхода, и столь бесчеловечно тиранить население под ложным предлогом его защиты? Защищать-то ведь, я говорю, нечего – стены и башни сбиты, ров почти засыпан. Ваш город уже – не город, а перемешанная масса каменных обломков и пепла, которой визирь мог бы овладеть часа, скажем, за два. И горе тем, кто еще уцелеет, когда крепость возьмут на меч!
На этих угрозах Сулейман завершил свою речь, и Гольтье покинул его на время, дабы передать его слова великому магистру. Д’Обюссон, как уже было упомянуто, находился неподалеку и все прекрасно слышал, поэтому ему не потребовалось все это выслушивать повторно. Да и, честно говоря, он оказался прав в отношении того, что будет баять Сулейман. Усмехнувшись, магистр сказал:
– Зная это, можно было бы, пожалуй, заранее сочинить ему ответ в письменном виде. Ну да ничего, быстро пойдем по всем пунктам. Скажешь ему вот что… – Магистр оперативно проконсультировал кастеллана и закончил так: – А что потребно будет – сам добавишь, Господь тебя не обидел ни умом, ни здравым рассуждением.
Сулейман-бей в ожидании возвращения брата Антуана пока что потихонечку ползал вокруг бастиона, беззастенчиво изучая полученные им повреждения и крепостную кладку. Христиан это раздражало, но они вели себя сдержанно и благородно, чтобы тщедушный старикашка не подумал, что они, не дай Бог, его боятся.
Наконец вернулся Гольтье и повел речь так:
– Мой господин и брат великий магистр нашего ордена Пьер д’Обюссон велел передать твоему хозяину следующее. То благодушное сочувствие, которое Мизак-паша выказывает по отношению к родосцам, не вяжется с тем, что он неутомимо употребляет все мыслимые способы к их изничтожению, включая последние свои обещания рассадить всех жителей и рыцарей на колья, которые, как мы видим, он уже начал воздвигать. Кроме того, мир не достигается при помощи меча и яда, в чем были изобличены подосланные визирем албанец и далматец, покушавшиеся на жизнь великого магистра. И это не говоря уже о мастере Георге Фрапане, нанесшем своими действиями серьезный урон обороноспособности Родоса. Предательства раскрытые заставляют полагать наличие иных, нераскрытых. Очень хорошо и кстати достопочтенный посол помянул Константинополь, а также иные города и земли, подчинившиеся Мехмеду. Однако их история, которую никто еще, слава Богу, не забыл, показывает нам султана как завоевателя, не склонного держать данное им самим слово. Разве не супротив всенародно данных им клятв он предал смерти сдавшегося ему Давида Комнина со всеми его детьми, не говоря уж о князьях Боснии и Митиллены? Сколь глупы и неразумны были б мы, если бы, презрев эти уроки, сложили наши мечи к стопам вероломного султана и подставили свои шеи под его ятаган! Так говорит великий магистр. От себя же я добавлю, как кастеллан города-крепости Родоса, что в прежние годы султан египетский и вавилонский, суверен не менее могущественный, нежели император турок, неоднократно пытался овладеть Родосом, но не обрел ничего, кроме стыда. Надеюсь, рвы нашей крепости станут могилами ваших воинов, а нет – что ж, мы сумеем доблестно пасть на руинах Родоса, но не сдадим его врагам веры Христовой. Ни угрозы Мехмеда, ни посулы его не склонят нас презреть наш долг и обмарать нашу честь. Вот что предлагает господин мой и брат великий магистр Пьер д’Обюссон с полного согласия братьев ордена и местных жителей, греков и латинян: пусть армия вернется в Константинополь, и тогда ваш повелитель пошлет на Родос полномочного посла, с которым великий магистр и обсудит условия мира. А пока армия под городом, ни о каком мире не может быть даже речи. Да знает Мехмед, что с Божией помощью рыцарей Родоса так скоро не подчинить, как иные народы! Если вы пойдете на штурм, вместо старых стен вы найдете за ними новые стены и рвы. Много своей крови вы прольете прежде, чем преодолеете их. Город в руинах – да, но он еще достаточно силен, пока обороняется рыцарями Ордена святого Иоанна, у которых единое сердце и единый разум. Люди, которые не страшатся смерти, куда большая крепость, чем стены и бастионы!
Вот такой состоялся обмен высокими нотами, чей текст вовсе не является авторским вымыслом, но сохранен в разных исторических трудах, хотя и в несколько отличных редакциях. Нет сомнений в том, что Сулейман пытался стоять на своем и опровергнуть обвинения в адрес султана, оправдать нарушение им своих клятв и прочее – все это естественно и объяснимо. Однако разве туркам нужен был мир с орденом? Нужно был захватить Родос и выжить иоаннитов с него и окрестных островов, посему переговоры кончились ничем, армия Мизака не отошла, и участь Родоса предстояло решить оружием, а не дипломатией.
Снова был открыт ураганный огонь изо всех орудий, начиная с самых больших пушек и заканчивая кулевринами и серпентинами. Словно кроты, турки рыли подкопы, стремясь проникнуть в крепость изнутри или разжечь огонь под фундаментами стен и башен, дабы обрушить их. Однако христиане успешно с ними боролись самыми различными способами – взрывали контрмины, вытравливали роющих дымом и даже такими невероятными для современно читателя способами, как запусканием в подкопы разъяренных ос и пчел.
Конечно же, были и стычки. Великий магистр постоянно держал при себе французское конное подразделение из рыцарей-иоаннитов и рыцарей-добровольцев под командованием своего славного верного брата, которое постоянно тревожило осаждавших и губило их людей и пушки. Задействовал д’Обюссон и аркебузиров получившего чин орденского командора Шарля де Монтолона.
Стяг великого магистра, гордо реявший над итальянским постом, наглядно свидетельствовал нехристям, что д’Обюссон – там и ждет их. Нельзя сказать, что это смертельно пугало врагов, но и жизнерадостности им тоже не прибавляло.
Не надеясь исключительно на силу оружия, магистр искренне уповал на помощь Бога, поэтому после окончившихся ничем переговоров во всех храмах города усиленно шли богослужения, а сам магистр не раз в слезах преклонял колени перед алтарем Господним, препоручая Всевышнему судьбу Родоса и безопасность его жителей и воинов.
Тянулись дни, все новые и новые жертвы отходили в мир иной. Всеобщее ожесточение нарастало. Лес кольев, предназначенный для родосских жителей, все более и более увеличивался, а в ответ на это греко-латиняне тоже посадили на колья десяток-другой пленников, также продемонстрировав туркам и другие виды европейских казней. Кто-то из пленников и предателей был повешен за шею, кто-то – за ногу, как это было принято в Европе, а кого-то распяли на "вилке" вниз головой с растопыренными по двум большим сучьям ногами.
Оставалось совсем немного для того, чтобы магма ярости вылилась наружу, и Мизак-таки спровоцировал ее. Сам ли, по совету Али-бея или старичка Сулеймана – кто знает?
Неоднократно в порыве гнева Мизак заявлял, что отдаст Родос на разграбление в случае его взятия, и при этом замечал, что в его воинах как-то сразу возрастали воодушевление и храбрость. И вот 26 июля он торжественно провозгласил перед собранными по такому случаю войсками:
– Еще одно усилие – и город ваш! Его укрепления сравнены с землей, поэтому вам всего лишь останется перебить эту кучку фанатиков. Идите на них, как море, волна за волной, пока кяфиры не дрогнут от усталости и отчаяния! Режьте всех – взрослых, стариков, женщин, утоляйте свой гнев на них! Оставляйте только детей на продажу и помните о том, что пятая часть добычи идет в личную казну великого падишаха! Остальное – ваше, борцы за веру! Родос отдается вам на разграбление сроком на три дня. Клянусь Аллахом и его Пророком – да благословит его Аллах и приветствует! – а также сорока тысячами пророков и жизнью моих сыновей в том, что захваченная добыча будет поделена справедливо!
