Текст книги "Схватка за Родос"
Автор книги: Евгений Старшов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)
Ньюпорт, не выдержав духоты, неукротимым вепрем протиснулся сквозь ряды молившихся, оттеснив и державшихся за руки Лео с Элен, но и на улице отдышаться не смог. Вот хитрый сэр Томас Грин! Знал, чем дело обернется, и заранее не пошел – ухо у него, видите ли, разболелось!
А в храме тем временем совершилась краткая литания[15]15
Литания– молитва в форме распева, состоящая из повторяющихся коротких молебных воззваний.
[Закрыть]«Господи, помилуй» и молитва Господня. Тело де Мюрата было окроплено святой водой, после чего клирик с кадилом, мерно раскачивая его, окурил его благовонным ладаном. После разрешительной молитвы хор запел «In paradisum»[16]16
«В рай (пусть ангелы ведут тебя)» – латинская молитва.
[Закрыть], и совершилось погребение.
Обычно рыцарей хоронили при храме Святого Антония, недалеко от морского побережья напротив башни Святого Николая – но там уже хозяйничали турки, а сам храм загодя был приведен в негодность. Посему было решено захоронить де Мюрата внутри собора Святого Иоанна, вместе с магистрами и героями иных времен. В руки покойнику вставили крест и рукоять меча. Первую горсть земли на труп бросил священник, вторую – великий магистр, третью – "столп" Оверни, великий маршал. За ними как родственница – Элен де ла Тур.
После этого гроб с возложенными на него рыцарскими шпорами был закрыт и на лентах спущен в загодя оборудованный в полу собора склеп, который закрыли могильной плитой с надписью, сообщающей об имени, возрасте и достоинствах покойного.
Пьер д’Обюссон отвел Элен в сторону и тихо сказал:
– Герой – украшение вашего рода. Он погиб славной смертью, хотя нам здесь и кажется, что безвременной. Но у Господа свое видение сроков, и не нам их обсуждать и осуждать. – Тут магистр заметил Торнвилля, одобрительно кивнул ему и промолвил: – И ты здесь, англичанин. Брат рассказал мне о твоей отваге… Я рад, что ты оправдал мои надежды…
Тут внезапно какая-то мысль посетила магистра. Пьер д’Обюссон просветлел лицом и сказал:
– Вот что, время сейчас военное, ты верно служишь Господу и ордену два года, так ведь… Если есть на то твое желание, то, пренебрегая некоторыми формальностями – сейчас не до них – и вместив ступени восхождения в несколько дней, я, пожалуй, определю тебя в братию ордена. Решай!
Лео повернул пылающее лицо к Элен и с возгласом:
– Теперь! – рухнул перед магистром на колени. Де ла Тур поняла все и упала на колени рядом с ним, склонив голову перед великим магистром.
Лео же судорожно заговорил:
– Боюсь прогневать великого господина и отца нашего… Величайшую честь оказал ты мне, недостойному, но… Мыслил я иное, и только нападение нехристей остановило нас и воспрепятствовало принести к твоим стопам наше почтительное обоюдное желание – испросить позволения на брак. Мы понимаем, что сейчас не время, да и худородство мое может быть помехой… Но именно теперь, когда все мы в руке Божией, когда нет пред Ним ни лицеприятия, ни чинов, а только наши открытые души, ежечасно готовые предстать пред Ним с отчетом о грехах наших… – Лео не смог договорить, судорога железной рукой перехватила его горло, и тогда за него докончила Элен:
– В общем, каждый день может быть для нас последним, потому мы и просим разрешения на счастье…
Тронутый до глубины души магистр положил свои руки на головы молодых людей и промолвил:
– Не скрою, я сомневался в полезности подобного союза. Да, Элен, девочка моя, я помню ту давнюю беседу, которую ты когда-то завела со мной невзначай. Я полагал, что это блажь, которая пройдет. Но теперь, когда я вижу, что стремление двух душ к союзу осталось неизменным на протяжении долгого времени…
Торнвилль и де ла Тур подняли к магистру свои лица, окрыленные внезапной надеждой, а магистр продолжал:
– Давайте, пожалуй, так – ты, рыцарь, правильно сказал: все мы сейчас пред Богом ходим. Так пусть же Он решит, как быть. Возложим наше желание пред Ним, и Он устроит, как сочтет нужным для всех. Вы понимаете, о чем я говорю? Если кто из вас погибнет, второму тяжелее будет. Сохранит Господь тебя и тебя, и тогда я с радостью вас поженю. Как Всевышний усмотрит.
Отлично понимая, что большего им, пожалуй, не добиться, да и то, чего они достигли, и то великое благо сверх ожидания, молодые люди покорно склонили головы, и д’Обюссон поочередно перекрестил их, прошептав:
– Считайте себя помолвленными, детушки, и дай Бог вам уцелеть и жить счастливо долгие годы, ну и мне – на вас порадоваться да малюток ваших окрестить!
Да, все могло бы быть хорошо… Только у небесного Драматурга свои сценарии, постоянно переписываемые согласно авторской прихоти…
3
В тот день защитники Родоса впервые услышали апокалиптический гром небесный – заговорили первые из визиревых больших пушек. Если очевидцы не врут – а врать им никакого смысла не было – грохот их выстрелов достигал острова Кастеллоризо, что расположен в 70 милях от Родоса, у самого ликийского побережья. Каменные ядра диаметром 73–91 сантиметров и весом в полтонны раз в час извергались из огнедышащих жерл 8—10-метровых чудищ, и летели, неся смерть и разрушения.
Крепки были стены бастионов и башен, возведенных д’Обюссоном и его предшественниками – они не трескались от одного выстрела. Да и меткость турецких артиллеристов была ниже всякого порицания. Однако сразу стало ясно – никакой крепости не вынести столь губительного огня.
Особенно это было видно, когда попадание приходилось на кромку стены или венец башни: зубцы, столь долго служившие людям защитой, разлетались в стороны каменным дробом, не только не оберегая защитников, но, напротив, калеча и убивая их. Люди от попадания каменных ядер оставляли по себе лишь пресловутое кровавое "мокрое место", приспособления к отбитию штурма приходили в негодность, а орудия, размещенные на стенах батареями по 4–6 штук, сметались, словно сор, и гибли без толку и пользы.
Грому больших пушек вторили более мелкие (по сравнению с ними) орудия, полутораметровые в длину, посылавшие ядра диаметров в 9—11 дюймов[17]17
Дюйм – 2,54 сантиметра.
[Закрыть]. Короткие бомбарды калибром 15 дюймов вели огонь навесной стрельбой внутрь крепости 160-фунтовыми[18]18
фунт – 0,45 килограмма.
[Закрыть] ядрами. «Чихание» изящных «серпентин», получивших свое название «змеи» – или «гады» – по характерному извилистому узору по всему дулу, уже не воспринималось как нечто грозное, хотя и они доставляли много бед. Д’Обюссон сразу понял, что именно после таких обстрелов османы идут на приступ – отбить их будет маловероятно, ибо некому, да и нечем. Однако пока что штурма не было – недруги предпочитали прежде хорошенько пострелять, чтоб подавить в осажденных всякий дух и инициативу. Лейтенант английского «столпа», в обязанности которого как «туркополиера» входило командование легкой кавалерией, собранной из местных жителей, предпринял дерзкую и неожиданную для врага конную вылазку. Словно молния из серой тучи, легкие конники – греки и латиняне – обрушились на головы османских артиллеристов, и причинили много неприятностей. Кого потоптали и порубили, кого пленили для дальнейших расспросов, а также захватили десятка полтора тяжелых ружей и, главное, «зелейного припасу», то есть пороха.
Несколько больших пушек, которые невозможно было увезти с собой, нападающие испортили, заклепав им жерла "ершами" – зазубренными затычками. А повалившее им навстречу азапское пешее воинство они обстреляли из луков и резво удалились внутрь крепостных стен.
Не всегда, впрочем, дела складывались для осажденных столь успешно – бывало, подразделение туркополиера попадало под удар акандие, пресловутых нищих "овчаров", видевших в христианах, их оружии, доспехах и лошадях лишь добычу. Этот инстинкт "добытчиков" творил не меньшие чудеса храбрости, нежели отчаяние христиан. Особенно когда впереди несущейся орды с диким улюлюканьем летели на конях с копьями наперевес полуголые курдянки в звериных шкурах с развевающимися черными космами, словно ведьмы.
Бывало, легких всадников вылетала брать под защиту броненосная французская конница, на нее налетали сипахи, и шла знатная рубка, пока одна сторона не гнала другую под защиту орудий. И снова "благородная война" уступала место пушечной пальбе, уравнивающей искусного бойца с неуклюжим недотепой. Против каменного ядра не действует ни храбрость, ни смелость, ни молитва – помогает только древний божок по имени Случай, циник и затейник с хохлом на постоянно крутящейся лысой голове. Успел ухватить его за хохол – твое счастье, пронесло на этот раз, а нет – значит, requiem etemalis, то есть вечный покой. Только вот пушек у иоаннитов было мало, а больших – еще меньше.
Это неравенство никакой божок не выровняет. Потому на первых порах османы и не вели против родосцев никаких саперных работ, легкомысленно полагая, что огонь артиллерии сделает свое дело, смешав крестоносцев с камнями их рухнувших укреплений.
Однако несколько дней постоянного обстрела, перемежающегося со стычками, не дали нужного результата: стены и башни начали крошиться, особенно там, где были более ветхими или менее защищенными иными укреплениями или орудийными батареями, однако стояли. Осажденные гибли, но каждый раз отражали приступы элитных частей, предпринявших пару попыток штурма после очередного ужасающего обстрела. Снова откуда-то брались и меткие аркебузиры, и котлы со смолой, воском, или даже с кипящим человеческим калом.
Прибывший из Фискоса флот высадил вторую часть осадной армии, выгрузил древесные материалы для изготовления палисадов и осадных орудий, а также сырец для отливки орудий (в виде бронзовых плит), и был отправлен для блокады Родоса.
Впрочем, и на море османов ждали неудачи: огонь портовых башен, в первую очередь ключевых – Найяка, Святого Николая и Ангелов – не давал ни замкнуть кольцо блокады, ни высадить десант для штурма довольно слабых (по сравнению с сухопутными) морских стен. Бравые орденские галеры, подобно жалящим осам, вылетали из гавани и жгли суда османов, после чего так же юрко возвращались под защиту огня морских башен. Бросались за ними турки – да куда тут, не успевали расправиться: сразу попадали под удар христианской артиллерии, да и цепь тут же перегораживала вход в заветную гавань.
Турецкий флотоводец Алексис из Тарса подумывал о плоскодонных судах. При удачном течении дел "плосколонки" могли бы преодолеть цепь давным-давно известным способом – когда плывшие на подобном судне дружно отходили на корму, корабль налегал "грудью" на цепь, после чего народ с кормы не менее дружно переходил на нос, и судно просто переваливалось через цепь.
Правда, не всегда такой маневр заканчивался благополучно – иной раз корабль при этом разваливался пополам. Также смущало то, что десант все же мог бы быть перетоплен огнем еще до того, как доберется до цепи. Вот ночью если… Свои сомнения Алексис решил изложить Мизаку-паше и, отправившись к визирю, застал там еще старичка Сулеймана, умиротворенно посасывавшего кальян с поистине ежиным пыхтением, а также немца, который вместе с главнокомандующим "колдовал" над чертежом родосской крепости. Сулейман-бей метнул на вошедшего флотоводца быстрый взгляд и продолжил курение. Мизак и немецкий инженер Фрапан не заметили гостя вовсе, продолжая оживленно спорить.
Вошедший грек смущенно кашлянул. Разгоряченные спорщики, наконец, обратили на него внимание, и Мизак сказал:
– Ладно, передохнем немного. Все равно каждый по-своему видит. Может, Алексис хоть что дельное скажет?
Моряк поклонился начальству, потом подсел к нему и, пожаловавшись на иоаннитов, своими "проказами" лишивших его нескольких кораблей и уже не раз умудрявшихся доставлять в крепость морским путем какие-то припасы (надо полагать, в первую очередь еду и порох) изложил свою затею.
"Плоскодонки" не встретили одобрения. Визирь с немцем единодушно отвергли предложение грека как глупое и не учитывающее мощного огня башен, а затем обе спорившие стороны вынесли на суд новопришедшего свои соображения. Визирь предлагал мощным пушечным огнем разбить цепь, как это пытались сделать сами иоанниты вместе с венецианцами при недавней осаде Анталии, а немец возражал, что затея обернется только потерей людей и кораблей. Он стоял за сухопутную атаку на родосские гавани.
– Поймите! – горячился он, тыча пальцем в карту. – Форт Святого Николая – вот ключ к Родосу. Подавим его – считайте, гавань и затем город в наших руках. Во-первых, таким образом мы почти замкнем блокаду, поскольку сами, захватив мол и укрепившись на нем, будем простреливать все подступы к гавани. Никто ни туда, ни оттуда не сунется и не высунется. А во-вторых, подтянув пушки покрепче да прикрыв их, мы подавим башню Найяка и орудия ее мола. Дальше – прорыв в гавань, сожжение вражеских кораблей, вламываемся через несколько ворот разом – и дело готово. Быстро, и без затей. А цепь ядрами не разбить – с нашими-то пушкарями. Ближе подойти – корабли сгубить! Забыли все, как к нам из крепости стрела с письмом прилетела с запиской, что враги загадили фарвартер? Поэтому – только уничтожение башен, и только огнем.
– А Николая как брать? – заинтересованно спросил Алексис. Было видно, что рисуемая Георгом Фрапаном перспектива его увлекает, однако отсутствие каких-либо практических указаний все же смущало.
– Сроем стрельбой. Предлагаю у рыцарского кладбища поставить большие пушки, несколько штук кряду – вот и все, собственно. Тут близко, доплюнут через воду, да еще с кораблей вести обстрел. Тогда несколько дней – и башни нет. Главное – близко суда не поводить, чтобы на затопленные барки не напоролись.
Тут Алексис смущенно ухмыльнулся – он уже потерял несколько кораблей на христианских брандерах, только счел излишним беспокоить высокое начальство такой мелочью… А вот Фрапан – не проведал ли о том? Или это просто совпадение?..
– Надо занять мол, – вставил свое слово визирь, а Сулейман-бей, перестав на мгновение качаться на облаках гашиша, вынул мундштук кальяна изо рта и многозначительно произнес:
– Главное – протянуть плавучий мост, когда настреляетесь вволю. Опыт есть, люди тоже. Может, еще захватите корешок от башни, пригодится.
– Почтенный дело говорит, – изрек Алексис. – Плавучий мост там очень бы помог, когда осажденные будут в достаточной степени истрепаны.
– Я смотрю, вы уж и без меня все решили, – несколько ядовито сказал визирь, но на самом деле теперь план немца не казался ему уже таким неверным. А что, в самом деле, вроде все складно, и остальные поддерживают…
Сулейман, выпустив кольцо дыма, выдал такой кусок турецкой лести, которую визирь не смог сразу переварить:
– Что беспокоишься, сиятельнейший? Просто твои верные слуги лишь высказали то, что ты сам давно уже придумал в закоулках твоего исхитренного многими хитростями мозга и решил в своем львином сердце. Мы облекли, так сказать, твои высокие мысли в простую форму слов, дабы всем было понятно! Разве не так?
Все хором подтвердили, и покрасневший то ли от стыда, то ли удовольствия визирь промямлил:
– Так и есть, так и есть. Но мы все – рабы султана! Он думает за нас и давно уже предрешил, что оплот кяфров должен пасть. Наш повелитель возложил на нас эту свою святую заботу… Выморим их! Знаете, наши враги нам предлагали перемирие, чтобы мертвецов изо рва достать – я отказал. Нам что! У нас берег, морской ветер, а они пусть задыхаются, глядишь, может, и болезнь какая вспыхнет.
– А я бы сделал иначе… – задумчиво почесал свою длинную белую бороду мастер Георг Фрапан. – Так, на всякий случай… Д’Обюссон – хитрая лиса, может в мою ловушку и не попасть…
– А что? – оживился визирь, предвкушая новый сюрприз от головастого немца.
– Да то, что… Надо перебрать все варианты… С башней может и не выйти, в конце концов, а нападать на стены нам мешает ров. Засыпать его – много людей положить…
– О людях не волнуйся, есть и пленные, надо – акандие местных еще подналовит, – перебил инженера Мизак.
– Я о них особо и не волнуюсь, – проворчал немец, недовольный тем, что его перебили. – Дело не в этом. Просто долго, затратно, машины делать надо, чтобы под их прикрытием засыпать ров… А тут просто предложить – засыпать погибших прямо во рву. Нашим врагам вроде как выгода, все по их желанию – а от атаки к атаке ров-то будет подниматься. Уразумели?
– Наши враги не согласятся, – отрицательно помотал головой Сулейман. – Слишком все очевидно.
– Нет-нет, – встрял моряк Алексис из Тарса, – зерно истины здесь есть, и немалое. Где им своих убитых хоронить? Внутри, что ли? Там и места не хватит. Топить тоже вряд ли будут. Вот и выходит, что, кроме рва, места-то и нет.
– В общем, надо подумать, – изрек Мизак, довольный плодами беседы. – Еще какие есть мудрые мысли?
– Хотел спросить, – взял вновь слово немец, – что дали расспросы пленных и данные перебежчиков касательно слабых мест крепости?
– На самом деле, немногое, – ответствовал визирь. – Только в общих чертах… Запытали несколько гяуров[19]19
Гяуры (тур.) – христиане.
[Закрыть] до смерти, а кто перебежал – не особенно полезен, кроме разве что… но об этом пока рано. В общем, все сходится с тем, что ты говорил: наиболее слабые стены – со стороны гавани, но до них сложно добраться. Более рыхлые стены – со стороны еврейского поселка, где у неверных держат оборону итальянцы и провансальцы. С противоположной стороны – тоже старые, но там батарея олив, так они ее называют, да еще террасы магистерского дворца, а на них – пушки. Понимаешь, тут толковый человек нужен, который понимал бы в этом деле…
– Таких тут, наверное, только двое, – рассмеялся Фрапан, – д’Обюссон и я!
– А зря смеешься, – сухо сказал Мизак, жестом повелев Сулейману и Алексису покинуть шатер главнокомандующего и нервно поигрывая пальцами на роскошно украшенной драгоценными камнями рукояти кинжала. – Магистр, разумеется, на нас работать не согласится, а вот ты – другое дело. Скажи-ка – литейню как, наладил?
– Да. Со дня на день отольем первое большое орудие.
– Вот и ладно, будет на кого дело оставить.
Немец прищурился и холодно спросил:
– Что же ты от меня хочешь?
– Ничего особенного. По крайней мере, ничего такого, чего бы ты уже не делал. Тебе ведь случалось под видом перебежчика проникать во вражьи крепости и, вызнавая их уязвимые места, направлять туда огонь наших орудий? В итоге крепость бралась, а ты получал золото. Много золота. Так ведь?
Немец молча кивнул (этот разговор нравился ему все меньше и меньше), и Мизак продолжил:
– Ну вот. И здесь надобно сделать то же самое. Ты как известный им инженер предложишь свои услуги по обороне крепости. Не мог, мол, более воевать против своих, ну это все понятно. Наврешь им по самое не могу, на этом я останавливаться не буду. Ты, не в пример многим из твоего народа, речист и убедителен. А ложь… Сказано пророком – да благословит его Аллах и приветствует: "Аллах не взыщет с вас за празднословные клятвы, но взыщет за то, что вы скрепили клятвами. В искупление этого необходимо накормить десять бедняков средним из того, чем вы кормите свои семьи, или одеть их, или освободить раба. Кто не сможет сделать этого, тот должен поститься в течение трех дней. Таково искупление ваших клятв, если вы поклялись и нарушили клятву". Поголодаешь три дня, а? – усмехнулся Мизак и затем серьезно продолжил, видя, что Фрапан не предрасположен пошутить на эту тему: – Разумеется, ты будешь на подозрении – поначалу, но дав несколько действительно ценных практических советов (я это разрешаю, ибо понимаю, что без этого – никуда), ты обретешь их доверие. Ну а дальше – придумаем, как быть. Также можешь правдиво ответить на интересующие их вопросы о численности моей армии и артиллерии. Да не только правдиво, но еще и преувеличь для страху, это полезно. Что скажешь?
Георг молчал, нервно теребя бороду. Чувствовалось, что визирь дал такое предложение, от которого чревато отказываться, однако… Фрапан заговорил начистоту:
– Я понимаю, что твое предложение – на деле приказ… И если по совести, я был бы не прочь отказаться от него и быть более полезным тебе и великому падишаху здесь, на бранном поле. Сколь веревочке ни виться… Несколько раз выходило, а ведь когда-нибудь и не выйдет, а жизнь у человека все же одна. Раньше – да, я был моложе и беднее, и рисковал за золото. Теперь, однако же, у меня его столько, что жизнь кажется дороже. Семья, опять же, в Константинополе…
– Вот именно, – змеино прищурив глаза, прошипел визирь. – Если с тобой что случится – ты достаточно обеспечил ее, да и наш великий падишах не оставит своей высокой милостью семью славного воина, павшего за дело Аллаха. А теперь подумай своей немецкой головой, что будет с семьей предателя, отказавшегося исполнить свой долг, когда от него это потребовалось за многолетние милости великого падишаха? Я достаточно ясно выразился?
– Более чем, – сухо ответил немец; в груди его бушевала ярость – Мизак нанес удар в самое чувствительное для каждого немца место, однако, как и подобает мужчине, он не опустился до того, чтобы выставлять свои чувства наружу перед этим дважды презренным греком.
– Тогда, считай, договорились.
– Я только просил бы отсрочить это действо, пока я не расставлю орудия для бомбардировки башни Святого Николая и не дождусь результата – для этого нужно всего несколько дней. Может, тогда и не потребуется проникать в крепость…
– Согласен, – милостиво согласился визирь. – Твои слова убедительны и, самое главное, искренни – почему же не пойти тебе навстречу? Сегодня можешь написать завещание, я заверю его, а завтра – расставишь орудия близ рыцарского кладбища, как и предлагал. Ступай!
Фрапан с поклоном вышел. Мизак же хлопнул в ладоши, призывая слугу, и когда тот с нижайшим поклоном явился, затребовал наложниц. Немец же стоял, подставив лицо ветру, и горько размышлял, глядя на крепость, в какой опасной ситуации он очутился и что же он в создавшемся положении может предпринять, чтоб спасти свою шкуру.
4
Ночь прошла тихо: Мизак-паша запрещал стрелять, пока он изволил почивать. А с раннего утра османы под руководством Георга Фрапана и под прикрытием стрелков-тюфекчи начали оборудовать батарею из трех гигантских пушек напротив башни Святого Николая, о чем незамедлительно доложил д’Обюссону его верный секретарь Филельфус.
В то утро секретарь казался еще более сухим и желчным, чем обычно, – за пару дней до того не вернулся из вылазки его оруженосец-албанец. Нельзя сказать, что секретарь считал этого албанца другом, однако их связывали многолетние служебные отношения, начавшиеся еще в те далекие времена (о чем Филельфус никогда не любил вспоминать), когда судьба свела их в османском рабстве.
Рыцарь и служака бежали вместе, и с тех пор несколько лет второй служил первому. Филельфус дорос до хлопотной, но почетной и ответственной должности магистерского секретаря, его албанец – до сарджента.
Приоткроем карты – албанец когда-то сбежал "из плена" не просто так, он был "потурченцем", приставленным к пленному иоанниту. Следовательно, совместный побег был рассчитан свыше и удался неслучайно, равно как и оправдался расчет на то, что рыцарь оставит товарища по несчастью при себе в качестве верного слуги.
Беда была в том, что, как говорится, дружба дружбой, а секреты внутренних дел ордена Филельфус охранял бдительно, и шпион оказался в этом отношении практически бесполезным. Бесконечное ворчание и ехидные замечания итальянского рыцаря не содержали в себе почти никаких сведений, по-настоящему полезных для османов. А начавшиеся ужасы осады сподвигли предателя переметнуться к "своим" – то ли за руководящими указаниями, то ли просто из страха сгинуть понапрасну в осажденной крепости.
Мизак сразу почуял, что этот человек может быть ему полезен, но пока что не делал его присутствие близ себя явным, желая поначалу реализовать свою задумку с Фра-паном. Кроме того, в распоряжении Мизака-паши находился еще один перебежчик из кухонной челяди великого магистра – хитрый повар-далматец, который, соблазненный щедрым предложением визиря, обещал при случае исполнить одно щекотливое дело. В общем, дела у паши налаживались! Но речь пока не о нем…
Магистр быстро собрал небольшой совет из подручных – Шарля де Монтолона, секретаря Филельфуса, ка-стеллана Антуана Гольтье и германского "столпа" Иоганна Доу. В итоге не успели еще османы неспешно доделать свое дело, как христиане тоже приступили к сооружению контр-батареи в саду овернь с кого "обержа" – ближайшего к османским большим пушкам. Были безжалостно срублены все деревья и возведен ощетинившийся тремя самыми большими дулами бруствер, возвышавшийся над уровнем стен как раз настолько, чтоб успешно бить по врагу.
Нехристи оказались очень удивлены, когда в ответ на первый дружный залп их больших пушек по башне Святого Николая по батарее "отдыхавших" чудищ (а ведь им требовался час после выстрела, чтоб металл остыл!) ударили большие орудия иоаннитов. Поначалу не попали ни те, ни другие, но все тут же засуетились – османы начали прикрывать свою батарею всякой дрянью, потащили на нее из лагеря деревянные материалы. Притащили и орудия помельче – давить батарею оверньского "обержа", а рыцари осторожно остужали свои нагретые орудия, чтобы быстрее дать из них новый залп.
По стенам забегали стрелки, начавшие тревожить турок огнем из тяжелых ружей и мелких пушечек. Нелегкое это было дело! Однако разнообразнейшая коллекция иоаннитских орудий для пальбы со стен впечатляла.
На площадках башен стояли небольшие широкорылые пушчонки, которые, благодаря хитро устроенным деревянным подставкам могли бить не только ввысь и прямо, но и, что особо ценно, сверху вниз.
Итак, центр тяжести боевых действий переместился на участок обороны "языка" Франции и лично великого магистра. Осаждавших потчевали смертельными "гостинцами" башни Святого Николая, Найяка, Святого Петра и Святого Павла, а также орудия магистерского дворца. Естественно, что получали и сдачи. Одно шальное ядро ударило в сады магистра. Его встретил мраморной грудью античный Геракл и, конечно, не устоял, разлетевшись на осколки. Досталось Афродите, совсем потерявшей голову…
Только что уединившийся для отдохновения магистр сразу понял, что значит страшный для него звук. Д’Обюссон выбежал наружу, сердце его сжалось от душевной боли. Конечно, нужды обороны – во главе угла, но как он мог забыть о своих прекрасных статуях!.. Спустя десять минут подданные Пьера д’Обюссона уже копали в его саду некое подобие могил, куда затем начали укладывать наспех сколоченные деревянные ящики, в которых были заботливо укрыты снятые с постаментов древние статуи. Каждое мраморное тело было завернуто в ткани, а образовавшиеся в ящиках пустоты заполнялись песком. Останки Геракла также были заботливо собраны и упакованы. Медленно и аккуратно под непрекращающимся обстрелом люди закапывали в саду коллекцию просвещенного француза, а он сам стоял там и всем распоряжался, считая невозможным, подвергая риску людей, самому не разделять их опасностей и трудов. Впрочем, Каурсэн и Филельфус в оба уха жужжали ему о том, что он напрасно подвергает опасности столь драгоценную для ордена жизнь.
– Сохранить их! – поучительно ответствовал им великий магистр, указуя широким жестом на укрываемые в недрах земли статуи. – Может, это не менее важно для грядущих поколений, чем наша крепость!
– Ну да! – ехидным голосом недреманного обвинителя произнес невесть откуда взявшийся, словно чертик из коробки, францисканец Фрадэн. – Зарыть – и век бы их не отрывать!
Д’Обюссон гневно сверкнул глазами и, позабыв об обычной доброте и сдержанности, воскликнул:
– Еще одно слово, и я вместе с ними прикажу зарыть и тебя, несносный монах! Для охраны!
Прошуршав подолом рясы, Фрадэн поспешил прочь – однако же Филельфус успел еще крикнуть ему вослед, так, чтобы тот наверняка услышал:
– Покормил сегодня клопов?
Фрадэн побежал еще быстрее; магистерские собаки бросились было вслед за ним, но д’Обюссон велел им остановиться. События последних дней и так довели монаха до нервного срыва, а тут еще такое напоминание!.. Скача галопом на своих двоих к монастырю Святого Георгия, он причитал словами из книги пророка Иеремии:
– Выходит лев из своей чащи, и выступает истребитель народов: он выходит из своего места, чтобы землю твою сделать пустынею; города твои будут разорены, останутся без жителей. Посему препояшьтесь вретищем, плачьте и рыдайте, ибо ярость гнева Господня не отвратится от нас. И будет в тот день, говорит Господь, замрет сердце у царя и сердце у князей; и ужаснутся священники, и изумятся пророки!.. И будут трупы народа сего пищею птицам небесным и зверям земным, и некому будет отгонять их!.. Выбросят кости царей Иуды, и кости князей его, и кости священников, и кости пророков, и кости жителей Иерусалима из гробов их; и раскидают их пред солнцем и луною и пред всем воинством небесным, которых они любили и которым служили и в след которых ходили, которых искали и которым поклонялись; не уберут их и не похоронят: они будут навозом на земле. И будут смерть предпочитать жизни все остальные, которые останутся… И будут повержены трупы людей, как навоз на поле и как снопы позади жнеца, и некому будет собрать их…
Происходящее не укладывалось в его больной голове. Конечно, как человек Средневековья он постоянно сталкивался со смертью, а как монах столь же постоянно о ней размышлял, имея то, что называется "памятью смертною". Но когда безносая эдак-то разошлась, Фрадэн потерялся. Что этот разгул смерти значил? Кару за грехи? Но так ли были грешны, например, младенцы, которых он видел разорванными ядром в кровавые клочья? За грехи родителей? Но опять же – не за свои! Так справедливо ль это? Если поверить блаженному Августину и допустить повальное предопределение – но какой тогда в нем высший смысл?.. Где благость Господня? И к чему тогда все тщетные усилия быть праведным, когда каждое твое действо и мысль предопределены? Значит, и гибель этих невинных, и многих других была предопределена? Конечно, можно было сослаться на исторические прецеденты или забить острые ростки пробивавшегося разума типичными формулами о том, что Богу, мол, виднее, и не нам, немощным разумом, постичь глубины Его премудрости, но все одно: страшная очевидность тормошила ум Фрадэна, и ставила вопросы, поиски ответа на которые доводили до умопомрачения. Доселе Фрадэн мнил себя высоко парящим над людской греховностью и суетностью, осуждая и охаивая непонятные и неприятные ему склонности, обычаи. За всем он видел игру дьявола, волка мысленного, потешающегося над грешниками, словно кот над мышами, и заставляющего плясать под свою длинную дудку, которая у него вместо носа. А как до дела дошло, то что же? Все те, кого он осуждал и ненавидел вопреки всеобщему закону Христовой любви, доказывают свою веру делом, отдавая все силы и саму жизнь защите мирных людей и христианских святынь, претерпевая голод, мучения, страшные раны… Даже многие из братии пребывают на стенах, поливают турок смолой и кипятком, нарушая заповедь "Не убий"… А он что же? Он даже молиться не в состоянии! А может, сейчас как раз нужна не молитва, но дело?..
