Текст книги "Схватка за Родос"
Автор книги: Евгений Старшов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
– Не волнуйся, запрячем так, что никто не донюхается, кусочек будет небольшой и претонкий.
– И когда же?
– А что тянуть? Завтра, рано утром. Далматец пойдет нынче вечером. Решился?
Албанец молча кивнул, потом прибавил тихо:
– Только я вот что попрошу… Ружье мне хорошее чтоб выдали, и свежую голову… Если не турецкую, то хотя бы от пленных, но такую, чтобы на турка была похожа. Так лучше пройду.
Мизак довольно поглядел на албанца: да, негодяй что надо! Сделает дело!
– По такому случаю будет тебе хорошая голова.
– Главное, чтобы свежая была, иначе не поверят.
– Обещал – значит, будет все как надо… Отдыхай пока.
И в означенное время лживый албанец, забыв о страданиях своей родины, со свежеотрезанной головой и тяжелым ружьем как знаками своей доблести, добрался до итальянского поста и был впущен внутрь не только без малейших подозрений, но даже с похвалой за столь геройский побег из плена.
Предатель нарочно избрал для проникновения итальянский участок, поскольку его там как оруженосца Филельфуса отменно знали. Однако мерзавец не ограничился успехом первого этапа своей миссии. Он тут же, отвечая на многочисленные живые расспросы импульсивных итальянцев, скорчил постную рожу и трагическим голосом возвестил:
– Судари мои и господа, то, что я видел и слышал, повергло меня в глубокую грусть – настолько безнадежно положение всех, пребывающих внутри стен! Султан намерен самолично прибыть сюда и привезти с собой сто тысяч воинов и пятнадцать тысяч орудий – об этом во всеуслышание поведал его гонец! Так что не знаю, что всех нас ждет, когда придет Мехмед. Одно нам облегчение – сдаться с повинной до его прихода, может, тогда нас Мизак на радостях пожалеет…
Итальянцы забранились, загудели. Кто-то накинулся с руганью на албанца, называя его турецким подсылом, на что тот так же спокойно-трагично ответствовал:
– Был бы я таким, как говорите, разве вернулся бы к вам сюда? Нет, моя честь велит мне разделить участь моих боевых товарищей, а в первую очередь – моего любимого сиятельного господина Филельфуса. Как он? Жив ли?
Раздались голоса:
– Да жив, жив. Что с ним сделается!..
– А ты, кажется, все же пугать нас сюда проник!
– Брось молоть, чего пугать! И так об этом знают все – и стрелы были, и магистр всенародно объявлял, что это все турецкое вранье…
– А вот выходит, что и не вранье вовсе.
– Так чего тогда на человека накинулись?
Итальянцев становилось все больше. Перебежчик пока отдыхал. Слухи распространялись быстро, поэтому вскоре явились ближайшие соседи итальянцев по обороне – кастильцы. В общем, начался ропот, и хотя на этот раз никаких последствий он не породил, главное было сделано, злые плевелы посеяны, так что оставалось лишь дождаться всходов.
Эмоциональные итальянцы стали по ночам тайком сговариваться с не менее пламенными кастильцами по поводу всего происходящего. Поначалу были лишь неорганизованные сходки и горестные ламентации, но ночь от ночи все определеннее вырисовывалась какая-то мысль, что положение осажденных отчаянное и безнадежное…
Однако об этом – в свое время, а пока вернемся к албанцу, которого с поистине геройскими почестями сопровождают в Кастелло. Сам албанец при этом примечает, что, где да как. Полюбовался на требушет, блещущий натертыми бараньим салом механическими узлами. Видел опустевшие и напрасно до недавнего времени бомбардируемые турками дома. Видел новый ров и бастион за трухлявой стеной еврейского квартала. Все видел и сделал выводы, что Родосу все же не устоять. Ну, а раз он это прекрасно понимает, то и остальные ведь тоже не глупцы. Может, и Филельфус тоже… Что ж, вот и поглядим!
11
Прошло три-четыре дня, преисполненных рутинными событиями осады. Вылазки, обстрелы, пленные, перебежчики, смерти… У Филельфуса уже голова идет кругом – ему и в мирное время забот хватало, а теперь… Уже ходит, пошатываясь от усталости.
Вот магистр кажется железным – но кому лучше Филельфуса знать, что д’Обюссон на пределе сил… Только неусыпные заботы об общем благе еще держали его на ногах. Магистр понимал, что нужен своей пастве, и просто не мог оставить ее.
Другое дело он, Филельфус… Все чаще вспоминалась родина, солнечная Романья, полная буйства зелени, удивительные тополя с плоской раскидистой кроной, умиротворенные аббатства, мощные крепости, орлиными гнездами усеявшие окрестные горы, и над всем этим – видный практически отовсюду гигантский горный хребет Титано с венчающими его тремя крепостями вольного государства Сан-Марино… И дикая "схватка слона и орла", финал которой наблюдал молодой Филельфус.
Речь о жестоком междоусобии местных феодалов, Сиджизмондо Пандольфо Малатесты, в гербе которого был индийский слон, и Федериго Монтефельтро, ныне герцога Урбинского, в гербе которого черный орел. Силен и яр был слон, много народу и синьоров потоптал, сам Федериго получил в сражении против него столь меткий удар копьем в лицо, что лишился глаза и верхушки носа… Но все-таки победил Федериго этого слона, потому что Мала-теста бездумно пошел против самого папы…
Все детство и отрочество Филельфуса было омрачено черным дымом сожженных городов, крепостей и людей. Два феодальных хищника годами разоряли прекрасную страну не хуже, чем Йорки с Ланкастерами в Англии. Потому и Филельфус оказался на Родосе, не желая проливать кровь соотечественников.
И все-таки тоска по Родине порой шептала, что не следовало уезжать на Родос. Здесь хоть тоже тепло и солнечно, но все не то, деревья не те, вино… Не хуже, нет, просто другое… Неужели Филельфус больше никогда не увидит родные горы и долины, башни колоколен и горных замков?.. Равеннские мозаики, с которых доселе взирают властный император Нового Рима Юстиниан и его супруга, бывшая циркачка Феодора. Как хорошо было в жару освежиться у фонтана, испив ледяной воды!.. Здесь вкус у воды не тот…
Отсюда и хандра, и возлияния… Оруженосец-албанец уже не удивлялся, узрев Филельфуса не раз и не два в грустных размышлениях в итальянском "оберже", в полном одиночестве, если не считать собеседницей горькую греческую красную настойку…
У брата-секретаря просто опускались руки. К туркам вон, упрямо поговаривают, подкрепление грядет, а иоанниты почти ничего не получают, кроме льстивых посланий от коронованных негодяев с увещаниями крепиться и держаться. Легко им увещевать!
И вот в очередной период хандры, начавшейся у Фидельфуса, албанец счел возможным завести разговор – сначала издалека, подобострастно поинтересовался, что, мол, такое с любимым господином. Мрачный Филельфус поглядел на него волком, потом жестом приказал сесть за стол, сухо спросил:
– А зачем ты вернулся?..
– Как же я мог иначе? Судьба нас связала, куда ты, хозяин, туда и я. Не мог я тебя оставить, это было бы черной неблагодарностью…
– Ну да… Так-то логично, но… думаю, что зря. Здесь гибель… И ничего иного. Славная ли, нет – кто будет разбираться, когда над башнями Родоса взовьется флаг с полумесяцем?..
– Господин так в этом уверен?
– Не прикидывайся дураком – этакие вопросы задавать… Сам все видишь прекрасно…
– Но человек все же что-то может изменить, он же не тупой баран, ждущий, пока ему перережут глотку…
– Когда связаны руки-ноги, не до каких бы то ни было действий… Налей-ка мне… Да и сам можешь выпить, я разрешаю.
Филельфус еще долго и нудно рассусоливал, а албанец сочувственно-печально поддакивал, в то же время внутренне расцветая от радости.
Рыцарь меж тем, разгоряченный настойкой и отчаянием, прошелся и по магистру, и по "столпам", и вообще по всему – нет смысла пересказывать. Отметим лишь одно – албанец счел хозяина вполне готовым к той роли, что ему уготовил Мизак-паша, и начал потихонечку "обрабатывать" орденского секретаря. Слово за слово, и вот уж албанец исподволь хвалит, как у турок все разумно устроено, и Филельфус с ним соглашается – он никогда не скрывал своих одобрительных взглядов на многие из устроений турецкого государственного устройства, о чем, как читатель помнит, албанец уже докладывал Мизаку. Потом предатель упомянул о грядущем прибытии султана – но секретарь и это давно знает.
– Есть и то, что тебе неизвестно, господин. Ждут большого пушечного мастера из Алаийе[28]28
Из Алании.
[Закрыть]. Он должен отлить еще большие по калибру пушки, нежели те, которые стоят сейчас под стенами Родоса. Разнесут все по песчинкам, и ответить, кроме ветхозаветного требушета, нечем…
– Выходит, так. И греческий мастер наш, на радостях, помер. Пытались по его бумагам собрать вторую машину – да не вышло…
– Вот и получается… Эх, хозяин, нехорошо получается… Но я, пожалуй, могу помочь тебе и отплатить за твою доброту и покровительство… Если ты сам захочешь этого…
Филельфус задумчиво глядел в бокал, не выражая ничего, – он это умел, когда хотел. А на самом деле хмель мигом выветрился из его головы, мысли лихорадочно выстраивались в логический ряд. Секретарь д’Обюссона почуял опасность и, как верный охотничий пес, встрепенулся, готовый броситься на врага, невзирая на усталость. Вот оно что, оказывается!
Албанец, безусловно, неплохо знал итальянца, но и тот за несколько лет тоже неплохо изучил своего слугу, отметив в нем такие черты, как холодность к религии, порой беспринципность, а когда – и алчность.
К тому же как-то подозрительно албанец пропал, а затем неожиданно появился с трофеями… Непохоже это было на него. Явился на верную смерть, когда так любит жизнь и ее выгоды? И вот теперь все это сводится в единую картину. Глупец! Готов открыться! Что ж, надо дать ему эту возможность и, изобличив…
Филельфус поглядел в глаза своего оруженосца и спросил чуть не с надрывом:
– Что же делать?! Нет исхода. Изволь, я послушаю тебя.
– Хозяин, – лихорадочно зашептал албанец, – ты умный человек. Вот и сам рассуди… Мы говорили о том, сколь благоденственно бытие у великого падишаха. Там ценят людей за их ум и заслуги, а не за то, какой зверь или птица сидят на их старом гербе. Что тебе здесь, у крестоносцев? Многие твои соотечественники приняли ислам и успешно служат великому падишаху – вот хоть паша Ликийский. То, что ты монах и дал обеты, не должно тебя смущать. Вот в Галате[29]29
В те времена – колония генуэзцев рядом с Константинополем, некоторое время продолжавшая существовать даже после завоевания Константинополя турками в 1453 году.
[Закрыть] один цистерцианец одумался, принял ислам и даже женился на понравившейся ему женщине. По его примеру не так давно там же сразу 40 моряков-каталонцев приняли ислам.
– Молодец! – не сдержался Филельфус. – Подготовился к разговору со мной?
– Верно, – не стал отрекаться албанец. – Какой же из тебя монах? Ревности к вере, прости, я в тебе не видел никогда. А смазливая Элпида в маленьком домике за рынком как-то не вяжется с принятыми тобой обетами.
– Шантажист, – то ли с укором, то ли с похвалой (албанец не понял) изрек секретарь.
– Не в осуждение говорю, – ответил предатель.
– Ну положим, монах из меня и в самом деле никудышный, я с этим и не спорю. Но что же ты предлагаешь? Убежать к туркам?
– Можно и это, однако для мудрых людей есть иной путь, который ведет прямиком к славе и почету. Ну, перебежит мой господин – и что? Таких летунов у Мизака – хоть из пушек ими пуляй. Пока еще господин выбьется в люди – нет, я не сомневаюсь, что он это сделает, но годы идут, их не воротишь. Тяжело в среднем возрасте все начинать сначала.
Воцарилась тишина. Филельфус ждал, когда собеседник явно перейдет к делу. Албанец же пока не торопился, хотя то обстоятельство, что рыцарь слушал и вроде бы даже благосклонно, не могло не радовать и не вселять радужных надежд на успех всего предприятия.
Секретарь меж тем раздумывал, как поступить далее… Брать с поличным? Борьба предстоит серьезная: один на один. И притом враг моложе и здоровее. Взять время на обдумывание? Может ускользнуть, а то еще что придумает… Нет, выпускать его нельзя ни в коем случае… Молчит, выжидает… Ну что же, не грех лукавое лукавством превозмочь… Надо его спровоцировать…
– Ладно, не крути и не лукавь. Я отлично тебя понял. Что ты конкретно мне предлагаешь?
– Не я, – оживился предатель, – а кое-кто повыше. Четвертый визирь великого падишаха Мизак-паша, главнокомандующий осаждающей Родос армии. Мизак-паша обращается к тебе, достопочтенный рыцарь Филельфус, как к человеку, могущему понять и оценить его предложение, и от лица великого падишаха Мехмеда Фатиха провозглашает: убей магистра и отвори нашим войскам ворота крепости – и будешь иметь все то, о чем может только мечтать человек твоего ранга.
– Интересно… – промолвил рыцарь, внутренне весь сотрясаясь от гнева и ярости. – Тебе-то что обещали?
– Звание паши и область в управление.
– Не мелко.
– Да. Теперь представь, что получишь ты!
– А что дают?
– Нет, ставь вопрос по-иному – что желаешь, то и дадут. Хочешь быть правителем Родоса – будешь им! Хочешь служить при дворе великого падишаха – будешь, и в числе первых лиц государства: почет величайший, но такова же и услуга, которую от тебя ожидают. Хочешь покоя – любая провинция в твоем распоряжении, правь, как истинный бей, если хочешь – вовсе ни о чем не заботься, возложив труды на подчиненных и только наслаждаясь плодами их трудов. Кроме того, у великого падишаха есть много молодой женской родни – дочерей, племянниц, внучек: тебе подберут ханум согласно твоему вкусу и склонностям. Этот брак введет тебя в круг избранных.
Какая родня может быть более могущественна в этом мире, как не султанская? И это тоже не все – о деньгах я не говорю, ты на них не падок, просто так отмечу, что этого сора у тебя будет в таком преизбытке, какой сложно представить. Султановы верные слуги ни в чем не нуждаются, в отличие от подданных великого магистра. Кроме того, быть может, хозяина прельщает тихий благородный труд ученого? Ты не можешь представить себе, сколько сокровищ греческой мудрости будут в твоем распоряжении, и не только греческой, но и восточной. Господин не знает по-персидски, но к его услугам будет огромнейший штат секретарей и переводчиков. О, турки говорят, что чернила ученого ценны столь же, сколь и кровь мучеников за веру! Там никто не осмеет тебя книжным червем, как это делают невежественные франки в дому неверия! Ну? Решай, хозяин! И знай, что это все – не на выбор тебе, а целиком и сразу!
Филельфуса аж холодный пот прошиб. Нет, он ни на секунду не поддался искушению совершить черную измену ради столь многих благ – но черт возьми, сколь сладостно поет эта албанская сирена!!! И сколь много горькой правды в его словах!..
Воцарилась тишина. Филельфус потер горло, словно его душило.
– Налей мне полстакана, – наконец сухо приказал он.
Албанец подчинился, протянул рыцарю налитую настойку. Итальянец взял ее, недобро усмехнувшись, и выпил половину. Затем нарочно неловким движением поставил на стол и, опрокинув, пролил. Чертыхнулся, поднял, поставил…
"Пьян достаточно", – с удовольствием отметил предатель. Итальянец же приготовился к исполнению финала разыгрываемой пьесы.
– Твои слова о куче всякого воздаяния, конечно, хороши – но слова есть слова, сотрясение воздуха, не более того…
– Тебе нужно подтверждение?
– Разумеется. И полагаю наверняка, что оно у тебя имеется. Слишком великое дело, чтоб отправлять голословного порученца.
– Хозяин, я всегда восхищался твоим умом. Чтоб ты не сомневался во всех милостях великого падишаха, что я наобещал тебе, вот тебе бумага с печатью Мизака. Конечно, всего тут не перечислено, однако гарантия твердая, читай сам. – И албанец ловко невесть откуда извлек тонюсенький листочек с визиревой печатью. – Ты разумеешь по-турецки, думаю, толмач тебе не нужен…
Филельфус взял документ – ну вот, что и требовалось доказать. Теперь не отопрется. Итальянец встал; албанец последовал его примеру.
– Я оставлю его, – сказал рыцарь, но собеседник отрицательно покачал головой:
– Не могу оставить его тебе – сейчас, по крайней мере. Я слишком многим рискую в этом случае. Выйду от тебя и спрячу!
К удивлению ренегата, секретарь спокойно отдал ему компрометирующий документ со словами:
– Ты по-своему прав.
– Что решаешь, хозяин?
– Тут долго думать негоже – я уже все решил…
– О! Мы сотворим великое дело!
– Не сомневаюсь. Плесни-ка мне еще – обмоем его, это наше дело…
Албанец радостно взял кувшин в одну руку и стакан в другую. Этот миг нельзя было упустить, а Филельфус не зря до этого уже просил налить ему настойку – продумывал нападение. Вот теперь он схватил лавку и мощным ударом обрушил ее на врага.
Албанец упал, кувшин со стаканом разлетелись вдребезги, настойка разлилась по каменному полу "обержа". Филельфус львом набросился на албанца и начал душить, а тот, отчаянно извиваясь, пытался оторвать руки итальянца от своего горла, что не давало ему пока возможности вытащить кинжал. Правда, то же не мог сделать и рыцарь, хотя в его планы отнюдь не входило убивать предателя. Нет, он нужен был живым, за него надо было как следует взяться, он мог быть только кончиком целого клубка!..
Двое мужчин дрались отчаянно, катались по полу. Албанец пытался выдавить противнику глаза, а Филельфус, чернильная душа, сразу почувствовал, что долго ему против оруженосца, пожалуй, не протянуть: "Может, не так он повел себя?.. Но теперь думать и жалеть поздно. По крайней мере, может, найдут его мертвым, догадаются, кто убил? Или негодяй выйдет сухим из воды?"
Дело, однако же, обернулось в пользу иоаннитов: трое итальянских рыцарей зашли в казавшийся пустынным "оберж" и, услышав шум борьбы, быстро поднялись на второй этаж. Они кинулись растаскивать дерущихся, но Филельфус сразу воскликнул, тяжело хрипя:
– Ради всего святого, взять живым!
Вовремя подсказал – крутившийся в руках троих рыцарей албанец уже извлек кинжал и, сумев ранить одного из них, в безнадежном положении уже был готов обратить оружие против себя. Кинжал отобрали, самого бросили на пол и быстро связали.
– Как он осмелился поднять на тебя руку, достопочтенный Филельфус? Ведь не было у тебя человека более верного!
– Братья, султану он, как оказалось, служил вернее… Сейчас дайте немного отдышаться и помогите мне доставить предателя к магистру… Видите где-нибудь бумажку такую тоненькую, с печатью?
– Да, вот она! – Один из рыцарей с готовностью поднял ее и протянул Филельфусу.
– Хвала Господу…
Шатаясь, секретарь встал и сделал несколько неверных шагов.
– Ты не ранен? – участливо спросил его один из соотечественников.
Филельфус улыбнулся, ответил тепло, что было для него нехарактерно:
– Нет. Просто годы – да, они уходят, унося наши силы и ловкость. Хоть бы ум оставили, остальное уж – Бог с ним… Пойдемте скорее!
– Подожди, пусть один из нас сначала сбегает, разузнает, где магистр – тогда и пойдем все вместе…
Д’Обюссон обнаружился инспектирующим оверньский бастион. Услышав о необычном происшествии, он велел всем прийти к нему во дворец, и сам направился туда, отправив посыльных за своими приближенными – "столпами", кого удастся разыскать, кастелланом и Каурсэном. Итальянцы из "обержа" опередили всех; Филельфус, пользуясь тем, что прочих высоких чинов пока нет, обратился к магистру в своей ехидной манере, по-турецки:
– Позволь мне, зятю великого падишаха, льву ислама, правителю Родоса, большому анатолийскому бею, светочу знания скромно приветствовать тебя, брат великий магистр, и пригласить на велеречивую беседу!
Магистр устало ответил на том же наречии:
– Филельфус, сейчас разве до шуток? Что стряслось, и к чему эти странные, я бы даже сказал, невероятные титулы и званья? Как это понимать? Монах – и зять султана, христианин – и лев ислама, мой секретарь – и правитель Родоса, не говоря о прочем?
– Это мне все обещается Мизаком от имени Мехмеда, если я убью тебя и отворю ворота Родоса. Вот и документ с печатью, так что все без обмана!
Магистр взял бумагу, быстро прочел ее, сухо спросил уже на латыни:
– Так что все это значит?
– Значит, что мой албанский оруженосец, сарджент нашего ордена, – нечестивый подсыл. Почему-то они с Мизаком решили сделать из меня Иуду… Но ума не хватило… Вот говорят – простота хуже воровства. И воистину… – Рыцарь не мог больше говорить, что и объяснил жестом.
– Да ты чуть жив. Присядь, верное сердце, сейчас придут "столпы", все при них по порядку расскажешь, и приступим к допросу. Славную ты рыбу выудил, брат секретарь!
– Главное… не пережарить ее… чтобы и остальных сдала!..
Дальнейшее можно описать кратко: после не особо пространного сообщения Филельфуса верхушке ордена обо всем происшедшем вероломный албанец был подвергнут жестокой пытке. Поначалу держался твердо – и подвешивали его, и скидывали со страппадо[30]30
Род дыбы, сбрасывание с которой приводило ко множественным вывихам.
[Закрыть], и жгли каленым железом, однако его положение делала безнадежным визирева бумага, так что от него никакого признания даже и не ждали – просто требовали выдать сообщников.
Мизак, конечно же, сделал ошибку, велев албанцу-оруженосцу в случае неудачи обратиться к далматцу-повару и действовать сообща. Подсылы друг друга знали и, значит, могли выдать один другого, однако визирь поступил мудро, не сказав ни албанцу, ни далматцу о миссии инженера Фрапана.
И все же винты, которыми сдавливали череп албанца, сделали то, что не сделал огонь и прочие пытки – он "сдал" далматца. Как и предугадал Филельфус, клубок начал распутываться.
Далматец держался менее стойко и мужественно и при первом же соприкосновении своего тела с "пристрастием" выдал рыцаря – о, вот это было уже серьезно! – заведовавшего магистерским столом. Этот рыцарь согласился за большую награду и чины от Мизака устроить отравление д’Обюссона: как видим, и второй предатель действовал очень быстро, вербуя себе сообщника в орденской верхушке!
Это внутреннее предательство удручило д’Обюссона более всего. Бдительные "столпы" тут же вспомнили про Фрапана и расспросили под пытками всех троих по этому предмету. Однако благодаря Мизаковой то ли предусмотрительности, то ли забывчивости ни один не смог дать показаний против мастера Георга – в той части, что он проник в крепость со злым помыслом. Извивавшийся на раскаленной железной решетке в одном из башенных подвалов албанец кричал:
– Не могу я свидетельствовать против него! Да, он был приближенным Мизака… Заведовал артиллерией и инженерными работами… Но послан или сам перебежал – про то не знаю!.. Если вам угодно, я оговорю его, но это не будет правдой. Клянусь, кем хотите – хоть Христом, хоть Аллахом!..
Недолго посовещавшись, иоанниты приговорили иуд к повешению – в том числе и рыцаря, для которого это было вдвойне позорно. Прежде его надлежало лишить рыцарского звания и с позором изгнать из рядов ордена, после чего он, словно простолюдин, должен был быть повешен.
Сословные различия в Средние века очень четко соблюдались, и в том числе в казнях. Конечно, за особо тяжкие преступления против человека и Церкви могли, например, сжечь на костре независимо от происхождения, а так – благородных было принято обезглавливать, а простых людей – вешать.
Итак, троих предателей с петлями на шеях, еле живых от перенесенных пыток, приковали к навозной телеге и повезли к месту экзекуции под пешим конвоем нескольких арбалетчиков под началом одного рыцаря.
Их сопровождали палач в кожаных одеждах и красном, полностью закрывавшем лицо колпаке, переходящем в наплечье со своеобразной бахромой из прямоугольников. Рядом также шел монах с распятием – человеческое правосудие сделало все, от него зависящее, пусть же Бог проявит Свое милосердие, если того захотят приговоренные: не человеку предвосхищать Суд Божий.
Так думали рыцари – но не народ. Представьте себе: прошло немногим меньше месяца с тех пор, как они – эти несчастные мужчины, женщины, дети, старики, мирные люди – живут в огненном аду, преисполненном тяжелых трудов и постоянных страхов. А во всем виноват неведомый враг, предстающий взорам только суетящимися вдали "муравьями". А тут – вот он, на расстоянии брошенного камня или даже вытянутой руки…
Перекошенные лица, глаза, преисполненные яростного гнева… Для скольких людей эти три грешника стали персонификацией того страшного зла, что черной тучей окутало Родос?.. Для скольких, лишившихся своих родных, эти трое были убийцами их близких?.. Все теснее родосцы окружают позорную телегу, слышатся разноязыкие выкрики:
– Подлые иуды! Убийцы!
– Проклятье на вас, христопродавцы!
– Да проклянет вас Бог Авраама, Исаака и Исакова!
– Не легка ли смерть для этих сволочей?
Рыцарь, почуяв недоброе, дал знак арбалетчикам изготовиться к стрельбе и закричал:
– Не мешайте исполнению приказа великого магистра Пьера д’Обюссона!
Этим он подлил масла в огонь. Подчиненные, за исключением двух, не решились исполнить его приказ – что же, надо защищать обреченных на смерть и ради того стрелять в пышущий праведным гневом народ? Что-то не то!
Рыцарь уже и сам был не рад созданному им положению. Еле слышно, так, что донеслось только до своих, он отменил приказ. Арбалеты опустились, и это стало сигналом к расправе. Какая-то женщина истерично возопила:
– Да у меня дети заживо сгорели! И этим отпускать грехи?!
И толпа, кинувшись к телеге и оттеснив не оказавшую никакого сопротивления (а потому и не пострадавшую) охрану, овладела осужденными. Монах кузнечиком проворно сиганул с телеги, а до палача люди боялись даже рукой коснуться во избежание осквернения или привлечения несчастья.
В несколько мгновений все было кончено: люди за веревочные петли на шеях вытащили злодеев из телеги и голыми руками в клочья разорвали предателей, хоть так отведя душу за многодневный страх, горе и боль.
Великий магистр, узнав об этом, только рукой махнул и оставил дело без последствия. Хоть он и являлся сторонником порядка и послушания, но это был не тот случай. Людей следовало понять и простить, ведь и без того дела обстояли невесело: Мизак-паша не только не прекращал пушечный обстрел итальянского участка крепости и еврейского квартала, но вдобавок к этому какие-то новые поползновения были замечены напротив крепости Святого Николая.
Понимая, что предпринятые меры отвратили визиря от штурма итальянского поста, магистр Пьер сделал правильный вывод – новый удар врага придется на гаванный форт. Именно поэтому д’Обюссон вновь отдал приказ готовить к делу галеры и снаряжать брандеры, а сам со своими помощниками, подкреплением и пушками вновь передислоцировался к дель Каретто.
Во рву города-крепости он теперь держал наготове немецких и испанских стрелков, потому что французских аркебузиров под командованием Шарля де Монтолона он прикомандировал для отбития возможного штурма итальянского поста – кто знает, где будет истинное жало смертельного для Родоса удара?..
Наступала ночь с 18 на 19 июня. Навсегда уходящий в историю день ознаменовался трибуналом над двумя воинами из гарнизона башни Святого Николая. Когда д’Обюссон прибыл в башню, их застали за постыднейшим делом – предчувствуя новый штурм, они решили бежать к османам, но прежде того успели перетопить в море много оружия, в первую очередь – столь необходимых ружей.
Наверняка не скажешь, чего тут было больше – панического страха, заставляющего совершать бессмысленные поступки, или же желания выслужиться перед новыми господами – однако затея их не удалась. Предателей застали на месте преступления, когда они топили оружие.
Иуд скрутили и представили великому магистру. Всем было омерзительно видеть, как они, трясясь от страха, шакальими голосами вымаливали себе жизнь, еще надеясь, что мягкосердечный магистр Пьер пощадит их… Но и мягкости бывает предел.
Да, д’Обюссон был и мягок, и добродушен. Любой простой воин и житель мог беспрепятственно прийти к нему и либо предложить удачную идею (вроде старого грека с его требушетом), либо потребовать защиты и правосудия. Да, доблестный француз вообще был склонен к милосердию – но только когда оно не давало дурных плодов. Известно ведь, что одних прощение исправляет и наставляет на путь истинный и праведный, а других – лишь развращает, поощряя к безнаказанному продолжению беззаконий. Во втором случае снисхождение к одним ставит под новый удар невинных – и этого нельзя допустить. Кроме того, кара для одних заставит и других людей, склонных к тому же, удержаться от преступления…
Посему магистр был непреклонен и, с брезгливостью отстранясь от ползавших у его ног предателей, коротко распорядился:
– Повесить прямо перед башней, а когда подохнут – сбросить в море. Пусть иным неповадно будет.
– Пощади, господин! Кровью искупим! – вопили грешники.
– Вы не искупите тех смертей, которые последуют от того, что вы обезоружили людей, куда более доблестных и достойных, чем вы. – И д’Обюссон жестом приказал более не церемониться и привести приговор в исполнение.
Слишком уж участились случаи ропота, перебежниче-ства и предательства! Это тревожило, особенно в предвосхищении нового штурма. Турки все суетятся, гомонят, постоянно раздается множественный стук по дереву… Чем, кроме нового штурма, это может обернуться?..
12
Да, османы вновь вознамерились атаковать башню Святого Николая и уже не первый день готовили нападение. По настоянию анатолийского бейлер-бея Мизак отдал приказ готовить материал для плавучего моста – довольно широкого, по которому могли бы проходить шесть турок в ряд.
Из лагеря доставляли древесину, из разоренных греческих монастырей – пустые винные бочки, которые должны были стать основой моста. Его должны были подтянуть от церкви Святого Антония через водный заливчик прямо к башне, минуя большую часть железного подводного посева, о котором было упомянуто ранее.
Естественно, нападение должно было быть поддержано, как и в прошлый раз, бомбардировкой с кораблей – а так три большие пушки с завидным упорством крошили башню и нововозведенные бастионы иоаннитов. Постарались учесть прошлые ошибки… Но дело с мостом провалилось благодаря одному из наших героев, о которых, кстати говоря, мы как-то подзабыли.
Как они жили все эти дни, между двумя штурмами форта Святого Николая?.. Без особых подвигов – но ведь иной раз само качественное исполнение рутинных дел уже является подвигом. Раны в стычках или от стрел уложили в госпиталь орденского "столпа" Николаса Заплану, Бенедикта делла Скалу, Пламптона, нескольких высокородных французов, прибывших вместе с братом д’Обюссона – и еще народу бессчетно. Тяжело шел на поправку серьезно раненный еще при высадке турок приор Рудольф фон Вюртемберг.
Высокие чины поначалу лежали в госпитале Святой Екатерины, но, поскольку он располагался близ еврейского квартала и итальянской башни, османские ядра стали долетать и до него. Побило кое-кого из пациентов и врачей, посему пришлось оставить это место, переехав в старый госпиталь, и так забитый до предела. Новый, увы, не был достроен, но кое-какие его помещения тоже были использованы.
Великий госпитальер со своими приближенными не знал передышки в обширных трудах: раненых было много – индивидуальные палаты остались лишь в воспоминаниях о мирном времени, и сами раны были ужасны, особенно от рубленых кусков свинца, которыми стреляли тяжелые ружья. Зачастую такие раны бывали смертельными, реже – приходилось ампутировать разбитую начисто конечность или залатывать раны от оторванных рук и ног. Естественно, несмотря на старания и опыт обслуги, многие все равно умирали от потери крови или ее заражения.
