Текст книги "Схватка за Родос"

Автор книги: Евгений Старшов

С захоронением погибших и умерших были большие трудности. Серьезно опасались эпидемий – ров был завален трупами, многие из которых были еще месячной давности. Также и море – в меру вылавливали и зарывали по ночам, когда турки не стреляли, однако все равно справиться не могли.

В самом госпитале было не продохнуть от стоящего в воздухе тошнотворного запаха разлагающейся крови, человеческой гнили и лекарств. Как не отметить похвальным словом стойкость и трудолюбие родосских монашек и женщин, облегчавших страдания мужчин!.. А ведь все еще и жили чуть не впроголодь – дело в том, что еще с самого начала осады д’Обюссон ввел жесткие правила потребления и распределения еды, памятуя древнее правило перенесения осады: "Малая польза в том, что был собран богатый урожай, если с самого начала не будет установлена при помощи подходящих для этого людей надлежащая раздача провианта в достаточном для здоровья размере: никогда не подвергнутся опасности голода те, которые среди изобилия уже начнут соблюдать умеренность".

Естественно, на раненых не экономили, равно как и на бойцах, а вот на служащих госпиталя…

Сэр Томас Грин хоть на вылазки и не отправлялся, не уберегся от турецкой стрелы, попавшей ему под ключицу, и попал в госпиталь, питая поначалу радужные надежды вволю там покушать и праздно провести время. Однако правила госпитального содержания настолько пришлись ему не по вкусу, что он при первой же возможности покинул Эскулапово царство и перебрался поправляться в родимый "оберж".

В самом деле, старый бражник чувствовал себя под практически монашеским надзором неуютно. Вина давали, по его меркам, мало. В кости или картишки тоже не поиграешь. Малейшее шутовство или сквернословие нещадно пресекалось и подавлялось, а устная фривольность – всего лишь устная! – по отношению к одной послушнице привела к доносу инфирмирарию – то есть старшему санитару (не имевшему, конечно, ничего общего по правам и обязанностям с современным значением этого слова), истинной грозе госпитальных врачей, назначаемому лично великим магистром. В итоге тот при очередном ежедневном обходе прочитал сэру Томасу целую заунывную нотацию и повторил правила поведения сообразно грехам Грина:

– Ежедневное посещение мессы обязательно, да возблагодаришь ты, сэр Томас, Господа, что не отъял Он тебя еще с лица земли, но дал время и возможность покаяться в грехах, великих и малых. Имущество госпитальное – не портить, да не воздашь злом за оказанное тебе добро. В карты не играть, ибо все это от лукавого – уже две колоды у тебя, почтеннейший, отняли и сожгли. Сиделок не щупать, но относиться с почтением, как к сестрам и дочерям твоим. Книги читать исключительно высоконравственного содержания, а не Чосера!

– Если вы мою рукопись Чосера вместе с картами спалили, я вам этого не прощу!!! А сестры мои староваты для того, чтоб я их щупал! Да в турецком рабстве, наверное, легче, чем тут, у вас! Во всем обвинили! Мало только, что не сказали, что я еще у вас серебряную посуду ворую, а?

На разбуянившегося пациента пытались найти управу через его достойного внука, сэра Томаса Даукрэя, но и это не помогло. Когда тот явился увещевать деда, Грин только мрачно изрек:

– Ты окажешь мне большую услугу, если выцарапаешь меня отсюда. Право, рана моя не столь велика, чтобы пребывать в этой юдоли вечного уныния. – А затем старый фавн задорно рассказал о процедуре извлечения стрелы и прочих своих медицинских злоключениях: – Вообще, смех! Раздели до порток два придурка в белых фартуках, нагнули меня, словно шлюху, а потом третий взял щипцы поболее кузнечных, откусил головку стрелы, что торчала из спины, и уж потом спереди всю стрелу вытащили, а опосля еще прутом прижгли с обоих сторон дыры. Больно! Коновалы чертовы! Потом кровь мне пускали, словно и так ее из меня мало вылилось, и убеждали, что без этого меня удар может хватить. Да меня от их лечения чуть удар не хватил! Еще и в банку помочиться заставили – потом языком попробовали – фу! – смотрели на свет, будто чего-то путное хотели увидеть там, где ничего путного быть не может, одна мерзость! Не пойму, какая связь стрелы с мочой. То ли себя шибко умными показать хотят, то ли издеваются от нечего делать! Пришел к вам со стрелой – вот ею и занимайтесь, и раною от нее – а это все к чему? А если б я тебе поведал, что тут вообще с людьми вытворяют, ты не поверил бы мне! Видал я страшную картину, как грешников в аду пытают, так тут не легче! Пилами пилят, головы сверлят, вставляют в зад чего-то… Помощники смерти!

Но поскольку внук считал, что деду нужно долечиться именно в этой юдоли, сэр Грин, как уже было упомянуто ранее, сам вырвался из высоконравственных тенет инфирмирария и теперь долечивался в "оберже" жареной говядиной и сладким красным вином.

Лео тоже был несерьезно ранен во время оной из вылазок, его перевязали и дали пару дней отлежаться – при условии, что не будет штурма или лихорадки. Он без зазрения совести воспользовался этим, ибо понимал, что отдых нужен; только недосуг все было, а тут, коль велено – почему бы нет. Пара дней с любимой под обстрелом османских больших пушек – что ж, и в этом тоже есть своя романтика. Да и Элен была при нем, тоже за нее спокойнее. Последние дни она проводила уже не на стенах, а помогая в госпитале. Вновь ее облекла зеленоватоболотная ряса.

Торнвилль внутренне усмехался – ряса, как тогда, когда он лежал в госпитале Святой Екатерины, а Элен о нем заботилась… Вот и теперь – никто им не мешал. Вечерами, когда умолкали турецкие орудия и только лишь потрескивали дрова в освещавшем комнату камине, Элен нежно пела своему рыцарю, а он, положив голову на ее колени, слушал, слушал, слушал… Элен пела о любви, ее радостях и горестях, о том, что настоящая любовь сильнее самой смерти…

Пела она и игривый родосский "Стослов", передававший диалог влюбленного юнца и красавицы. Вот как это выглядело:

[Юноша]:

 
Я потихоньку ото всех горю, а ты не видишь.
 

[Красотка]:

 
Ведь ты еще совсем дитя, совсем ребенок малый.
Любовник, нечего сказать! Ну где тебе, мальчишка!
Молчи! Услышит кто-нибудь – меня вконец задразнят.
 

[Юноша]:

 
Почем ты знаешь, будто я в любви совсем не смыслю?
Меня сначала испытай, потом суди, как знаешь.
Увидишь ты, как мальчуган умеет целоваться,
Как будет угождать тебе и всласть тебя потешит.
Хоть велика растет сосна, плодов с нее не снимешь,
А виноград и невелик, а плод дает отменный.
 

[Красотка]:

 
Тогда изволь сказать, дружок, подряд до сотни вирши,
И если складно выйдет счет, тебе подставлю губы.
 

[Юноша]:

 
Одна есть девушка в селе, что в сеть меня поймала,
Опутала меня вконец, а выпустить не хочет.
Два глаза смотрят на тебя, и оба горько плачут;
Из камня сердце у тебя, а нрав – избави Боже!
Три года я из-за тебя готов сидеть в темнице,
Как три часа они пройдут из-за красы-девицы.
Четыре у креста конца, а крест висит на шее:
Другие пусть целуют крест, а я тебя целую.
Пять раз на дню я исхожу из-за тебя слезами:
Поутру раз и в полдень раз, и на закате трижды.
Шесть раз подряд свою любовь я хоронил глубоко:
Шесть раз подряд она в цвету вставала над могилой.
Когда бы семь сердец мне в грудь вложил Творец Всевышний,
Для пылкой для любви моей мне и семи не хватит.
В восьми стаканах дали мне испить лихое зелье.
Я все испил, но не избыл любви своей злосчастной.
Летели в небе девять птиц, высоко забирались;
Одну из них, приметил я, несли златые крылья.
Скорей расставил я силки, скорей поймал пичужку:
Смотрю, а в сетке у меня не птица, а подружка.
Ты десять игол, госпожа, в мое воткнула имя,
Смотри, ты в гроб меня сведешь заклятьями своими.
 

[Красотка]:

 
Теперь, пожалуй, я тебе свои подставлю губы,
Хоть и давала свой зарок с тобой не целоваться.
Ты так умен и так хорош, слова твои так складны,
Что я твоя, хотя досель ничьею не бывала.
Тебя люблю, тебя хочу, тебе во всем послушна,
Хочу я быть твоим путем, а ты мой будешь путник.
Ох, сократи свои слова, считай одни десятки:
Пускай скорей настанет час, чтоб мне с тобой слюбиться.
 

[Юноша]:

 
Вот двадцать яблок, и лежат на золотом на блюде,
Уж так красны, уж так вкусны, как будто твои губки.
Гляжу на них, дивлюсь на них, вздыхаю непрестанно:
Когда бы яблочко одно мне заиметь такое,
Нашел бы в нем утеху я, для сердца облегченье.
Все тридцать веток, кипарис, нагни сюда скорее,
Своею тенью осени, своей росой обрызгай,
Чтоб мне в тени твоей стоять и силами окрепнуть.
На сорок выкопал локтей я землю под собою,
Любовь упрятал глубоко, она же проявилась,
И знают все, что ты меня ни с чем долой прогнала,
И я томлюсь такой бедой и горько воздыхаю.
Вот пятьдесят больших галер пришло из стран заморских
Купцы слыхали про тебя, хотят красу увидеть.
Железных прутьев шестьдесят сошлось, сижу я в клетке,
Меня не женит мой отец на душеньке-соседке.
У клетки семьдесят дверей, и взял я клетку в сени,
Завел я в клетке соловья, стерег, берег и холил.
И был хорош тот соловей, красив и сладкогласен.
Вот день прошел, вот год прошел, пришел чужой охотник,
И птичку выманил мою, что сладко тешит сердце.
Теперь она ему поет и трели звонко сыплет,
А я по улице иду и трели эти слышу,
И так постыло на душе, и сердцу нет утехи;
Но я еще возьму свое, моею птичка будет.
Я восемь раз по десять раз писал красотке письма,
Ты госпожа моя теперь, я под рукой твоею.
Ах госпожа моя, приди, купи меня скорее,
Чтоб днем слуга тебе служил, служил тебе и ночью.
Хоть девяносто собери девиц красы отменной,
Ты будешь среди них глава, ты перл мой драгоценный!
Сто лет пройдут, пока ты мне свои подставишь губы.
Ну сколько можно так тянуть, ну сколько ждать утехи?
Смотри, исполнен договор! Иди ко мне, девица!
На много-много лет пора нам молодым слюбиться[31]31
  Цитируется по изданию: Памятники византийской литературы IX–XIV вв. – М.: Наука, 1969 г.


[Закрыть].
 

И, как водится, обманул: лишил чести и немедленно покинул, нещадно осыпая бранными словами…

– Нет, любимая, – сказал Торнвилль, – я скорее сам себе отрежу голову, чем покину тебя.

– Верю, но ты должен мне обещать – если турки возьмут Родос… В общем, я жду от тебя последней услуги: ты отлично понял, о чем я, не делай круглые страшные глаза. Мы должны предусмотреть все. Успокойся и подумай – разве ты можешь отдать меня на поругание нехристям? Вот! То-то же!

– Меня поражает твое спокойствие, как ты об этом рассуждаешь! Получается, мне потерять тебя страшнее, чем тебе – себя?

– Софистика, друг мой, причем далеко не самая лучшая… Не будем ударяться в суемудрие, взвешивая, чего кому страшнее. Я сказала – ты слышал. Обещаешь?

– Клянусь.

– Вот и славно. Если умрешь или не успеешь – я все сделаю сама… – И Элен показала Лео небольшой, остро отточенный стилет.

Оставим их скорбеть и наслаждаться, поглядим, кто как еще живет. Мастер Георг после казни предателей внезапно почувствовал некоторое, причем изрядное, облегчение своего положения; за истекшее время советы, которые он давал для обороны Родоса, были проверены временем и боевыми действиями, и проверка показала, что они действительно были полезны. То, что на него не показали пытаемые албанец и далматец, сделало его положение еще более благоприятным. Конечно, надзор целиком с него снят не был, но, повторим, ослаблен, так что он почувствовал наконец, что может действовать по давно разработанному пашой плану. Впрочем, пока что это было только чувство, поскольку между ослаблением надзора и вторым штурмом башни Святого Николая прошла какая-то пара дней, и пока что ни его особо не трогали, и он покамест ни к кому со своими услугами не приставал. Единственно, старый "столп" Германии, Иоганн Доу, как одно из ответственных за оборону крепости лиц, имел с ним продолжительную беседу по различным вопросам противодействия турецкой осаде, и, как заметил Георг, остался доволен его рассуждениями и предложениями.

Теперь вспомним и о Джарвисе, чье бытие происходило между гаванью и фортом Святого Николая. То он был дозорным в маленькой лодчонке, то таскал камни, восстанавливая регулярно разрушаемые огнем турецких орудий укрепления башни. В общем, как и все, делал свое дело, но уже без особого энтузиазма, а так, по привычке – как и многие его товарищи.

Постоянная рутина вкупе с не менее постоянным ожиданием, что вот-вот, и на тебя снизойдет благодать Всевышнего в виде полуметрового османского ядра, отупляли. От нечего делать во второй половине дня моряк, получив заслуженную за ночные и утренние труды порцию отдыха, отправился ловить каракатиц. Поначалу не везло, и Роджер ворчал сам с собой, что теперь гораздо легче выловить труп турка, нежели хорошую каракатицу. Да что толку! Турка не высушишь, не засолишь и, самое главное ведь, не съешь… И тут – о, видно Небо все же услышало его! – появились они… Где-то по футу длиной, может, побольше. Коричневые, с белыми пятнами и огромными, словно неровные жемчужины, газами.

Что в них всегда поражало Джарвиса, так это их организованность. Словно корабли в строю эскадры, блестяще повинующиеся искусству штурманов, они согласованно выдерживали единую прямую линию, по которой недвижно – несмотря на течение! – стояли в толще воды где-то в одном-двух ярдах друг от друга. И столь же единодушно перемещались вместе – одновременно и в одну и ту же сторону.

Как не поверить после этого, что и в них есть та искра Божия, что зовется разумом?.. Впрочем, разум разумом, а надо их ловить и есть – так порешил рыжебородый гигант и приступил к делу…

Когда наловил, подплыл к молу, высадился с добычей и начал разделывать ее большим ножом, привычным движением отсекая головы и выпарывая внутренности, при этом стараясь не прорезать ненароком чернильный мешок. Разделал, посолил, разрезал на полоски, разложил на солнышке, а сам пристроился в тенек и благополучно уснул после бессонной ночи, дневных трудов и бутылочки красного…

Закуска сушилась, по ней весело сновали мухи и даже один проворный краб, вылезши из своей подводной щели-норы, споро боком подбежал к разложенному угощению и унес в свое жилище добрый (для его размера) кус. А истомленный Джарвис все спал и спал. Солнце зашло, быстро темнело, а англичанин все почивал, даже и не подозревая о том, что вяление каракатиц обернется подвигом…

13

Ночной холодок привел Джарвиса в чувство. Да, ну и проспал он! И еще хотелось бы полежать – настолько он был истомлен, но выпитый литр устроил настоящий бунт в мочевом пузыре, и, хочешь – не хочешь, надо было встать и выпустить узника на волю! Во исполнение сего благого намерения моряк стал подниматься – сначала на колени, а потом… Вот потом-то и пришлось резко лечь и смотреть в оба, не шевелясь: во тьме совсем неподалеку от мола тихо и незаметно для охранников башни Святого Николая покачивалась лодчонка, на которой сидели трое турок.

Вот они все ближе и ближе, почти у самого мола. "Ночной штурм? – мелькнуло в голове Роджера. – Нет, не похоже. Больно мало людей. Шпионы? Может быть…" – и он решил проследить за дальнейшими действиями врагов. Интересно, отважились ведь явиться под самую башню… Так им надо? Или знали, что здесь на дне нет гвоздей и железного лома?..

Один из турок – видно, начальник – тихо распоряжался. Повинуясь ему, двое остальных с изрядным трудом извлекли из лодки большой трехлапый якорь и опустили на дно. Затем выпрыгнули в море и долго суетились с цепью, чтобы как можно более надежно "угнездить" поставленный якорь, подваливая большие камни на его лапы. Далее – под водой же – пропустили через его кольцо наверху якорного "веретена" толстый канат, сильно подергали за якорь, убеждаясь в том, что крепко установили его, и только после этого залезли обратно в лодку.

Большой начальник (на деле опытный турецкий инженер) самолично опустил руки в воду и изо всех сил покачал якорь – надежность установки его удовлетворила. Он мягким, довольным голосом отдал приказ грести. Сам же осторожно одной рукой подтравливал канат, коего в лодке, видимо, хранился преизрядный запас, держа в другой руке продетый через якорное "ухо" конец.

Как бывалый морской волк, Роджер понял сначала первую истину – то, что, когда турки доплывут до своего берега острова, оба конца каната продетого через установленный ими якорь останутся у них. Для чего? И опыт открыл ему вторую истину: прикрепив один конец каната к чему-то плавающему, например, к плоту, можно потянуть за другой и таким образом приблизить плот к якорю, то есть прямо к башне на молу.

Осталось решить, что это может быть. Нет, вряд ли плот. А стук по дереву на протяжении нескольких дней? Не выдает ли все это идею плавучего моста?! Вот все и сошлось! Стало быть, штурм! А башенная стража – ниже всякой ругани! И ведь сам д’Обюссон здесь! Ну да ладно, пес с ними, главное, что он оказался в нужном месте в нужное время и все видел – а его самого не видел никто, что тоже немаловажно – и понял, что к чему.

Итак, турки уплыли, вино благополучно выпущено на свежий воздух, теперь надо думать и решать… Самое простое – перерезать канат… Впрочем, надо дать им время начать свое преступное действо… А успеет ли он тогда все сделать? А почему бы нет? Вполне…

Джарвис бросился в воду и подплыл туда, где был утоплен якорь. Пришлось, конечно, понырять и поработать, но он довольно быстро разгреб наваленные на якорные лапы здоровенные камни, подтащил трофей к кромке воды, вылез и, кряхтя и матерясь, втащил железяку на мол – что же дальше? Канат-то ползет себе, ползет! Звать людей? А, надо попробовать самому, Бог силой не обидел, как и разумом!

Довольно быстро при помощи большого камня и своей силы моряк разобщил соединенные концы кольца, выдернул из него канат и цепь. После этого оставалось связать канат с цепью, чтобы далеко никуда не уполз, и отнести якорь д’Обюссону, а заодно и разворошить это сонное гнездо – турки близко, а никто и не чешется! Эх, пропали Джарвисовы каракатицы!..

Мокрый, в водорослях, он вломился в башню с криком:

– Тревога! Турки тянут плавучий мост для штурма, а никто и знать не знает, ведать не ведает! Доложите господину великому магистру!

Но д’Обюссон уже сам спешил, опережая свиту своих заспанных сподвижников и телохранителей, на ходу цепляя меч.

– Что говоришь, буйная душа?

– Вот! – И Джарвис с размаху грохнул якорем о землю бастионного двора. – Установили якорь прямо у башни, через его ухо провели канат и с его помощью подведут к молу плавучий мост – то-то они все эти дни стучали, словно дятлы! Времени мало – я там подделал кое-чего, чтобы канат сразу не уплыл, но встречать гостей надобно!

Д’Обюссон торжественно перекрестился и провозгласил:

– Все к бою, но чтобы ни огонька не было видно! Палить фитили скрытно! Как враг явит себя, встретить как полагается! Джарвис, друг удачи и Бахуса! – Тут магистр крепко обнял его и облобызал. – Камень, отвергнутый строителями, но ставший во главу угла! Это ты не якорь – ты мне весь турецкий штурмовой отряд приволок! Сознаю, что мало – но двести золотых крон завтра ты получишь у меня, если переживем этот день. Погибну – все свидетели будьте! – пусть выплатит великий казначей Иоганн Доу, и все в этом поручители. А теперь, герой, беги по молу через Павловы ворота к брандерам и веди их сюда. Капитан Палафокс, ты тоже в тот раз отличился, поэтому пойдешь с Джарвисом! Пароль – "Хвала святой Евфимии", чтобы вас не перестреляли. Еще двое, вы – за ними, поднимите во рву испанских и немецких аркебузиров… Так, что еще…

– Надо сообщить Монтолону, пусть бдит. Вдруг турки и там попрут? – высказал резонное предположение виконт де Монтэй, и магистр согласился с братом.

– Это ж надо, – проворчал колосский командор Гийом Рикар, – в полночь их разобрало… Доселе Мизак любил поспать!

– Вот он и хотел, чтобы мы так думали и не ждали его! – ответил брат магистра.

– Полно вам, – остановил пустые разговоры д’Обюссон, – по местам. И да поможет нам Бог!..

Но Рикар был в чем-то прав. На самом деле визирь Мизак-паша прекрасно выспался накануне и решил лично руководить мероприятием, просто обреченным, как ему казалось, на успех.

Конечно, лезть прямо в адову пасть вместе со штурмовой колонной он вовсе не собирался, однако все равно считал, что руководить издали – это тоже участвовать. С ним были его новый флотоводец – преемник покойного Алексиса Тарсянина, а также анатолийский бейлербей, непосредственно руководивший сотворением плавучего моста.

В столь важном сражении не мог не участвовать Мерла-бей – молодой и горячий султанов зять, который пригрозил Мизаку-паше, что рассечет его саблей пополам, если тот не позволит ему принять участие в штурме, хотя паша и не думал запрещать – так, всего лишь выразил опасение за жизнь молодого вельможи.

Мизак-паша поделился своими опасениями с Али-беем – своим неофициальным советником, но сановный байбак добродушно махнул рукой, сказав:

– Пусть участвует, не препятствуй. В конце концов, где молодому человеку еще приобрести боевой опыт, показать себя перед сотоварищами и подчиненными?

– А погибнет – с меня великий падишах кожу сдерет!

– За принца – вряд ли, не ты ж его сюда посылал. А вот если Родос не возьмешь, тогда все может быть, – задумчиво-зловеще произнес Али-бей.

"Что ж, ответственность на тебе", – успокоился Мизак и более об этом деле не думал.

Естественно, ни Али-бей, ни ветхий Сулейман-бей участия в новом нападении на форт Святого Николая не приняли. Первый остался в шатре главнокомандующего под защитой пушек, частоколов и янычар, а второй с утра должен был руководить ураганным обстрелом еврейского квартала. Как начало темнеть, большая и самая боеспособная часть османского флота снялась с якорей и покинула стоянку близ холма Святого Стефана, направившись в обход мыса к крепостным гаваням, в то время как завершались последние приготовления к наведению плавучего моста.

Ровно в полночь загодя заготовленные секции моста, представлявшие собою деревянный помост, настланный на бочки, были сведены воедино, к концу моста был привязан тот самый канат, что заранее пропустили через "ухо" якоря, и казалось, что все хорошо. Мост вроде бы идет, куда ему предназначено. Но как только на него вступили ринувшиеся вперед турки, он под воздействием такой силы сполз начисто с той времянки, что остроумно оборудовал Джарвис, и весь мост с находящимися на нем ордами понесло радикально в сторону от намеченной цели!

Тут Мизак, надо отдать ему должное, не растерялся и отдал приказ, чтобы все находящиеся под рукой лодки, барки и прочие плавсредства были направлены на то, чтоб подвезти уползавший в сторону мост с воинами к молу. Короче говоря, хоть и в жуткой сутолоке и беспорядке, неся катастрофические потери от огня христиан, османы выровняли свой мост и приткнули его к молу при башне.

Орды турок, как и в прошлый раз, были поставлены "в два огня" – со стороны защитников форта Святого Николая и со стороны крепости, откуда били стенные орудия и немецко-испанские аркебузиры. Если бы визирь Мизак не надеялся скрытно напасть на защитников башни и взять ее "нахрапом", вряд ли он рискнул бы отправить свои войска на убой, как в прошлый раз, а так – случилось то, что случилось.

По сигналу визиря его воины устремились к закупоренной новым бастионом бреши башни, чтобы избежать хотя бы огня со стороны крепости, и это удалось. Пушкари и аркебузиры действительно ослабили огонь, боясь в случае перенесения огня ближе к башне задеть своих вместе с турками, так что здесь Мизак поступил мудро.

Воины противоборствующих армий рубились молча, отчаянно, исключительно при свете пушечных и ружейных выстрелов и разлетавшихся вдребезги горшков с зажигательной смесью. По мосту и с судов на мол текли все новые и новые волны захватчиков. Опять приставные лестницы, отчаяние штурмовавших, безумная доблесть оборонявшихся, возглавляемых лично д’Обюссоном – ни к чему описывать второй раз то, что было уже описано раньше.

Перенесемся пока в город, разбуженный грохотом выстрелов. Кучками и поодиночке, надевая буквально на ходу шлемы и кирасы, воины Христовы направлялись к воротам Святого Павла, в то время как Джарвис и Палафокс руководили выходом брандеров по фарватеру. Впереди брандеров иоанниты на всякий случай выпустили галеры, должные охранить брандеры от предполагаемой атаки турок, которые, памятуя полученный прежде урок, могли бы пресечь эту огненную вылазку врага против своих кораблей – могли бы, но, по счастью, не сделали. Кто знает, почему – то ли оттого, что надеялись взять башню Святого Николая внезапно и без особого шума, то ли в детской надежде, что у христиан не будет под рукой брандеров.

Среди поднятых шумом штурма – Торнвилль и Дакрэй, ночевавшие в "оберже" (Элен дежурила в госпитале) и потому прибывшие на бой в числе первых. Но опередил их – кто бы мог подумать? – монах Антуан Фрадэн с большим распятием в руках, яростно призывавший всех на смертный бой с нехристями и, как видно, сам смерти не сторонившийся.

– Нашему б монаху меч в руки, так по ярости своей сошел за Михаила-архангела! – пошутил Лео.

– Шуточка в стиле Ньюпорта. А где он, кстати? Дед с Пламптоном на башне Богоматери, а он-то где?

– Слышал я, будто отбыл на башню Святого Николая с новыми пушками, так что, быть может, и встретимся! Бежим вперед!

– Меня обождите! – крикнул подбежавший к ним лейтенант.

Действительно, Ньюпорт был теперь рядом с д’Обюссоном. Сэр Томас и раньше неплохо управлялся с огнестрельным оружием, а вскорости после начала осады вообще обнаружил в себе талант сначала стрелка из тяжелого ружья, а потом и пушкаря. Теперь именно он взялся за ответственнейшее поручение великого магистра разрушить огнем орудий треклятый турецкий плавучий мост.

Сначала он, благодаря своей чудовищной силе, вместе с Сарджентами и пушкарями перетаскивал орудия на нужное место, откуда, быстро откорректировав стрельбу, мог спокойно поразить мост. Однако, пристрелявшись, он решил немного выждать, пока очередная куча свежих сил врага не затопала по деревянному настилу. К удовольствию англичанина, среди них белели высокие шапки янычар.

– Вот теперь вы у меня получите… – прорычал он и отдал команду дать залп.

Треск дерева, дикий ор, плеск воды – дело было сделано, мост разнесен по кускам! Отчаянно вопивших и барахтавшихся в воде турок (из тех, что не погибли и не утонули, будучи оглушены) поражали тучей стрел и камней, так что мало кто из бывших в тот момент на мосту выжил.

Но и турки отплатили почти что незамедлительно – залп с султанских кораблей, еще не атакованных орденскими брандерами, обвалил часть башни, которая почти целиком завалила батарею Ньюпорта, убив и покалечив его людей и приведя в негодность пушки. Богатырь был не ранен, но контужен; словно медведь, атакованный роем пчел, он стоял, шатаясь, и то размахивал руками, стараясь сбалансировать и не упасть, то ощупывал голову. Опять проклятая глухота нашла на него, как тогда, в Линдосе.

– Позаботьтесь о молодце! – приказал магистр, который даже в пылу сражения не терял бдительности и не забывал о попечении над своими соратниками. – Он нам такое дело сотворил, что множество жизней сберег.

– Ничего не слышу! – проревел богатырь д’Обюссону, когда его проводили мимо. – Только я не хотел бы покидать своего поста!

Тогда Пьер жестом приказал ему идти, отлежаться и затем возвращаться вновь, но упрямец отрицательно покачал головой и повторил:

– Ничего не слышу, господин. Мне бы к пушкам опять!

Д’Обюссон кивнул и, жестом показав в сторону турецких судов, попросил брата:

– Помоги ему собрать батарею, пусть палит по кораблям, брандеры задерживаются!

И Ньюпорт на новом месте открыл боевой счет артиллеристов башни Святого Николая. Паля не только с новой своей батареи, но и постоянно перемещаясь по полуразрушенным этажам от одних пушечных бойниц к другим, глухой герой до подхода брандеров потопил четыре боевые османские галеры и несколько вспомогательных судов!

Их огонь долго освещал ночную сватку, прежде чем они не догорели – и тогда-то выпорхнули и подобрались к турецким кораблям брандеры иоаннитов, которым прежде мешали кострища подбитых Ньюпортом судов.

Джарвис был окрылен. Кутила и нестяжатель, он никогда даже в мыслях не владел такой суммой, которой его с барского плеча одарил магистр. Это ж за сколько лет пропить можно? Или же – тут вообще "от радости в зобу дыханье сперло" – купить дом? А что? Чем он хуже других? Свой дом – это свой дом, этим все сказано… Интересно! Даже погибать не хочется!.. Но к чему дом, когда ему угрожают турки?! И от осознания этой странной угрозы, которая нависла над его будущим домом, еще большая ярость влилась в сердце Джарвиса, и придала ему сил для выполнения своей тяжелой и опасной миссии. И осветили пылавшие турецкие корабли остаток родосской ночи.

Уж более трех часов шла битва… Напор турок не ослабевал – периодически то один осман, то другой, то сразу несколько оказывались на бастионе, а порой уже и за его стенами, но с ними расправлялись быстро. Запомнился один – османский принц, яростно орудовавший двумя саблями, которого никак не могли отправить к праотцам. Можно было бы его "снять" метким выстрелом, но тогда война велась еще в весьма старомодных понятиях, когда в поединок высших чинов низшие, как правило, не особо вмешивались. Каждый иоаннит считал большой честью выйти на поединок с вражеским предводителем, а когда он падал, сраженный молодецким ударом, каждый последующий еще прибавлял к этому желанию другое – отмстить за собрата. Так, из-за этой своеобразной игры в честь, которую ныне, к прискорбию, мало кто способен уразуметь, погибло несколько орденских братьев, а получивший много ран Мерла-бей продолжал задорно вызывать неверных собак на поединок – словно и не чуял он, как из многих ран вытекает с алой кровью его собственная жизнь. Фанатично блестели глаза, гортанный голос изрыгал ругательства, от которых содрогалась Геенна, и мертвые братья-рыцари недвижно лежали у его ног. Вот он нанес очередной удар своей кривой саблей и… пал бездыханным на поверженных врагов своих. Без последней роковой раны просто умер, иссеченный в нескольких поединках.

Быстрый родосский рассвет осветил место побоища, явив поистине чудовищное зрелище. Вся поверхность моря была покрыта плававшими трупами, стрелами и луками, тюрбанами, деревянными обломками плавучего моста и барок, а в отдалении продолжали чадить полузатонувшие обгоревшие каркасы боевых кораблей и галер турок.

Проигрыш османов был очевиден, однако вид побоища вдохнул в их души новую ярость. Равно и христиане, видя плоды своих трудов, еще более вдохновились на ратный труд. Последняя схватка – и греко-латиняне превозмогают, враг сначала потеснен, а потом успешно истребляется на молу и в море, жалкие останки штурмового подразделения спасаются бегством. Историки старого времени донесли до нас рассказ о том, как монах Фрадэн, эта дикая смесь тупого фанатика и мужа апостольского, сам взял в руки турецкую саблю и преследовал отступавших османов аж по пояс в воде, и при этом он убил нескольких турок и, знаменуя свой триумф, собственноручно отсек им головы!