Текст книги "Схватка за Родос"
Автор книги: Евгений Старшов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)
Гул радости пронесся над войсками. Янычары загудели свое неизменное: "Керим Аллах, рахим Аллах! Гу-у-у-у-у!" Полудикие конники загарцевали на конях, размахивая саблями… Все рады были бы немедленно наброситься на гяуров и покончить с этим домом неверия, предав булату и огню. Башибузуки уже полезли было, но, получив свою порцию ядер и свинца, отошли на исходные позиции.
– Завтра, все завтра, дети мои! – успокаивал свое буйное воинство Мизак, хотя и сам ликовал. А что? В конце концов, давно надо было посулить им Родос. Он-то, Мизак, все равно в накладе не останется… И Мехмед, конечно, тоже, а остальные – пусть сами о себе заботятся. Вон Али-бей прибыл практически ни с чем, а теперь сколько сундуков с добром припаковал?..
"Родос завтра падет, не может быть, чтоб не пал… Колокола звонят… С чего бы? А, вечерня праздника наступает…"
В Византии новый день начинался с заката солнца. Вполне естественно, что родосские греки начинали празднование накануне, и кому как не ренегату Мизаку-паше, греку по происхождению, было лучше это знать?
"Какой же нынче день настает? А, святого Пантелеймона… Ну, будет им праздник! Надолго запомнят, кто в живых останется…"
Мизак пошел спать рано, желая завтра же с раннего утра покончить с осадой. В тревожном сне вставали картины детства, когда мать водила его в храм – в том числе и на праздник Святого Пантелеймона Целителя. Суровые лики святых взирают на мальчика Мануила со стен церкви. Ангелы и архангелы в чешуйчатых бронях смотрят спокойно, но грозно, расправив белоснежные крылья. Архистратиг Михаил, князь ангелов, в золотых доспехах с чудовищной львиной мордой на них, с длинным обоюдоострым мечом в одной руке и весами для взвешивания исторгнутых им человеческих душ – в другой… Чудно, но не они больше всего пугают воображение мальчишки, а шестикрылые херувимы и серафимы. Вот у каждого по шесть крыл и лицо – и все. Тела нет. Непостижимо, странно и страшно.
Вот они летают-летают, устанут, отдохнуть захотят – а как им присесть, если не на что? Спросил мать, суровую деспотиссу Катерину, а она шлеп сына по макушке, чтоб глупостей не спрашивал… Разве не стыдно такое молоть, когда Христос – вон он, смотрит на шалуна с купола. Суровый византийский Христос Пантократор с раскрытой книгой… А ниже – апокалиптический ангел сворачивает небеса, словно свиток. Все говорят, что время это уже близко…
Жарко от свечей… Бородатый поп гудит, как большой шмель, дает причастие в маленькой ложечке, потом окропляет святой водой… Все молятся о защите от турок… Кажется, Бог внемлет… Разве оставит Он стадо Свое на растерзание хищным степным волкам? Поговаривают, правда, что ромеи[37]37
Жители Византийской империи.
[Закрыть] изменили своему Богу, связавшись с латинянами, но что до всего этого мальчишке, коему не исполнилось еще и десяти лет? Как может человек изменить Богу? Немыслимо!..
Но вскоре пришли эти самые турки. Гибель дяди, василевса Константина, взятие Константинополя, реки крови, буквально текущие по его улицам, истребление, насилие – что же, Бог предал Свой народ в руки свирепых иноверцев, позволил убивать их, разорять храмы?.. Малолетний Мануил Палеолог, будущий Мизак-паша, оказывается со своим братом в турецком плену… Да, наука практичного турецкого лицемерия пошла ему впрок, да и византийский период его жизни изрядно поспособствовал, посему, когда это стало ему выгодно, бывший византийский принц не задумываясь предал своего Бога…
Беспринципное семейство, наверное, тоже сыграло свою не очень приглядную роль. Папа-униат, деспот Фома, перешел в Риме в католичество. Высокая, толстая, властная сестра Зоя, напротив, едва прибыв в какую-то там Московию, вышла замуж за тамошнего владыку Иоанна и, супротив ожидания Рима, не только не привела эту страну под благодейственную длань великого понтифика, но напротив – стала из католички православной, да еще и рьяной… Чем же он хуже них?.. Говорят, его предки перевернулись в гробах? Что ж, пусть себе перевертываются, коль не смогли спасти империю, которой – кто знает? – может, когда-нибудь мог бы управлять и он. Да и турки их из гробов повыкидали.
Что же, на это они уповали всю сознательную жизнь? Ничего общего у него отныне нет ни с ними, ни с их немощным Богом. Но неужто поверил бывший византийский принц в Аллаха, столь наглядно показавшего ему свое всемогущество? Навряд ли. Продавший одного хозяина будет ли верой и правдой служить другому?.. Изворотливая совесть быстро подсказала, что никакой особой уж измены нет… Есть у мусульман и непорочно зачатый Иса-Иисус, и мать его Мариам-Мария, и ряд ветхозаветных праведников и пророков, которые почитаются мусульманами, но под немного другими именами… Нух-Ной, Юсуф-Иосиф, Мусса-Моисей, цари Дауд-Давид и сын его Сулейман-Соломон, Йунус-Иона, и высшие ангелы Микаил и Джабраил… Да, для ислама Иисус – не Бог, и Мария – не Богоматерь, но… разум Мизака вполне согласился и с этим, лишь бы хозяину было выгодно.
Грек окончательно проснулся, вскочил, тяжело дыша. Эти сны… От них никак не избавиться, как ни старайся. Может, это и есть совесть?.. Нет, просто марево, от которого даже и следа не должно оставаться. Пусть же теперь ему снится, как он въезжает на белом скакуне в поверженный Родос с головой д’Обюссона на копье. Вот сон настоящего мужчины!
Уже светает… Пора! Все давно на ногах – и полководцы, и воинство. Его бравые молодцы препоясаны цепями – вязать тех, кто уцелеет от резни. Да, алчность – великий стимул! Хорошо же… Мизак-паша свершает намаз на открытом воздухе, встает и… отменяет свой приказ, данный накануне пушечному мастеру из Ала-ийе сделать одиночный выстрел из мортиры – сигнал готовиться к штурму Родоса. К чему? Стоит мертвая тишина. Так и пусть стоит… А ну как выйдет взять город "нахрапом"? Новый приказ визиря – сжечь любого, кто осмелится крикнуть. Турки молча и организованно идут к городу, без воплей, криков и своей варварской музыки – могут, если захотят… Они повсюду, стремясь распылить и без того малочисленные силы христиан… Но главная атака, конечно, на итальянский пост и еврейский квартал…
А рыцарское воинство спит, словно одурманенное сонным зельем, ожидая обычного пробуждения от вражеской канонады. Обессилены часовые и дозорные… Много драгоценных минут потеряли христиане, прежде чем кто-то заметил текущее на них безмолвное море турок и не поднял тревогу – и тогда на нее ответил гул десяток тысяч глоток:
– Аллах акбар! [38]38
Аллах велик! (араб.)
[Закрыть]
Грянули выстрелы иоаннитских пушек и тяжелых ружей, пороховой дым поднялся над изуродованной двухмесячным обстрелом крепостью, и еще не встало солнце, как пролилась первая кровь. Начался штурм, решивший судьбу Родоса – на рассвете 27 июля 1480 года от Рождества Христова.
17
Дикая орда турок, неся страшные потери под прямым огнем христиан, нахлынула на истерзанные стены Родоса и по приставным лестницам, а большей частью – по плечам друг друга, взошла на них.
Находившиеся на руинах стен итальянцы пали все, смятые этим напором. Видя это, греко-латиняне со всех сторон кинулись в контратаку, но и первейшие из этих храбрецов приняли смерть от врага, ценою своих жизней замедлив его продвижение.
К ним, изнемогающим, побежали на смену аркебузиры Монтолона, а с ними под всеобщий набат – все родосцы без различия возраста, пола и происхождения: рыцари из своих "обержей", Сардженты и орденские слуги; капелланы, державшие в одной руке крест, а в другой – меч; монахини и монахи – униаты и католики; греки, латиняне, евреи. Каждый со своим оружием или без оного. Руки – тоже оружие, они будут кидать камни, душить, перевязывать раны…
Торнвилль, очнувшись под звуки выстрелов и криков, понял сразу – штурм! Он крепко поцеловал Элен, потом прижал ее к себе; она слегка отстранилась, перекрестила его, а он – ее.
– Никуда не выходи! – сказал ей Лео на прощанье, когда она помогла ему надеть доспехи. – Бог даст, вернусь живым! Прощай, любимая!
– Конечно! Не волнуйся, и да будет рука твоя тверда! – и она печально улыбнулась.
Как только Лео удалился, она торопливо начала одеваться. Облачившись в свою болотно-зеленую рясу, Элен собрала в корзинку хлеб, вино и перевязочные материалы. Также прихватила мешок с огнеприпасами и свое легкое ружье, а затем отправилась на стену, куда звал это львиное сердце долг.
Сэр Томас Грин остался в "оберже" один – все быстро собрались и ушли, оставив старого бражника. Он сидел за столом перед ополовиненным кувшином вина, мрачные думы покрыли его чело. Шутки шутками, а был ли он полезен все эти долгие дни осады? Благородный шут, старый фавн, циник… Может, пора, наконец, войти в ум?.. Что он заслужит, если в такое время будет сидеть здесь и пьянствовать? Что делать? Ждать турок, которые придут и прирежут его? Или еще того хуже – с бесстыжими глазами встречать немногочисленных вернувшихся героев? Нет, пора и честь знать. Лучше погибнуть со славой среди своих!
Сэр Грин обратил взоры на распятие, встал из-за стола, помолился, перекрестился, достал меч – да, рука еще крепка… С ненавистью, смешанной с сожалением, он посмотрел на винный кувшин и промолвил:
– Что ж, дружок… Если все обойдется, мне еще не один такой дадут. А если нет – то к чему ты теперь? – и ударил по нему мечом.
Рубиновая влага растеклась по столу, словно кровь. Старик положил свои доспехи в куль и вышел прочь – некому было даже помочь ему облачиться для боя…
Из скольких таких завязок индивидуальных трагедий складывалась одна, величайшая! Никто не ждал победы, все гордо шли на смерть, предпочитая ее рабству. С сияющим лицом, преисполненный гордого осознания столь славного мига, великий магистр смотрел на людей, бегущих на защиту своего города, пока рыцари облачали его в позолоченные доспехи и малиновый табард. Верные псы магистра чутко всматривались вдаль, грозно порыкивая.
– Повелеваю вынести большой орденский штандарт и все прочие в виду врага! Встанем, братия, на защиту Родоса, или погребем себя в его руинах!
Филельфус хотел было ворчливо предложить д’Обюссону надеть обычные доспехи, чтобы не привлекать излишнего внимания врага, но патетика минуты удержала его, а разум горестно подсказал, что вряд ли кто вынется из этого дела живым, какие б доспехи ни носил. Так зачем тогда встревать со своими советами, сбивать столь возвышенное настроение?.. Вон все светские рыцари идут на последний бой, как на королевский турнир, все в перьях, гербах… Да, не стыдно будет им предстать перед Спасителем, особливо когда эти роскошные, расшитые орлами и львами одеяния покроются дырами и обагрятся кровью – чужой и своей… Воистину, кто переживет этот день, прославится вовек.
И всеобщее воодушевление охватило даже сухосердечного секретаря, сменившего перо на тяжелый боевой топор.
Чтобы как нельзя лучше передать царившую атмосферу, можно вспомнить шекспировское обращение короля Генриха Пятого к войскам накануне битвы при Азенкуре, полностью подходящее к данному моменту:
Коль суждено погибнуть нам, – довольно
Потерь для родины; а будем живы, —
Чем меньше нас, тем больше будет славы.
Да будет воля Божья!
…Сегодня день святого Криспиана;
Кто невредим домой вернется, тот
Воспрянет духом, станет выше ростом
При имени святого Криспиана.
Кто, битву пережив, увидит старость,
Тот каждый год в канун, собрав друзей,
Им скажет: «Завтра праздник Криспиана»,
Рукав засучит и покажет шрамы:
«Я получил их в Криспианов день».
Хоть старики забывчивы, но этот
Не позабудет подвиги свои
В тот день; и будут наши имена
На языке его средь слов привычных…
Старик о них расскажет повесть сыну,
И Криспианов день забыт не будет
Отныне до скончания веков;
С ним сохранится память и о нас —
О нас, о горсточке счастливцев, братьев.
Тот, кто сегодня кровь со мной прольет,
Мне станет братом: как бы ни был низок,
Его облагородит этот день;
И проклянут свою судьбу дворяне,
Что в этот день не с нами, а в кровати:
Язык прикусят, лишь заговорит
Соратник наш в бою в Криспинов день[39]39
Перевод с английского Е. Бируковой.
[Закрыть].
Все это справедливо и по отношению к родосскому Пантелеймонову дню, так вполне мог бы выразиться и д’Обюссон перед «столпами», рыцарями, простыми воинами и горожанами – только не до красноречия тогда было.
Семь турецких знамен уже развевались на родосской стене, хотя она не была еще окончательно взята турками; последние её защитники падали один за другим, скошенные вражескими ударами. Разбитая вражескими ядрами, стена давно представляла из себя уже просто ряды холмов из раскрошенного камня, и чтобы изнутри попасть наверх и сбить турок, нужно было воспользоваться приставными лестницами. Теперь иоанниты оказались в невыгодном положении, пытаясь снизу залезть на стены, в то время как османы поражали их сверху выстрелами, камнями и палаческими ударами копий и ятаганов. И это еще Мизак-паша пока придержал янычар!..
– Лучников и аркебузиров – на стены справа и слева от итальянского поста, пусть обстреливают этих скотов с флангов! И передайте брату, – прохрипел д’Обюссон, – пусть идет на вылазку со всей кавалерией, что может собрать!
И храбрый виконт де Монтэй доблестно исполнил приказ, стремясь облегчить натиск на итальянский пост. Кто поведает о доблести европейских рыцарей разных наций, в едином порыве несущихся на орды турок под смертельным ураганом из стрел, пуль и ядер! Как эти дьявольские снаряды разрывали груди и головы, крушили и крошили кости ратующих, опрокидывали их наземь вместе с конями – и все же рыцарство упрямо и неумолимо шло на врага, ибо отступать было некуда – коль скоро над стенами Родоса начали реять вражеские знамена! Вздымались на копья враги, мечи и топоры рубили всех тех, что объединены были под названием турецких воинов, а на деле, как об этом уже было как-то сказано ранее – не только анатолийцев и румелийцев, но и сербов, греков, валахов, трансильванцев, болгар, далмат-цев, мавров, курдов, грузин, албанцев… Но их много, слишком много!!! Они останавливают натиск рыцарской конницы; осатанелые воины Мизака бросаются сразу по несколько человек на рыцаря, словно шавки на медведя, и заваливают его. И так – одного за другим. Полуголые курдянки в овечьих шкурах, дико визжа, прыгают сзади на рыцарских лошадей и длинными кривыми ножами поражают христиан в глаза через визирные щели шлемов. Не помогла атака, преисполненная самопожертвования, нисколько облегчения не принесла она итальянскому посту, только гибель многих славных.
Трубят отход, раненому Антуану д’Обюссону помогают спастись, прикрывая отход сопровождавших его рыцарей своими жизнями. Немногие, включая Торнвилля, вернулись в крепость, благо градом стрел и камней смяли первую волну преследовавших и успели затворить ворота, подняв мост и опустив решетку: враг не ворвался внутрь и понес большие потери.
Виконт де Монтэй, дозволив наскоро перевязать рану, обозревает ход всеобщего штурма и решает снять часть людей с оверньского поста и перебросить их на итальянский. Это он и делает, приняв над ними прямое командование.
А на итальянском посту вовсю идет его штурм, причем, как ни парадоксально, с двух сторон одновременно: все новые толпы азапов, войнуков, марталосов и башибузуков забираются на нее снаружи, так что и там скопилось уже двадцать пять сотен, а иоанниты подтягиваются на нее изнутри.
Д’Обюссон с криком:
– Умрем, братья, но не отступим, ибо за веру сражаемся, за небеса, и смерть наша будет честна среди людей и драгоценна в глазах Божиих! – взял приставную лестницу и полез наверх, прямо на жала турецких копий, с легкой пикой в руке.
Прочие последовали его примеру. Кто – по лестницам, кто – просто карабкаясь по камням, в том числе и верные четвероногие друзья д’Обюссона.
Турки стреляют по христианам, швыряют большие камни – так что не одного храбреца раздавило валунами, а доблестный колосский командор Гийом Рикар упал с простреленной головой. Великий магистр сброшен нехристями вниз и катится по валу из битых, острых камней. Его подхватывают многие верные руки и помогают подняться. Преданные псы волнуются, поскуливают, но д’Обюссон жестом отстраняет их и вновь лезет на вал, они – за ним. Сброшенный вниз еще раз и раненый, он вступает в бой.
Рубятся жарко, рыцарь падает на турка, и наоборот. Турецкие предводители жаждут почестей и славы за добытую голову д’Обюссона и лезут на поединок с ним: нескольких из них убивает он, получает вторую рану. Вот турок готовит ему сзади палаческий удар по голове, но один из двух псов, подпрыгнув, вцепился ему в глотку, и так и держал свои челюсти сомкнутыми, получая удар за ударом кривым ножом, пока магометанин не затих, задушенный полумертвым псом. Оба они заснули вечным сном на каменном валу среди прочих мертвецов, а второй пес, закинув морду кверху, поет своему собрату прощальную песнь…
Вот пика д’Обюссона застряла в брюхе одного из убитых, и магистр Пьер – человек пожилой, дважды раненный и серьезно измятый двукратным падением – хватает очередного турка голыми руками и сбрасывает его вниз со стены. Затем так же – другого, и еще не одного! О, не знают нехристи, как сражается воин Столетней войны! Под-стать ему и орденские братья! "Столпы" отчаянно дерутся как простые воины – не пристало им за чужими спинами прятаться, разят врагов и получают раны сами.
Старый богатырь Иоганн Доу уже получил несколько ран, его шлем сбит, и теплый ветер треплет его длинные седые волосы и бороду, покрытые кровью, но он, крепко стоя на стене, по-прежнему твердой рукой разит османов. Кто ни сунется к нему – тут же отлетает со снесенной головой или рассеченным телом.
– Джалут![40]40
Голиаф – библейский великан.
[Закрыть] Джалут!!! – кричат на него нехристи, и стараются поразить издали выстрелом из ружья.
Попали! Пошатнулся богатырь, турки толпой набрасываются на него, но он жив еще, и его собратья не дают врагам добить его или скинуть вниз. Заткнув раненый бок подсунутым кем-то тряпьем, великий бальи продолжает бой.
Много сказано о рыцарской доблести, но и доблесть простых людей, обычных, мирных доселе горожан как может быть обойдена молчанием? Тысячи их пришли на помощь иоаннитам с всеобщей решимостью – помочь великому магистру и его воинам или пасть вместе с ним. И не только мужчины – даже женщины надевали латы павших и с подобранным тут же оружием в руках лезли на стену вслед за своими мужьями, отцами и сыновьями. Не одну турецкую голову и грудь прострелила Элен де ла Тур.
Там, где враги еще не взошли на стену, горожане поливали их кипящим маслом, жгли "греческим огнем". Раня свои нежные руки, французские дворянки кидали в османов тяжелые камни, греческий священник в годах стрелял по ним из лука, приговаривая при каждом выстреле стихи из псалмов, а родосские мясники привычными ударами крушили вражьи черепа топорами на длинных рукоятях, приговаривая, что вот, мол, как они славно рубят мясо!
И всеобщий смех мясников под грохот орудий, но двух рубак стащили баграми и тут же посекли на куски. Оставшиеся перекрестились – и продолжили разить османов…
Два часа продолжался бой на руинах стены итальянского поста, пока христиане наконец не одолели турок.
Были тяжелые потери не только в людях: был момент, когда казалось, что потеря Родоса неминуема – башибузуки взяли башню Италии и водрузили на ней вражеский флаг, но далее этого дело у них не пошло. Затем, словно нож в спину сражавшимся на каменистом валу, известие – турки проникли в еврейский квартал! Это, считай, все, Хора пала, надо оборонять Коллакио – но весть оказалась ложной.
Подоспели оверньцы под командованием брата магистра – турки поддаются! И вот уже командор де Монтолон первый пробивается к вражеским флагам и удар за ударом срубает их топором, а его верные подручные не дают османам защитить знамена.
Ценою жизней многих отважных бойцов зачищена от врага башня Италии. Толпы нерегулярной турецкой пехоты буквально сыплются с вала, сопровождаемые градом стрел, камней и пуль на глазах Мизака. Упустить такую возможность! Нет, он не допустит! Да пусть, если уж на то пошло, смерть в бою, чем шелковая удавка в воротах Топкапы!
И он послал на штурм янычар, и сам, вынув саблю, пошел сбоку от них, поклявшись Аллахом, что зарубит каждого, кто струсит и отступит! Но это был, конечно же, аффект – гордые пожиратели султанского супа не нуждались в подобном подхлестывании. Теперь, когда бестолковые башибузуки и убогие азапы истерзали противника, в дело вступят они, слава великого падишаха, ветераны всех его славных походов, безжалостная гроза Константинополя и Трапезунда. А ведут их старые, иссеченные шрамами воины Мурада, отца Мехмеда, для которых из всех изведанных радостей жизни осталась, пожалуй, лишь последняя – славно пасть на поле боя, под победные крики молодых соратников и вопли истерзанных обитателей Родоса.
На самом острое атаки – сотня избранных бойцов серденгечти – "рискующие головами". Под оглушающий грохот барабанов новой волной они накатываются и покрывают несчастные стены поста Италии под прикрытием яростной стрельбы лучников. Среди атакующих, шибко не высовываясь и не отставая, – сам Мизак, четвертый визирь Мехмеда Завоевателя. Их встречают менее измотанные оверньцы под командой виконта де Монтэя, но напор свежих, да притом еще отборных сил, чересчур силен, крестоносцев нещадно рубят.
А, вот и золотые доспехи магистра! И вся орденская верхушка с ним, надо полагать! Мизак, конечно, не будет рисковать своей головой ради возможной славы победителя д’Обюссона в поединке. К чему? Палеолог далеко не уверен, что одолеет столь грозного, хотя и израненного и измотанного врага в единоборстве. Посему он "спустил" на него янычар, и те, подхлестывамые удалью и небывалым обещанным вознаграждением, сквозь мечи и копья защищавших д’Обюссона рыцарей, прорываются к магистру. Получают серьезные и смертельные раны его ближайшие друзья и сподвижники. Рухнул, как подкошенный дуб, старый богатырь Иоганн Доу, сбит наземь великий адмирал, великий маршал не устоял, получив добрый удар по голове, страшный в своей ярости пес грудью бросился на защиту любимого хозяина – и пал, пронзенный пикой… На какой-то один непродолжительный, но самый трагический момент доблестный француз оказывается один перед лицом двенадцати озверелых врагов! Магистр дерется, как лев, но у нас же жизнь, а не легенда, не возвышенная сказка, а Пьер д’Обюссон не титан, не полубог, а простой человек из плоти и крови.
Стрела, выпущенная с убойно близкого расстояния, пронзает его доспехи и впивается в бок, копье янычара также пробивает его малиновый табард и золоченые латы и поражает легкое. При этом герой получает практически одновременно еще три тяжелых раны, а оружие его преломилось. Еще миг – и рыцари отбивают своего израненного магистра, рубя напавших на него янычар и сами падая под ударами османских широколезвийных топоров, пик и пуль. Храбрые оверньцы защищают собой магистра и оставшихся в живых его спасителей. Кровь д’Обюссона остается на руках тех, кто пытается увести магистра, а он в пылу битвы словно не чует своих жестоких ран. Ему говорят, в который уже раз, что ему надо выйти из боя и спасти свою драгоценную жизнь ради ордена и Родоса, но он не внемлет. Может, уже знает, что ранен смертельно? Он берет меч у одного из рыцарей и тяжело говорит, харкая кровью из пробитого легкого:
– Оставьте меня, братья! Ляжем здесь все, на этом месте – можем ли мы умереть более славно, чем на защите веры Христовой? Ведь на то мы и призваны… – Он не смог сразу докончить, судорожно глотнул воздух, словно вынутая из воды рыба, и затем прокричал с усилием: – Вперед! Бейте их!.. Христос с вами, дети мои!
И первым ринулся в атаку, нанес несколько ударов, но был опережен разъяренными иоаннитами, кинувшимися в последнюю атаку на янычар.
Размахивающий тяжелым топором, словно былинкой, сэр Томас Ньюпорт кричал:
– Да что нам тут теперь? Вожди наши полегли, так нам ли, на вселенский позор, пережить их? Руби изо всех сил, а Бог Сам решит, кого прибрать, кого оставить!
Великого магистра, опустившего меч и теряющего сознание, выносят из боя, равно как и изрубленную верхушку ордена. По счастью, и адмирал, и маршал ранены не смертельно. Жив и старый Иоганн Доу, только очень уж иссечен и прострелен…
Яростно бьется с врагами старый сэр Грин – он уж и сам не единожды ранен, но человек больше пяти он точно уложил. Ярость вселяется в старого воина, что недоглядел он, как тяжело ранили его любимого внука!.. У сэра Ньюпорта – что ни удар топором, то турецкий труп. Теперь Джалутом[41]41
Голиаф – библейский великан.
[Закрыть] зовут уже его! Притулился к руинам крепостной стены тяжело раненный Пламптон, тоже снесший во славу Господа несколько вражьих голов, прежде чем сам получил удар ятаганом. Торнвилль получил две небольшие раны во время вылазки и теперь ожесточенно рубит врагов мечом, некогда полученным им от самого д’Обюссона. Теперь, полагая, что магистр Пьер погиб, англичанин безжалостен и беспощаден в своей мести за такого великого, умного и доброго человека!
Многие полагали, что д’Обюссон погиб, и ярость обуревает всех: и рыцарей, и простых воинов, и горожан с горожанками. Погиб, погиб их отец!.. Осиротели они все! И виноваты турки! Вот они, близко, на расстоянии одного удара оружием – и как тут не сдержаться, как не презреть собственную жизнь во имя мести за д’Обюссона, за всех убитых и искалеченных, сгоревших, раздавленных ядрами!..
И вот происходит нечто непостижимое, граничащее с чудом, хоть автор очень недолюбливает это слово. Гнев, ярость, самоотвержение – и турки остановлены. А ведь Мизак бросил на штурм сорок тысяч человек!.. Мало того, что остановлены, они уже бегут. И снова Антуан д’Обюссон, виконт де Монтэй, во главе конных рыцарей (а среди них – Торнвилль и Ньюпорт) делает вылазку из крепостных ворот. Вслед за рыцарями стремятся прочие воины. Бегущих врагов и колят, и рубят.
Турки позорно отступают по всему периметру стен, даже оставляя на них тех своих, кто уже успел забраться и бился с защитниками крепости. Таких, до полусмерти перепуганных и потерянных, воины-христиане скидывают вниз, внутрь крепости, где их буквально в клочья разрывают "гражданские".
Мизак-паша понимает, что это конец. Несмотря на то, что большая часть войска цела, оно уже не будет сражаться. Тысяч шесть он уже положил под Родосом, сколько сейчас полегло – неведомо, но явно, что много. Пятнадцать тысяч тяжело ранены или изувечены в прошлых битвах – и теперь к этим надо прибавлять новых. Также есть много больных и легкораненых, обслуга и моряки не в счет. Кораблей много пожжено…
Османов секут, словно траву, и многие обращают оружие против своих товарищей, если те стоят на пути, мешают бежать от христианского меча! О, позор, о, горе!
– Стойте, сыны позора! – вопил Мизак, пытаясь остановить общее бегство. – Вспомните, что говорит Пророк – да благословит его Аллах и приветствует! Он говорит, что те, которые повернутся спиной к неверующим на поле битвы, навлекут на себя гнев Аллаха. После смерти их пристанищем будет геенна! Вы хотите оказаться там, заслуженные янычары великих падишахов Мехмеда и Мурада? К чему покрыли вы седины свои позором, а души обрекли геенне? О, если старые выжили из ума, к чему другие, молодые львы ислама, подражают им в их безумстве? Родосские кяфиры ослаблены и истощены, их вождь пал – еще малое усилие, и мы восторжествуем над этим домом неверия!
Но никаким словам не остановить бегущую армию, и Мизак-паша отлично это понимает. И уже не о ней забота, не о позоре все мысли, не о будущей шелковой удавке, нет. Паша сам в животном страхе, как бы свои не потоптали да христиане не зарубили! Бежит паша вместе со всеми, а христианские конники, словно карающие ангелы, продолжают избиение и гонят турок до их лагеря.
Там нехристи даже не пытаются закрепиться и отходят к побережью, ближе к кораблям, оставляя все – орудия, боеприпасы, казну. Там все скопище останавливается, хотя кое-кто в панике лезет прямо в воду, кто-то – на корабли, и в их числе Мизак со своим штабом.
Как сокрушается достопочтенный Али-бей! Не о гибели людей, не о позоре султанской армии – о потере всего скопленного непосильным трудом во время своего пребывания на Родосе. Там и многочисленные взятки и вымогательства, и доходы от продажи пленных в Малую Азию, и еще много чего… было. Теперь все в руках неверных!
Действительно, иоанниты даже и думать не могли о том, чтобы добить врага, столкнуть его в воду: против стольких десятков тысяч людей это было немыслимо, да и сами христиане были малочисленны и переранены. Оставалось захватить богатые трофеи – сундуки османских полководцев, великое знамя султана, доспехи, оружие.
Взяли часть драгоценного пороха – остальным подрывали чудовищные вражеские орудия, которые нельзя было взять с собой, ибо оставалась возможность того, что турки, вернувшись, примутся за старое. Уничтожили литейню, чтобы больше не плодила огнедышащих монстров.
Возвращение в Родос было, конечно же, триумфальным. Прежде чем осудить то, что далее сделали рыцари, брезгливому читателю следовало бы побыть на их месте эти два с лишним месяца. Достаточно вспомнить борьбу за обезглавленное тело де Мюрата, и прочее. Короче говоря, возвращаясь в крепость, каждый воин нёс на копье нанизанную голову турка. Нестройно, но громко, хриплыми голосами, ошалев от восторга большой победы, латиняне пели хвалебный гимн Господу, восходящий еще к святым Амвросию и Августину:
Зрелище величественное и страшное. Бок о бок едут израненные Торнвилль и Ньюпорт, весело переговариваются, на их копьях – тоже турецкие головы, причем у сэра Томаса – женская. Жалеют, что не хватило сил скинуть врага в море.
– Напьюсь сегодня вдрызг, – гудит Ньюпорт, – как Бог свят! Интересно, жив ли старый Грин. Я видел, как он сражался.
– Был жив. Пламптон с Даукрэем сильно ранены.
– Что? Плохо слышу!..
Торнвилль повторил, но все его мысли были, конечно же, об Элен. Вот он сейчас ее найдет. У него за пазухой какие-то ценные побрякушки – порадует ее, может быть, если она не побрезгует… Они обнимутся, он припадет своими губами к ее коралловым устам… Неужели конец турецкому ужасу?.. Д’Обюссон жив ли? Жалко, если умрет, он же обещал поженить их… Элен, прекрасная, божественная… Счастье его…
Он думал о ней, как о еще живой. Она же лежала поверх груды камней, смотря остановившимся взором карих глаз в безоблачное родосское небо, а ее грудь была безобразно разворочена большим рубленым куском свинца из тяжелого турецкого ружья. Нет, читатель будет избавлен от мелодраматической сцены последних слов и поцелуев, агонии и мирной кончины дамы де ла Тур на руках любимого. Ничего этого не было и быть не могло, ибо смерть от такого снаряда, да еще задевшего сердце, была практически мгновенной.
