Текст книги "Беллинсгаузен"

Автор книги: Евгений Федоровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 46 страниц)

7

Флагманом Первой дивизии де Траверсе назначил шлюп «Восток», корабль того же типа, что «Камчатка» и «Открытие». Его строил в 1818 году англичанин Стоке на Охтинской верфи в Петербурге. «Восток» имел водоизмещение 900 тоны, длину 39,5 метра, ширину 10 метров и осадку 4,5 метра. Делался он из сырого леса, корпус оказался слишком слабым для плаваний во льдах, особых креплений не было. При первом же осмотре Лазарев нашёл, что судно никак не подходит для дальнего вояжа из-за малой вместимости трюмов и тесноты как для офицеров, так и команды. Когда же он повёл шлюп в Кронштадт, то обнаружил и скверные мореходные качества, и конструктивные недостатки – излишнюю высоту рангоута и мачт, отсутствие медной обшивки. Небрежную работу пришлось исправлять в кронштадтском доке – крепить подводную часть, обшивать медными листами. Но много ли можно сделать в считанные дни?..

Зато «Мирный», строившийся как военный транспорт «Ладога» на верфи в Лодейном Поле мастером Колодкиным, обладал сносными качествами, снабжался второй обшивкой, сосновый руль был заменён дубовым, делался из доброго леса с железным креплением. Однако ход корабль имел довольно малый.

Плохо, что такие разнотипные суда соединялись в одной экспедиции. Лазарев в письме к другу потом воскликнет: «Для чего посланы были суда, которые должны всегда держаться вместе, а между прочим, такое неравенство в ходу, что один должен беспрестанно нести все лисели и через то натруждать рангоут, пока спутник его несёт паруса весьма малые и дожидается? Эту догадку предоставляю тебе самому отгадать, а я не знаю».

Догадка крылась в малой морской опытности министра, вернее сказать, невежестве. Маркиз быстро усвоил русскую рабскую привычку угодить начальству, в его положении – государю императору, в ущерб делу, поставив подчинённых на грань верной смерти.

Но подобное озарение, никем не высказанное вслух, придёт уже после похода. Пока же Лазарев метался между доком и провиантскими складами, матросскими казармами и штабами флота, ругался с ушлыми подрядчиками и поставщиками, распоряжался загрузкой и экзаменовал офицеров, присылаемых из Адмиралтейства на замещение вакантных должностей.

Одному мичману Павлу Новосильскому повезло необычайно. Чем-то очаровал Михаила Петровича этот несколько нахальный, самоуверенный мичман, в ком чувствовались воля и крепкий характер. Он явился к Лазареву прямо на квартиру. Отдав честь, вручил письмо от отца, с которым тот был немного знаком. Быстрым взглядом окинул небольшую залу, увидел на полках секстаны, компасы, артифициальные горизонты, зрительные трубы, песочные часы и другие морские атрибуты.

   – Не знает ли вас дежурный генерал Назимов? – спросил Михаил Петрович, складывая письмо в четвертушку.

   – Он был на экзамене в Корпусе, может быть, меня вспомнит, – ответил Новосильский с таким видом, будто расторопного молодца нельзя не запомнить из сотни выпускных гардемарин.

   – Но точно ли вы желаете идти в дальний вояж, особенно к Южному полюсу, где будет много трудов и опасностей?

   – Какой же офицер побоится их?! – голос новоиспечённого мичмана взволнованно дрогнул.

«Ах, молодо-зелено! Мне решительно нравится этот мичманок», – пронеслось в голове Лазарева, и он задал новый вопрос:

   – Умеете ли вы делать обсервации?

   – Навыка мало. В Корпусе занимались теоретической астрономией и вычислениями, а обсервации делать приходилось весьма редко.

«Всё продолжается, как и было», – подумал Михаил Петрович, однако с поучительной ноткой в голосе выразил не совсем, скажем так, свежую мысль:

   – Практическая астрономия полезней, чем теоретическая.

Новосильский взглянул на капитана, но промолчал, лишь кивнул в знак согласия.

«Пожалуй, возьму мичманка в свой экипаж, если начальство не воспротивится», – решил Михаил Петрович, сел за стол и что-то написал на листке, вложил бумагу в конверт, подал Новосильскому:

   – Вручите в Адмиралтействе генералу Кузнецову.

   – Благодарю, Михаил Петрович. Вас я не подведу! – радостно воскликнул мичман и бросился к дверям, совершенно забыв, что уж вечер наступил и пароход ушёл в последний рейс.

Утром, чуть свет, Новосильский явился на пристань, дождался парохода и в девять уже был в Морском министерстве. Адъютант штаба Кузнецов показал письмо Назимову, тот оценивающе оглядел мичмана с головы до ног, холодно бросил:

   – Оставайтесь в приёмной, ждите.

В залу прибывало народу – все в чинах, лентах, звёздах, в адмиральских сюртуках и эполетах. Вскоре из кабинета вышел маркиз – довольно высокого роста с тонкой талией, приятным лицом южанина, с чёрными бакенбардами, тронутыми сединой. Кузнецов и Назимов начали представлять военных, подавая де Траверсе прошения и коротко излагая суть дела. Наконец очередь дошла до Новосильского.

   – Лейтенант Лазарев просит зачислить мичмана в Первую дивизию, – объяснил Кузнецов.

Маркиз кивнул породистой головой, изрёк:

   – Впишите в приказ: назначить на «Мирный»...

Да, благоволила фортуна Павлу Михайловичу Новосильскому. Приглянулся он Лазареву, штабные генералы отнеслись к нему с пониманием, и у министра в то солнечное апрельское утро было хорошее настроение.

Правда, недолго поплавает Павел Михайлович. Морская болезнь, сырой воздух, теснота, сидячая жизнь, недостаток свежей пищи, гнилая вода, беспрестанная перемена климата, страх во время бурь и штормов – причины, достаточные для того, чтобы самого крепкого мужчину превратить раньше времени в старика, – не они ли заставили Новосильского вскоре после экспедиции найти преподавательскую работу в Морском кадетском корпусе, а потом, успешно выдержав выпускные экзамены в Петербургском университете, перейти на службу в Министерство народного просвещения?.. Зато до нас, потомков, дойдут его скромные записки «Южный полюс. Из заметок бывшего морского офицера». По ним проследим мы пути великих открывателей шестого континента на Земле.

8

В мае, в разгар черноморского лета, наступил мёртвый штиль. Севастопольские бухты, врезавшиеся в кремнистые берега, стали зеркально-голубыми, и в них отражался амфитеатр Севастополя со своими фортами, церквами, белоснежными зданиями, бульварами. С Графской пристани, далеко видимой с моря, сигнальщик начал передавать приказ адмирала, адресуемый командиру «Флоры». Через сигнальщиков других кораблей, фрегатов, бригов и шхун докатился, наконец, до адресата.

   – Вашбродь! – зычно крикнул марсовый помощнику капитана Завадовскому.

   – Что у тебя?

   – Передают: капитану срочно явиться к адмиралу Грейгу!

Иван Иванович взглянул на часы. Было семь. До подъёма флага – восьми часов – оставалось много времени. Обычно оно заполнялось общей приборкой. Тысячи матросских рук скребли, мыли, тёрли, шлифовали палубы и трапы, пушки и медь, наводили чистоту от макушки грота до нижних трюмов. После торжественного поднятия флагов следовали и приказы. Спешная срочность насторожила Завадовского.

   – Вестовой! – окликнул он матроса. – Доложите капитану.

   – Есть, вашбродь!

   – Боцман! Шлюпку на воду!

   – Понял, Иван Иванович, – хрипло отозвался старый моряк, всегда трезвый на службе и упивавшийся до чёртиков на берегу.

Беллинсгаузен за несколько минут переоделся в парадную форму, как полагается при вызове в штаб, вышел на палубу.

   – Распоряжайтесь за меня, – будничным тоном сказал Завадовскому, ни единым движением не выдав волнения.

Шлюпка быстро пошла к берегу. При её приближении росли шумы многолюдного города. С ним успел сродниться Фаддей и полюбить его. В доках, в портовых мастерских грохотали молоты, звенели пилы, дятлами стучали топоры. С рынка у Артиллерийской бухты доносился прибойный шум толпы. Там торговались, рядились, кричали люди, толкаясь между ларьками, среди говяжьих туш, кур, уток, гусей, зелени, привезённых с ближних слободок. У самых камней темнели рыбачьи фелюги соседней Балаклавы, набитые камбалой, скумбрией, жирной кефалью, бычками, золотистой султанкой – самой вкусной из рыб Чёрного моря. Рыбаки в кожаных фартуках носили по пружинистым сходням корзины с только что выловленными устрицами, которые разбирали господские повара и кухарки. Греки, татары, жиды, малороссы, бойкие торговки-матроски с лицами тёмной бронзы, своим говором и темпераментом – вся эта разноязычная, разноплеменная масса роилась, перетекала с места на место, взрывалась солнечными протуберанцами, утихала и оживлялась снова. Она походила на одесский Привоз и в то же время отличалась чем-то неуловимо организованным, подтянутым, присущим только Севастополю, городу служивому и военному.

Шлюпка причалила к стенке Графской пристани. Беллинсгаузен наказал его ждать и неторопливо стал подниматься к массивному белокаменному зданию штаба флота. Флаг-офицер в приёмной тут же провёл его к адмиралу. Грейг показался не столько озабоченным, сколько опечаленным.

   – Что случилось, Алексей Самуилович? – спросил Фаддей после взаимных приветствий.

   – Ты, разумеется, не завтракал, – не ответив на вопрос, отозвался адмирал и провёл гостя в соседнюю комнату, где отдыхал и кушал, если не хватало времени отобедать дома.

Слуга в белой куртке и колпаке принёс судки, чашки, кофейник, молоко и исчез.

   – Прошу. – Грейг снял крышки с судков. В них оказались поджаренная ветчина, масло, сыр и тонкие ломтики хлеба.

   – Ты просил Петербург отозвать тебя? – задал он вдруг неожиданный вопрос, чем сильно смутил Беллинсгаузена.

   – Помилуйте, ваше превосходительство! – проговорил Фаддей, заливаясь краской от волнения. – Я тридцать лет служу и ни разу не сказал через начальство.

   – Так и думал! Прости за бестактность, – спохватился Грейг, чувствуя, что своим вопросом глубоко оскорбил моряка. – Я и сам не поверил, что станешь действовать окольными путями.

   – Да в чём же дело?

   – Министр приказал как можно поспешней откомандировать тебя в распоряжение Адмиралтейства, а причин не объяснил.

Беллинсгаузен быстро просчитал, что бы такой вызов мог означать, и вдруг от волнения, только уже по другому случаю, вспыхнул лицом. Не так давно в «Петербургских ведомостях» ему попалась на глаза статейка о снаряжении двух дивизий на север и юг... Неужто выбор Крузенштерна, а в том, что именно Иван Фёдорович стоит у истоков этого невиданного предприятия, он не сомневался, пал на Беллинсгаузена?! Об этом предположении, не боясь сглазить, и сказал Фаддей Грейгу.

   – Дай-то Бог, чтоб так случилось! – повеселел Алексей Самуилович. – Командиром одной из дивизий стать бы ты мог.

   – Других причин вызова не вижу.

И тут же Фаддей подумал о помощнике. С Завадовским он успел сдружиться, на него полностью мог положиться[41]41
  Завадовский Иван Иванович в 1798 году был произведён в гардемарины и в этом звании отправился в Средиземное море с эскадрой Ф.Ф. Ушакова. Участвовал в освобождении Ионических островов от французов. Возвратясь в Россию, служил в Черноморском флоте на бригантине «Илларион», корветах «Ратный» и «Исидор», фрегате «Лилия», бриге «Мингрелия», фрегате «Флора», где занимал должность старшего помощника капитана Фаддея Беллинсгаузена. В 1825—1828 гг. командовал Дунайской флотилией. В 1829 году уволился со службы в чине контр-адмирала.


[Закрыть].

   – Если меня назначат капитаном, то без Завадовского я не соглашусь пойти в столь длительное и трудное плавание.

Грейг, сам моряк до мозга костей, понимал, сколь важна роль надёжного и преданного старшего помощника на судне, однако возразил:

   – О Завадовском в приказе речи нет.

   – Меня вообще удивляет странность приказа. В нём ни слова о цели!..

   – Ну, допустим, министр не хотел излишней огласки, – махнул рукой Алексей Самуилович. – А мы сделаем так: ты поедешь по службе, а Завадовский – в отпуск. Он согласится?

   – Не колеблясь!

   – Эх, Фаддей Фадеевич, хоть и жалко мне терять таких моряков, но понимаю: дело-то державное. Езжайте с Богом!

Так и не притронувшись к еде, Фаддей простился с адмиралом, ускоренным шагом дошёл до набережной,,спрыгнул на корабельный баркас.

За две недели на перекладных Беллинсгаузен и Завадовский пересекли Россию и, получив в Адмиралтействе назначения, оказались в Кронштадте. Когда высшее начальство того требовало, умела чиновная страна и скорой быть, и проворной.

Остановились на пустующей квартире Петра Михайловича Рожнова, отъехавшего в Архангельск. Скоро явился Лазарев, представился командиру дивизии и старшему помощнику «Востока» Завадовскому, рассказал, что суда, особенно флагман, имеют существенные недостатки, а на большие исправления времени нет. Шлюпы Второй дивизии – «Открытие» и «Благонамеренный» – полностью приготовлены и ждут. Также он сообщил, что команды составлены сплошь из добровольцев. Когда Лазарев подал списки матросов и офицеров, Беллинсгаузен понял, что и здесь он уже ничего не может изменить. Хорошо, Завадовского сумел на должность определить.

У Лазарева на «Мирном» шли офицеры, с которыми он либо плавал, либо учился в Корпусе: лейтенанты Николай Обернибесов и Михаил Анненков, мичманы Иван Куприянов и Павел Новосильский, попавший по его желанию, штурман офицерского чипа Николай Ильин, медико-хирург Николай Галкин... Всего семьдесят три человека. Иеромонаха Дионисия назначил Синод.

Экипаж «Востока» состоял из ста семнадцати человек. Офицеры зачислялись по рекомендациям начальствующих лиц: лейтенанты Иван Игнатьев, Константин Торнсон, Аркадий Лесков, мичман Дмитрий Демидов, штурман Яков Парядин, штаб-лекарь Яков Берх, клерк офицерского чина Иван Резанов. В команду включили и штатских. Ими были астроном, профессор Казанского университета Иван Михайлович Симонов и живописец Павел Николаевич Михайлов.

Просматривая списки унтер-офицерского состава, мастеровых, канониров, матросов, Фаддей натолкнулся на знакомую фамилию, при виде которой у него стукнуло сердце. «Олав Рангопль... Неужто внук Юри и сын Аго? Он подсчитал года: двадцать один. Точно!» И через вестового приказал вызвать матроса 1-й статьи Рангопля.

Когда на пороге вытянулся костистый, высокий матрос, вылитый дед, Фаддей обрадованно спросил:

   – Как же ты, братец, в моём экипаже оказался? И почему в списке искажено твоё имя?

   – Так писарь похмельный в экипаже вписал. Олав вместе Олева ему больше приглянулся. Да разве в этом ошибка?! Главное – к вам попал!

Младший Рангопль с шеи снял янтарный брелок с паучком внутри, подаренный Фаддеем ему, ещё грудному, спросил: «Помните?» и продолжал:

   – Дома тесно показалось. В матросы пошёл волонтёром. Хочу свет повидать.

   – А как дед, Аго, Эме? Ты же у них единственный кормилец.

   – Юри и послал. Он понятливый.

   – Это ж как... на каторгу...

   – Почему? Такая служба по мне.

   – Боцман, унтера не забижают?

   – Никак нет.

   – Может, пойдёшь ко мне вестовым?

Олев замялся. «Точный дед – упрямый, своевольный «корсар Балтики»!»

   – Не хочешь? – удивлённо вскинул брови Беллинсгаузен.

   – Дозвольте при матросах, ваше... – Он хотел сказать «благородие», но чутко уловил, что официальность сейчас неуместна, поправился: – Фаддей Фаддеевич.

Капитан помолчал:

   – Впрочем, ты прав, служи!..

Он хотел спросить об Айре, но что-то удержало его. Если уж Олев промолчал, то, видно, ничего ни в Лахетагузе, ни в Кихельконне не изменилось. При воспоминании о любимой женщине стало горько. Теперь уж никогда не увидит он Айру. Да и как сложится в Южном океане – неведомо. Скоро заботы вытеснили грустные мысли.

На снаряжение двух экспедиций Морское министерство средств не пожалело. Александр I пёкся о престиже России в глазах монархов Священного союза, де Траверсе стремился угодить государю и старался, как умел и мог. Одних документов подписал больше сотни. Предусмотрел, казалось бы, всё, учёл пожелания «кругосветников», Гавриле Сарычеву приказал готовить инструкции от адмиралтейского департамента, использовав советы Крузенштерна, Коцебу и других доброжелателей. Академия наук подала инструкцию о работе учёных, отправляющихся в плавание. Адмиралтейств-коллегия выдала многостраничную инструкцию о сохранении здоровья людей, из пятнадцати параграфов состоящую. Здесь шла речь об употреблении запасов бульона, чая, патоки, сахара, горчицы, какао, сосновой эссенции, сусла, уксуса... Помимо снабжения хиной, инструкция советовала взять с собой несколько бочек крепкого пива из последнего европейского порта, и «когда одну бочку выпьют, то на её дрожжи наливать тёплую воду и сосновую эссенцию, смешав оную с патокой, наливка сия чрез 23 часа, а в тёплую погоду чрез 10 часов, начинает бродить, и чрез три дня можно оную пить, таким образом, из дрожжей двух выпитых бочек можно вываривать около 20 вёдер нового хорошего пива. Из прежних вояжей видно, что между островом Святой Елены и Копенгагеном пропорция припасов, для сего употребляемых, была на бочку в 20 вёдер три горшка сосновой эссенции и полтора пуда патоки, а порция каждого человека состояла из полкружки, и как пиво есть здоровейшее питьё на море, то потребно давать оное людям чаще...»

Один из параграфов настаивал на обязательной заботе капитана о просушке матросской одежды в сыром климате, соблюдении осторожного обращения с огнём.

Следующий параграф, к здоровью вроде бы не относящийся, но куда его приткнуть – не к науке же, оставил министр, не вычёркивая: «Сбережение пороха от расходов хотя немаловажно в предлежащем вам пути, но не воспрещается вам, однако ж, судя по обстоятельствам, делать экзерции, причём поступать по регламенту императора Петра Великого, и как для оной, так для салютов, прочистки орудий и прочих выстрелов употреблять заряды по правилам, высочайше конфирмованным в 13-й день апреля 1804 года. Всем иностранным чиновникам, посещающим ваши суда, делать почести по их чинам, руководствуясь в том уставом государя императора Петра Великого...»

Надзор над заготовкой провизии был поручен генерал-майору Миницкому, но, поскольку тот больше маялся в приёмных и канцеляриях, основная забота пала на знакомого нам капитан-лейтенанта Луку Богдановича. В тот момент он находился в подчинении Миницкого и вызвался помочь кадетскому другу по своему желанию. Солонину приготовляли столичный именитый купец Пётр Шпанский, нарвский Пётр Печаткин и тот же Акинф Обломков, который снабжал экспедицию Крузенштерна, – он солил мясо и укладывал его в крепкие дубовые бочки по шесть пудов так искусно, что оно оставалось свежим в разных климатах в течение трёх лет.

Булочный мастер Геррат поставил крупитчатые и пеклёванные сухари. Бульон дощатый (в таблетках) не успел весь высохнуть, взяли меньше заказанного количества – по два с половиною пуда на шлюп. Если бы его налить на вылуженные жестянки и заткнуть оловянной пробкой и потом запаять, то, наверное, не имея сообщения с наружным воздухом, никогда или достаточно долго не портился.

В списках перечислялось, сколько штук и пар и на какой срок получал каждый матрос мундиров и фуфаек, брюк суконных и полотняных, рабочей робы, шинелей, сапог, башмаков, матрасов и подушек, набитых конским волосом, одеял, чулок шерстяных и бумажных, полушубков, шапок, рукавиц и других предметов, поскольку опрятная одежда и чистое бельё, освежая тело, производят в человеке бодрость и некоторым образом отвлекают его от дурных поступков».

Что касается денежного содержания, то и тут министерство не поскупилось. Оно определило давать жалованье «около восьми раз более против производимого в обыкновенные кампании», а офицерам и учёным сверх того производить столовые деньги. Ещё до отправления в путь император распорядился выдать в награду 5 тысяч рублей Беллинсгаузену и 3 тысячи – Лазареву, а всем офицерам и служителям годовое жалованье в зачёт.

Лейтенанты в год получали по 720 рублей, мичманы – 600, штурманы – от 120 до 225, унтер-офицеры и корабельные мастера – от 24 до 60, матросы – 13 рублей 11 копеек, юнги – по 10 рублей. Более многочисленной команде «Востока» отпускалось, таким образом, 11667 рублей 59,5 копейки, экипажу «Мирного» – 7928 рублей 84 копейки.

Иностранным натуралистам предлагалось платить по 300 голландских червонцев, единовременно на подъём по 100 червонцев и довольствовать их порциями по курсу на российские деньги около 200 рублей.

«Дабы побудить диких к дружелюбному обхождению », а российским морякам «доставить возможность получить от них посредством мены свежие съестные припасы и разные изделия, отпустили в Санкт-Петербурге разных вещей, могущих нравиться народам, которые почти в первобытном состоянии», – ножи, клещи, долота, тиски, буравчики, рашпили, топоры, ножницы, огнива, колокольчики, бубенцы, свистульки, пестрядь красную и синюю, стаканы, графины, фонари, свинец, перстни, серёжки, бусы, восковые свечи, нитки неводные, зеркальца, семена огородные и цветочные, калейдоскопы, зажигательные стёкла, уды рыболовные, фланель, байковые одеяла, табак... На Монетном дворе отчеканили серебряные и бронзовые медали. На одной стороне изображался Александр I, на другой – надпись: «Шлюпы «Восток» и «Мирный», 1819». Они предназначались для раздачи почётным особам и вождям вновь открытых островов.

Вместе с кипой бумаг из министерства Беллинсгаузен получил и особый пакет. В нём де Траверсе сообщал: «При сем препровождается к вам открытый лист от Министерства иностранных дел на российском, французском и немецком языках, и Коллегия иностранных дел сообщила сверх сего для предварительного сведения находящимся в чужих краях нашим аккредитованным особам об отправлении вверенных вам шлюпов. Также прилагаются при особом реестре полученные для вас от находящихся здесь иностранных министров морских военных держав открытые листы».

Но бумаги бумагами, помощники помощниками, а Фаддей хотел самолично проверить, так ли идёт загрузка провизии, все ли взяты противоцинготные средства, достаточен ли запас водки для обогрева команды в мороз, хватит ли красного вина для добавки к питьевой воде в жарком климате, имеются ли в библиотеках обоих шлюпов описания кругосветных экспедиций, морские календари на 1819 и 1820 годы, сочинения по геодезии, астрономии, навигации, разные мореходные таблицы и труды по земному магнетизму, небесные атласы.

Кроме собственных морских и астрономических инструментов он надеялся закупить хронометры и секстан лучших английских мастеров.

Позаботился Беллинсгаузен и о надёжной связи. Пригодился телеграф, изобретённый капитан-лейтенантом Александром Бутаковым. Он состоял из ящика с четырнадцатью шкивами и привязанными к ним флагами. Благодаря им любой нужный сигнал быстро поднимался на бизань-рею, и шлюпы могли обмениваться информацией в пределах видимости подзорной трубы, пользуясь «морским телеграфным словарём», составленным тем же Бутаковым. В ночное время к флагам привязывались факелы. На случай скверной видимости была разработана система сигналов с помощью пушечных выстрелов, ракет, фальшфейеров, фонарных огней.

Кружась то на кораблях, то на пирсе, Фаддей обратил внимание на долговязого гардемарина, который с неделю торчал на набережной и не решался подойти. Однажды, когда выдалась свободная минута, он окликнул юношу:

   – Вам делать нечего, гардемарин?

Тот подбежал к Беллинсгаузену, отдал честь и, заикаясь от волнения, произнёс:

   – Жду назначения на корабль для прохождения практики.

   – Ждут дома или в штабе.

Гардемарин собрался с духом и выпалил:

   – К вам хочу!

   – Вы меня знаете?

   – Кто вас не знает, Фаддей Фаддеевич. Я у вас такую практику пройду – век не забуду! Я науку люблю.

   – Так за чем задержка?

   – Из Корпуса не отпускают, велят ходить в «Маркизовой луже».

   – Звать как?

   – Адамс. Роман Адамс.

Фаддей вспомнил свои молодые годы, прыткость мечты. Задав несколько вопросов и услышав ответы, он убедился, что гардемарин по знаниям тянул на мичмана, а то и выше.

   – Бумаги нет... – Беллинсгаузен похлопал по карманам.

   – Я здесь живу, мигом! – Ещё никогда, наверное, не мчался Адамс так быстро, как в этот раз. Через минуту он вернулся с папкой, чернильницей и пером.

Примостился на кнехт Фаддей, написал начальнику Морского кадетского корпуса Карцеву.

   – Отвезёшь Петру Кондратьевичу. Может, уважит...

Он просил директора альма-матер отпустить гардемарина Романа Адамса в кругосветное плавание на должность «за мичмана». Пётр Кондратьевич Карцев почёл за честь уважить ходатайство бывшего воспитанника, боевого и учёного капитана, разрешил гардемарину вступить в распоряжение командира Первой дивизии.

Не упустил Беллинсгаузен и ещё одного, быть может, наиглавнейшего для гражданина России момента. Помня о том, как в первом кругосветном путешествии Крузенштерн приказал выбросить линьки за борт, он решил поступить так же, но не столь демонстративно. Он собрал офицеров обоих шлюпов в кают-компанию «Востока».

   – Господа, я пригласил вас, чтобы уведомить о своём желании по-человечески относиться к нижним чинам и матросам, – начал он несколько суховатым, официальным тоном. – Может быть, об этом говорить излишне? Вы и сами знаете, все они в столь дальний и опасный вояж вызвались идти по охоте. Потому считаю неуместным, более того, небожеским за проступки, каковые могут случиться за годы жизни в тесном пространстве корабля среди пустых морей, наказывать зуботычинами, грязными ругательствами, линьками. Я прикажу линьки не брать.

   – Как?! – воскликнул Лазарев. – Совсем не брать?

   – В начале труднейшего плавания с Крузенштерном линьки выбросили за борт. И ни один матрос не нарушил дисциплины и не был серьёзно наказан.

   – А ну как они скопом забунтуют?

   – Значит, кто-то из нас окажется неправым.

Круглое, добродушно-капризное лицо Михаила Петровича начало багроветь. Сын сенатора, потомственный барин, волонтёр британского флота в юности, где на английского матроса смотрели как на раба-галерника, а офицер был за надсмотрщика, Лазарев искренне считал, что порядок может держаться только на строгости.

   – Этак мы дойдём до якобинства, – отказно произнёс он. – Распустится крестьянин на барщине, солдат откажется воевать, матрос не захочет лезть на реи.

   – Позвольте с вами не согласиться. – Фаддею никак не хотелось ссориться с командиром «Мирного» в начале экспедиции, он постарался сдержаться и говорить как можно теплей. – Простой матрос, как и крестьянин в ваших поместьях, отзывчив на добро. Сейчас его с товарищами объединяет та же цель, что и меня с вами. А бессмысленная жестокость только озлобит нижних чинов, по природе рассудительных, деликатных и решительных в опасностях.

Лазарев опустил голову. Помедлив, Беллинсгаузен добавил:

   – Перво-наперво, Михаил Петрович, надо освободить матросов от страха. Сравните два корабля: на одном работают из принуждения, на другом – на совесть. На каком из них вы бы пошли в долгое плавание?

   – Разумеется, на втором.

   – Так о чём же мы спорим?!

Поддержали командира дивизии и другие офицеры. Сошлись на том, что наказания в виде лишения берега или внеочередных нарядов применять в крайних случаях и решать общим судом. Мелкие проступки оставить на усмотрение боцманов и унтер-офицеров. Они скорей разберутся и справедливей.

Отпустив офицеров, Беллинсгаузен и Лазарев остались одни. Фаддей решил высказать соплавателю те соображения, которые возникли ещё в плавании под командованием Крузенштерна и теперь встревожили с новой силой.

   – Вы знаете, почему наши шлюпы слили в одну дивизию? – спросил он, глядя в глаза капитана «Мирного».

   – Принимаете меня за мальчика-мичмана?

   – Отнюдь. Но я был свидетелем горьких разочарований во время первой экспедиции. Лисянский, сокурсник по Корпусу и равный по званию, не желал считаться с Крузенштерном. Он слишком своевольничал. Только судьба уберегала его от кораблекрушения. Много раз шлюпы подвергались явным опасностям. Они часто разлучались не столько из-за мореходных качеств кораблей, сколько из желания Юрия Фёдоровича выскочить вперёд, блеснуть мастерством, показать, что он нисколь не хуже начальника экспедиции.

– Вы обижаете меня, Фаддей Фаддеевич. Я не собираюсь...

   – Извольте выслушать, Михаил Петрович, – с досадой оборвал Беллинсгаузен. – Если там, в тропиках и умеренных широтах, всё же была хорошая видимость и благодаря ей удавалось избегать смерти, то нам встретятся неизбежные туманы и непогоды, каких мы не видели никогда. Поэтому, лишь держась на виду друг у друга, поддерживая сигналами связь, соблюдая готовность оказать незамедлительную помощь, мы сможем одолеть стихии. Знаю, наши шлюпы разные по ходу и вооружению. Но что делать? Не от нас сие зависит. Тем более нам следует употребить всё умение, чтобы идти в паре... Вот об этом, главнее всего, я и хотел вам напомнить. И не сердитесь на меня за резкость. Уж если Богу спонадобилось отправить нас в неизвестность, давайте же держаться вместе всеми способами и силами.