Текст книги "Беллинсгаузен"

Автор книги: Евгений Федоровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 46 страниц)

6

Семейство Юри Рангопля – Эме, Аго с женой Уусталь, даже девятилетний Олев, наслышанный о знаменитом «дяде», – успело приготовиться к приезду Фаддея. Знали они о великом плавании из «Санкт-Петербургских ведомостей» и от моряков, с которыми встречались в Аренсбурге и Ревеле, куда иногда приезжали по делам. Они выходили на дорогу, проложенную по побережью острова, при каждом звоне колокольчиков со стороны Аренсбурга. Им казалось, что Фаддей непременно должен появиться оттуда.

Но он приехал совершенно неожиданно не сушей, а морем. Командир Виртсу – отставной капитан-лейтенант, едва увидев подорожные бумаги Беллинсгаузена, тут же распорядился снарядить единственный в его распоряжении бот и доставить знатного пассажира прямо к Лахетагузе. «Вот оно, бремя славы», – подумал Фаддей с удивлением и приятностью. Уж никак не представлял он, что весть о кругосветном вояже докатится до маленького городка в Эстляндии и найдёт благодарственный отклик в душе старого моряка.

С берега приближавшийся бот первым увидел шустрый мальчишка Олев. Обычно такие суда редко появлялись возле Лахетагузе. Юри, Эме и Аго выскочили из дома и со взгорка стали наблюдать, как бот, не убоявшись двух каменистых гряд, прошёл по глубокому фарватеру, матросы опустили мачту вместе с парусом и выбросили якорь возле самой кромки мелководья. Юри и Аго поняли: ботом управлял кто-то из знающих здешние места людей. Таковым мог быть только поручик Абнер, аренсбургский таможенный цербер, который до сих пор продолжал служить и возвысился до майорского чина. Однако теперь опасаться Абнера не было нужды. Рангопли давно забросили опасный контрабандный промысел и после царского указа 1803 года «О вольных хлебопашцах» перешли в это сословие, как и многие жители на Эзеле. Однако основной доход они получали не от пахотной земли, а от скота и рыбной ловли. Одних свиней они держали больше сотни, да стадо коров с бычками, лошадей – рабочих и выездных. К старой пойеме прибавили ещё пять малых сейнеров. На них плавали замляки и часть улова сдавали Юри. У него же эту рыбу перерабатывали – вялили, коптили, солили. Отходы вперемешку с отрубями шли на корм свиньям и скоту. Юри с сыном Аго уважали как расчётливых, работящих хозяев и справедливых людей. Вот почему прибытие Абнера, если это был он, нисколько не встревожило семейство.

Из-за бота вывернулась шлюпка. В ней сидело четверо гребцов, рулевой на корме. На нос поднялся какой-то офицер в фуражке с высокой тульёй, недавно принятой на флоте. Когда матросы подхватили большой кожаный баул, а впереди них пошёл офицер со знакомым сундучком в руке, Зме схватилась за сердце и прошептала:

   – Господи, это же наш Фабианчик!..

Она никак не могла смириться с другим именем и звала его по-старому. Она кинулась навстречу, за ней побежали Аго, Уусталь и Олев. Юри остался на взгорке. Он не привык на людях выказывать чувства. Он доказывал делом. С раздумьями о Фабиане он и Айру не забывал.

Чтобы не чувствовала она своей зависимости и оставалась свободной, он отдал под её попечительство ферму в соседней деревне Кихельконне, где разводился молодняк. Айра, как истинная эстонка, любила работу и хозяйство. Чистопородное потомство она продавала с немалой выгодой. Добрая молва о ней шла по всему острову. Находились охотники до богатой и красивой вдовы, но Айра всех отвергала. Только Рангопли знали о причине.

Пока в его мозгу ворочались мысли о Фаддее и Айре, Эме уже неистово осыпала гостя поцелуями, Аго ласково дубасил друга своими кулачищами, а пострелёнок Олев крутился волчком, ожидая, когда же «дядя» удостоит его своим вниманием. Матросы донесли багаж до дома, деликатно отказались от чарки и вернулись на бот, который тут же отчалил.

Наконец очередь дошла и до Юри. Фаддей поклонился ему в пояс, растроганно прижался к груди приёмного отца. Олев взглянул на деда, застыл от изумления. Он никогда не видел, как Юри плакал, по худым, морщинистым щекам, похожим на кору дуба, текли слёзы.

К вечеру затопили баню. Она не остыла ещё со вчерашнего субботнего дня. Аго оторвал сына от диковинных игрушек, привезённых Фаддеем, позвал на двор:

   – Скачи в Кихельконне, скажи тете Айре – Фаддей приехал.

Мальчишка радостно кивнул, вывел из стойла любимого Дагмара, перекинул через спину мягкую овчину – и был таков.

Бани на Эзеле топились не по-чёрному, как в России, а делались с трубой, пол, широкие лавки и потолок устилали берёзовыми ветками, запаривали для здорового духа можжевельник, в котле, обложенном раскалёнными камнями, был кипяток, в другой бочке – тёплая вода, в третьей холодная. На подоконнике горела лампадка, её пришлось зажечь, поскольку уже стемнело, а Фаддей всё хлестал и хлестал себя веником, обливался ледяной водой, снова наддавал пару, наслаждаясь необъяснимым чудом обновления. Он удивился, что Аго не пошёл с ним, как бывало раньше.

Меньше летом, больше зимой баня доставляла им, ребятишкам, массу восторгов. Они выскакивали из пекла, барахтались в снегу или в море, скакали по сугробам и кидались в жар. Камни трещали от гнева, казалось, неистовствовали от ковша воды, окутывались обжигающим паром, который взмётывался вверх, отбрасывался потолком к полу, заполняя пространство белой горячей мглою. Они бы бесились хоть до утра, но Эме, посчитав, что ребятишки натешились вволю, сгоняла их с полок, кидала им хрустящие простыни, и они чертенятами неслись в дом, где разомлевший Юри допивал второй самовар. Мамка подавала им остывающие кружки, чтоб не обожглись сдуру, и пододвигала плошки с вареньем из брусники, земляники, смородины, клюквы, морошки – всего, что росло в лесах и на лугах Эзеля и варилось на мёду летнего сбора. Завтра их ожидало воскресенье, Копли Рейнвальд правил мессу со взрослой паствой и ученье в этот день отменял – можно было спать без побудки, делать всё, что взбредёт в голову.

Уплыв в воспоминания, Фаддей не заметил, как кто-то торопливо разделся в предбаннике, вошёл внутрь, прихлопнув плотно дверь.

   – Фаддеюшка!

Он плеснул в глаза холодной водой. В туманном, розоватом от светильника мареве, точно во сне, увидел беломраморную Айру. Он кинулся к ней, опрокинул шайку, почувствовал тугое тело, шелковистый живот, крутые, выпуклые груди. В трепетно-жгучем поцелуе сомкнулись их губы. Жизнь, целую жизнь с грустью, отчаянием, сладостью он мечтал об этом мгновении, грезил всегда, везде – в моросливых набережных Кронштадта, ночном бдении вахт, неоглядных морях, горячих тропиках и студёных сопках. При виде доступных женщин, которых не хотел, как бы ни играла молодая кровь, он помнил об Айре. И теперь она – красивая, чистая, единственная, презрев трусливые предрассудки, трепетала в страстных объятиях любимого человека. Мужчины помнят трёх женщин: первую, последнюю и одну. Кем станет для Фаддея Айра? Кем станет для Айры Фаддей? Но они не думали об этом. Они полагались на судьбу и Божью волю, которая оставалась, как бы то ни было, на стороне любящих.

...Далеко за полночь, когда даже неугомонного Олева сморил сон и ушли на свою половину Аго и Уусталь, Юри отодвинул кружку с крепким эзельским пивом и встал.

   – Сын мой, – с какой-то неловкой торжественностью обратился он к Фаддею, – теперь ты знаешь, как хорошо бывает после долгого отсутствия вернуться в родные места, к родным людям.

Потому мы сделали для тебя дом. Может быть, когда-нибудь тебе станет тяжело нести морскую службу или ещё какая другая нужда заставит вернуться на сушу, знай – здесь, в Лахетагузе, у тебя есть приют.

Он зажёг фонарь и через огород повёл Фаддея и Айру к недалёкому лесу. Эме несла кошку. По старому обычаю кошка первой Должна войти в жилище, прогнать злые силы, установить домашний порядок и чистоту. Взошли на крыльцо, Юри бесшумно распахнул двери. Миновали просторные сени, открыли другую дверь. Эме опустила кошку на пол, некоторое время та постояла, прислушиваясь и принюхиваясь, и смело вбежала в комнаты. Даже при слабом свете фонаря было видно, с каким усердием Юри и Аго, Эме с невесткой обставляли дом мебелью, украшали ковровыми дорожками. Когда же засветили свечи, Фаддей увидел на столах, подоконниках, у резной деревянной кровати букеты полевых цветов. Видно, ещё днём Эме и Уусталь побывали здесь, делая последнюю приборку. И никто из Рангоплей ни словом не обмолвился о доме для Фаддея. Юри поступил точно так же, как в своё время с сундучком перед отъездом Фаддея на первую службу.

Место на берегу залива у леса он выбрал давно. Первый, хозяйственный этаж в три комнаты он выложил из дикого камня, а второй – кабинет и спальню – сделал из сосновых брёвен, крышу покрыл черепицей, заказав её у славных ревельских мастеров. Он думал, что когда-нибудь Фаддей закончит свои плавания, обзаведётся семьёй и поселится в тишине доживать свой век. Он сам и его семейство сделали всё с такой любовью и аккуратностью, что приходи и живи, ни о чём не заботясь.

В столовой был накрыт стол, но уже с заморским вином и городскими сластями. Эме вынесла иконку и передала мужу. То ли от хмеля, то ли от проснувшейся вдруг пиратской удали на суровом костистом лице Юри засияла дерзкая улыбка:

– Вместо патера благословляю вас... Не мы выбираем судьбу. Любите, сколько будет любиться.

И осенил Фаддея и Айру иконой.

За годы одиночества Айра привыкла сама решать все дела. Родители её умерли, и она полностью отдалась работе на ферме в Кихельконне. Иногда вспоминала Фаддея, тогда сладко щемило сердце. О нём до Рангоплей доходило мало вестей, но она ловила даже самую малость. Её не останавливали ни разница в возрасте, ни невозможность жить, как другие. Она просто хотела видеть его. А увидев, что её независимость ничто в сравнении с любовью к Фаддею, она беззаветно пожертвовала гордостью, не рассчитывая на ответную любовь. Но оказалось, что и он любит её, и она с сумасшедшей радостью подчинилась этому захватившему их чувству. Она готовила еду, которую любил он, делала то, что ему нравилось, старалась жить его жизнью, лишь бы доставить удовольствие ему.

Теперь они вместе жали рожь и убирали овощи, ездили верхом к телятнику, в леса и по округе, ходили в море иногда вместе с Рангоплями, чаще одни, ей по душе были и дождь, жара, холод, море, цветы. С удивлением она заметила, что Фаддей не переносит дождя и холода. Невдомёк ей было – сказывались отроческие кадетские годы в Кронштадте, когда каморы Морского корпуса в Итальянском дворце промерзали зимой до изморози на стенах и кадеты лязгали зубами, кутались в льняные канифасные сюртучишки, а от дождей в воздухе повисала удушливая сырость. Когда она поняла это, то постаралась устранить неудобства: укрывала плащом от дождя, а перед ночными заморозками протапливала печи. Не понравились Фаддею разные безделицы – статуэтки, расписные тарелки на стенах, ларцы и шкатулки, что, по мнению Рангоплей, создавало комфорт, и потихоньку все эти вещицы перекочевали в чулан, осталось лишь то, что служило, что надобилось в быту.

Смешно ей было видеть, как сильный, здоровый мужик неловко управлялся с вилами, но тут же догадывалась: даже пустячное дело требовало сноровки, которая прививалась с детства, а сирота никогда не возился с коровами, покосом и сеном, где ж тут научиться в одночасье.

Бывало, на лов рыбы уходили все мужчины, включая малолетку Олева, тогда Айра седлала коня и неслась на ферму в Кихельконне, быстро поправляла запущенное без неё хозяйство, давала нагоняй нерадивым работникам и начинала томиться в ожидании. Дни шли за днями, пойема Рангоплей ходила по Балтике с места на место, Олев следил за чайками – первыми разведчиками сельдяных косяков, Аго исподволь пытался склонить Фаддея к мысли бросить службу, поселиться в Лахетагузе, однако тот отмалчивался. Как ни хорошо было с Айрой, но влекло нечто другое, не осознанное ещё, не сравнимое с узким, хотя и счастливым мирком.

Когда пойема возвращалась с уловом, у Айры были готовы стол и пиво. С радостной улыбкой она принимала гостей и спешила на помощь Эме и Уусталь управляться в разделкой рыбы. К ночи она возвращалась утомлённая, почти без сил, но при виде Фаддея усталость пропадала. Благодарная сызмальства, безотчётно добрая и чуткая, она улавливала малейшее беспокойство Фаддея, старалась не тревожить его, оказываться рядом, когда он хотел этого, и исчезать, если ему хотелось побыть одному.

Беда тянется долго, а счастье проносится, как падающая звезда. Ясным солнечным днём у Лахетагузе появился знакомый канонерский бот из Виртсу. Он привёз пакет с печатями и надписью: «Капитан-лейтенанту Беллинсгаузену. Вручить лично и срочно». Окаменела Айра, встревожились Рангопли, у Фаддея дрогнули пальцы, разрывавшие плотную бумагу. Глаза пробежали по строчкам приказа: явиться незамедлительно к командиру фрегата «Тихвинская Богородица» капитану I ранга Силину. Подписал Пётр Иванович Ханыков, но уже не как начальник Кронштадского порта, а как командующий эскадрой. Это означало, что флот готовился к военным действиям, – только где и с кем?

Собирались торопливо и бестолково. Всё валилось из рук. Айра, осунувшись и сразу постарев на несколько лет, никак не могла взять в толк, что любимый уезжает – надолго, быть может, навсегда. Она собиралась идти по дороге, которой на самом деле и не существовало. Всё был сон – неповторимый, божественный, но сон. Теперь наступало пробуждение. Она не хотела возвращаться к яви, лучше лечь к его ногам и не отпускать или поехать с ним, стать рабыней. Только примет ли её Фаддей в этом качестве? Нет, не примет. Он любил её такой, какой она была. Да и она не привыкла жить, сидя на чужих коленях. Но когда он уже занёс ногу, чтобы вступить в шлюпку, она упала к его стопам и зарыдала как по умершему.

7

Долгожители Пруссии, Польши, Прибалтики не помнили зимы более слякотной, уродливо-капризной, бессолнечной, чем зима 1806—1807 года. Лили дожди, сыпал мокрый снег, дули сырые ветры, с похолоданием зашумели метели. В грязи и сугробах увязли экипажи, пушечные лафеты, солдатские сапоги. В эту зиму, как и в прошлую, Бонапарт со своими верными маршалами бил поодиночке участников союзной коалиции[21]21
  После разгрома Австрии Наполеон объединил шестнадцать приграничных с Францией немецких княжеств в Рейнский союз, на престол Неаполитанского королевства посадил брата Жозефа, королём Голландии сделал второго брата – Людовика. Прусский король Фридрих-Вильгельм III потребовал отвести войска за Рейн. Бонапарт отказался. Всё это побудило европейские державы объединиться в четвёртую по счёту коалицию, куда вошли Россия, Англия, Швеция и Пруссия.


[Закрыть]. При Йене и Ауэрштедте он разгромил пруссаков и занял Берлин. Отсюда двинулся навстречу корпусу Леонтия Леонтьевича Беннигсена, нанёс удар у Пултуска, затем выиграл битву под Эйлау, в которой погибли 26 тысяч русских солдат. «Чёрт знает, какие тучи ядер пролетали, гудели, сыпались, прыгали вокруг меня, рыли во всех направлениях сомкнутые громады войск наших и какие тучи гранат лопались над головою моею и под ногами моими!» – вспоминал участник этого сражения Денис Давыдов.

Наполеон хотел вынудить императора Александра смириться с волей Франции. «Я считаю, что альянс с Россией был бы очень выгодным, если бы она не была столь своенравной и если бы молено было хоть в чём-то положиться на этот двор», – писал он Талейрану.

Летом, точнее 14 июня 1807 года, Наполеон окончательно добил Беннигсена в битве под Фридландом, занял последнюю прусскую крепость Кёнигсберг. Александру I ничего не осталось, как пойти на переговоры. Находясь в Мемеле у прусского короля, Александр I послал начальника одной из дивизий князя Лобанова-Ростовского к императору французов с наказом: «Скажите Наполеону, что союз между Францией и Россией был предметом моих желаний и что я уверен, что он один может обеспечить счастие и спокойствие на земле. Совершенно новая система должна заменить существовавшую доселе, и я льщу себя надеждой, что мы быстро поладим с императором Наполеоном, так как будем договариваться без посредников. Прочный мир может быть заключён между нами в несколько дней!..»

Бонапарт любезно принял Лобанова, оставил обедать, а потом, указав на реку Вислу на карте, сказал: «Вот раздел между нашими двумя империями. Ваш повелитель должен властвовать с одной стороны, я с другой». Он послал своих сапёров на реку Неман, которые построили два плавучих павильона, похожих на купальни. Один большой, другой поменьше. На большем, со стороны, обращённой к правому берегу, означили зелёную литеру «А», а на том, что глядел в сторону левобережья, – литеру «N».

Утром 25 июня 1807 года царь Александр I и прусский король Фридрих-Вильгельм в сопровождении нескольких генералов и адъютантов выехали из городка Тильзита. У одинокой мызы король со штабом спешились и стали ждать возвращения своего союзника. Александр со свитой двинулся дальше к Неману, разделявшему тогда Россию и Пруссию. Высокий, стройный Александр в парадном мундире Преображенского полка, в шляпе с большим плюмажем, тесных лосинах, начищенных ботфортах вместе с братом Константином, генералом Беннигсеном, министром иностранных дел бароном Будбергом и двумя генерал-адъютантами подошёл к небольшой барке с французскими гребцами, увидел широкий плот посреди реки. Он, наследственный монарх, государь по крови, повелитель милостью Божьей, перед встречей с императором французов – узурпатором и выскочкой – старался казаться спокойным, не выказывал уязвлённого самолюбия.

До русского берега донёсся гул: это французские солдаты Старой гвардии приветствовали своего кумира. Наполеон скакал впереди разряженной свиты. Александр и приближённые расселись по местам, гребцы взмахнули вёслами. Обе барки причалили почти одновременно, но нескольких секунд хватило Наполеону, чтобы пересечь плот и подать руку Александру, помогая ему сойти с барки. Обнявшись, они вошли в малый павильон. Свитские остались на плоту – русские и французы, – знакомясь и разговаривая между собою.

Через два часа беседы с глазу на глаз императоры вышли, весьма довольные друг другом. Царь сел в свою лодку, на берегу ему подвели коня, и он поскакал к поджидавшему его на мызе прусскому королю.

Вместе с другими русскими генералами в свите Александра находился атаман Войска Донского Матвей Иванович Платов. Во время первой встречи, когда царь представлял их, Наполеон только бросил на него быстрый взгляд и стремительно прошёл мимо, не сказав ни единого слова приветствия.

   – Не знаю, отчего я таким страшным показался императору, вроде ничем не разнюсь от других людей, – притворно недоумевал атаман, хотя знал, что его донцы доставляли немало хлопот французам.

В другой раз на генеральном смотре русских войск в присутствии обоих императоров и короля прусского Платов прямо-таки не сводил взгляда с французского монарха. Это заметил один из наполеоновских маршалов. Подъехав к Матвею Ивановичу с переводчиком, он спросил:

   – Конечно, атаману нравится великий Бонапарт, раз он так пристально смотрит на него?

   – Я смотрю на его лошадь. Весьма хочу отгадать, какой она породы: персидской, арабской, а может, египетской или какой другой нации, – ответил прямодушный Платов.

Нескольких русских генералов Наполеон решил наградить орденом Почётного легиона, отказался только Платов:

   – За что ему меня награждать? Я ему не служил и служить не буду...

За джигитовку и умение мастерски стрелять из лука изумлённый Наполеон всё же подарил ему табакерку, осыпанную дорогими камнями, и с собственным портретом. Донскому атаману она пришлась по душе. Когда в апреле 1814 года Наполеон отрёкся от престола, Платов заменил на табакерке изображение императора на «приличный антик» и носил этот подарок до самой смерти.

Одиннадцать дней шли переговоры. За блеском парадов и обедов, пьянящей мишурой балов, обменами тостами и орденами скрывалась главная цель – присоединение России к континентальной блокаде, направленной на удушение Англии. Это было выгодно Наполеону, но никак не русским купцам и помещикам, которые до этого активно торговали с Англией, пополняя казну государства. Русские не могли примириться с мыслью, что опаснейший враг, погубивший десятки тысяч солдат, вдруг стал союзником. В Петербурге Наполеона давно считали антихристом, а Беннигсена, возглавлявшего «мирную партию», воспринимали как предателя. Тильзит вызвал глубокое возмущение в русском обществе. Это понимали и далёкие от высших сфер люди. За них высказался тот же Денис Давыдов, служивший в ту пору в лейб-гвардии: «Общество французов нам ни к чему не служило, ни один из нас не искал не только дружбы, но даже знакомств ни с одним из них, невзирая на их старания, вследствие тайного приказа Наполеона привлекать нас всякого рода приветствиями и вежливостью. За приветливость и вежливость мы платили приветствиями и вежливостью – и всё тут. 1812 год стоял уже посреди нас, русских, со своим штыком в крови по дуло, со своим ножом в крови по локоть».

А далеко на юге, в Дарданеллах и Эгейском море, била турок русская эскадра Дмитрия Николаевича Сенявина. За несколько дней до Тильзита она настигла неприятельский флот около полуострова Афон. Неспокойно было на сердце у моряков – как бы турки не ушли. Но турки приняли бой. Они открыли огонь с дальней дистанции, что было признаком вялости духа. Русские же, не отвечая, приближались с великим терпением. Они не показывали, что у них артиллерия хуже: то был признак бодрости духа – драться вблизи! По свидетельству мичмана Захара Панафидина, впоследствии известного кругосветного морехода, «стремительная атака наша была ужасна». В азартной сумятице сражения, гудевшего, как таёжный пожар, как-то позабылся наказ адмирала: срезать огнём мачты и паруса, тем самым «обезноживая» противника. Даже многоопытный адмирал Алексей Самуилович Грейг, изголодавшийся по настоящей баталии, бросался то на одного, то на другого неприятеля, не довершая погибели каждого.

Убегая, турки бросили отставший линейный корабль «Седель-Бахри» («Оплот моря»). Его догнав брат Петра Михайловича Рожнова Андрей Рожнов на корабле «Селафаил». Уже опустилась ночь, горели звёзды, светила луна.

– Аман, аман! – завопили турки, прося пощады.

На «Седель-Бахри» держал свой флаг адмирал Бекир-бей. Но там же были и русские. Их, почти нагих, приковали тяжёлыми цепями к пушкам и принудили палить по своим соотечественникам. Янычары с плетьми следили за их действиями. Это были несчастные с погибшего у албанских берегов корвета «Флора».

Командовал судном Всеволод Кологрив. В январе 1807 года «Флору» настигла страшная гроза. Молния сшибла обе мачты, сильный шквал бросил корабль на камни. Люди спаслись на берегу, но не избежали плена. Албанцы, находясь под властью турок, разорвали союз с Россией, решили доставить русских матросов в Стамбул. С офицеров сорвали золотое шитьё, у моряков срезали металлические пуговицы, как срезают с арестантов. Оборванных, голодных, измождённых людей гнали по горным тропам, били палками отставших. Одного хворого матроса товарищи несли на руках, пока стражник, заявив, что из-за него пленные ползут еле-еле, не отрубил несчастному голову. В середине марта подошли к Константинополю, где цвели абрикосовые и гранатовые сады, на виноградниках работали крестьяне. Вот что рассказывал офицер «Флоры» Николай Клемент:

«Наконец привели нас к верховному визирю во двор, посреди которого сидело человек пятьдесят пленных сербов в кандалах; они находились тут уже около трёх суток. Мы были свидетелями, как совершался над ними приговор и как всем им по очереди рубили головы. Между тем как сие происходило, начали нас обыскивать и почти оборвали до рубашки. Мы не видели верховного визиря, оттого ли, что тут было множество народа или что мы не смели поднять глаз. После сказывали нам, что с ним тут сидел французский посол генерал Себастиани, бывший свидетелем нашего унижения. Вдруг кто-то (надобно думать, сам визирь) махнул платком, и нас повели в прежнем порядке через город. Едва передвигая ноги, устремив глаза в землю, мы не видали, что кругом нас происходило, и тогда только опамятовались, когда очутились на берегу Константинопольского залива. Нас посадили на большие перевозные суда и повезли неизвестно куда; мы же полагали, что везут на противоположный берег Азии, в город Скутари, дабы оттуда отправить в провинции и всех, как невольников, продать. Но переезд наш, сверх нашего чаяния, продолжается недолго. Мы увидели себя в части города, называемой Галата, где находится их адмиралтейство... По выходе на берег провели нас через трое железных ворот на обширный двор, посреди коего выстроен огромный каменный дом с слуховыми только окошками, в нём содержатся их преступники, скованные попарно. Звук цепей прежде всего поразил наш слух и уведомил о нашей участи».

Моряки «Флоры» изведали каторгу в стамбульском «мёртвом доме» сполна. Из числа пленных отобрали канониров и приковали к пушкам корабля «Седель-Бахри». Их-то и вызволил из неволи Андрей Рожнов[22]22
  Остальных моряков «Флоры» отпустили только после окончания русско– турецкой войны в 1812 году перед самым французским нашествием. В Одессу их доставило торговое судно.


[Закрыть].

Вопреки Наполеону, утверждавшему, что руководство армией требует вдохновения, а руководство флотом – лишь ремесленных навыков, один из русских флотских летописцев доказывал обратное: «Управлять флотом гораздо важнее, величественнее, чем армией, ибо здесь повелеваешь в одно время не только людьми, но бесчувственными громадами, грозными стихиями. Мне кажется, плавание флота, раздирающего хребет моря, должно поразить душу более сильнее, чем всякое движение стройного войска».

Любопытна деталь, показывающая коварство Наполеона во время переговоров в Тильзите. На параде он получил донесение от посла Себастиани. Тот писал о вспыхнувшем в Турции восстании и отречении султана Селима от престола. Наполеон сказал находившемуся рядом русскому императору, что падение Селима освобождает его от всех обязательств по отношению к Турции, которую он поддерживал до сих пор, теперь совесть его спокойна, он получил возможность осуществить великие планы, которые задумывал сам и к которым обязывала его дружба с Александром.

Вскоре после подписания Тильзитского договора он заявил Талейрану, что его надежда на Турцию шатается и начинает рушиться. Тут же он поручил командующему Далматской армией Мармону изучить вопрос, что могут дать восточные провинции турок для европейской державы, которая бы ими завладела, и составить записку о средствах, необходимых для завоевания этой области. Секретарь напомнил Наполеону, что Россия тоже хочет овладеть ею. Наполеон воскликнул: «Отдать Константинополь России? Никогда! Ведь это мировая империя!»

Позднее в своих «Мемуарах» Талейран писал: «Инструкции, полученные мною, указывали, что я не должен был допустить внесения в договор ничего, что касалось бы раздела Оттоманской империи и даже будущей судьбы Валахской и Молдавской провинций, я точно их выполнил. Таким образом, Наполеон сохранил свободу, в то время как императора Александра он оплёл всевозможными обещаниями».

Но и царь оказался не таким наивным, как поначалу подумалось Бонапарту. Непривычный к недоумениям, Наполеон послал наблюдать за Александром Рене Савари. Ранее посол служил в тайной полиции, а перед своим назначением в Россию получил чин бригадного генерала. Савари обладал чувством природного сыщика, однако в Петербург он попал, как в карантин. Русские, переживая позор Тильзита, сторонились его. Высший свет повернулся к нему спиной. На тридцать визитов, нанесённых им русским сановникам, ему ответили двумя. А один гвардейский офицер дал денег лихачу-извозчику, чтобы тот зацепил и опрокинул карету «проклятого француза». Савари, по собственным словам, всюду наталкивался на молчание, граничащее с оцепенением. Это была ненависть, но не к Франции, а к императору французов. С той неприязнью встретили русские и графа Коленкура, сменившего Савари. Война с Наполеоном закончилась на полях сражений, но продолжалась в русских умах. Да и царь, с одной стороны, восхищался военным гением Наполеона, его способностями и умением работать, с другой – таил в душе досаду за свои поражения. Он произносил комплименты, но не вкладывал в них искренности. В нём уживались восхищение и злая обида. Он был побеждён и хотел выиграть время, чтобы восстановить Военные силы и в конце концов нанести противнику поражение.