Текст книги "Беллинсгаузен"

Автор книги: Евгений Федоровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 46 страниц)

10

Пошли хлопоты встреч, парадных приёмов, визитов к начальству, сдачи имущества, отчётов по экспедиции, выступлений в Морском клубе Кронштадта, Академии наук в Петербурге. Присутствуя на таких торжествах, Фаддей и его офицеры испытывали некую гордость кругосветников, прошедших через три океана. Что и говорить, океаны давали выучку громадную и разнообразную, настоящее морское образование получали люди лишь в подобных вояжах. Но потом они начали тяготиться праздностью. Как у любого палубного народа, кто погружался в созерцание океана и звёздного неба, кто чувствовал бесконечность пространства и однотонность движения всем существом своим, вырабатывалась привычка замыкаться в себе, и речи трудно давались им.

Беллинсгаузена принял государь в своём кабинете. С любезностью, которая очаровывала всю Европу, он сказал мореплавателю, улыбаясь и указывая на стул:

– Вы вернулись из далёкого путешествия и, верно, устали. Садитесь, капитан.

Царь высказал своё удовольствие совершенным походом к Южному полюсу к чести флота и российской науки. Он истинно по-царски одарил обе команды шлюпов: всех матросов и унтер-офицеров пожаловал империалом[57]57
  Империал – русская золотая монета, чеканилась с 1755 до 1897 года. Оценивалась в 10 рублей серебром, содержала 11,67 грамма золота.


[Закрыть] и медалью, год службы засчитал за два, дал право уйти с флота тем, кто того пожелает. Офицеры получили по годовому жалованью сверх обычных денег, произведены досрочно в следующий чин. Лазарева, помимо прочих льгот, наградил орденом Святого Владимира 4-й степени и, минуя чин капитан-лейтенанта, одарил званием капитана II ранга. Беллинсгаузену вручил орден Святого Владимира 3-й степени, присвоил чин капитана I ранга[58]58
  Через полгода Беллинсгаузена возвели в звание капитан-командора и наградили орденом Святого Георгия 4-го класса за восемнадцать шестимесячных кампаний на море.


[Закрыть], пожаловал ежегодную пожизненную пенсию в 1200 рублей серебром, аренду в Курляндской губернии и, главное, дал четырёхмесячный абшид.

Этот отпуск Фаддей решил провести в Лахетагузе, чтобы начать там работу над книгой.

В Кронштадте он квартировал, как всегда, у Петра Михайловича Рожнова, который теперь служил командиром Ревельского порта. Фаддей послал в казармы за Олевом Рангоплем. Тот явился в начищенном мундире, как положено при вызове к начальству, по форме доложил о прибытии.

   – Чаю, булок и закусок, – наказал денщику капитан и усадил Олева за стол. – Садись, племяш. Теперь я тебе не начальник. Поговорим.

   – Давно хотел, Фаддей Фаддеевич, – обрадованно произнёс матрос. – Прямо не знаю, что и делать. И к братве привык, и к морю тянет, а с другой стороны...

   – Домой хочется? – подсказал Фаддей.

   – Так ведь там не поплаваешь, крестьянствовать надо.

   – Ну, отец, думаю, пока в силах, мать – тоже. Можешь в Балтике салаку ловить.

   – Вы-то что посоветуете?

   – Тут я тебе не советчик. Выбирай, что самому милей. Давай-ка съезди со мной. На месте при деде с бабкой, отце с матерью и решим.

   – Морем пойдём или на почтовых?

   – На почтовых. Посмотрим землю-матушку.

Мишку Тахашикова Беллинсгаузен сдал во флотский экипаж, унтер-офицеру теперь не положено было состоять в денщиках, а Олева переоформил секретарём для себя. Сделать это ему труда не составило. В Кронштадте при штабах и в строевых командах служило много знакомых по Морскому корпусу и другим кампаниям, они расстарались. Да и не смели отказать капитану, которому благоволил сам царь.

Получив отпускные и прогонные, поехали Фаддей и Олев на родину. Миновали Царское Село, Нарву, Раквере. Оттуда свернули на Тапу и далее направились к Виртсу.

На полях жали рожь, поспевали яровые, заканчивали сенокосы. В лесах детвора и женщины собирали ягоду. Пекло августовское солнце. Пересаживаясь с экипажа на экипаж, приходилось нанимать людей, чтоб помогли перетащить вещи. Фаддей вёз с собой много книг, несколько томов шканечных журналов, атлас разных морей и океанов, мореходные карты плавания, надобные для предстоящей работы.

   – Уж не золото ли везёт твой барин? – спрашивали Олева грузчики.

   – Кирпичи, – отшучивался Олев. – Задумал барин строить храм, но только из своего материала.

   – И каких только чудиков земля не рожает, – глубокомысленно заключали мужики.

В Виртсу уже не останавливались военные корабли, не было и командира порта, который в прошлый раз доставлял Фаддея на канонерском боте прямо до места. Теперь пришлось нанимать парусную иолу. Шкипер взялся довезти только до Аренсбурга.

Высадившись на пристани и оставив багаж на хранение, пошли в крепость, где когда-то у дяди Фердинанда в холодной детской бедовал маленький Фабиан. В квартире теперь размещалась контора.

   – А где прежние хозяева? – спросил Фаддей одного из писцов.

   – Не могу знать, ваше превосходительство. Мы тут десятый год обретаемся, однако никого не встречали.

   – Обратитесь к его благородию Эмборгу, – посоветовал другой чиновник и показал на дверь, где, помнится, был дядин кабинет.

«Неужто тот?..» – Память услужливо высветлила портрет молодого комендантского клерка Эмборга, фанатичного любителя древностей, с которым мальчиком он занимался описанием Аренсбургской крепости.

Сейчас перед ним предстал тот же самый, только постаревший, скрюченный от сидячей жизни Эмборг. Щуря подслеповатые глаза, он спросил:

   – Что вам угодно, сударь?

   – Не узнаете, Ханс? Я Фабиан Готлиб Беллинсгаузен.

   – Фабиан? Ах да! Вы племянник Фердинанда, бывшего интендантского прапорщика?

Фаддей сбросил дорожный плащ и своим мундиром с эполетами смутил старинного приятеля.

   – Покорнейше прошу простить, ваше превосходительство, – забормотал Эмборг.

   – Полноте, Ханс. Как-никак вы первый преподали мне уроки истории.

   – Да, вы были любознательным мальчиком. А сейчас бросили?

   – Отнюдь. Как говорит наш историк Николай Михайлович Карамзин, «но и простой гражданин должен читать Историю. Она мирит его с несовершенством видимого порядка, как с обыкновенным явлением во всех веках; утешает в государственных бедствиях, свидетельствуя, что и прежде бывали подобные, бывали ещё ужаснейшие, а государство не разрушалось.

   – Вижу, не утратили к ней интереса, хотя к Средневековью питали отвращение.

   – Не знаете, где нынче мои родичи?

   – Как же! Кое-что знаю. Прикажете подать чаю?

   – У меня, простите, мало времени. Не терпится попасть домой в Лахетагузе. Если случится оказия, не откажите в любезности навестить меня.

   – О, о, я слишком стар даже для таких малых путешествий. Со старостью расстояния увеличиваются, а время сокращается... Так вот о родственниках...

Эмборг распахнул дверцы казённого шкафа с множеством карточек, как в библиотечном каталоге, извлёк конверт с надписью: «Беллинсгаузены».

   – Кстати, вам знакома ваша родословная?

   – Откуда? Батюшка умер, когда мне и восьми не исполнилось, а дядя не сильно-то ею интересовался.

   – Так вот, первый упоминаемый в летописи 1180 года Беллинсгаузен был Эгго Тёнис, видимо, странствующий рыцарь из Средней Германии. Его сын Ханс Бертран, внук Иохим Готлиб... Потом через век Тёнис Эрнст, и от него род разветвляется. Видите генеалогическое древо?.. Юрген, Эвергард, Иоганн... Они-то где-то в середине XIV века попали в Эстляндию и стали служить шведскому королю. Один из ваших предков – Иоганн Эбергард, родившийся в 1604-м и умерший в 1655 году, от королевы Христины получил титул барона и земли на Эзеле. Он был женат на Маргарите, которая принесла двух дочерей и сына Юргена. Юрген и стал вашим прадедушкой. Он дослужился до генеральского чина, участвовал в войнах Карла XII. Ну а дед Иоганн Эбергард фон Беллинсгаузен родился в 1701 году и умер здесь же в родовом поместье в 1759 году. Он уже принимал присягу верности Петру Великому. Служил на флоте в Ревеле, вышел в отставку в чине капитан-лейтенанта. Отец же, Фабиан Эрнст, воевал с пруссаками и турками. У Кагула его тяжело ранило, по болезни уволили из армии. На острове он занимался обустройством имения, рыбной ловлей. Здесь родились и вы 9 сентября 1778 года...

   – Как?! Мне говорили, будто я родился 18 августа 1779 года...

   – Кто говорил?

   – Дядя Фердинанд. Я и в служебных списках сию дату указывал.

   – Дядя мог и не знать точной даты. С отцом находился во вражде и почти не встречался, а дату просто взял с потолка. Я же выписал её из графы рождений в приходе патера Рейнвальда в Кихельконне.

   – Ах, какая досада вышла! Теперь все бумаги исправлять?..

   – Да пусть остаётся, как было. А уж коль потомки узнать захотят, так пусть и разбираются.

   – Фердинанд умер?

   – Давно. А вот о ваших братьях доподлинно мне ничего не известно. Говорили, один у Кутузова при армии числился, другой пошёл по гражданской части. А Фердинандов сын – Конрад – долго в Ревеле жил, промотал всё отцовское состояние, спился. Но у вашего батюшки была ещё Анна фон Фолкерн, то ли сестра, то ли вторая жена... Не помните?

Фаддей задумался. Где-то в обрывках детской памяти мелькали лица женщин. Надо полагать, папенька был лихой кавалерист не только на поле боя. Но в воспоминаниях цепко задержались только отец, больной уже, да Юри Рангопль.

   – А где она, эта Анна?

   – Ушла в мир иной в 1812 году... А вы женаты?

   – Нет ещё.

   – Что так запозднились?

   – Служба, – коротко ответил Беллинсгаузен, поднимаясь.

   – Если поведётся дальше ваш род, известите старика, – попросил Эмборг.

   – Так и быть, Ханс. Между прочим, теперь меня Фаддеем Фаддеевичем зовут.

   – Что так? – встрепенулся Эмборг.

   – Государь Павел велел перекрестить.

   – Павел Петрович?! – изумлённо воскликнул старик, будто Бога помянул.

   – А почему вы не уйдёте в абшид? Думаю, давно выслужили мундир и пенсион.

   – Что мне, горожанину, на пенсионе делать? Клопов давить?

   – И то верно. Прощайте и будьте здоровы.

Олев поджидал у караульной сторожки. Хоть и давно утратила крепость своё предназначение, но квартировала в ней полурота местного гарнизона, действовали гауптвахта и полицейский околоток – непременный символ власти в уездных городках. Служивый унтера-матроса задержал, а Фаддея, оробев, пропустил безропотно.

На пристани подыскали коляску и подводу для багажа. Пока грузили баулы и сундуки, опустился вечер. Поехали, на ночь глядя, с тем расчётом, чтоб завтра до дому добраться. Фаддей немного загрустил, вспомнив, как Эмборг вмиг состарил его почти на год. В молодости бы узнал, не горевал бы. А теперь, на пятом десятке, обидно стало. И ещё подумал, как быстро рассыпаются семьи, если их один корень – отец или мать – не удерживает. Где братья? Искать ли их иль не надо? Впрочем, газеты-то, наверное, читают. Могли бы и натолкнуться на фамилию, в Кронштадт отписать. Глядишь, и встретились бы...

Карета, покачиваясь на мягких сыромятных рессорах, неслась по гладкой дороге, фыркали сытые кони, возничий не понукал их, а только пощёлкивал кнутом, словно мух отгонял. Притулился Фаддей к тёплому боку кожаной обивки и заснул. Он вообще быстро проваливался в сон, как все здоровые люди, и так же скоро просыпался.

11

Среди встречавших не оказалось Юри. Фаддей и Олев встревожились.

   – Где дед? – спросил он бабушку Эме, которая стояла, опираясь на палку.

   – Помер в прошлом году. Всё ждал, потом сказал: «Видно, не судьба больше встретиться».

Она увидела, как опечалился Фаддей, мужественно добавила:

   – Да и то сказать, зажился на этом свете, восемьдесят третий шёл. А теперь и мне пора к нему собираться.

За столом помянули старого флибустьера. Аго, дружок отроческий, ровесник, и тот сдал – поседел, сгорбился. «Неужто и я таким со стороны кажусь?» – подумал Фаддей. Правда, Уусталь, жена Аго, оставалась моложавой и деятельной. Теперь на ней держалось хозяйство. Аго к труду на земле как-то не тянулся, больше рыбачил.

   – Ну, как сын мой службу нёс? – спросил он, постепенно хмелея.

Фаддей посмотрел на Олева, с аппетитом уминавшего пироги, кровяные колбаски, жареную салаку.

   – После нашего вояжа государь матросам как бы вольную дал: хочешь – оставайся на флоте, хочешь – поезжай домой.

   – Ишь ты! – встрепенулся Аго и заволновался. – Уговори, домой, только домой!

   – Он теперь и сам с усам. Унтер-офицер палубной команды.

Олев отложил вилку, посмотрел внимательно на командира.

   – Только вот какая мысль пришла мне сейчас, – проговорил Фаддей, твердея голосом. – На флоте он потеряется, а здесь хозяином станет, человеком.

Олев облегчённо вздохнул. Привыкнув к послушанию, он понял, что старшие решили за него правильно, и тяжесть раздумий спала с его души.

   – Скажи, там, в южных морях, тяжело было? – спросил Аго.

   – Тяжело?.. Мало сказать, тяжело – невыносимо. Только виду не подавал, но, бывало, наедине ломался.

   – А куда теперь?

   – Я – человек государев.

   – Что ж про Айру не спрашиваешь?

   – Зачем?.. Было и прошло.

   – Она тоже поняла после твоего письма: дороги разные. Сошлась с вдовцом из Кихельконне. Мужик вроде смирный, непьющий. Ребятни куча. Хотя говорят: чужой сын – не дитятко, но она на них всю любовь переложила, стала родней матери.

От пива перешли к настойке, от настойки – к водке. Пил Фаддей и не пьянел. Муторно было на душе. Одиноко.

Он и проснулся в доме, для него Юри построенном, с чувством глухой и мучительной тоски. Всё оставалось в том же порядке, как и пятнадцать лет назад. Только не было Айры. Постылая, томливая скука сдавила сердце.

Рядом с кроватью стояли тазик, кувшин с родниковой водой, кусок земляничного мыла. Фаддей с трудом поднялся, заставил себя умыться, растереть тело полотенцем. Вышел на крыльцо. За лесом горела лимонная заря. Перепрыгивая с камня на камень, трусцой пробежал к морю, ещё чистому и покойному, и ухнул в воду. Она обожгла холодом, точно кипятком. Далеко выбрасывая руки и с силой загребая, начал удаляться от берега, чувствуя, как возвращались силы с каждой минутой, восстанавливалось дыхание и пропадала смута.

Он оглянулся назад. Берег, дом, сосны еле виднелись в розовеющей дымке, откуда выкатывалось алое солнце. Перевернувшись через голову, торопливо поплыл к земле. Там его ждала работа. Её он был обязан выполнить, как исполнял любой приказ.

На подходе к дому он заметил одинокую фигуру женщины у крыльца, по-старушечьи повязанную тёмным платком.

   – Айра?! – не веря своим глазам, прошептал он. – Как ты узнала, что я приехал?

Айра коснулась рукой груди и вдруг порывисто кинулась к нему, залившись слезами.

   – Полно, полно, – бормотал Фаддей, хотя и сам с трудом сдерживался, чтоб не разрыдаться.

Выплакавшись Айра вытерла концом платка лицо, вошла в дом, когда-то бывший их родным жилищем. На столе стояла крынка с парным молоком, лежали только что выпеченные ржаные с тмином калачи. Их любил Фаддей в молодости, а теперь и вкус забыл.

   – Я, Фабианушка, замуж вышла, – потупившись, проговорила Айра.

   – Знаю. Не казнись. Не ты виновата.

Пришёл Аго с головой, обмотанной мокрым полотенцем, и бутылкой:

   – Лечиться будем?

   – Лучше окунись.

   – Так вода – лёд! А ты, гляжу, купался?

   – Хмель враз прошёл.

Аго поглядел на бутылку, просительно взглянул на Айру:

   – Станешь?

   – Давай!

Разлили водку по стаканам.

   – За вас, Фаддей Фаддеевич, и за ваши моря, – похолодевшим тоном произнесла Айра.

Фаддей подошёл к ней, низко склонился и поцеловал шершавую руку. Айра выпила, как мужик, махом, и перекрестилась.

   – Прощайте пока. Скоро ребятишки встанут, кормить надо, – сказала она и торопливо, как бы боясь остаться, скрылась за дверью.

   – У тебя хоть суженая есть? – спросил Аго.

   – Растёт ещё, – вроде бы в шутку ответил Фаддей, а получилось всерьёз...

Девочку Аннушку он рассмотрел в толпе встречающих сразу же. Она была рядом с отцом, в пышном нарядном платье с рюшечками и шляпке козырьком по последней моде. К ним удалось насилу пробиться после официальных представлений и торжеств.

   – Здравствуйте, Дмитрий Федосеевич, – приветствовал Фаддей Байкова и потрепал девочку-подростка за кругленький с ямочкой подбородок. – У-у, да ты совсем большая стала. Глядишь, скоро и сватов засылать можно!

От этих слов Аннушка зарделась.

   – Она всё, что про вас писалось, в альбомчик вклеивала, – сказал польщённый отец.

   – А разве о нас извещали?

   – Непременно. И в «Петербургским ведомостях», и в сводках адмиралтейского департамента... Жалко Петра Михайловича нет, вместе бы порадовались. – Дмитрий Федосеевич человек был добродушный, чувств скрывать не умел, сказал напрямик: – Вы, верно, опять у него остановитесь? Пока там убирают, пойдёмте к нам. Угостимся с дороги.

И Беллинсгаузен решил навестить Байковых, которые жили на Купеческой набережной. Редко бывал он в семейных домах, но здесь почувствовал уют своеобразный, как в поместье небогатого, но бережливого помещика. Столы, стулья, шкафы, комоды покрывали скатерти и чехлы, всё было чисто вымыто и выскоблено. На полу лежали домотканые дорожки, ковры висели на стенах тоже не заморские, а в деревне сделанные.

   – В нашем Бурёхине землица худая, так крестьяне больше отхожим промыслом кормятся, – рассказывал Дмитрий Федосеевич. – Кто печник, кто столяр, кто ткач. Вот и здесь у меня всё оттуда прислано, мало чего куплено.

Хозяйка Варвара Власьевна с Аннушкой накрыли тем временем стол в гостиной. Заставили грибками солёными и маринованными, рыбой великолужской, огурцами, помидорами, пирогами с разной начинкой, кашей и картошкой, мясом холодным и горячим, наливками домашними, будто дорогих гостей принимать собирались.

   – И тут всё домашнее? – удивился Фаддей, усаживаясь за стол следом за хозяином.

   – Деревенское, батюшко, деревенское, – подтвердила Варвара Власьевна. – Не побрезгуйте, право слово. Жалованье-то у вас, знаю, не ахти, а нас деревенька и кормит и поит.

   – Будет, мать, – одёрнул Дмитрий Федосеевич, размашисто осенил себя крестом и скороговоркой поблагодарил Господа за хлеб-соль.

Никогда ещё не испытывал Фаддей такого тихого блаженства, как в тот вечер. Он мало говорил о плавании, больше рассказывал о нравах туземцев, о вождях и простолюдинах, о войнах и замирениях, о красавицах таитянках и людоедах Новой Зеландии.

   – И не боялись? – охала Варвара Власьевна.

   – Если с ними по-людски, они тем же отвечали. Мы не высаживались там, где усматривали явное нерасположение. Мы не стреляли в дикарей. А ежели лицезреть, что сделал Кук для рода человеческого, то ужаснуться должны. При открытии разных народов Южного океана он и стрелял, и убивал, резал уши тем, кто его почти богом почитал. А вообще сказать надо, жители тех мест весьма тянулись к образованию, хотя многие европейцы в кабинетах своих вовсе лишают их всех способностей.

Девочка Аннушка слушала его как зачарованная. Она то бледнела, замирая от страха, то краснела, думая о чём-то своём, глубоко тайном. Её тоненькое тельце с развивающимися грудками вздрагивало, если Фаддей упоминал о чём-то опасном...

   – Растёт... – повторил Фаддей, весело взглянув на задумавшегося Аго.

Тот двигал по столу недопитую бутылку. Бражничать в одиночку ему не хотелось. Он вздохнул, поднялся:

   – Пойдём. Еда, чай, поспела.

После завтрака Фаддей разобрал багаж, приготовил бумагу, чернила, песочницу и сел за стол. Он никогда не писал книг. Если и приходилось браться за перо, то выходили либо рапорты, либо донесения – краткие, чтоб на одной странице помещалось. А тут надо было целую книгу сочинять. Логин Иванович Голенищев-Кутузов, служивший при учёном комитете адмиралтейского департамента, так и сказал:

   – Пиши отчёт во всех подробностях. На два тома. Того государь желает.

Его слова прозвучали как приказ, а приказ надо выполнять. Перво-наперво требуется продумать план... А что продумывать? Как начать? Да как всё было. «Моряки пишут отчёты, а не путевые очерки», – вспомнил он слова Крузенштерна. «Моряки пишут неумело, зато искренне», – вторил Лисянский. А как было?

Беллинсгаузен обмакнул в чернила остро очиненное перо и вывел на чистом листе: «Часть первая. Глава первая. Назначение двух отрядов. – Приготовление шлюпов «Восток» и «Мирный». – Плавание от Кронштадта до Англии...»

Почерк у него был чист и понятен. Прочитает даже малограмотный сельский дьячок. Далее нужна была первая фраза, позабористей. Её он долго искал и, не найдя ничего подходящего, начал просто: «1819 года, марта 25-го дня, морской министр, адмирал маркиз де Траверсе, объявил лейтенанту Лазареву 2-му, что император Александр I приказал отправить для открытий две экспедиции: одну к Южному, а другую к Северному полюсам...»

Прошли сентябрь, октябрь, ноябрь. Фаддей писал и писал, почти не отрываясь от стола. То Эме, то Уусталь, то Аго приносили еду, свечи, которые быстро сгорали в укорачивающиеся дни. В середине ноября повалил снег, такой же густой и долгий, как на юге у полюса. Он замёл следы из Кихельконне. Это приходила Айра и подолгу глядела на светящееся окно, на склонённую над столом голову Фаддея, не решаясь войти в дом, где она испытала пусть короткое, но великое счастье.

А в начале декабря Аго запряг пару лошадей и повёз в Виртсу Фаддея и Олева. Первый уезжал продолжать службу, второй – увольняться с флота. Чтоб начинать новую жизнь.