Текст книги "Беллинсгаузен"

Автор книги: Евгений Федоровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 46 страниц)

Неграмотный Юри мало понял из этой бумаги, но проникся уважением к барчуку-сироте за его принадлежность. Сам-то он премудрости мореходства узнавал из печального опыта крушений да извлекал из сказок стариков, пока не достиг совершенства.

Осенью в нём окончательно созрело решение взять с собой мальцов в шведский Умео – для науки с развлечением вместе и для отвода глаз полицейских – тех и этих. Материковые крестьяне собрали урожай, рожь подешевела, Юри наполнил зерном двадцать бочек. Если всё обойдётся, возместит толику убытка, понесённого на похоронах за пиво и разносолье.

Оба судна загрузили полностью, закрепили кладь наглухо, укрыли рогожами. Наказал идти не своевольничая, как нитка за иголкой, в случае разбега в панику не впадать, добираться самостоятельно, ориентируясь днём по солнцу, ночью по звёздам.

Вышли ночью с попутным ветром, в одной связке. Пойема Юри легко несла кимбу Фабиана и Аго. Сквозь тучи иногда поглядывала луна и бросала тяжёлый оловянный свет на пологие волны. На носу кимбы сидел Аго и глядел в согбенную спину отца, стоящего у штурвала пойемы. Фабиан, облокотившись на банку, вёл счёт времени по песочным часам и производил в уме несложные расчёты пройденного пути. Ни компаса, ни секстана, ни морской карты, разумеется, у них не было. Фабиан доверял интуиции Юри. От него он не слышал ласковых слов, да и Аго не удостаивался улыбки, а вот знали, как зверята, чувствовали они, как он жалеет и любит их. Интересно, знала ли об этой стороне его души Эме?

Фабиану казалось странным отношение эста-островитянина к женщине. Эст не требовал от жены ничего, кроме здоровья, терпимо относился к ней, если молодая жена принесёт незаконнорождённое дитя, лишь бы только не от немца. На жену эзелец смотрел как на тяговую силу и в браке видел лишь пустой обряд.

В доме отца жила стряпуха Сельма, у неё подрос сын Лаул, и она решила его женить. Подыскала в деревне невесту Айру, привела в свой дом и с первого же дня свалила на неё все свои обязанности. А Лаул ловил себе рыбу и мерзко хихикал.

Накануне свадьбы Сельма стала надевать на невесту чепчик. Айра по старому обычаю дважды сбрасывала чепчик, за что каждый раз получала оплеуху с сердитым внушением: «Карда омма меест!» («Повинуйся мужу своему!») В третий раз невеста оставила чепчик на голове в знак покорности. Вскоре Айра покинула родительский дом, положив в карман три корки хлеба и погладив три раза печку, чтобы унести с собою счастье родительского крова.

После свадьбы свекровь принесла ворох старых рубах Лаула для починки. С этого и началась супружеская жизнь. А где ласка, где любовь? Фабиан ещё не вполне представлял, что это такое, но уже догадывался.

Видел он и другое, совсем тёмное. В Лахетагузе глумились над девушкой, забеременевшей до замужества. Её били, напяливали дурацкий колпак, издевались всячески, довели до того, что она, родив, убила своего младенца.

Вора и колдунов, домовых, леших, русалок, упырей отбрасывала эстов во времена варварства. А как бабы помогали разродиться той же Айре? Случилось это на Масленицу. Они раскачивали её по воздуху, подвешивали за руки, заставляли кувыркаться в снегу через голову. Так и выбросила мёртвого. А Лаул только скалил щербатые зубы да жрал солёные ноги заколотых осенью свиней, какие подают на Масленицу.

Фабиан возненавидел Лаула. Ему, мальчишке, понравилась кроткая, душевная Айра. «Вот ужо вырасту, отольются её слёзки», – грозился мальчик.

...Юри издал звук, похожий на предостерегающий скрип сонной чайки. Что-то опасное узрел он впереди. Фабиан быстро положил руль на правый борт. Юри резко сбросил парус и стал гасить скорость, встав бортом против курса. Чтобы избежать удара кимбы и помочь более тяжёлой пойеме, Фабиан уклонился в противоположную сторону, чувствуя, как связывающий суда тонкий трос натянулся тетивой. Этим приёмам его никто не учил, поступил как щенок, впервые сброшенный в воду. Аго было встрепенулся, забарахтался, пытаясь что-то разглядеть во тьме, но Фабиан грубо прижал его голову к банке, молчаливым жестом приказав замереть.

Пойема Юри слилась с ночью. Кимбу тихо прибило к её борту. Чтобы при столкновении не издать шума, Фабиан выбросил верёвочный кранец. Ещё больше ссутулившись под просоленной шерстяной накидкой, Юри сидел в напряжённой позе, как бы приготовившись к прыжку. Кого он видел впереди? Сторожевой ли корвет или ладью такого же горемыки-контрабандиста, пузатый турум купца или посыльную удему фельдъегеря, но встреча с любым из них не сулила ничего доброго. И он ждал, посасывая пустую трубку, час или два, до тех пор, пока неведомый мореход не исчез.

Наконец его пружинистая рука потянула шкерт, волгло забухали блоки, парус взлетел по мачте, хлопнул на ветру, как бы сбросив дрёму, и потянул пойему дальше.

К рассвету они уже были в нейтральных водах. Ни один корабль не имел права досматривать их, но на море, как в глухом лесу, хозяин тот, кто сильней, поэтому за благо считалось ни с кем не встречаться.

Фабиан ещё был мал, чтобы задумываться о будущем. Пока он зависел от Юри. Друг отца под забор не выбросит. А если что вдруг случится с ним? Ходить-то ему приходится по острию ножа, убьют, прикуют к галерам, бросят в каземат, разорят – охотников наберётся достаточно, – тогда и мамку Эме обратят в рабыню, и у Аго отберут вольную, а его вышвырнут к нелюдям-родственникам в Аренсбург. Те что захотят, то и сделают... Только никогда никто не разлучит его с морем. На море он родился, на море и умрёт. Морю лишь не надо перечить, с ним научиться жить. «Я родился среди моря, и я не могу жить без моря, как рыба не может жить без воды», – скажет он в редком порыве откровенности, будучи уже взрослым сильным человеком, но сейчас, на середине Балтики, в крошечном сердце родилось это чувство и волновало кровь.

Пошёл холодный дождь, ухудшилась видимость. Смутно темнела корма пойемы. Фабиан прикрикнул на Аго:

   – Не сиди кикиморой, грейся!

Аго сбросил овчинную накидку, замахал руками, завертел головой. Он безропотно признавал главенство Фабиана, и не потому, что Фабиан считался дворянином по крови. Фабиан скорее схватывал науку, быстрее соображал, легче ему давались предметы, с которым знакомил мальчишек преподобный Копли Рейнвальд. Внешне Аго походил на Юри – сухопарый, длиннолицый и молчаливый, а в душе много было от матери – он любил песни, верил в злых и добрых духов, колядовал на Святки, в Иванов день жёг костры, собирал пахучие травы и тайком подсовывал под подушку Эме, чтобы мамка видела приятные сны.

Шли ещё одну ночь. Днём дважды счастливо разминулись с другими судами, а поздним вечером увидели редкие огни Умео. Юри повернул к западу, вошёл в фьорд и приткнулся к скале, громадой нависавшей над водой. Шведский берег ничем не отличался от эзельского – те же камни, такие же протоки, та же жухлая трава на взгорке. Юри сбросил тяжёлую накидку и нерпичьи бахилы, достал из рундука круглую шляпу, чёрный плащ, башмаки с пряжками, превратившись в обычного горожанина.

   – Не высовывайтесь! – приказал он.

Перепрыгивая с камня на камень, скоро очутился он на суше и растворился, точно его и не было. Юри хорошо знал это место, бывал уж точно с отцом Фабиана. Ни с суши, ни с моря оно не просматривалось, смело огонь разжигай, но Фабиан удержался от соблазна, хотя продрог не меньше Аго. Единственное, что он позволил, так перейти на пойему и спуститься в каюту, куда не задувал ветер и где было много рогож, чтобы укрыться и согреться.

Немало прошло времени, прежде чем послышались шаги двоих людей. Юри зажёг сальный фонарь, подкатил одну бочку, выбил деревянную пробку. Человек, пришедший с ним, в орехового цвета камзоле с бархатным воротом запустил в отверстие медную трубку, вытащил из нутра горстку зерна, рассыпал на ладони, взял на зуб, пожевал.

С первого урожая, – произнёс Юри.

Но швед не удостоил его ответом, той же трубкой показал на другую бочку, на третью, пока каждую не просмотрел.

   – Отчего доверять перестал? – обидчиво спросил Юри шведа.

После долгого молчания швед выговорил:

   – Лаул, пёс, осевки подсунул.

   – Я за него не ответчик. – По лицу Юри пошли красные пятна, подлость земляка задела его за живое.

О том, что Лаул, этот стряпухин выродок, отважился на контрабандный вояж, Юри услышал впервые, но возмутился не тем, что тот стал как бы конкурентом, хлеб отбивать, а что пошёл сразу на бесчестье.

Швед перевёл взгляд на мальчиков, прижавшихся в углу:

   – Твои?

Юри кивнул.

Вошли четверо парней, один здоровее другого, и начали выгружать девятивёдерные бочки, ловко балансируя на скользких камнях. Где-то за скалами у них стояли подводы. Обратно они принесли соль в таких же бочках.

   – Когда снова придёшь? – спросил швед, раскуривая трубку.

Юри, ещё не отошедший от гнева на земляка, молчал. Безмолвствовал и швед, не выказывая нетерпения.

   – Надо с Лаулом разобраться, – наконец выговорил Юри.

   – Дело не моё, решайте сами. – Швед занёс ногу на порог. – Таможенная удема на Гогланд пошла. Остерегись.

Люди ушли. Юри поднял якорь, действуя багром, начал выбираться из фьорда.

2

Заведётся блоха, свету не взвидишь. Настырная, юркая, мерзкая тварь куснёт, перескочит, затаится, а как забудешь о ней – снова ужалит. Таким оказался Лаул.

Пробовал Юри по справедливости с ним рассудить, к совести призвать. Лаул обнаглел до того, что затребовал пай с выручки – за молчание. От такого нахальства прямодушный Юри даже потерялся сперва. Пришлось побить, что ещё больше обозлило паскудника.

Повадился за Юри подглядывать. Угадал, высмотрел, когда Юри в Швецию отчалил, и поскакал в Аренсбург к таможенному поручику Абнеру с доносом. Свой долг Абнер исполнял ревностно, как пёс. Обложил берег парными постами солдат, навстречу две шнявы в море выпустил. Сам же с подзорной трубой устроился на самом высоком месте острова у Панка, где берег футов на сто над морем поднимается.

Фабиан с Аго поняли, что отца надо выручать. А как? Строили разные планы, в конце концов придумали один, правда, рискованный. Фабиан выйдет на кимре, постарается встретиться с Юри раньше, чем его словят церберские шнявы. Аго же станет следить за передвижением постов, в случае опасности зажжёт фонарь и спрячет его в каменистой нише у мызы Кихельконне. Тогда Юри повернёт на Муху к своему родственнику, там разгрузится и займётся рыбной ловлей, что не воспрещалось.

Фабиан хорошо понимал всю шаткость плана – найти пойему Юри в Балтике всё равно, что схватить салаку в воде голой рукой. Но положился на случай. И надо же так счастливо сложиться обстоятельствам, что и бури не случилось, и ветер сопутствовал, и Юри задержался у шведов. Фабиан пересёк море, отыскал место, где в прошлый раз швартовались, предупредил об облаве.

Юри сделал, как советовал Фабиан. К Эзелю они пристали в разное время и в разных местах. Солдаты обыскали пойему от клотика до кормы, ничего не нашли, кроме толики рыбы. Обозлённый поручик Абнер всыпал доносчику полсотни плетей.

В другой раз уже сам Юри узрел провокацию по едва заметному гоношению в месте, удобном для стоянки. Он увёл пойему в камыши, неделю там бедствовал, комаров кормил, изголодался, соль промочил – из бочек и пригоршни не наскрёб, а всё же дождался, когда у таможенников терпение лопнуло, снялись они с постов. Вконец озверевший Абнер приказал выдрать Лаула до беспамятства и убрался восвояси.

А осенью Фабиан с Аго свою казнь мерзавцу устроили, по-мальчишески жестокую. Днём высмотрели в огороде большую тыкву, выпотрошили мякоть и семена, вырезали в кожуре глазницы, треугольную дыру вместо носа, зубы, как у черепа, внутрь поставили толстую свечу. К притолоке над дверью избы Лаула привалили бревно. Среди ночи в окошко ему постучали.

– Кто там? – отдёрнул занавеску Лаул спросонья, схватил дубину, лягнул ногой по двери – и тут бревно его по горбу торкнуло.

Неделю пакостник в постели отлёживался, ещё с месяц ходил кособоко, но быстро. Видать, остерегаться стал и поручика Абнера, и Юри Рангопля, и его сорванцов.

Вскоре подмораживать стало, затянуло бухточки льдом, пойему и кимбу вытащили на взгорок до весны. Приехал дядя Фердинанд, чтобы отвезти племянника в школу в Аренсбург. Эме от горя убивалась, точно навсегда расставалась. Юри впервые, как отец когда-то, погладил головку и оттолкнул, как от себя оторвал, Аго ноги овчиной укрыл, хотел уберечь от мороза. Вёрст пятьдесят до города было, гони не гони, за день не доехать. Потрусили лошадёнки, стряхивая иней и наледь, понесли санки в неведомую мальчику даль мимо песчаных накатов, каменистых пустошей белых лесов и перелесков.

Сколько их, дорог этих, доведётся пройти Фабиану?! И летних, и зимних, дневных и ночных, в дожди и метели, средь воды и полей... Если соединить их, вытянуть в линию – до луны бы хватило. Одни позабудутоя, другие вовсе сотрутся в памяти, а вот первая будет помниться до глубокой старости.

От лошадей несло сладким потом, домашним теплом, сыромятной упряжью, уверенной устойчивостью. Санки плавно раскачивались на ухабах, из-под копыт летели колючие льдинки, морозец приятно дубил щёки. Тренькал колокольчик на дуге коренника, с Руси перенятый, чтоб встречных предупредить для разъезда и волков отпугивать. Только разве наглеца-дуролома он остановит? Или отгонит голодную стаю? Скорее для души колокольчик годился, нехитрой песенкой согревал, щебетал себе помаленьку. А для зверя или удальца дорожного у дяди Фердинанда по бокам два кавалерийских штуцера лежало, да в ногах топорик торчал – с длинной рукоятью, лезвием с одной стороны и обушком с другой. Руби хоть насмерть, коль супротивник окажется опасный, хоть тупьём глуши – до опамятства.

Дядя шуток не любил. Исполнял он должность подинтенданта при главной крепости, имел чин не шибко великий – прапорщика, зато весьма важный – отвечал за сохранность пороховых магазинов.

Под нагольным тулупом Фабиан обогрелся, сморил его сон, а очнулся, когда лошадей на корчме распрягали. Дяде с племянником комнату наверху отвели. Прохладно было там очень, потому клопы не донимали – сами мёрзли, скучивались в людской, где печь грела, ночевали холопы и домочадцы, расселившись по лавкам и впритык на полу. Корчмарь самовар приволок и жаровню с калёными углями, а харчевались тем, что Эме натолкала, – холодной копчёной свининой, пирогами с ливером, сладкой селёдкой, медовыми сдобами.

Утром чуть свет запрягли лошадей и поехали дорогой прибрежной – слева суша снежная, справа море с горбами торосов, чёрными полыньями, где вода не поддавалась морозу.

Молчал Фердинанд, изредка высмаркивая льдинки из усов. Помалкивал и Фабиан. Окружённый людьми малоговорливыми, он замкнулся в себе, слов не тратил, наружу чувств не выказывал, отвечал, если спрашивали, но как можно короче и точней, прежде ответ сложив в голове, отбросив лишнее. Вопросов тоже не задавал, хоть иной раз одолевало любопытство. Не рассказывают, значит, так нужно. А ты делай, что надо делать. Бывало, Юри прислонит ладонь к печи – холодная. Фабиан шубейку на плечи и бегом за дровами, тут же лучину справит и огниво поднесёт. Или Эме заглянет в кадушку – там воды на донышке. Ведра в руки, коромысло на плечо, и к обложенному каменьями родничку. Аго не то что ленивый был, но менее проворный. Ему оплеух доставалось поболе.

Тоскливо стало без Рангоплей. Заплакать хотелось. Но и плакать Фабиан не умел. Что они поделывают сейчас? Как что? Юри у окошка сеть ладит для подлёдного лова. Аго табак в ступе рубит. Эме у печи ухватами правит. Свинья опоросилась – хлев утепляй, корова телку принесла, другая на подходе, бычки ревут, каждому пойло дай, куры в запечье клокчут – зёрнышко просят. На жаровне сало скворчит – на стол подавай. Кружись, хозяйка, крутись – поворачивайся с утренней зорьки до ноченьки поздней, на весь век заведённая, праздничком одарённая редким, что вздохнуть не успеешь, – и снова вкручивайся в долю женскую, робкую, невидимую глазу, надсадную.

А ещё шевельнулась в головке мальчишеской тихая лебёдушка Айра, что досталась горластой стряпухе Сельме и подлому Лаулу. Потеряет она красу раньше времени, постареет, сгорбится и ничего не увидит светлого. Почто он поздно родился? Самого ещё мыкают, как хотят, а вырос бы, в силу вошёл, сумел бы обогреть и защитить. Там, в теле крохотном, зажглась любовь первая – непонятная и тревожно-сладкая.

Дорога полукругом пошла, засинел справа остров Абрука, а слева из вечерней сини выявился сумрачной громадой Штурвольт – одна из главных башен Аренсбургской крепости. Инвалид в долгополой шубе издали приметил санки интенданта, завозился с цепью, выдернул шкворень из ржавой петли, поднял шлагбаум и замер столбиком, вытянул шею, выпятил грудь, выказывая усердие.

Спесиво отмахнулся от старика Фердинанд, повернул в ещё одну арку трёхметровой толщины и в торец здания упёрся. Оно стояло как бы отдельно от прочих, но соединялось единым сводчатым проходом и узкой лестницей.

Из низкого чрева двери, точно из норы мыши, выскочили старшие братья Герман и Александр, да Конрад – балбес Фердинандов, вытряхнули из тулупа, затащили с пожитками в так называемую «детскую» – подвальную комнату, бывший ротный клозет. Вмиг растащили домашнюю снедь по своим топчанам, попрятав под соломенными тюфяками. Фабиану отвели лавку у оконца, похожего на бойницу, с потрескавшимися стёклами. Ночью из окна дуло, не спасал и тулупчик, за который уцепился Фабиан в последнюю минуту, как утопающий за доску, предчувствуя, что без него совсем пропадёт.

Недоросли-братья, родные и двоюродный, имели вид болезненный, землистый, то ли от нехватки свежего воздуха, то ли от голодухи – и Фабиан решил жить сам по себе. Перво-наперво, проснувшись утром, к ужасу наблюдавших, он нырнул в снег, покувыркался в сугробе и растёрся до красноты Эминой шалью, последним подарком кормилицы. Потом выгреб золу из печи, прочистил дымоход, поколол сухие сосновые полешки для растопки, а сверху сырые положил, огонь поурчал-поурчал да и занялся жарким пламенем. Вытряхнул из матраса и наволочки подернутую гнилью труху, в конюшне набил свежей соломой, трещины в стёклах замазал варом и ветошью проконопатил между рамами. Потеплело в «детской», повеяло жильём.

Разнежившийся Конрад потребовал и ему справить такую же постель. В тот момент Фабиан в печке кочегарил. Услышав приказание, прикрыл дверную чугунину, вынул багровую кочергу’, увалисто приблизился к кузену, на семь годков старшему, и спросил незлобливо, но с угрозой нешуточной:

   – А сего испробовать не изволите?

И свои кровные притихли, и Конрад язык проглотил. Поняли: на малом не прокатишься.

За чаем с армейским сухарём, чесноком натёртым, Конрад хотел было батюшке про дерзость заикнуться, но Фердинанд гимнастические экзерциции со второго этажа видел и брезгливо произнёс:

   – Цыц!

В школе, куда явился Фабиан с письмом его превосходительству от его благородия, учинили дотошный экзамен по словесности, Закону Божьему, арифметике, чистописанию, нашли домашние занятия вполне удовлетворительными и определили прямо в выпускной четвёртый – все Беллинсгаузены очутились в одном классе. Но это ещё не значило, что класс, как нынче, за год проходят. Курс мог растягиваться на два и три года, смотря кому как повезёт – кто учителю поглянется, кого инспектор невзлюбит, а у кого родители рылом не вышли. Городок-то, крепостью окрещённый, был маленький, до исподнего каждого выворачивали, все грехи родителей на ребятишках отщёлкивались, бывало и наоборот, но реже. Учеников не хватало, одно и то же событие толковалось по-разному, кому как из учителей хотелось. Говорили по-немецки. Да и где было учиться русскому, если в школах и гимназиях всей Прибалтики даже русскую грамматику зубрили по немецкому пособию? Французский язык употребляли мало, хотя книжку французскую в лавке купить можно было, а русскую приходилось выписывать из Петербурга.

Зато все, кому приходилось выезжать за границу, называли себя русскими, даже кичились таким званием, драпируясь в это слово, как в римскую тогу.

Охочий летом до моря, зимой Фабиан увлёкся историей, в своё время Екатерина-матушка учреждала в России губернское правление и приказала искать в каждой местности примечательности, чтоб других поразить, оное записывать, издавать, увековечивать. Поощряла, нынешним языком говоря, краеведение. Находились энтузиасты, иные пылкие безудержно. В Аренсбурге таковым оказался комендантский писарь Эмборг из гетенбергских студентов. К нему и прибился Фабиан для составления общего плана и описи оставшихся реликвий.

В свободное время они занимались раскопками, поиском потаённых ходов, разбором древних списков и книг. Мало-помалу собиралась история крепости, не менее занимательная, чем, скажем, история ревельская или рижская.

От Эмборга Фабиан узнал, что строительством руководил магистр Аренсберг – глава Ливонского ордена, позднее в замке жили все церковные владыки. Шведы, завладевшие Эзелем, как и другими островами Моозундского архипелага в середине XVII века, обнесли его стеной, снабдили артиллерией. Они хозяйничали здесь более полусотни лет. Непрерывные войны Швеции с Данией привели в беспорядок финансы. Сильнее всех разорила казну королева Христина. Она так щедро жаловала государственные имения дворянам, что после отречения её от престола из-за «спора сословий» почти все земли как в самой Швеции, так равно в Лифляндии, Эстляндии и на Эзеле оказались в частных руках. По воцарении Карла XI сейм 1688 года вынужден был все розданные имения отобрать обратно в казну. Меру эту при её исполнении стали применять не только к имениям, пожалованным шведскими королями, но и таким, которые достались дворянству от прежних владетелей. Отбирание земель в казну, известное под названием «редукции», привело к упадку благосостояния всей Прибалтики, в том числе и острова. Несмотря на то, что число государственных имений удвоилось на Эзеле, Карл XI вконец разорил одно из лучших своих владений. По прошествии двадцати лет четыре пятых обработанной и плодородной земли острова превратились в пустыню.

С началом Северной войны Швеции с Россией к бедствиям «редукции» прибавились стеснительные налоги на содержание войск, укрепление Аренсбурга. К довершению постигшего несчастья мор и голод 1708—1711 годов опустошил Эзель до крайности. Военные сборы не вносились добровольно, а брались силою. К шведам стали относиться как к захватчикам.

Разгромив Карла XII под Полтавой, Пётр послал в Прибалтику сорокатысячный корпус Шереметева. В октябре 1709 года генерал-фельдмаршал обложил столицу Лифляндии Ригу и держал её в осаде девять месяцев. После капитуляции Риги в конце июля 1710 года дивизия генерала Боура овладела Ревелем. Аренсбург вообще сдался без боя. Укрепления вокруг замка Боур приказал взорвать. Однако после заключения Ништадтского мира[3]3
  Договор между Россией и Швецией, подписанный в городке Ништадт (Финляндия) 30 августа 1721 года, завершивший многолетнюю Северную войну. По нему Швеция уступала России огромное пространство: Лифляндию, Эстляндию, Ингерманландию, часть Карелии с городами и крепостями Ригой, Динамюндом, Ревелем, Дерптом и Нарвою.


[Закрыть] их пришлось восстанавливать. В замке расположились квартиры для офицеров, казармы, гауптвахта и пороховые магазины под опекой дяди Фабиана – Фердинанда Беллинсгаузена. Крепость оставалась крайним западным оплотом России в Балтийском море до 1836 года, когда воздвигли укрепления на Аландских островах.

В августе 1787 года открылась новая кампания против Турции. Началась она с конфуза. В шторм к турецким берегам шла эскадра. Сперва думали, ветер скоро кончится, а он всё крепчал и крепчал, дошёл до ураганной силы. Корабли получили тяжёлые повреждения. «Мария-Магдалена» потеряла руль, пришлось рубить мачты, чтобы не опрокинуться. Течением снесло судно к Босфору, где его пленили турки.

На Балтийском флоте стали готовить эскадру для отправки в Средиземное море. Трудность формирования состояла в том, что часть кораблей пребывала в Кронштадте, другая – в Ревеле. Стопушечные линейные находились в Копенгагене в ожидании подхода других судов, чтобы следовать вместе, «дабы взять турок в два огня».

В прошлую кампанию против турок в 1768—1774 годах Екатерина II отправила на бой такую же армаду. Её повёл честный, скромный и добросовестный служака Григорий Андреевич Спиридов. Но с первых же дней дело не заладилось. Большие и малые недостатки в устройстве русского флота обернулись прискорбной бедой. Не только мелководье, плохие карты, штормы стали тому причиной. Тыловыми службами экспедиция была подготовлена из рук вон плохо.

Несмотря на то, что ещё Пётр I наказывал провизию держать в бочонках и льняных мешках, её продолжали доставлять в рогожах, гниющих от волглости и портящих продукт. Солонину везли в больших бочках. Оставаясь продолжительное время откупоренной, она заражала воздух. Пресная вода в деревянных баках портилась ещё скорее, приобретала отвратительный вкус и запах тухлых яиц.

Для нагрузки трюма употреблялся не чугунный, а каменный или песчаный балласт, в котором собирался и гнил сор, сметаемый нерадивыми служителями в трюм и способствующий размножению крыс и насекомых.

Если к этому прибавить, что при неимении судовых лазаретов больные до перевода на госпитальное судно не изолировались от здоровых и что вообще на судах не существовало нормальной вентиляции и глухие углы нижних отсеков избавляли ленивых от путешествия к гальюнам на верхнюю палубу, то высокая смертность и болезни становились легкообъяснимыми.

Отправляясь на таких кораблях в небывалое, первое для России плавание, Спиридов уже по прибытии в Англию упал духом. Гневные разносы ему довелось выслушивать не только от главнокомандующего графа Алексея Орлова, но и от самой Екатерины: «Когда вы в пути съедите всю провизию, тогда вся ваша экспедиция обратится в стыд и бесславие ваше и моё... Прошу вас для самого Бога, соберите силы душевные и не допускайте до посрамления перед целым светом. Вся Европа на вас и вашу экспедицию смотрит».

В ту кампанию Спиридов и его корабли всё же соединились с русской эскадрой, уже действовавшей в Средиземном море, ещё до войны прошедшей из Чёрного моря через турецкие проливы, и задали противнику жару. На корабле «Евстафий» Григорий Андреевич оказался в самом пекле. Против него выступили сразу три линейных корабля. «Евстафий» отважно ринулся на неприятельский флагман. Адмирал приказал музыкантам «играть до последнего» и с обнажённой шпагой бросился на абордаж. Турецкий элефант запылал, «Евстафий» также получил повреждения, рухнул грот, искры засыпались в крюйс-камеру, в пороховые погреба. Спиридов подхватил младшего брата командующего Фёдора Орлова и спрыгнул в спасательную шлюпку перед самым взрывом. Командир же «Евстафия» Иван Круз взлетел в воздух, «аки ангел», но благополучно приводнился, снял его с обломка реи подвернувшийся ботик.

Турецкий флот укрылся в Чесменской бухте. Ночью туда прорвался отряд Самуила Карловича Грейга, напустил на турок горячие брандеры – отслужившие свой срок баржи и малые суда, начиненные горючими веществами: смолой, варом, жиром, сухими деревами. Огонь быстро распространился по всей неприятельской линии, начались взрывы, поднялся великий переполох.

Один из командиров брандеров – лейтенант Дмитрий Ильин, – запалив затравку, сцепился с самым большим кораблём, впившись как клещ в собачий хвост. Спрыгнув в шлюпку, он всё ещё оглядывался, высматривая, как огонь пожирает сухой бок корабля, такелаж и паруса. Ярко светила луна, взбешённые турки палили вслед из ружей, пушек картечью и ядрами, а он лишь скалил зубы: знай, мол, наших! Известный впоследствии морской историк напишет об этом случае, что «сей подвиг требовал отчаянной храбрости, соединённой с полным вниманием ко всем подробностям исполненного им дела».