Текст книги "Беллинсгаузен"

Автор книги: Евгений Федоровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 46 страниц)

3

Весна 1797 года выдалась ранняя, угарная, точно шаловливый телёнок, выпущенный из зимнего хлева на вольное поле. В начале апреля Нева освободилась ото льда, а к концу месяца вовсе настало лето. Истомившись по теплу и солнцу, кадеты с тоской глядели в окна, преподавателям внимали вполуха, ждали каникул, хотели к маменькам и папенькам, а уж гардемарины вели себя и того хуже – младшие в помыслах уже на учебных судах, старшие, выпускные, готовились к производству в офицерские чины. С мичмана начиналась карьерная иерархия на флоте.

Закончились экзамены по двум десяткам предметов – от Закона Божьего и грамматики до высшей математики и кораблестроения. Принимала их комиссия из бывалых морских волков, пожухлых в министерствах. Одни были глухи, как пни, другие сами давно позабыли науки и вопросы задавали по подсказке, третьи вообще еле держались в креслах от старости, то и дело впадали в глубокий сон, точно в обморок. Кто помоложе, проявлял прыть, но не настолько, чтобы срезать гардемарина, сам государь питал отцовскую слабость к воспитанникам.

Знаменитый Кук печалился, что только в зрелом возрасте начал учиться съёмкам берега, а с геометрией познакомился в тридцать пять лет. Но сколько натворил! А эти ребятки что-то да усвоили, а чего не постигли – в морях догонят, времени-то у них впереди у-ух как много. Словом, никто из высоких проверяющих чинов не изъявлял желания, чтобы получилось, как в библейской пословице: лизнул медку, да помер.

Ещё до экзаменов гардемарины выпускного класса получили у каптенармуса суконный, полотняный, шляпный, галантерейный и кожаный материал, проценты из подъёмных сумм на портного и сапожника, в перерывах между зубрёжкой бегали на примерку и с сильным биением сердца вертелись перед зеркалом, как капризные барышни перед выездом на первый бал. Шинели просили подбивать левантином, на шёлк раскошеливались лишь франты да те, которым позволял это делать широкий и щедрый родительский карман.

Перепрыгивая через две лесенки на третью на пути от портняжки до Корпуса, Фабиан вдруг услышал грозный окрик:

   – Гардемарин! Ко мне!

Он оглянулся и увидел высокого офицера в форменном камзоле и епанче с тусклой львиной бляхой. Лицо показалось знакомым, особенно бледность его и узкий, клином, подбородок, но если они и встречались, очень давно. Как положено, Фабиан развернулся, приблизился к офицеру, печатая шаг, чётко выбросил руку к виску, громко и отчётливо назвал имя и звание.

   – А ведь не признал? – улыбнулся офицер загадочно.

   – Раньше видел, но где? – сконфузился Фабиан.

   – Ну, где уж вспомнить! Голова, чай, кругом? Скоро в мичмана?

   – Надеюсь.

   – Ханыкова помнишь?

   – Ещё бы! Да и вас теперь признал! Вы же Рожнов Пётр...

   – Михайлович, – подсказал офицер.

   – Вы с Аго на кимбе шведа высматривали.

   – А сколько годков прошло? Семь! Ну беги. Вижу, от торопкости пятки горят.

   – Выпускные же.

   – Не знаешь, направят куда?

Фабиан пожал плечами.

   – Смурное время идёт. Стоит пока флот, гниёт помалу... Если в Кронштадт пошлют, на Купеческой третий дом от угла. Там меня найдёшь.

   – Премного благодарен, Пётр Михайлович. Навещу непременно.

Свершалось это по традиции 1 мая. С дробью барабанов и трелью флейт на плацу выстраивались классы поротно. Первая рота несла белое знамя, четыре других – жёлтые, штофные. На знамёнах красовался орёл с державою и скипетром, в середине его для выпускной гардемаринской роты – государственный герб, для остальных рот – корпусной: руль, градшток и шпага, крестообразно лежавшие и увенчанные короной.

На парад прибыл государь с малой свитой близких ему людей. Быстрым взглядом окинул он строй преподавателей в форменных мундирах, отдал им честь, поскольку знал каждого в отдельности и по-своему уважал. Первым на фланге возвышался Иван Логинович Голенищев-Кутузов в золочёном камзоле с красной лентой через плечо и многими звёздами. За ним тянулся Пётр Кондратьевич Карцев, главный инспектор классов, суровый к лентяйству и спеси, при нём не только порядок, но и самый образ учения принял совсем другой вид. Далее стоял заведователь учебной частью Платон Яковлевич Гамалея, который, заступив на пост, застал учителей или совсем дряхлых, или молодых, малоопытных в деле воспитания, стариков сплавил на покой, а из подающих надежды приготовил неплохих преподавателей. Рядом с Гамалеей высился стройный Логин Иванович Голенищев-Кутузов, сын директора. Пробился к должности начальника строевой частью не папенькиной протекцией, а исключительно по собственному рвению. Воспитанник Сухопутного корпуса скорее мог бы сделать карьеру, однако по своей охоте перешёл на флот, удостоился за храбрость Святого Георгия. К причислению к Морскому корпусу за него хлопотал почивший в бозе директор Алексей Иванович Нагаев.

Знал Павел учителей и меньше чином, только сейчас было не до них. Его занимал гардемаринский выпускной строй, семьдесят семь человек. Он медленно шёл вдоль шеренг, намётанным глазом оценивая выправку и бодрый вид будущих моряков-офицеров. Иногда останавливался, заинтересованный тем или иным выпускником. Отрывисто спрашивал:

   – Что есть флот?

   – Составляет одну или несколько дивизий: авангардию под вице-адмиральским флагом, кордебаталию под главным адмиральским флагом, ариергардию контр-адмирала. Каждая дивизия делится на три части, называемые эскадрою, – без запинки отвечал счастливец.

Двигался дальше:

   – Адмирал полный?

   – Соответствует генерал-аншефу. Когда флот в линии, в боевом строю, имеет свой корабль посреди кордебаталии.

Остановившись перед Беллинсгаузеном, потребовал:

   – Что есть шлюп?

   – Слабее корвета, имеет одну открытую батарею с несильной артиллерией. Оснастка состоит из двух передних мачт, подобных фрегатским, а задняя несёт только бизань и на стеньге топсель, подобный тендерному. Хорош для учёных путешествий и как транспортное судно...

   – Хватит, – оборвал Павел. – Имя?

   – Фабиан Готлиб Беллинсгаузен.

   – Из Лифляндии?

   – Эстляндии, с Эзеля Моонзундского архипелага.

   – Отец, мать?

   – Померли.

   – Близкие родственники?

   – Дядя с семейством, братовья...

   – От родственников дальше, роднёй будешь. На себя надейся.

   – Так и делаю.

   – Ответ достойный. – Павел обернулся, к тенью следовавшему за ним Ивану Логиновичу: – В православие обратить, коль русскому флоту служить собирается. – И подал руку для благодарного поцелуя: – Успехов тебе, мичман!

В тёмно-серых глазах императора блеснула нечаянная слеза. Из рукава камзола он выхватил платок, сердито смахнул её, вздёрнул голову, что придало его облику выражение надменности и задора, и шагнул дальше...

А потом в зале Корпуса на втором этаже давался бал. Зала была так велика и светла, что никакая другая во всём Петербурге не могла с ним сравниться. На арматурах по стенам висели знамёна разные – свои, прославленные дедами, иноземные, трофейные. Ниже располагались батальные картины морских сражений, портреты знаменитых мореплавателей и флотоводцев. Люстры на потолке, в рост человека, походили на колокола из прозрачного горного хрусталя с подсвечниками внутри – по четыре в каждой. У задней стены по всей длине высился трёхмачтовый корабль с парусами, флагами до потолка.

Столы накрывались крахмальными скатертями. Обслуживали гардемарины младших классов и «дядьки» в белоснежных колпаках и одеждах. Подавали превосходный хлеб, которым опять же славилась корпусная пекарня на всю столицу, мясные и рыбные холодцы, разные каши с маслом и сметаной, блины с икрой, балыками, мёдом, квас – опять же отменный, получше царского, его разливали в массивные серебряные, вызолоченные изнутри стопы.

Дозволялось на этот раз в открытую и вино лёгкое, и шампанское. Однако в присутствии государя, императрицы, их сыновей пить хмельное новоиспечённые мичманы стеснялись, дабы не опростоволоситься.

Павел Петрович с Марией Фёдоровной первой парой открыли входивший в моду танец экосез. А уж за ними в плавность двинулись свитские, корпусные офицеры с дамами, молодёжь, кто посмелей.

4

В списках выпускников Морского кадетского корпуса за 1797 год Беллинсгаузен числился как Фабиан Готлиб. А в крещёной книге корпусной церкви Павла Исповедника уже значился как Фаддей Фаддеевич.

Эта церковь была устроена в день вступления на престол императора Павла Петровича в знак глубокой признательности к щедротам и заботливости монарха.

В Морском корпусе Павел и впрямь отдыхал душой и телом. Сюда он часто приезжал без всякого предупреждения, обрушивался как снег на голову. Но тут же возникал караул, следовал возглас: «Его императорское величество изволит еха-а-ть!» Дежурный офицер командовал: «Слушай! На кра-а-ул!» Гремели барабаны, играла музыка, преклонялось знамя. Поздоровавшись, государь проходил по фронту. После чётких ружейных приёмов суровость исчезла, отлегало озабоченное сердце, веселело лицо. Император шёл в классы, заглядывал в тёмные углы, как заботливый хозяин, и всюду находил порядок устойчивый, а не парадный марафет.

Уместно здесь вспомнить об одном эпизоде, происшедшем с сыном Ивана Логиновича, Логином, поскольку Беллинсгаузену пришлось иметь с этим человеком разные дела, нести одни заботы, мириться и ссориться, но всегда уважать, неизменно подчёркивая искреннее расположение.

Однажды зимой также негаданно Павел нагрянул в Корпус по поводу гнусного поклёпа, найденного им в своём «почтовом ящике» у Зимнего дворца. Но всё оказалось не так, как описывалось в навете. Оставшись довольным, император уехал и буквально через час прислал Ивану Логиновичу рескрипт: «Господин главный директор Морского Кадетского Корпуса Голенищев-Кутузов! В бытность нашу сегодня в Корпусе, найдено всё в хорошем устройстве и порядке, почему изъявляем, как вам, так господину Генерал-Майору Г.-Кутузову, равно всем штаб– и обер-офицерам, Наше благоволение. Пребываем всегда к вам благосклонны».

Логин Иванович был до этого полковником, а в штатном расписании Корпуса занимал место «подполковника», или помощника директора. Чтобы перемену чина нельзя было отнести к ошибке, то в указе прежде написано было словно «подполковник», потом зачёркнуто и заменено словом «Генерал-Майору».

Принесение благодарности за эту милость директор хотел отложить до выхода высочайшего указа, но молодой генерал-майор с таким нетерпением желал надеть генеральскую форму, что упросил отца дозволить ему на другой же день явиться в ней к разводу. Просьбу поддержал и старый адмирал Рибас, бывший в это время у Ивана Логиновича и искавший по какому-то делу покровительства. Чтобы скорее уговорить директора, Рибас отправился домой, тотчас возвратился с генеральской шляпой, которую отдал новоиспечённому генералу, и окончательно уговорил Ивана Логиновича позволить сыну при разводе благодарить государя за награждение чином.

«По окочании развода, – вспоминал сам Логин Иванович, – когда подошло время представлений, я подошёл к императору, по соблюдаемому тогда обычаю стал на одно колено и снял перчатку с правой руки. Комендант сказал: благодарит за произведение в генерал-майоры. Государь, не снимая своей перчатки, с видом великого неудовольствия спросил меня: «Отдан ли приказ?» Я отвечал: «Не отдан». «А ежели я в приказе не отдам?» – «Тогда я останусь полковником». После сего ответа Государь с видом удовольствия, сняв перчатку и дав мне поцеловать свою руку, сказал: «Можно бы было подождать приказа, господин генерал-майор, – велел встать и сказал: – Всем, что видел в Корпусе, я доволен».

За чистоту и порядок Павел боролся неистово. В Корпус он приезжал в разное время суток, но никогда не мог найти малейшего беспорядка. Как-то в разговоре с директором проговорил:

– Я не могу ни в чём вас поймать; попробую попросить об этом императрицу.

Иван Логинович принял эти слова за шутку, но через несколько дней совершенно неожиданно в одних из боковых ворот появилась государыня, осмотрела всё, как это делала в своих заведениях – госпиталях, воспитательных домах, Смольном институте благородных девиц, – и осталась вполне довольна.

Управляя Корпусом фактически за отца, Логин Иванович почитал это заведение не только местом служения, но и отеческим домом. До последних своих дней и отец и сын сохраняли эту привязанность. Как радушные хозяева, принимали они корпусных офицеров, учителей и воспитателей. Гостиная была для всех и лучшим классом, и уютной залой для обедов, и клубом, где, не опасаясь последствий, разговаривали на любые темы.

Чаще и чаще разговор сворачивался к революционной Франции и молодому человеку со странной даже для самих французов фамилией Буонапарте.

В том году, когда появился на свет Фабиан Беллинсгаузен на глухой мызе Эзеля, мальчику с Корсики со злым, оливкового цвета лицом и дурным выговором исполнилось десять лет. Он учился в военной школе в Бриенне. Только туда брали на казённый счёт, поскольку отец-бедняк не мог платить за учение. Но нелюдимый, крайне вспыльчивый отрок поражал преподавателей абсолютной неспособностью к иностранным языкам, зато обладал блестящим математическим умом, любовью к географии и военной истории, замечательным умением в запутанных вопросах находить точные, единственно верные решения.

В Парижской военной школе Бонапарт уже учился у знаменитого математика Монжа, а астрономию постигал у гениального Лапласа.

Выпущенный из школы младшим лейтенантом артиллерии, он тайфуном пронёсся по Французской революции со всей силой своего темперамента и агрессивностью молодости.

Опытные педагоги Морского кадетского корпуса в Петербурге, попивая кофий в глубоких креслах, качали головами:

– Как бы сей мальчик делов не натворил...

Будто верный пасьянс получался: самый край уходящего века и первые полтора десятка нового столетия этот человек ввергнет в огненный вулкан и все государства Европы, и Азию, и саму Россию. Но пока, по слухам, он, залив кровью дремучую Вандею, восставшую против свободы, равенства и братства, подавив роялистский мятеж в Париже, разгромив четыре австрийские армии в Италии и принудив Вену к миру, двинулся в Египет против мамлюков.

5

К новому имени и сам Фабиан, и приятели его Дурасовы, Лука Богданович, и другие товарищи по Корпусу – Иван Елагин, Григорий Рикорд, Степан Пустошин, князья Яков Путятин и Степан Кропоткин, Андреан Ратманов, Колька Хомутов – привыкли скоро.

Фаддей так Фаддей. В России с давних времён иностранные имена перекраивались на русские до неузнаваемости, и никто не видел в этом ничего необычного.

В ведомости жалованья за два месяца вперёд отпускные, подъёмные, проездные, квартирные суммы, за которые Беллинсгаузен расписывался в получении, как и в церковной книге, тоже значилось «Фаддей Фаддеевич».

Всех мичманов распределили по флотам, эскадрам, флотилиям, по разным местам служебного пребывания.

Всем полагается отпуск. Разъезжались по родным имениям, клялись в вечной дружбе, обещались переписываться. Загадывали так, а получилось по-разному. Кто-то дослужился до больших чинов, кто-то умер молодым от болезней или погиб в баталии, кому-то удалось выйти в отставку раньше времени, поступить на другую службу или заняться хозяйством.

Мичманское жалованье было скудное, потому и холостяковали до седых волос, а капитан-лейтенанты, женатые, семейные, погружались в смурую бедность.

Но как бы тяжко ни приходилось учиться, сколько бы ни удавалось розог схлопотать, большинство уносило с собою благодарность судьбе, сделавшей их воспитанниками Морского кадетского корпуса, из которого вышло много истинных моряков.

В постылом Аренсбурге проводить отпуск не хотелось. Друзья звали погостить наперебой, соблазняли яствами и наливками, сулили приятность общества милых сестёр и кузин, каковых хватало в обширных российских глубинках. Однако его потянуло на Эзель к могилам матери и отца, приёмным родителям, и ещё хотел увидеть Айру.

Из Петербурга до Кронштадта на адмиральской шняве, оттуда на почтовом конверте до Аренсбурга, где прямо в порту Фаддей нанял дрожки до самого дома Юри Рангопля.

Он привёз Эме городское платье кружевами, Юри подарил нож в чехле отличной ливерпульской стали, Аго – шляпу с лентой, украшенной цветными бусинками.

Но оказалось, что подарки достались не всем. Друг детства успел жениться на эстке из Риксу, и в люльке уже ворочался светленький бутуз с беспричинно весёлыми синими глазками. Хорошо, что нашёл янтарный брелок с окаменевшим внутри диковинным паучком. Миловидная жена Аго – Уусталь – продела в отверстие шёлковый шнурочек и нацепила на розовую шейку мальца.

Растроганные Эме, Аго с женой не знали от радости, куда усадить Фаддея. Только Юри долго молчал, чем всегда скрывал большое волнение. Неудобно было вроде потрепать по голове важного теперь государева слугу, как в детстве, и слов подходящих никак не находилось в его малоподвижном мозгу. И всё же вспомнил добрую пословицу и, положив корявую ладонь на колено Фаддея, произнёс с медленной расстановкой:

   – Старая дорога, старый друг.

Смутившись от столь длинной для него тирады, вынул аглицкий нож, провёл ногтем по лезвию и вышел в подворье. Подсвинок даже конца своего не почуял, хрюкнул только и замер. По давнему обычаю эстов самому желанному гостю полагалось подать к столу свежую печёнку молодой свиньи. А пиво ещё загодя было сварено, чуяло сердце, что хоть не кровный, но по сути сын должен был приехать вот-вот. Водки, как и большинство эстов, Юри не пил. От крепких напитков эсты мрачнели, лезли драться, теряли достоинство. Потому избегали они пить водку пуще яда. Для них судьба создала пиво, как, впрочем, и для остальных прибалтийских народов.

В предчувствии приезда любимого приёмыша Юри взялся за изготовление сундучка. Сначала выбирал молодой дубок, строгал досочки, просушивал в скромном тепле под навесом, делал пазы. Затем, подобно скрипичному мастеру, выдерживал дерево в янтарной олифе, снова сушил, пилил лобзиком чуть толще конского волоса. Варил клей из оленьих копыт и рыбной муки. Стягивал прессом так, что простым глазом шов не просматривался. А уж после изготовлял оковку из ребристой меди, винтиками закреплял скобы, вделывал замок и обивал гвоздиками, загибал кончики внутри, удаляя остриё опять же в дерево. Малейшую шероховатость счищал шкуркой и полировал заячьей лапкой. Лаков, как всё блестящее, бросающееся в глаза, Юри не признавал. Любой предмет, по его мнению, должен нести естественный, первородный цвет.

Отпуск летел быстро, на крыльях. Кимба успела сгнить, латать – овчинка выделки не стоила. Походили в море на пойеме, обошли вокруг острова, как в детстве. И уже на берегу гуляючи, встретил Фаддей Айру – мальчишескую свою любовь, – ещё более прекрасную, чем прежде. Узнала и она его, покраснела от смущения, а глаза небесные засветились радостью. Никогда и слова-то не было сказано, а вон видимыми токами, силой Божеской передавались сигналы волнующие, бросали сердце к сердцу, как в объятия.

   – Как живёшь, милая? – вымолвил наконец Фаддей.

Айра промолчала, затеребила передник быстро-быстро. На десять лет она раньше родилась, но не постарела нисколько, напротив – соком налилась, сохранила фигуру девичью. Догадался Фаддей – не рожала больше. Видать, мерзавец Лаул недюж оказался.

   – Живы все? – чтоб не молчать, спросил Фаддей.

   – А что им сделается? – с глухой неприязнью проговорила Айра. – Такие долго живут.

Глядел на Айру Фаддей, думал, а о чём – не скажешь складно. Вразброс, обрывками метались мысли. Нерадостные, безнадёжные. Ах ты, жизнь подневольная! Любовь первую Бог посылает, а как её взять? Уберечь? Сбросить мундир, уйти в море, отыскать заводь, куда никто не залезет, вместе летать, будто вольные птицы. Да нет, твой мир уже давно цепью обнесён, присягой окольцован. Начнут охотиться, как за татем, не дадут ни покоя, ни радости, из-под земли достанут, прикуют к арестантской галере, пока не сдохнешь. И свою жизнь погубишь, и, что важнее всего, ей счастья не дашь...

Вдруг лицо Айры стало белеть, расширенными глазами она глядела куда-то за плечо Фаддея, немея от ужаса. Фаддей интуитивно отшатнулся, и тут мимо него с шумом пронеслась дубина и хрястнула по камню, на котором он только что стоял. Остервеневший, с пеной у рта возник перед ним пьяный Лаул. Увидев, что промахнулся, он бросился на Фаддея, точно взбесившийся бык, изрыгая проклятья. Ругался он по-эстонски, Фаддей язык подзабыл да и не всё знал, но понял опасность нешуточную. Он вывернулся из-под разжиревшей туши Лаула и ребром ладони нанёс точный удар по шее. Лаул упал на карачки, взвыл от боли.

Фаддей оглянулся по сторонам. На взморье, к счастью, никого не было, кроме их троих. Оказывается, Лаул своим шкодливым чутьём с высокого берега выследил, когда Фаддей и Айра вдвоём останутся, схватил дубину, которую всегда под рукой держал, подкрался сзади, но умысел осуществить не сумел.

Пнув ботфортом, Фаддей опрокинул Лаула навзничь, поднял дубину. Хмель вылетел из башки давнего недруга. В глазах застыл ужас. Послышался даже стук щербатых зубов. Корпусные нравы, гардемаринская хватка выработали бойцовскую сноровку и хладнокровие.

   – Слушай и запоминай, смерд, – раздельно и веско проговорил Фаддей. – Сейчас я могу прибить тебя, как собаку. Мне, дворянину на государевой службе, ничего за это не будет. Айра тоже ни в чём не виновата. Но отныне ты не посмеешь даже пальцем тронуть её. Понял меня? Ни ты, ни мать твоя Сельма. И не дай Бог, если ослушаешься!

   – Всё понял, господин, всё понял. Клянусь! – залепетал Лаул, не в силах двинуть шеей от боли.

Айра с ненавистью и презрением смотрела на него.

Кто знать мог в этот момент, что гадёнышу жить осталось немного? О смерти Лаула позднее написал Аго. Поймали его рыбаки с Кихельконне в море у чужих сетей. А с ворами эсты издревле расправлялись жестоко: засунули в рогожу, прикрепили грузила и спустили в воду. Ищи да узнавай, кто сделал. Айра вернулась к родителям.

Пока же Лаул, так и не решившись подняться с коленей, уполз прочь. Следом, низко опустив голову, пошла Айра...

В последний день перед самым прощанием Юри подвёл Фаддея к комоду, сдёрнул дерюжку, и Фаддей увидел дорожный сундучок с хитрым замочком, скобами и медной оковкой. С такими удобными для переноски и перевозки вместительными сундуками моряки отправлялись в плавание. Да и цивильные служащие, курьеры, экспедиторы, купеческие люди, все, кого служба и дела носили по земле и водам, обзаводились ими. Их ещё называли «вольным ящиком». Всякий, кто имел его, будто братался с простором и волей.

В Петербурге славно делала их мастерская Бувса. Для гражданской и сухопутной публики сундучки украшались изящной росписью с купальщицами и пастушками, для моряков-офицеров рисовались нимфы и морские чудища. Цены тоже кусались – по поверью, вещь покупалась раз и навсегда, торговаться считалось неприличным. Все втайне надеялись дослужиться до командора или адмирала и опустошали тощие кошельки.

Фаддей так торопился в Лахетагузе, что забыл о сундуке, без которого неловко было являться на приписанный корабль. Юри подбросил сундучок на ладонях, передал Фаддею. Тот ожидал ощутить нечто весомое, в крайности не меньше двух футов, а сундучок оказался лёгким, как шляпная коробка. Внутри он разделялся на несколько отделений: для продуктов, белья, документов и книг. Три ящика в крышке отводились для дорожных часов, лекарств и карманных пистолетов.

Слегка подвыпивший и потому разохотившийся к разговору, Юри вымолвил.

– Пусть он послужит тебе, сынок, во всех морях.

Эме тут же стала наполнять его выглаженным бельём, запасным платьем, вяленой снедью с чесноком, тмином и другими пряностями, отчего пища долго не портилась и сохраняла первозданную свежесть.

Юри с Аго вышли готовить пойему к походу в Кронштадт, где стоял грузовой лейт «Маргарита». На нём предстояло нести службу восемнадцатилетнему мичману Фаддею Беллинсгаузену.

Забегая вперёд, скажем, что сундучок этот прослужит хозяину всю жизнь, останется и после смерти его.

А младенец в люльке, названный Олевом, встретится с приёмным дядей, который будет уже в чине капитана II ранга, и через двадцать два года пойдёт вместе с ним в самый дальний вояж к южным широтам, к неведомой Антарктиде.