Текст книги "Беллинсгаузен"

Автор книги: Евгений Федоровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 46 страниц)

5

Наступили холода. Теперь ходили галсами в зависимости не только от ветра, но и плавающего льда. Матросы расставлялись по бортам. Баграми они расталкивали льдины, прислушивались к шуму бурунов, поскольку из-за тумана и непрестанного снега ничего нельзя было разглядеть впереди. Эти льды остановили бесстрашного Кука на 60 градусе южной широты. Сандвичеву землю он видел как бы в потёмках, почти всегда при густейшей мути и снегопаде. Немудрено, что острова он принял за сплошной берег. Да и русские шлюпы продвигались на ощупь, точно слепцы. Снега ложилось на паруса много, приходилось часто приводить корабли круче к ветру, чтобы стряхнуть его. Когда подмораживало, со снастей опускались гирлянды сосулек, способных размозжить головы. Ванты превращались в подобие проволочных канатов, а паруса – в жестяные листы. Шкивы примерзали к блокам, и требовалось много сил, чтобы приспустить или поднять марсели. То и дело, вахтенные служители сколачивали лёд на вантах и стень-вантах.

В непрестанных трудах встречали моряки новый, 1820 год. Невзирая на дурную погоду и опасное положение между льдами, они надели мундиры. Коки на завтрак подали чай с ромом, в обед – опять же праздничные щи со свежатиной, сверх обычной порции – по стакану горячего пунша, а к вечеру перед кашей рисовой ещё по стакану грога. Об одном только жалели – не смогли отметить новогодие с плавателями «Мирного».

И всё же моряки в столь тяжёлых условиях не падали духом. Вот как об этом напишет Лазарев в письме к сослуживцу и другу Алексею Антоновичу Шестакову, проживающему в отставке в городке Красном Смоленской губернии:

«В сей бесплодной стране скитались мы или, лучше сказать, блуждали как тени целый месяц; беспрестанный снег, льды и туманы были причиною столь долгой описи. Наконец, труды наши были не напрасны: Сандвичева земля состоит вся из небольших островов, и к тем, кои открыл капитан Кук и назвал мысами, полагая, что то сплошной берег, прибавили мы ещё три и, не вымарывая имя Сандвича, которое, без сомнения, может служить украшением всякой карты, переменили мы только: вместо Земли назвали Южные острова Сандвичевы. Прямо на зюйд лёд, сплотившийся с буграми, препятствовал нам продолжать путь свой, а потому, обойдя оный к норд-осту, спустились, наконец, к зюйду.

Беспрестанный снег и туманы продолжались иногда по две недели сряду. Ты из сего можешь иметь понятие о нашем лете, а особенно если сказать тебе, что термометр иногда при южных снежных штормах понижался до 4,5° морозу. Береговым твоим землякам покажется это немного, а ты можешь судить, каково это в море при жестоком шторме?»

Заметим в этом случае одну важную черту в характере начальника экспедиции. Исследовав и описав острова Туле, Монтегю, Бристоль, которые Кук лишь изредка и издалека разглядывал, принимая их за мысы одной земли, Беллинсгаузен оставил им английские наименования. Кук прекрасно умел изобретать новые географические названия и выдумывал их так много, как никто другой. Заливы, бухты, реки, мысы, горы, острова, архипелаги – стоило Куку взглянуть на них, как в его голове уже рождалось имя. Правда, поначалу его фантазия ограничивалась рамками «номенклатуры» британской аристократии, но позже, когда список этих имён был исчерпан, он обратился к другим источникам. Почти все наименования Кука остались в истории, только нескольким тихоокеанским островам вернули местные названия. По иронии судьбы Кук вспомнил о своём друге и покровителе лорде Сандвиче, не только увидев землю у Южного Полярного круга, но и когда сделал самое важное в жизни открытие, наткнувшись на группу островов в северной части Тихого океана. Он назвал их Сандвичевыми островами. Теперь их зовут Гавайями. На одном из них Кук и встретил смерть.

Отдавая должное своему предшественнику, Фаддей проявил исключительный такт, сохранив за открытыми островами те наименования, которые Кук давал мысам, а за всей группой – имя Сандвича. В рапорте де Траверсе он заметил только, что «на всех сих островах природа, совершенно охладевши от жестокого холода, ничего не производит растительного, а на иных обитают токмо пингвины».

Зато в море встречалось много живности: китов, дельфинов, косаток. Обычно неторопливые гиганты-киты иногда начинали устраивать дикие пляски. Они поднимались из моря вертикально на две трети своей длины и, красиво изогнувшись, обрушивались в воду, показывая свой чёрный хвост. Как-то раз на плоской льдине моряки заметили тёмное животное длиной более трёх с половиной метров и толщиной около метра. Рьяные стрелки Игнатьев и Демидов с «Востока» да офицеры с подошедшего «Мирного» открыли огонь. Зверь был ранен. Кровь лилась из него ручьями, вся льдина стала красной, но он, кажется, собирался с силами, чтобы броситься в воду. Только новый точный выстрел добил его. Матросы едва втащили на шлюп тяжёлую тушу. Когда художник зарисовал её, они содрали шкуру, разрубили на части. Мясо оказалось тёмным, непригодным в пищу. В желудке нашли пингвинов и морских птиц. Один из матросов, архангельский родом, сказал, что похожее животное поморы зовут утлюгою и принадлежит оно к породе тюленей. Позднее натуралисты посчитали его за морского льва.

От Сандвичевых островов экспедиция приступила к тем «покушениям» достичь материка, которые предписывались инструкцией. Скверные погодные условия, ледовые преграды требовали от моряков величайшего искусства управления парусными кораблями, выносливости, упорства. Малые скорлупки среди ледяных островов, качавшиеся на зыби, не раз оказывались слишком близки к гибели.

Фаддей сильно беспокоился за «Мирный». Шлюп худо слушался руля, и одного удара о большую льдину хватило бы, чтобы он пошёл ко дну. 9 января в ночь, когда вахту нёс Обернибесов, страшный удар разбудил всех спящих. Все выскочили на палубу, увидели медленно уходящую в темень льдину. Как её не сумели разглядеть ни матросы с баграми в руках, ни Обернибесов на шканцах, беспрестанно смотрящий в ночную трубу, – непонятно. Слава Богу, «Мирный» ударился не скулой, тогда смерть корабля была бы неизбежной, а налетел на лёд форштевнем. У него выломало гриф на четыре фута длиною. Лазарев, обследовав повреждение и убедившись, что вода в трюм не потекла, ни словом, ни жестом не изъявил неудовольствия вахтенному офицеру. Обернибесов увидел опасность в последний момент, но ничего предпринять не мог. Он знал, что из-за плохой управляемости шлюп всё равно не успел бы отвернуть.

В череде дней день 16 января 1820 года не принёс вроде бы ничего знаменательного. В шканечном журнале Фаддей записал: «Продолжая путь на юг, в полдень в широте 69°21'28'', долготе 2°14'50" мы встретили льды, которые представлялись нам сквозь шедший тогда снег в виде белых облаков. Ветр был от норд-оста умеренный, при большой зыби от норд-веста; по причине снега зрение наше недалеко простиралось, я привёл на бейдевинд за зюйд-ост, и, пройдя сим направлением две мили, мы увидели, что сплошные льды простираются от востока чрез юг на запад; путь наш вёл прямо в сие ледяное поле, усеянное буграми...»

А между тем именно в этот момент Беллинсгаузен находился в двадцати милях от материка в районе, названном Землёю Принцессы Марты уже в нашем веке, в 1929 году. Несколько часов ясной погоды в этот день позволили бы точно открыть эту землю на 110 лет ранее. Во всяком случае, русские моряки шлюпов «Восток» и «Мирный» первыми подошли столь близко к континенту, не зная, что свершали выдающийся подвиг. Днём раньше они пересекли Южный Полярный круг, а теперь увидели бугристое поле, тот самый шестой континент на земном шаре, названный позже Антарктидой. Запомним этот день. К нему ещё придётся вернуться, когда речь зайдёт о приоритете. Пока же никто из матросов, истосковавшихся по тверди, не крикнул: «Земля!»

Молча люди вглядывались в белоснежную равнину с пригорками, занимавшую всё видимое пространство. Одно лишь малое отличие от однообразной картины заметили они: даль за тучами необычно светилась. Они не могли объяснить физической сущности этого явления. Это сделали учёные потом. Поскольку там, где плыли корабли, было пасмурно, а над Антарктикой светило солнце, свет его отражался от снежной поверхности континента и создавал у мореплавателей впечатление яркого свечения на горизонте.

Когда в сплошной ледяной стене открывался проход, шлюпы устремлялись туда в надежде проникнуть к полюсу. Однажды в солнечный день перед глазами плавателей засверкала чудная картина из «Тысячи и одной ночи». Обрывы ледяного острова засветились чистыми изумрудами. Косо падающие лучи превращали их в величественные дворцы с глубокими пещерами, причудливыми каскадами падающей воды. Рядом с ними тянулись ледяные обрывы, похожие на проспекты волшебного города «с мраморными дворцами, колоннадами, куполами, арками, башнями, колокольнями, полуразрушенными мостами, посеребрёнными деревьями», как это представлялось восторженному юноше Новосильскому. Но стоило тучам заслонить солнце, колдовской свет угасал, исчезало воображение, только что блиставшие виды меркли в чёрно-белых тонах.

О том же дне 16 января писал Лазарев: «...достигли мы широты 69°23' южной, где встретили матерой лёд чрезвычайной высоты, и в прекрасный тогда вечер, смотря на салингу, простирался оный так далеко, как могло только достигать зрение, но удивительным сим зрелищем наслаждались мы недолго, ибо вскоре опять запасмурило и пошёл по обыкновению снег. Это было в долготе 2°35' западной от Гринвича. Отсюда продолжали мы путь свой к востоку, покушаясь при всякой возможности к югу, но всегда встречали льдяный материк, не доходя 70°. Кук задал нам такую задачу, что мы принуждены были подвергаться величайшим опасностям, чтоб, как говорится, «не ударить лицом в грязь»... Одно счастье, можно сказать, спасало нас, и даже до того нам сопутствовало, что мы во всё время не разлучались».

Убедившись, что льды смыкались и дальше идти невозможно, корабли спешили назад, пока ледяные поля не перегородили дорогу. В их коварстве убеждались не раз. Как-то «Востоку» понадобилось сделать запас пресной воды. Матросы забрались на одну из льдин с наклонной поверхностью. Откалывать лёд от краёв им было неудобно и опасно, тогда Фаддей приказал им вернуться, а канонирам велел произвести стрельбу ядрами в самый угол айсберга. Ядра не только отломали несколько кусков льда, но потрясли всю льдину. Громада наклонилась и перевернулась с треском и грохотом, обнажив подводную часть, изъеденную, как днище корабля древесными червями. Хорошо, что капитан держал паруса наготове и при возникновении опасности успел положить грот-марсель на стеньгу и отвести шлюп задним ходом.

В попытках проникнуть в широты южнее достигнутой 16-го числа, в борьбе с непогодой, в изнуряющем и малоуспешном старании извести сырость в каютах и кубриках, просушить одежду и обувь прошёл январь. Медленно, точно околдованные, облепленные снегом и льдом, как стеклярусом, проходили шлюпы вдоль сплошных ледовых полей, то опрастываясь от мглы, то снова входя в туманы. Лавируя, они поворачивали с одного галса на другой, теряя и во время самого поворота, и от дрейфа скорость, необходимую для того, чтобы избежать столкновения. Заметив, что ветер начинает меняться, капитаны брали направление на ту оконечность айсберга, которую ветер дозволял бы обойти и выбраться на свободное пространство. Корабли с заурядными мореходами давно бы потерпели крушение, но «Восток» и «Мирный» пока счастливо избегали этой участи.

Несмотря на исключительную собственную смелость и опытность, Лазарев считал, что Беллинсгаузен слишком рискует, маневрируя большими ходами между ледяными полями в условиях скверной видимости. Он замечал: «Хотя мы смотрели с величайшим тщанием вперёд, но идти в пасмурную ночь по восьми миль в час казалось мне не совсем благоразумно». На это предупреждение Беллинсгаузен отвечал: «Я согласен с сим мнением лейтенанта Лазарева и не весьма был равнодушен в продолжение таковых ночей, но помышлял не только о настоящем, а располагал действия свои так, чтобы иметь желаемый успех в предприятиях наших и не остаться во льдах во время наступающего равноденствия». Равноденствие, когда сравниваются продолжительность дня и ночи, сопровождалось обычно сильными штормами, оно и заставляло торопиться. Это было, пожалуй, единственным разногласием между капитанами шлюпов. Но к командиру экспедиции Лазарев относился с должным вниманием, исполнял приказы Беллинсгаузена быстро и точно.

Не принёс облегчения и февраль. Снова и снова корабли пересекали Полярный круг. 5 февраля с салинга Олев Рангопль увидел гористую, твёрдо стоящую стену льда, откуда и отламывались гигантские глыбы и пускались в плавания. Это позволило Фаддею предположить, что перед ним материк. В донесении из Порт-Джексона морскому министру он сообщал: «...дошёл до широты 69°78' южной, долготы 16°15' восточной. Здесь за ледяными полями мелкого льда и островами виден материк льда, коего края отломаны перпендикулярно и который продолжается по мере нашего зрения, возвышаясь к югу подобно берегу». И снова крайняя добросовестность не позволила заявить Фаддею об открытии материка. У него не было полной уверенности в том, что «материк льда», «возвышаясь к югу подобно берегу», действительно является сушей.

Однако мичман Новосильский, указывая на множество летавших эгмондских кур и небольших дымчатых птиц вроде ласточек, каких видели у Южной Георгии, прямо утверждал: «Нет сомнения, что близ 69° южной широты и долготы от 15° и далее к востоку должен находиться берег. Может быть, более счастливому будущему мореплавателю и столь же отважному, как наш начальник, вековые горы льда, от бури или других причин расступившись в этом месте, дадут дорогу к таинственному берегу». Высказывание оказалось пророческим. В1931 году этот берег откроют норвежские лётчики и назовут его землёй Принцессы Ранхильды.

Стужа и сырость изматывали людей больше, чем штормы и тяжёлая зыбь. Она не прекращалась даже тогда, когда слабел ветер.

Было очевидно, что вода, разбиваясь о твердь берега, находилась в постоянном волнении. Три раза в день матросы протирали потолки кают сухой ветошью, но капли от разности температур на воле и в помещениях быстро накапливались на потолках и падали, пропитывая влагой и без того сырую одежду и постели. Запасы дров катастрофически истощались.

Позвав Лазарева на очередной совет, Беллинсгаузен объявил, что намеревается ещё раз прорваться к югу в долготе восточной 60 градусов.

   – А если и там встретим ледяную преграду? – с какой-то непонятной мрачностью спросил Михаил Петрович.

   – Пока стоит лето...

   – Какое лето?! – вдруг прервал командир «Мирного». – Даже в самые приятные дни термометр показывает четыре градуса морозу! Представляю, что творится в сих дьявольских краях зимой!

   – Вы правы, Михаил Петрович, – мягко согласился Фаддей. – Можно представить, какая воцаряется лютая стужа, когда солнце перестаёт греть. Но пока оно есть, нам не следует прекращать покушений к полюсным широтам.

   – Неужели вы не убедились в бесполезности наших затей? – Лазарев явно нервничал, вскочил с места, начал ходить из угла в угол по крошечной каюте капитана и, наконец, высказал главную причину своей тревоги: – Ежели плавание продолжим, я останусь без дров.

   – «Восток» испытывает ту же нужду. Тем не менее я запретил сжигать пустые бочки из-под воды и вина. Мы перешли на самую жестокую экономию. Дрова только для приготовления пищи и чая.

   – Боюсь, матросы не выдержат, начнут болеть.

   – Пока Бог бережёт... Ещё одна попытка, и удалимся к северу не мешкая.

   – Хорошо, на одну натуру духа, пожалуй, хватит, но не больше, – проговорил, прощаясь, Лазарев.

Фаддей не сказал взвинченному соплавателю о более существенной тревоге, которая прибавилась к бедам команды «Востока». Из-за расшатанности корпуса в трюмы стало поступать больше и больше забортной воды. Конопатчики сбились с ног, заделывая щели то там, то здесь. Насосы работали беспрерывно. Матросы на откачке изнемогали, а свободных рук не хватало. Беллинсгаузен, как сознавался позже, находил одно утешение в мысли, что «отважность иногда ведёт к успехам».

В середине месяца налетел шторм невиданной силы. Волны поднимались как горы, шлюпы то возносились на вершины их, то низвергались в водяные пропасти, стремясь упасть боком, принимая на палубы много воды и пены. Океан ревел так, что корабли не слыхали взаимных пушечных выстрелов. Тьма стала непроницаемой от взбешённой стихии настолько, что люди не видели огней фальшфейеров, хотя суда находились где-то вблизи друг от друга. Новосильский описывал эту бурю такими словами:

«Густой снег, соединяясь с брызгами разносимой повсюду вихрем седой пены валов, обнял наш шлюп каким-то страшным хаосом; присоедините к этому свист ветра в обледенелых снастях, скрип перегородок в шлюпе, бросаемом с боку на бок, по временам мелькающие в темноте, как привидения, ледяные громады, присоедините к этому пушечные выстрелы и фальшфейерный огонь, так ярко освещающий этот мрак и бурю, и будете иметь только слабую, бледную картину всех ужасов этой ночи!

На море часто видишь и понимаешь, как ничтожны все усилия человеческие...

Сменяясь с вахты в полночь, я и в каюте моей не переставал слышать страшные удары волн о борт шлюпа над самым ухом и невольно подумал, что оставленные нами на далёком севере наши родные и друзья, находясь под надёжным кровом, верно, не подозревают, какую бедственную ночь проводим мы теперь во льдах под Южным полюсом!»

После этого шторма появился ещё один признак сильной усталости команды. Шлюп «Мирный» отстал. На «Востоке» едва успели привести корабль к ветру, как с бака закричал подштурман Шелкунов:

   – Перед носом, несколько под ветром, ледяной остров!

Фаддей, выскочив из каюты, приказал положить руль на борт, но медленный разворот шлюпа увеличил опасность. Если в самом деле на курсе оказалась бы льдина, то в пасмурность её можно рассмотреть с расстояния не больше кабельтова, иными словами, корабль на развороте уже столкнулся бы с айсбергом. На палубе появились другие офицеры, но, сколько ни вглядывались, ничего, кроме высоких волн, они не увидели.

   – Померещилось, – усмехнулся Торнсон.

   – Кто кричал? – спросил Завадовский.

   – Шелкунов, – ответил вахтенный офицер Лесков.

   – Андрей – добрый моряк. Не может быть, чтоб волну он принял за льдину.

   – У страха глаза велики.

Подштурман Андрей Шелкунов отличался бесстрашием и острым зрением. Его не случайно ставили на бак вперёдсмотрящим в самую густую пасмурность, и даже если у такого моряка отказало зрение – над такой оказией стоило задуматься. Уверясь, что никакого препятствия нет, Фаддей приказал поставить корабли на курс и пошёл на бак к Шелкунову. Подштурман – потомственный помор – был настолько смущён, что не мог поднять глаз на командира.

   – Ладно, унтер, бывает, – сказал капитан, облокачиваясь на борт.

Здесь, на баке, качало так, что замирал дух. Солёные брызги застилали глаза.

   – Да ведь гору-то видел, как вас сейчас, – всё ещё недоумевая, произнёс Шелкунов.

   – И какая она?

   – Обыкновенная. В три грота высотой. Стеной стояла.

   – Иди отдохни. Вместо себя Рангопля пришли.

Шелкунов дождался, когда палуба ушла под ноги, бросился покатиной вперёд и крикнул издали, когда шлюп стал вздыматься:

   – Ей-богу, Фаддей Фаддеевич, видел!

Даже вроде бы перекрестился.

«Надо и впрямь отходить в спокойные воды», – подумал Беллинсгаузен, наблюдая, как к нему приближался, держась за леера, Олев.

За сто дней, прошедших с отплытия из Рио-де-Жанейро, Рангопль похудел ещё больше, лицо потемнело, отчего ещё светлее стали казаться глаза и льняные волосы, выбивавшиеся из-под кожаной, мерлушкой подбитой, шапки.

   – Здравствуйте, – не по-уставному, а по-родственному произнёс матрос.

   – Здравствуй, сынок, – ответил Фаддей дрогнувшим голосом.

С тех пор как они встретились в Кронштадте и до сего времени, не было возможности поговорить по душам, занят был сверх головы.

   – Рассказывай, как служба идёт.

   – Как у всех.

   – Тяжело?

Олеву вопрос показался излишним, промолчал.

   – Знаю, всем тяжело. Не на блины шли.

   – Когда же муки кончатся? Опостылела и пища и погода... Сколь же можно дёргаться? Пингвинов для еды потрошим, в чримсах камешки находим. Ясно же, земля близко! Только льдом обмёрзла более, чем Гренландия.

   – Да все догадываются, – кивнул Фаддей. – Но мне точность нужна, чтоб эту землю на карту положить.

   – Неужто мы не понимаем?!

   – Ты тех, кто послабей, поддержи. Помнишь, сказки тебе дед Юри или отец Аго рассказывали? Ну, хотя бы песню Ваннемунне?

   – Про язык зверей? – оживился Олев. – Помню!

   – Кстати, тётю Айру когда видел?

   – Как на флот уходил. Два года тому. Живёт помаленьку.

   – Замуж не вышла?

Олев пожал плечами.

   – А кто в волонтёры тебя надоумил?

   – Сам.

   – Родители не перечили?

   – Они узнали, кругосветные вояжи собираются. Почему-то подумали, что вас непременно пошлют. Мечтал свет повидать. – Олев скривил рот, добавил желчно: – Повидал...

   – Кончим поход, на Эзель поедем. А товарищам своим скажи, после равноденствия направимся в тропики. Обсушимся, обогреемся, отдохнём...

Неожиданно Олев встрепенулся:

   – Смотрите, похоже – доски от ялика!

Фаддей глянул в ту сторону, куда показал Олев. Увидел две доски. Пробежал к шканцам, повелел застопорить ход. Баграми матросы выловили их. Доски были довольно новы, ещё не покрылись ракушками и водорослями. Завадовский высказал предположение:

   – Может, у «Мирного» ялик разбило?

   – Или кто из европейцев недавно потерпел кораблекрушение в сих широтах, – добавил Торнсон.

   – Почему так думаете? – спросил Беллинсгаузен.

   – От течения или ветров они не могли доплыть до наших широт такими свеженькими.

   – Нешто кто-то ещё здесь плавает? – взволновался Демидов, ему казалось, что только русские способны залезать к чёрту на рога.

Вперёд протолкался плотник Пётр Матвеев, поставил доски рядом, зачем-то поковырял ногтем, подумал несколько и вынес своё суждение, сняв с души опасение, что кто-то на другом корабле утонул:

   – Не от ялика они. – И, забрав доски, удалился.

Матвеев усмотрел: доски оторвались во время бури снизу от шкафутной сетки «Востока» и плавали вместе с родным кораблём, пока ветер не выдохся и не увидел их Олев Рангопль.