Текст книги "Никодимово озеро"

Автор книги: Евгений Титаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Сергей правильно рассчитал. Неизвестный должен был пройти мимо него, и, готовый узнать кого угодно, Сергей никак не думал, что увидит перед собой совершенно нового человека.

С небольшим деревянным чемоданчиком в руке, с монтировкой, мужик прошел в такой близости от вереска, что можно было дотянуться до его плеча. Сергей так и сделал бы – окажись перед ним кто-то из охотничьей избушки или с рудника. Но этого человека он раньше нигде не видел! Обширная кепка, телогрейка, ватные брюки, сапоги. Черные в темноте космы из-под кепки, борода, усы... Он медведем прошествовал в каком-нибудь полушаге от Сергея и, чем дальше от пепелища, тем уверенней углублялся в кедровник. Сергей едва поспевал за ним, вынужденный проявлять особую осторожность, ибо противник его вопреки всему оказался загадочным и, как все необъяснимое, стал вдвойне опасен.

Напасть на него Сергей мог. И таким было его первое побуждение, когда он убедился, что неизвестный идет в сторону медвежьего лабаза, к урману. Внезапность оставляла за ним все преимущества, даже если в кармане у противника или за голенищем нож. Выбить монтировку дело одной секунды... Но что дальше? Надо было узнать, кто ждет его, где. А он шел, оставляя налево от себя возможные подходы к заимке, направо – Южный...

Чем ближе к урману, тем кочковатей становилась почва под ногами. А потом сквозь мох начала проступать вода.

Дважды больно разодрав ногу, Сергей пожалел теперь, что натянул утром легкомысленные плетенки.

Над головой между черными кронами обманчиво сверкали звезды. Благодатный ветерок скрадывал неосторожные шорохи.

Сергей надеялся, что конечная цель бородача – лабаз: не мог же он лезть напропалую в урман? Но и лабаз давно остался где-то в стороне, когда неизвестный наконец остановился. Дальше начинались непроходимые болота. Сергей давно ждал и опасался этого. Видел, как, сделавшись незаметным на фоне смородиновых зарослей, неизвестный присел на корточки. Слышал осторожные всплески воды. Решил, что бородач пьет. Но, когда тот выпрямился и, выждав минуту, зашагал прочь от урмана, в руках его не было ни монтировки, ни сундучка.

Сергей сделал несколько быстрых шагов за ним... и замер, осознав, что сделай он еще шаг-два следом за мужиком – и ему никогда не отыскать места, где тот спрятал свою добычу. С чувством некоторого страха перед ошибкой, которая еще не совершилась, но уже могла совершиться, шаг за шагом восстановил свой путь назад, к раздвоенной ели, откуда наблюдал за мужиком у болота, и стоял, не двигаясь, пока убедился, что тот ушел совсем: растворился в ночи и по крайней мере до утра не вернется.

* *

*

Разбудила его Алена.

Подперев голову руками, она смотрела на него из-за стола. А он, скорчившись, лежал на кушетке. Руки и ноги его были в грязи, в тине. Свитер и джинсы не просохли за ночь. Видик у Сергея был, мягко говоря, затрапезный. Единственное, что он догадался сбросить, – это босоножки. Одна из них валялась на полу, другая – здесь же, на кушетке. Правая нога, распоротая по щиколотку, ныла. Кровь запеклась на ней вперемешку с грязью.

Было раннее утро, и яркое солнце лилось сквозь ветви рябины под окном на кровать, на противоположную стену. На полу от входа к столу, от стола к кушетке тянулись грязные дорожки следов. У окна висело на одном гвозде одеяло.

Сергей сел, полюбовался на черные полоски грязи под ногтями, машинально пригладил волосы.

– Я же закрывался...

– А я открыла, – не меняя позы, ответила Алена.– Щепкой.

Сергей подобрал под себя ноги, потом вытянул их, разглядывая многочисленные ссадины.

– Просил тебя: не смотри, когда сплю...

– Я недавно пришла и хотела разбудить тебя.

– Надо было будить... – проворчал Сергей и пошевелился, будто проверяя, что позвоночник, ребра его на месте. Прислонился головой к стене.

Алена выковырнула ногтем крохотный камушек из щелки на столе, катнула его пальцем.

– Что это?

– Золото, – сказал Сергей.

Алена щелчком отправила камушек в угол времянки.

Он встал, подобрал его, сунул в карман и снова сел. Мускулы его ныли, голова звенела тем долгим, ненавязчивым звоном, какой приходит после тяжелой работы и сна, когда не хочется вспоминать, что было, чего не было вчера, – главное, что все это позади, в прошлом, а есть утреннее солнце сквозь ветви рябины и тишина.

Многие теоретические построения его рухнули ночью на пепелище. И вовсе уж не страсть к логике руководила им, когда он ломился через кедровник вслед за бородачом к урману, а потом лазал по пояс в воде и тине, рискуя оступиться каждую минуту и дать болоту проглотить себя...

Потом шел назад. В обход пепелища. В кромешной темноте занавешивал одеялом окно, тщательно маскируя щели. Не доверяя самому себе, на ощупь дважды проверял дверной крючок, прежде чем зажечь спичку... И в свете лампы вывалил из деревянного сундучка на стол около пяти килограммов золота: песка, самородков...

Зрелище промыслового золота не особенно впечатляюще. Мимо хорошего самородка можно ходить всю жизнь и не удостоить его вниманием. Но сидел, подавленный этим изобилием, и старался привести в порядок свои окончательно перепутанные наблюдения.

Показалось или не показалось ему, когда возвращался, что слышал на подходе к усадьбе сонное бормотание лягушек?..

Огонек лампы высвечивал яркие блестки в беспорядочной россыпи на столе, и он машинально подгребал к центру откатившиеся крупицы...Потом, как профессиональный вор, искал в огороде место, где зарыть сундучок. И выбрал самое примитивное – под рябиной...

Потом опять закрыл за собой дверь и от порога долго, тупо смотрел в угол. От усталости ни одной мысли не ворохнулось в голове. А ведь пришел он рано – это он помнит: было всего два часа, или даже немного меньше – он тогда поглядел на будильник. Но потом опять сколько-то сидел за столом, уставясь в желтый огонек лампы. Стекло ее закоптилось до черноты, и погасла она, должно быть, сама – от нагара. А он тем временем уже валился на кушетку.

– Помнишь, Алена, бабка тут одна, у Валентины Макаровны, про святых каких-то молола. Помнишь?

– Федоровна? – переспросила Алена.

– Откуда я знаю – как ее! Может, Федоровна.

Алена хотела сказать ему что-то по поводу тона, сдвинув брови, ответила по существу:

– Это которая посредине сидела у тети Валентины Макаровны. Вчера ее вспоминали. Говорит: к Татьяне иноверцы ходили. Одного она видела перед пожаром.

«Все правильно, – подумал Сергей. – Все, как есть правильно...» Но кого этот бородатый мужик подменяет в событиях? Кого-нибудь с заимки? Или из Южного? Ибо столкновение в усадьбе, если в нем замешан «святой», могло оказаться случайным. При условии, конечно, что сам «святой» случаен...

– Мы сходим к ней, Алена, ладно? Сколько там?

Было всего половина седьмого.

– Что ты вчера делал, Сережка? Я знала, что ты полезешь куда попало, не удержишься. Почему ты молчишь? Ждешь вопросов?

– Нет, Алена... Вчера я правда лазал где попало.

– Ты узнал что-нибудь?

– Много узнал. Все, чего не хватало. Но даже лишку. Ты подожди немного, ладно? – попросил он. – Я еще с мыслями не соберусь...

– Видел кого-нибудь?.. – осторожно опросила она, имея в виду «кого-нибудь» определенного.

– Я, Алена, святого видел, который у Татьяны был... Но ты подожди, – снова попросил он. – Как ты ушла из Южного?

– Я платье облила. Ушла переодеться, пока люди не ходят. Целый кофейник на себя... —Она вытащила из-за стола и показала ему облитый подол платья. Потом отстегнула и показала облитый пояс.

– Что же теперь надевать будешь?

Она застегнула и расправила на себе пояс.

– Тебе же это все равно. Тебе же не нравится, когда я в платье?

Сергей ерзнул на кушетке. Почти повторил ее слова:

– Мне, допустим, все равно, а кому-то нравится...

Она опять оперлась подбородком о кулаки.

– Я, Сережка, нарочно облила. Я знала, что ты не будешь сидеть дома, и хотела тебя увидеть. А это легко отстирывается. Что я, платье портить буду?

– Могла и подождать, – недовольно ответил Сергей. – Приехал бы – сам все рассказал бы.

Он заметил толстую общую тетрадь под ее локтем, хмуро замолчал.

– Ты чего? – спросила она и, взяв тетрадь, положила перед ним. – Посмотри.

– Я больше не хочу лезть туда, Алена...

– Но ведь мы один раз уже залезли, – возразила она. – А потом я ждала, пока ты проснешься, мне надо было что-то делать. Это во-первых. А во-вторых, я думала, что станет все ясным, если прочитать. Мы даже обязаны были.

Сергей вытащил из-за спины руку, снова полюбовался грязью под ногтями, взял тетрадь.

– Прояснилось?

Она тоже посмотрела на его ногти, сарказма не восприняла.

– Кое-что прояснилось.

– Что, например?

– Что он хотел нас видеть... – Потом, помявшись, уточнила: – Меня.

Сергей поглядел на нее исподлобья.

– Нас или тебя?

– Меня. А что в этом плохого, если кто-то кого-то хочет видеть? – В голосе ее послышались вызывающие нотки. – Я была уверена, что он не такой циник, как хотел казаться вначале.

Сергей опять нехотя прошелестел страницами. «Хорошо море с берега...»

– Ты прочитала это, пока я спал?

– Минут пятнадцать, Сережка. У тебя благородное лицо, когда ты спишь.

– Спасибо.

– Не за что. Я тебе искренне.

Сергей закинул ногу на ногу, отряхнул джинсы, чтобы не запятнать гладкий коричневый переплет.

* *

*

Продолжение записей в Лешкиной тетради было столь же сумбурным, как и начало. Тетрадь он открывал т случая к случаю, в минуты душевного беспокойства. И беспокойство это было далеко не всегда радостным.

Оставив, как и раньше, без внимания заметки, касающиеся ожесточенной Лешкиной войны с учителями, одноклассниками, заметки для памяти, Сергей перевернул страницу, на которой остановился в прошлый раз. «Скажу Алене... – дочитал продолжение: – ...что опять надумал податься в Ленинград, летом дома не буду – пусть что-нибудь соображают сами. Дружба дружбой, но я знаю теперь, что есть вещи, перед которыми даже дружба ничего не значит. Таковы законы природы, не я их придумал, не мне отменять».

Записи льются из-под Лешкиного пера стихийно.

«Весна! Раньше думал: рыбалка, лес! Ничего такого. Сам звук, само слово что-то значит: весна! Или я поменялся и ничего не смыслю в этом. Но никакие книги не разъяснят мне, что это. Это в крови, в мозгу, в воздухе, кругом! Спать не могу, сидеть над книгами не могу, поставлю пластинку – не могу слушать. Не верю, что все испытывают это, как я. Тогда б не сидели каждый в споем закутке, а бежали б навстречу, хватали друг друга и до смерти б не расцеплялись: это невыносимо – одному, когда весна!»

«Сколько умных людей говорило, что любовь – главное в жизни, движущая сила (в тетради подчеркнуто), все остальное чепуха. А учителя наши твердят: «Любовь, всепрощенчество – это уход от жизни, от борьбы». Да не та любовь имеется в виду, чучела вы гороховые! Не любовь к пирогу, к соседской собаке – любовь, ради которой только и существует человек, благодаря которой (в тетради подчеркнуто) остальное второстепенно: есть ли, нет ли...»

В последующих записях Лешкина восторженность заметно убывает.

«Был К. пьян вчера или знал, что говорит? «За-хо-чу – и... Захочу – и...» Можно подумать, что все в его руках: даже то, как люди относятся друг к другу. Сволочь! Будем считать, что гад перепил. Я делаю только то, что хочу. И когда хочу. А за такое люди просто бьют морду». Сергей перечитал это дважды.

«Пять минут, как расстались. А откуда тревога? Может, я слишком привязчив? Нужны перерывы? Как у рабочих на обед или как на большую перемену?..»

«Не хочу, да и только! Может же человек просто не хотеть? Я-то сам знаю, что это не трусость? И должен быть умнее. Я пешка, которую переставляют, но не хочу быть пешкой. Уж если переставлять – кого угодно, не меня. Слишком большая роскошь!..»

«Неужели я обманываюсь?! (В тетради несколько восклицательных и вопросительных знаков.) Неужели я, который мог видеть в тысячу раз дальше и быстрее других, слепой?! (Опять множество вопросительных и восклицательных знаков.) Но разве так обманывают? Разве можно принадлежать кому-то и считать, что ты никому не принадлежишь? Какие же еще могут быть доказательства? Если все (подчеркнуто) принадлежит мне! Душа? А они могут быть врозь, душа и тело? Тогда кто и как убеждался когда-нибудь, что владеет чужой душой?! (Снова множественное восклицание и вопрос.) Просто я стал мнительным. Я слишком много требую, как мальчишка. Надо быть сдержанным...»

«Я запутался. Сам выдумываю себе терзанья. Но как хорошо, что не написал тогда Алене, чтоб не приезжала. Видно, так все устроено на земле. Читал у кого-то: из-за одной женщины мучаешься, у другой находишь утешенье. Святая истина! Теперь жду не дождусь, когда приедет Алена. Ей бы поменьше резкости – и можно ненадолго закрыть глаза, представить, что это она и есть, которая тебе нужна. Что там ни говори, а на душе приятно, когда знаешь, что кто-то думает о тебе, хочет тебя видеть, тоскует без тебя... С Аленой легко, просто. Приедут они – и все, может, переменится».

* *

*

Положив тетрадь на стол, Сергей отодвинул ее к лампе.

– Не стоило заглядывать...

– Почему? – спросила Алена.

– Одно и то же. Говорят, в дневниках у всех одно то же.

– Не знаю. У меня не было дневников. Я тогда соврала тебе.

Сергей исподтишка посмотрел на нее.

– Что ты делала в Южном?

– Сидела около тети Вали.

– И все?

– Нет. Познакомила ее с Галиной.

– Так...

– Ходили втроем в больницу. Галина и тетя Валя плакали около Лешки, а я заходила опять к врачу. Он сказал: парень выносливый, переживет. У него, говорит, не только на лбу – на голове шишка с луковицу, потом Галина тянула Валентину Макаровну к себе ночевать. Тетя Валя застеснялась, пошла к знакомым.

– Все? – не глядя, опросил Сергей.

– Все, – как на допросе, ответила Алена. – Разве что видела твоего стилягу с бородкой, когда выходила из больницы.

– Это уже кое-что... Где видела?

– У леса, под кедрами.

Сергей опять откинулся к стене. Нужно было что-то говорить, а говорить не хотелось. Алена протянула ему зеркальце.

Через лоб и щеку его тянулась высохшая полоска грязи. В волосах, как в хорошем гербарии, уместилась вся местная фауна: обрывки водорослей, хвоя, кусочки пихтовой коры.

Он долго без интереса изучал свою помятую физиономию.

А Алена смотрела на него, подперев голову кулаками.

– Могла бы постучать, когда входишь... – заметил Сергей.

Она сказала:

– Иди умойся, переоденься. Там на плитке вода горячая... – Сказала необыкновенно заботливо, по-домашнему, как изредка умела говорить только она.

– Ты что же – успела и воду поставить?

– А я, Сережка, еще вчера платье облила. Сегодня встала пораньше, чтобы переодеться.

Сергей надернул босоножки.

– Костюм твой в Лешкиной комнате, я погладила,– сказала Алена.

Когда он вернулся, она сидела на том же месте. Подперев голову кулаками, глядела в окно. Кофейное пятно, не очень приметное на коричневой шерсти, тянулось через белый пояс от локтя до подола.

– Ты хоть попробовала, когда лила, – не горячий?

– Рассказывай, Сережка, где ты был?

Сергей перевернул подушку грязной стороной вниз.

– Был в Кирасировке, на заимке, у лабаза, катался с Антошкой на моторке, сидел около пепелища, был на урмане... – Он замолчал, потому что не знал, слушает она его или не слушает. Да и не это было главное сейчас. А она молча ждала, глядя в окно.

Сергей разломил прихваченный из кухни бутерброд, положил перед ней половину.

– Я слушаю... – напомнила Алена.

А он спросил:

– Зачем ты повела Галину к Лешкиной матери?

– А что мне... – сказала Алена. – Ведь я хороший парень!

И она посмотрела на Сергея яростными, немножко воспаленными глазами, то ли требуя, чтобы он тут же доказал ей обратное, то ли заранее пресекая все возражения по этому поводу.

– Иди ты... – отмахнулся Сергей. И, зло куснув бутерброд, стал жевать колбасу с хлебом.

Алена поднялась, вырвала из Лешкиной тетради чистый листок и начала протирать ламповое стекло. Но затея эта требовала не одну вощеную бумажку, а десяток хороших газет, поэтому, отложив стекло, Алёна перевела взгляд на грязевые следы от двери.

– Помой здесь... Или ладно...

Ступив коленкой на табурет, сняла с гвоздя одеяло, вытряхнула его за окном, расстелила на кровати. Нашла где-то в прихожке мокрую тряпку, подобрав подол, затерла следы на полу.

– Пойду переоденусь тоже. И принесу что-нибудь поесть. У тебя здесь уютней.

Сергей не ответил, наблюдая за ней. Он думал о вчерашнем. И пока она ходила, к нему возвратилась уверенность. Жаль, конечно, что ему теперь не найти того окна в урмане, где осталась монтировка, жаль, что он не задержался на пепелище, когда бормотнула странная лягушка, жаль, что не пошел ночью в Южный или на заимку... Многое жаль. Но должен же он отдыхать когда-нибудь?!

Алена вернулась и заметила перемену в его настроении. Вернулась в спортивном костюме, в кедах. Он опять наблюдал за ней, пока она хлопотала у стола над хлебом, колбасой, варениками.

– Чего ты выставился?

– Алена, поступай в медицинский, а? Меня возьмешь – тоже пойду.

– С чего это ты?

– Тебе знаешь как белый халат пойдет! И шапочка. Накрахмалишь, отутюжишь – все женихи твои будут.

Щеки Алены порозовели сквозь всегдашнюю белизну. Нравится таки женщинам, когда их хвалят!

– Мне, Сережка, всех не надо... Мне один нужен. – И сделала движение головой, подчеркивая, что именно один, а не два, не три.

Сергей вздохнул.

– Как знаешь! А золото хочешь посмотреть?

– Брось болтать, Сережка. Сейчас сядем, и расскажешь по порядку, что там у тебя...

Сергей достал из кармана крупицу, которую Алена смахнула со стола, надкусил зубами. Неприметный камешек засверкал в лучах солнца.

Я тебе правду сказал, Алена. Посмотри. Я сейчас богат, как Крез. Не знаю, правда, сколько чего у Креза было. А у меня золота невпроворот... И сколько-то там лет – в нарсуде или в прокуратуре – с этим я еще не ознакомился.

Алена взяла у него золотинку, повертела перед глазами, шутки не восприняла.

– Откуда это?

– Это было на пепелище, Аленка. В подполье. Целый сундучок – я его спрятал. Вечером один хмырь – я думаю, тот самый бабкин святой, – выкопал и оттащил в урман, перепрятал. А я у него свистнул.

Алена снова повертела в двух пальцах кусочек металла перед глазами. Сдвинув брови, показала на табурет.

– Садись... Я уж в обед сварю что-нибудь горячее.

Сергей взял у нее и сунул золотинку в карман. Подсел к столу.

– Рассказывай, – повторила Алена.

– Рассказывать, Аленка, больше нечего. Ждал в кустах, чуть не загнулся от тоски. Высмотрел этого типа. Потом ночью, как идиот, сидел здесь на куче золота. Вот из-за этой штуки, – он вытащил и снова показал ей золотинку, – был пожар, было все остальное. Нам нужен теперь святой. Позарез нужен. – Сергей наколол на вилку холодный вареник и неожиданно заключил: – Тут, правда, все кругом святые!

Алена присела напротив, помяла в руках кусочек хлеба, осторожно спросила:

– А если мы найдем его, тогда все? Остальные ни при чем?

– Нет, не все, Алена. Мне самому сейчас вот показалось, что мы зря думали... А кто этот К. в дневнике? Зачем он пугает Лешку? Они просто успокоились – видят, что все шито-крыто: трупа нет, и никто не ищет... Я их, Алена, расшебуршу! Они себя сами выдадут.

– Кто – они? – опросила Алена.

– Все! На заимке, в Южном – у обаятельной твоей! Надо побеспокоить их – и они забегают!

Он коротко рассказал ей про кирасировскую лодку, про встречу с Геной, про заимку, про Владислава: есть какая-то связь между заимкой и Южным.

– Ну а Лешка, может, все-таки ни при чем? – спросила Алена.

– Может, – буркнул Сергей и стал мрачно есть. – Ну а что, он писал, ему надо где-то притырить?!

– Но Лешка не может быть убийцей! – почти выкрикнула Алена.

– Убивать он не убивал, на этот счет можешь быть спокойной, – утешил ее Сергей и как-то потерял интерес к разговору. – Ешь.

Алена послушно взяла вареник.

Рябое солнце переместилось со стены на стол, и белые руки Алены казались в яркой ряби холеными, изнеженными, если бы Сергей не знал, что этими руками она запросто выжимает пятьдесят килограммов, которые не любому парню под силу. Если бы Алена хотела, давно бы стала какой-нибудь чемпионкой. Но она не любила официальных соревнований и никогда не участвовала в них.

– Сережка... Я сама – ты знаешь – многое вижу... Но разве не может быть, например, что во всем, во всем виноват этот твой святой? Ведь он сам по себе? И ушел, говоришь, в каком-то направлении... Может, он один натворил все?

– Может, Алена... – устало согласился Сергей. – Если бы не разные «если». Если бы, например, он шел не в сторону урмана, где топь и где ни одна собака не возьмет следа! – Похвалился: – Кроме меня... Если бы кто-то, например, не стянул ночью лодку, когда ты сама знаешь, что было... – Сергей досадливо помолчал. – Может, святой и был бы один, если бы мы сами не видели тогда двоих!.. Что зря гадать?

Алена долго ковыряла вилкой полуразвалившийся вареник. Потом отложила вилку. Попросила у него золотинку. Он дал. И она стала разглядывать ее, поворачивая то одной стороной, то другой.

Он спросил помолчав:

– Алена, ты сильно любишь его?..

Она подняла на него глаза. И сначала они были сухими, но вместе с тем, как откуда-то из глубины, в лице ее нарастало напряжение, их заволокла влага. Потом они стали совсем мокрыми.

– Это я так, – смешался Сергей. – Не мое дело, конечно. Ты извини...

Он испугался, что она заплачет, – он еще никогда е видел ее плачущей. Но глаза ее так же медленно высохли, когда сошло с лица напряжение.

Отодвинув тяжелый табурет, она встала, отошла к окну и, сорвав рябиновый листок, закусила его.

В спортивном костюме она всегда становилась естественнее, а может, привычней Сергею. Теперь он этого не нашел.

– Ты очень переменилась, Алена...

– Чем? – спросила она.

– Не знаю... Всем.

– Глупее стала?

– Нет... Но, когда ты зашла за мной в Сосновске, ты была другая. Там все казалось проще.

– А ты не меняешься? – спросила Алена.

Сергей шевельнул плечами.

– По-моему, нет.

– Очень плохо... – сказала Алена. – Я, Сережка, давно переменилась, только никто не замечал этого... – не то похвалилась, не то пожаловалась она.

Наступило молчание тоскливое и неуютное.

Алена спросила:

– Куда мы сейчас?

Сергей отодвинул от себя тарелки, хлеб, как бы освобождаясь от непрошеной вялости, что снизошла на него в молчании.

– Сначала к Федоровне. Потом по старым адресам. Это наши главные адреса, Алена. Других у нас нет.

* *

*

Жила Федоровна в том дальнем конце деревни, откуда через кедровник было рукой подать до усадьбы хромой Татьяны.

На стук щеколды лениво зарычал от курятника большой сонный пес. Но не тявкнул и даже головы не поднял.

Федоровна, выйдя на крыльцо, пристрожилась, однако:

– У, ты! Нечистый...

Пес приоткрыл один, в рыжей опалине глаз и задремал снова.

Федоровна выскочила во двор в том же платочке с выцветшим голубым горошком по белому полю, в той же просторной юбке до щиколоток, в каких наведывалась к тетке Валентине Макаровне.

Время было раннее, если судить с точки зрения горожан. Но в Никодимовке утро начиналось, как положено, с восходом. Зять и дочка Федоровны ушли на работу, внук подался рыбачить, и она рада была гостям. Всполошилась для порядка:

– Ай никак с Валюшкой издеялось что!..

– Тетя Валя в Южном, ничего с ней не случилось, – успокоила ее Алена. – Мы были на пожарище, зашли просто так.

Объяснение это выглядело малоубедительным, но Федоровну удовлетворило вполне. Она пригласила гостей в избу.

По двору безалаберно суетился большой выводок белых гребешкастых цыплят. Они безбоязненно мельтешили у самых лап дремлющего пса. И в этом его снисходительном благодушии сильного по отношению к слабым было что-то привлекательное.

Пропуская гостей вперед, Федоровна остановилась между крыльцом и собакой. Это диктовалось требованиями ритуала – отнюдь не осторожностью.

В доме Сергей, припомнив категорическое утверждение Федоровны, что бога нет, невольно посмотрел в угол. Однако на месте икон висел портрет самой хозяйки, какой она была лет двадцать-тридцать назад.

Федоровна усадила гостей за стол.

Разговор повела Алена: нашла где согласиться, а где и возразить Федоровне в суждениях о Лешке, о тетке Валентине Макаровне, о молодом поколении и старом, о жизни вообще... Когда обязательные темы иссякли, она тем же нейтральным голосом спросила:

– Бабушка, вы говорили тогда у тети Вали, что видели в усадьбе, ну... одноверца бабки Татьяны... Вчера вспоминали вас. А Сережа знал одного человека... Он тут на тысячу километров всех знает. Может, знакомый его? Какой он?

Федоровна даже глазом не моргнула, что поняла цель их прихода, не поинтересовалась, зачем вдруг понадобился им старовер.

– Да ить ране-то сказывали мне – я и не кумекала, что к чему. Мало ли говорят? А туточки иду с озера аккурат, прожулькала кой-что, с тазиком, значица. Глядь: ктой-то за ворота к Татьяне-то! Мужик – не мужик. Смекаю про себя: хроменькая-то, царствие ей небесное, не одна, видать, с богом-то хороводит. А мне до зарезу рушилка нужна была. Спрошу-ка, однако, у Татьяны – и следом. Она – в кухоньке своей, а энтот выззрился на меня дьяволом посередь двора! Какой?.. Да ить как сказать... Рыжий! Лохматющнй. А от тут, однако, родимое, кажись. – Федоровна показала на лоб около виска. – Росточку среднего так... Зенки нехорошие. Одетый? Да ить как все мужики: сапоги, ватник... На голове?.. Да патлы-то запомнила... А что кемелек какой, может, в руках держал... Однако прихрамывал ить! – вспомнила Федоровна. – Как Татьяна– то выглянула – он в избу от меня...

– В избу? Или в кухню Татьянину? – вмешался Сергей.

– Не скажу, однако... – растерялась Федоровна. – Что к крыльцу, а там я уж не видела...

– Да это неважно, – вступилась за нее Алена. – Тебе ж это все равно? – спросила она Сергея. – Похож?

– Тот, в Кирасировке, чернявый был... – засомневался Сергей.

Алена ловко перевела разговор на дочь и зятя Федоровны.

Прощаясь, несколько раз извинились. Федоровна успокоила:

– Ничо, ничо. Валюшка возвернется – передайте мне...

За воротами Алена выжидающе посмотрела на Сергея. Но ему нечего было сказать.

* *

*

Экономя время, за веслами к Антошке не пошли.

Вдвоем вытащили кирасировскую лодку на траву, перевернули, чтобы не вычерпывать воду, и скоро оттолкнулись от берега.

Алену Сергей усадил на середину, сам расположился грести в корме. Сначала Алена уселась лицом к нему, потом развернулась на скамейке и стала глядеть вперед.

После вчерашнего разговора с Геной Сергей предпочел бы отправиться на заимку один, тем более что Алену могли ждать в Южном. Она без лишних объяснений воспротивилась.

Оба спешили теперь. И тем неожиданней для Сергея прозвучало ее требование остановить лодку, когда позади остался тростник. Объяснила:

– Я нарву кувшинок...

Сергей развернул лодку бортом к берегу. С вертлявой дощечкой, что заменяла весло, он освоился накануне, и лодка слушалась его.

Засучив рукава, Алена деловито вырвала из глубины со стеблями несколько белых кувшинок, две или три кубышки. Только после этого глянула на Сергея.

– Все. – И, разложив цветы на коленях, опять отвернулась.

Вчера было хорошо летать с Антошкой от берета к берегу, прочерчивая пузырчатый след за кормой. Но в окружении леса, камышей, под неярким утренним небом все же лучше идти на веслах... Когда не оглушает переменчивое тарахтение мотора, не бьет в лицо ветер, а время от времени легонько позванивает капель под веслом и лодка скользит почти незримо...Весь путь до Кирасировки Алена молчала, склонясь над кувшинками. За это время нетрудно было сплести венок. Но когда, проскочив осоку, Сергей подошел бортом к чьей-то вместительной четырехвесельной лодке ; спрыгнул на землю, оказалось, что цветы лежат рядом на Алениных коленях, белые и желтые вперемешку, – она не притрагивалась к ним. Сгребла в руку, выходя на берег. Помрачнела в ответ на подозрительную ухмылку Сергея.

– Чего ты?

– Я думал, ты венок плетешь...

Алена переняла цветы из руки в руку. Не ответила, обрывая стебли.

На берегу, близ кирасировских лодок, по счастью, дикого не было.

Уверенный, что Алена не отстанет, Сергей первым тропинкой между осок зашагал в сторону заимки.

Запах костра и буквально домашней кухни, густой, ароматный, почувствовали уже на подходе к избушке. Днем, в безветрии, запахи словно бы поднимаются вместе с дымом костра, тогда как ночью и поздним вечером стелются по земле. Сергей испытующе посмотрел на Алену. Предупреждать ее не требовалось: когда надо, она умела владеть собой... Иногда, пожалуй, даже слишком умела.

Из-под куста боярышника, задрав хвост, шурхнула как угорелая белка, взвилась по кедровому стволу навepx и высунула мордашку: любопытно... Сергей запустил в нее прошлогодней шишкой.

На этот раз он не стал задерживаться у родника, а сразу шагнул через него на поляну. Алена держалась немножко позади, сбоку.

Трое возле костра одновременно подняли головы и посмотрели в их сторону. Бородатый Владислав издал преувеличенно испуганное «О!..» и нырнул от костра в избушку (переодеться, так как был в одной сетчатой майке поверх брюк).

Сергей и Алена поздоровались.

Мрачный, углубленный в собственные думы Гена не ответил, как бы выжидая, что еще последует за приветствием.

Сидевший на корточках Павел мгновенно выпрямился и, протягивая обе руки, шагнул к Алене.

– Собственной персоной к нам восьмая муза! А выговорите: жизнь – копейка! – неизвестно кому адресовался он, пожимая Аленины пальцы. Потом тряхнул руку Сергея. – Здоров! Спасибо за шаланду! Наяда – это русалка? Я выяснил, когда она чуть не утащила меня туда, к себе! – Глаза его весело сверкали, на губах играла та неопределенная улыбка, которая в любую минуту может обернуться озорной, приветливой или злой, язвительной.

Сергей хотел уточнить по поводу шаланды: где она? – из распахнутых дверей избушки вырвалась («как с цепи» – говорила в таких случаях Аленина мать Анастасия Владимировна) песня: «Работа у нас такая, забота наша простая!..» А вслед за песней, в аккуратно обтянутом свитере, причесанный и приглаженный, с транзистором в руках появился Владислав. Ему Алена тоже подала руку.

– Рады вас видеть! Вчера мы знакомились. Вы, конечно, забыли нас, а мы вас – нет. Ваше имя – Оля! А подруги вашей – Галя, так? Самые лучшие, самые русские имена! – говорил он для Алены, а взгляд его дольше, чем следовало, задержался на лице Сергея.

«Раньше хвалились импортным, а теперь стало модно хвалиться русским», – подумал Сергей относительно пижонского комплимента Алене.

– Мы по делу, – сказала Алена. – Мы ищем лодку.

– Лодка в целости и сохранности! – заверил Павел. – На мертвом якоре, в затоне. Весла тоже целы! – Он показал на избушку. – Так что спешить вам больше некуда!