Текст книги "Кронштадт"

Автор книги: Евгений Войскунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 37 страниц)

– Вы Марья Никифоровна? – спросил Козырев.

– Да. – Женщина поднялась из-за стола, ее служебно-замкнутое лицо вдруг помягчело. – Надя? – Пошла к ней, порывисто обняла. – Здравствуй, милая.

– Здравствуйте…

Теперь и Козырев узнал в этой женщине с властными манерами ту, что подходила к Наде выражать сочувствие на похоронах Александры Ивановны. Кажется, она назвала себя Рожновой. Она пустилась расспрашивать Надю – как живешь, где работаешь, ну и все такое. Надя отвечала односложно, и Козырев понял, что она очень смущена и, кажется, готова убежать…

– Марья Никифоровна, – вклинился он в женский разговор, – вы извините… Кто у вас регистрирует браки?

– Браки? – Рожнова уставилась на него, перевела взгляд на Надю и обратно на Козырева. – Вы хотите пожениться?

– Да, – сказал он. – Вы правильно поняли. Именно этого мы хотим.

– Присядьте. – Рожнова, озадаченная, подошла к одному из шкафов, порылась на полках, перешла к другому. Вытащила толстую конторскую книгу. – Вот браки. – Полистала книгу. – Последняя запись сделана двадцать первого июня сорок первого года.

– Ну что ж, – бодро сказал Козырев, – пора сделать новую запись.

– Да вы присядьте. – Рожнова открыла дверь в смежную комнату: – Зоя, где у нас бланки свидетельств о браке? Да, о браке. Ну, тут граждане пришли регистрироваться. Так есть у тебя? Ну, найди.

Она прошла к себе за стол. На ней был жакет синего флотского сукна и черная суконная юбка.

– Так. – Она снова сделалась официальной. – Вы хорошо обдумали?

– Да, – сказал Козырев, – мы хорошо обдумали.

– И ты, Надя?

Надя кивнула. У нее горели щеки, ресницы были опущены.

– Дай твой паспорт. И ваше удостоверение, товарищ Козырев.

– Вы меня знаете? – удивился он.

– Знаю. – Аккуратно, медленно выводя буквы, Рожнова сделала запись в книге. – Распишитесь вот здесь.

Надя, а затем и Козырев расписались в указанной графе. Из соседней комнаты вышла курносенькая девушка, положила на стол бланк и с любопытством уставилась на невесту и жениха. В дверь просунулась еще одна голова.

– Что вы сбежались? – строго взглянула на них Рожнова. – Пожар, что ли? Идите к себе. Надя, ты фамилию мужа возьмешь или оставишь свою?

– Буду Козырева, – чуть слышно ответила та, оглушенная словом «муж».

Рожнова старательно выписала свидетельство, приложила печать и, поднявшись, вручила бланк Козыреву.

– Поздравляю вас, Андрей Константинович, и тебя, Надя, с законным браком, – не без торжественности сказала она. – От души пожелаю вам долгой и счастливой жизни. – Голос у нее вдруг сорвался. – Мама твоя, бедная, не дожила… Где жить-то будете? На Аммермана?

– Пока там, – ответил Козырев. – Кстати, Марья Никифоровна, там большая комната, чернышевская, с лета стоит разбитая. Пролом в стене от артобстрела. Ваш исполком обещает, но ничего не делает.

– Я выясню, товарищ Козырев. – Она черкнула карандашом на календарном листке. – У нас вообще-то мало возможностей. Но я постараюсь помочь.

– Спасибо. Откуда все-таки вы меня знаете?

– Мой муж служит у вас на тральщике – мичман Анастасьев.

– Во-от оно что! Ну, я очень рад. До свиданья.

– Я тоже рада. Дай-ка, Надюша, я тебя поцелую.

Козырев проснулся, на миг приоткрыл веки и понял, что уже поздно: штора пропускала в комнату слабый свет дня. Он услышал рядом Надино дыхание, ощутил щекочущее прикосновение ее волос к своему плечу. Не было в его жизни минуты более полной, более счастливой, чем эта. И он замер, чтобы не вспугнуть ее.

Было тихо, как до войны.

И уже опять подступала дремота, как вдруг Надя пошевелилась и стала тихонько вылезать из-под одеяла. Не раскрывая глаз, он поймал ее и притянул к себе. Она засмеялась, шепнула:

– Не спишь? Притворщик какой…

И опять он целует ее, и она, преодолевая инстинктивную стыдливость, подчиняется его воле, и опять забытье, и только бурные толчки пылающей крови…

В комнате полумрак. В овальном зеркале, вделанном в дверцу шкафа, смутно отражается изножье дивана, углом свисающее синее стеганое одеяло. Они лежат, отдыхая, Надина голова на его плече, его рука обвила ее хрупкие плечи.

И ничего больше не надо. Пусть день, пусть ночь, все равно. Пусть остановится время.

– Люблю тебя, – шепчет он ей в ухо сквозь путаницу русых волос.

Надя замирает в его руках. Льнет к нему, словно раствориться в нем хочет. Глаза ее закрыты, на губах счастливая улыбка…

Но никуда не денешься от житейских забот. Лиза вчера ушла ночевать к Нюрке, подруге своей, и теперь может прийти домой в любую минуту. У Нюрки одна комната и мама больная, не очень-то удобно, ну, несколько дней поживет там Лиза – а потом?

– Завтра пойду в КЭЧ и скажу: «Братцы, я женился, давайте квартиру», – говорит Козырев, разжигая на кухне плиту.

– Так они тебе и дадут.

– Дадут! В Кронштадте полно пустых квартир. Пусть попробуют не дать… Тьфу, черт, опять погасло!

– Ну кто же так разжигает? – Надя тихо смеется. – Для растопки нужны тоненькие щепки. Пусти, Андрюша, ты же не умеешь…

– Кто не умеет? – Козырев грозно сдвигает брови. – Это я-то не умею?

И сует в плиту скомканную газету, чиркает спичкой. Уже сколько газет поджег, сколько перевел спичек, а плита не разгорается, не принимает огня. Но Козырев упрям.

– Воды нету, – жалобно говорит Надя, без толку покрутив кран. – Рано утром была, наверно, а мы проспали…

– И правильно сделали. Где ведро? Где ближайшая колонка?

Он уходит с ведром на угол Интернациональной, к водоразборной колонке. Надя тем временем быстренько растапливает опять погасшую плиту. Убирает постель в шкаф. Мельком взглядывает на себя в зеркало – господи, растрепалась-то как! Она причесывается, склонив голову к плечу, и кажется ей, будто не она там, в зеркале, а другая – похожая и не похожая. С незнакомой улыбкой.

Возвращается Козырев. Ставит чайник с водой на огонь. Поливает Наде над раковиной, потом она поливает ему. Мой муж (думает она при этом), я поливаю своему мужу… Как смешно мой муж фыркает, растираясь полотенцем… Неужели мы теперь всегда будем вместе?

Как весело вместе готовить завтрак! Какой смешной – кривобокий и дырявый – получается омлет из яичного порошка, жаренный на лярде. Слово-то какое смешное – лярд! Они едят шипящий, со сковороды, омлет с черным хлебом и запивают чаем с сахаром – поистине королевский завтрак.

– Ну как, – не без самодовольства спрашивает Козырев, закурив после завтрака, – нравится тебе семейная жизнь?

– Очень, – простодушно отвечает Надя. – А где мы будем обедать?

– Обедать? Гм… Обедать пойдем ко мне на корабль.

– Прямо!

– Да, прямо на родимый «Гюйс».

– Ты пойдешь прямо на родимый «Гюйс», а я – прямо в родимую столовую.

– Ну вот, уже начинаются споры! Знаешь, какой должна быть хорошая жена? Она должна быть послушной.

– Я послушная. Только к тебе на корабль не пойду.

Тут прозвенел звонок. Лиза, наверно, пришла. Ишь, деликатная какая, звонит, не отпирает своим ключом, чтоб не застать врасплох.

Но это не Лиза. Застегнутый на все пуговицы, в шапке со спущенными ушами, стоит у двери Балыкин.

– Николай Иваныч? – Козырев удивлен. – Каким образом…

– Может, пустишь меня?

– Да, да, входи!

– Поздравляю, Андрей Константинович, – Балыкин несколько церемонно пожимает ему руку, – с законным, значит, бракосочетанием.

– Спасибо. Раздевайся. Как ты узнал? Хотя… – вдруг сообразил Козырев. – Понятно, понятно…

– Хочу тебе попенять, – говорит Балыкин, вешая шинель и шапку. – Почему секреты разводишь? Ведь если б Анастасьев мне утром не сказал про вчерашнее событие, так бы мы ничего и не знали.

– Не такое уж великое событие для Краснознаменного Балтийского флота. Проходи. – Он ведет Балыкина в комнату, где Надя спешно наводит порядок. – Надя, это мой комиссар Николай Иванович Балыкин.

– Замполит, – поправляет тот и пожимает руку смущенной Наде. – Поздравляю вас, Надежда… как по батюшке? Ага, Васильевна.

– Спасибо… Садитесь, я вам чаю налью…

– Нет, я уже пил, не хочу. А пришел я не только поздравить с законным, значит, браком. – Балыкин сел, потер тяжелую челюсть. – Мне Анастасьев со слов супруги сказал, что у вас с жильем плохо.

– У нас нет жилья. В Надиной комнате жить нельзя, она разрушена. Здесь живет ее тетя…

– Так вот, хочу предложить: занимайте мою квартиру.

– Никола-ай Иваныч, – улыбается Козырев, – спасибо, конечно, но…

– Чего «но»? Хорошая комната, ну, немножко меньше этой. На Ленинской. Все равно она пустует, ты же знаешь, Андрей Константиныч.

Балыкинская квартира пустует с тех пор, как его жена с дочерьми уехали в эвакуацию. Уже полгода нет от них вестей. Правда, наступление под Сталинградом взбодрило Балыкина. И уж особенно воспрянул он духом, когда неделю назад, в конце декабря, сообщили о начавшемся наступлении наших войск в районе среднего течения Дона. Там уже больше двухсот населенных пунктов освободили, и хотя среди них не упоминалась Россошь, но были в сводке очень близкие к ней, соседние городки – Новая Калитва, Богучар, Кантемировка. Письмо за письмом слал Балыкин по всем известным ему в Россоши адресам. Со страхом и надеждой ждал ответа…

– Ну что, Надя, примем предложение?

– Неловко как-то, Андрей…

– Очень даже ловко, – решительно говорит Балыкин. – Вы извините, но я уже распорядился. Через час придут наши ребята, помогут вам вещи перетащить. Так что час вам дается на сборы.

Надя ахнула и засмеялась тихонько.

– Вот это я понимаю, – одобрительно глядит Козырев на своего замполита. – Вот задача, вот срок исполнения. Это дело! Спасибо, Николай Иваныч.

– Мебель там есть – кровать, стол, шкаф – ну, все, что КЭЧ выдает. Печка голландская. В подвале есть немного дров, на первые дни хватит, а там надо будет тебе, Андрей Константиныч…

– Понятно. Что ж, Надюша, давай собираться.

Козырев вытаскивает из шкафа постель.

– Только подушки, – командует Балыкин. – Матрац там есть.

Надя укладывает в чемодан свою немногочисленную одежду.

Потом уходит в чернышевскую комнату – взять постельное белье.

– Были сборы недолги, – говорит Козырев, стягивая ремнем узел с подушками и одеялом.

– А вот тебе главная новость, Андрей Константиныч. Утром сегодня Волков позвонил: наш тральщик преобразован в гвардейский.

– Гвардейский?! – Козырев резко выпрямился, изумленный.

– Поздравляю тебя, стало быть, по второму пункту, гвардии капитан-лейтенант.

– И тебя, гвардии старший политрук, – улыбается Козырев. – Или тебя уже преобразовали в капитан-лейтенанта?

– Скоро переаттестуют. А вот и третий пункт: подписан приказ о награждении. Тебе – орден Красного Знамени, мне тоже. Остальным офицерам – Красная Звезда. Кроме Слюсаря.

– Почему? Мы его представляли.

– Представляли. Но ты ж знаешь, Волков на него сильно рассвирепел. Медаль «За боевые заслуги» вышла Слюсарю.

– Поня-атно… Команда награждена?

– Боцману и Анастасьеву – ордена Красной Звезды, остальным – медали.

– Ну, Николай Иваныч, замечательные новости ты принес. Значит, мы теперь гвардия. Морская гвардия!

Балыкин смотрит в окно.

– Сколько на твоих? Десять ноль пять? Через полчасика придут ребята, до одиннадцати тридцати управимся с переездом, а в двенадцать ноль-ноль – обед на «Гюйсе». Прошу прибыть с супругой.

– Надя этого слова пугается. Тут, понимаешь ли, Николай Иваныч, не так просто. Не хочет Надя идти на корабль.

– Почему не хочет?

– А ты спроси у нее.

– Понимаю. Боится, что косо посмотрят. Зря боится. Теперь-то другое положение – законный брак.

– Вот в чем, значит, дело, – усмехается Козырев. – Прежде чем привести на корабль погибавшую от голода девушку и накормить ее, я должен был с ней расписаться.

– Ну что ж… Законное основание должно быть, – говорит Балыкин, но в его голосе нет былой уверенности.

Между тем Надя в чернышевской, своей бывшей комнате роется в ящиках комода. Тут холодина лютая. Пролом в стене зашит, верно, досками (Речкалов зашил-таки, успел, когда Надя лежала больная). Летучему снегу доски, верно, препятствуют. Но не морозу, проникающему сквозь все щели. А когда весной польют дожди, то и от них обшивка эта дощатая не спасет.

Накинув шерстяной платок, роется Надя озябшими руками в комоде, вынимает простыни, наволочки, полотенца. В нижнем ящике вдруг наткнулась на обвязанный ленточкой, расписанный облупившимися розами старинный ларец. В нем мама хранила фотокарточки. Надя развязала узелок, открыла ларчик. Так и есть, старые снимки. Вот на твердом картоне бабушка с дедушкой – она сидит в деревянном кресле, напряженно выпрямившись, в платочке и длинном, до пят, платье, а дед, молодой, гладко причесанный на прямой пробор, стоит за ней и смотрит с дерзкой улыбкой прямо на фотографа. Деда Надя не помнит – он до ее рождения погиб на фронте против Юденича. А вот мама-девочка. С косой, серьезная, большелобая. Мама-девушка, голова повязана косынкой, кофта, длинная юбка, удивленные наивные глаза. А это тетя Лиза в младенчестве? Лежит на подушке толстой попкой кверху, пялит бессмысленные глаза – смешная какая! И это она, круглолицая, улыбающаяся, тут ей лет пятнадцать. Теперь ее, Надины, фотографии пошли… Как на маму в молодости похожа… Такой же удивленный взгляд… и коса… Вот школьный снимок – весь класс с учителем истории Валерием Федоровичем в центре. Она, Надя, тут плохо вышла – стоит с вытянутой шеей, прямо гусыня… А это что за пакетик? А, это прядь ее, Надиных, волос – совсем беленькие волосики, вьющиеся… Стопка пожелтевших, перевязанных ленточкой писем. Ну-ка, что там?

Корявый, но решительный почерк человека, дорожащего своим временем. Множество сокращений, ошибки.

«Саш! Здравств.! Уже 2 недели как мы учимся в подгот. училище на Екатерингофск. канале. Дисц. строгая, дыхнуть некогда. От математики галова пухнет. Кто эту алгебру придумал только. Др. предметы ничего. Тут один приподаватель из бывш. адмиралов. Метерологию дает. От нас раб. сынов воротит нос сволочь. Ну мы ему выдадим. Кормешка ничего чичевица селедка мясо бывает. Маловато только. Кубрики фанерой перегорожены. У нас комвзвода свой в доску бывш. комендор с „Рюрика“ много про флот рассказываит. Говорит идите ребята на миноносцы, это самое лучш. Саш! Ты напиши как там дела у нас в ячейке на заводе. Как там Пава ты ему помогай он парень хор. но добренький оч. а это орг. работе мешаит. Как у тебя в цеху? Если доски сырые шлют ты напиши, я в Петровоенпорт выберусь поговорю как надо. На этом кончаю. Саш! Вы когда меня на Пет. прист. провожали я только тебя видел. Больше никого. Только тебя Саш. С комс. приветом Братухин. 17 окт. 22 г.».

«Саш получил твое письмо оч. рад. Я ж говорил Пава добренький, а такие как Марийка у кот. танцы и пр. мура в галове этим только наруку. Эх отпустили бы меня в Кр. я б навел порядок, кругом шашнадцать! Оч. хочу в Кр. хоть на денек прискочить. Но у нас занятия идут плотно, не выскочиш. Дисц. требуют днем и ноч. Чуть что нарушил иди чисть гальюн. Он у нас аж блистит. Саш я знаишь почему в Кр. хочу? Вот ты пишешь тебе жалко что я уехал. Я эти твои слова читаю и перечитываю милн. раз и больше. Меня потому в Кр. тянет что я на тебя хочу посмотреть. Говорят у нас летом будет практика в Кр. Скорей бы лето Саш! Летом с тобой увидимся неприменно. С комс. приветом Костя. 23 ноябр. 22 г.».

«Саш почему не даешь ответ на мое письмо? Я еще в ноябре написал. Если я тебя чем обидил ты прямо напиши. Только ничем я обидить тебя не мог потому что такого не может быть. Я сама знаишь как к тебе отношусь. У нас занятия на полный ход. С математикой немного легче, даже нравится теперь. После нового года начнутся зачеты, ну я надеюсь не последним буду. Зиму переживем а там и лето скоро. Скорей бы! Саш напиши, а то я скучаю оч. Костя. 25 дек. 22 г.».

«Сашенька почему не пишешь? Я жду оч. а ты не пишешь. Саша напиши оч. прошу. В голову ничего не лезет. Я зачеты сдал хор. а теперь мучаюсь не могу себя заставить сесть за уроки. Саш напиши! Костя. 18 янв. 23 г.».

«Здравствуй Саша! Это пишет некто Братухин Костя. Мы весь июнь были в Кр. жили в Сев. каз. работали на „Трефолеве“, драили, вычистили корабль аж блистит весь. Теперь кончается шлюпочная практика, потом нашу роту обратно в Питер. Занятия оч. плотные. Я пишу тебе чтоб поздравить. Я еще в феврале от ребят узнал, что ты вышла за Чернышева Василия. Я его сам с тобой познакомил в порядке шефства и помощи. Оч. за тебя рад. Позавчера мы шли строем по Июльской песню орали, вдруг вижу ты идешь. Оч. обрадовался. Братухин. 6 июля 23 г.».

«Здравствуй, Саша! Почему-то захотелось тебе написать, поздравить с Октябрем. Все-таки когда-то были в одной комс. ячейке. Часто вспоминаю кр. денечки. Меня оч. тянуло после окончания училища в родной Кр., но начальству виднее, кому куда. Я нынешним летом окончил воен. – мор. училище им. Фрунзе, теперь командир РККФ 4-й категории, и направили меня в Севастополь на крейсер „К. К.“, понимаешь? У меня теперь каюта. Командую одной из батарей. Все хорошо, служба нравится оч. А Севаст. какой город? Весь белый, в зелени. Правда в городе почти не бываю, оч. напряженная боев. и полит. подготовка. Скучать нет времени. Надеюсь, у тебя все в порядке. Слыхал, у тебя дочка растет. Желаю ей и тебе счастья. Привет твоему мужу, я ведь его знал. Братухин. 20 окт. 26 г.».

А ниже приписано торопливо: «Может, напишешь пару строк? Все же знакомые люди. Никогда себе не прощу собственной узколобости».

– Надя! – слышит она голос Козырева. – Надя, ты где? Он заглядывает в чернышевскую комнату.

– Здесь! – Надя срывается с места, бежит к Козыреву, кинулась ему на шею. – Здесь я, здесь… Андрюшенька, родной, люби меня… Всегда меня люби…

Весь декабрь не было писем из Саратова. У Иноземцева сделалось скверное настроение. Раньше за ним не водилось, чтоб настроение на других срывать. А теперь – сорвался вдруг, накричал на Фарафонова за пустячную провинность, что-то там не успели подшабрить в положенный срок. Напустился на Бурмистрова, сачком обозвал. Он и есть сачок, Бурмистров, да только орать не надо, не надо…

А все – из-за этого «воздыхателя», вдруг объявившегося в саратовском госпитале. Писала Людмила в последнем письме, что разыскал ее каким-то образом один бакинец, одноклассник, раненный под Сталинградом. «Мы с ним дружили в школе, – писала, – могу даже признаться, что он был моим воздыхателем (без взаимности, не волнуйся). Учился средненько, но здорово играл в шахматы, был в школе первой доской. Никогда бы не подумала, что он станет таким воякой. А он после школы пошел в артиллерийское училище, кажется, в Тбилиси, оттуда их курс бросили на фронт…»

Ничего особенного в письме не было – ну, одноклассник, ну, случайно встретились. Но, видно, взыграло у Иноземцева воображение. Чудилась ему меж строчек Люсиного письма радость от встречи с «воздыхателем», лезли в голову неприятные мысли.

В то воскресенье Иноземцев, мрачный от горьких мыслей о Саратове, вошел в кают-компанию – и замер, увидев сияющее женское лицо. Женщина сидела рядом с Козыревым, в розовом платье с бантом. Она была не похожа на закутанную в огромный платок девушку со скорбным лицом, приходившую в прошлую зиму. Но, конечно, это была она, Надя, предмет тайных иноземцевских мучений, вдруг просиявшая, новая.

– Поздравьте, Юрий Михайлыч, командира, – сказал Балыкин, – с законным браком.

Законный брак! Иноземцев, пораженный, не сразу обрел дар речи. Козырев и Надя засмеялись, глядя, как он хлопал глазами. Поздравив новобрачных, Иноземцев налил себе горохового супу, но, можно сказать, совсем не почувствовал его вкуса. Новость оглушила его. И опять, как прошлой зимой, ожила и зашевелилась на дне души ревность.

Как странно все это (думал он, встревоженный, расстроенный). Как странно! Война, блокада – и законный брак… Понятно, когда мужчина воюет, а женщина где-то в дальнем тылу ждет его. Или не ждет?.. Все понятно… Но в Кронштадте все не так. Здесь военно-морская база с кораблями, линия огня, фронт – и в то же время город с мирным населением… с женщинами… Как странно! Полумертвая от голода девушка, чьи приходы вызывали прошлой зимой недовольство в команде, вдруг возвращается на корабль как жена его командира. Так сказать, мать-командирша… Ее серые глазки – трагически печальные прежде – теперь сияют счастьем. В ее честь произносит тост комиссар, который не потерпел бы ее присутствия прошлой зимой. Потому что законный брак! Выходит, это совместимо – война и женитьба, война и… страшно вымолвить… любовь?

А я – мог бы я жениться на Люсе, будь она здесь? Что у нас за любовь? Любовь в письмах? Вот целый месяц она не пишет, и меня уже одолевают сомнения… Черт бы побрал этих одноклассников!

Разговор за столом сливался в ровный гул – будто от работающих дизелей. Вдруг Иноземцев услыхал выделившуюся из гула фразу:

– Не только Перекоп с Волочаевкой, а огромная военная история за плечами у нас.

– Кто ж отрицает? – сказал Балыкин. – Вот и надо тебе, командир, почаще выступать с лекциями о победах русского флота.

– Хорошо, что вспомнили Ушакова, Нахимова, – гнул свою линию Козырев. – А то ведь как воспитывали? Ничего не было раньше, кроме линьков да мордобоя. А был славный флот! Отсюда, из Кронштадта, между прочим, уходили в знаменитые плавания Крузенштерн, Лисянский, Головнин…

– Преувеличиваешь, Андрей Константинович. Не так уж однобоко изучали мы историю.

– Не однобоко? – Козырев с какой-то хищной улыбкой воззрился на Балыкина. Надя, обеспокоенная горячностью мужа, коснулась локтем его руки, но тот и не заметил осторожного прикосновения. – Вот я запомнил: в тридцать девятом, в ноябре, попалась мне в одном нашем журнале статья. Отмечалась двадцать пятая годовщина потопления «Эмдена». Помнишь? Германский рейдер. Его английские корабли настигли в Индийском океане и потопили.

– Ну и что? – недовольно помигал Балыкин.

– В журнале расписывалось, какие молодцы моряки кайзера. Как они храбро дрались против коварных англичан.

– Не знаю. Не читал.

– Но я-то читал! И глазам не верил. Как же можно так? Именно однобоко! Раз у нас с Германией пакт, значит, они хорошие, а англичане плохие?

– Мало ли что напишут, – хмуро сказал Балыкин. – А пакт надо было выполнять. Не мы его разорвали. Неси, Помилуйко, второе.

– Я знаешь что подумал, Николай Иваныч? Если б не пакт, то, может, немцы не доперли бы до Ленинграда, до Сталинграда. При чем тут пакт? А при том, что он ослабил нашу бдительность к фашизму. Или нет? Прикрыл их оперативные планы улыбочкой Риббентропа.

– Вредные мысли, – строго сказал Балыкин. – Советую выбросить из головы. Ясно сказано о причинах временных успехов немецкой армии. Во-первых…

– Да знаю, Николай Иваныч, все пункты знаю. Просто иногда как задумаешься…

– Поменьше задумывайся, Андрей Константиныч.

– Ладно, все. Выбросили из головы. Давайте еще по махонькой. За наш гвардейский корабль!

Козырев был очень оживлен, улыбчив, он то и дело взглядывал на свое божество. А от Нади по темно-коричневой кают-компании, где и днем горел холодноглазый плафон, казалось, распространялось мерцающее сияние. Будто нежный нездешний цветок, случайно перепутав место и сроки цветения, распустился вдруг в железной мастерской.

– Что-то у нас механик не весел, – сказал Козырев. – Не гвардейский какой-то вид.

– Я задумался, не отпустить ли гвардейские усы, – отшутился Иноземцев.

– А что, это идея! Давайте-ка все отпустим усы, а?

– А если у кого не растут? – Слюсарь кивнул на молоденького фельдшера Толстоухова.

– Как это не растут? Издам приказ – в два счета вырастут. – Козырев залпом выпил компот и со стуком поставил стакан. – Кто у нас сегодня службу правит? Галкин? Вот и пусть служит, он молодой, ему вредно пить спирт. Ты, Владимир Семеныч, – взглянул он на Толоконникова, – за меня останешься. Остальных офицеров прошу в девятнадцать ноль-ноль пожаловать к нам с Надей на новоселье.

– Надо ли, командир? – усомнился Балыкин. – Поздравили мы тебя с супругой, и все. Зачем лишние пары разводить?

Надя жарко вспыхнула от слова «супруга». Я – супруга (подумала с внезапным страхом). Как же мне теперь?.. Что-то для солидности надо, а я совсем ничего такого в себе не чувствую… Андрюшу нужно спросить, как мне теперь себя вести…

– Надо, надо, – сказал Козырев. – Сам виноват, Николай Иваныч, дал нам свою квартиру, а флотский закон требует обмыва.

– Нету такого закона. Ну ладно, придем, – неохотно сдался Балыкин. – Только ничего не затевай. Сто грамм на брата, больше ничего.

Балыкинская комната была на третьем этаже дома, соседнего с райисполкомом на улице Ленина.

– Живем на «бархатной» стороне, – сообщил Козырев Наде, когда они поднимались по деревянной лестнице. – Улица раньше называлась Господской, ее западная сторона – «ситцевой», там матросы ходили, а восточная, наша, – «бархатной», она для офицеров была и купцов.

– Все ты знаешь…

– Про Кронштадт – все. Город-то уникальный.

Комната была узкая, вытянутая вдоль улицы, в два окна. Меж окон стоял толстоногий стол, на который краснофлотцы, переносившие вещи, поставили патефон и коробку с грампластинками. На кровать были свалены узлы. Возле ядовито-желтого шкафа с крупным инвентарным номером на боку стояли чемоданы.

Холодно было в комнате, вторую зиму не топленной. Козырев побежал в подвал, где у Балыкина хранились дрова. Дров оказалось мало, дня на два. Завтра придется ему, Козыреву, заняться этой проблемой. Кончились золотые холостые денечки (подумал он мельком), теперь забот не оберешься… кругом проблемы…

Поднявшись в комнату и свалив дрова у печки, он пошел за Надей на кухню. Надя выгребала кочергой из топки плиты золу в подставленный широкий совок.

– Ты моя работящая, – сказал Козырев, отнял у нее кочергу и совок. – Я давно тебя не целовал.

– Андрюша, – шептала она между поцелуями, приоткрывая глаза, – мы замерзнем… ох… если все время… ох… будем целоваться… Хватит, Андрюшенька… Надо дров сюда тоже принести…

– Иду.

Он снова пошел в подвал. Надя вдруг поняла, что не только он над ней, но и она над ним имеет власть. Когда он принес на кухню охапку дров, она проверила свое радостное открытие: отдала несколько распоряжений, которые он беспрекословно выполнил.

Наконец вещи были распакованы, разложены по местам, в комнате жарко топилась печка-голландка, в кухне пылала плита, и над ней попыхивал паром пузатый чайник. Хорошо бы занавесочки на окна (подумала Надя, хозяйски осматривая прибранную комнату). Хорошо бы клеенку на стол. Стол был дрянной – с чернильными разводами на темной столешнице. Ну да ладно.

Пришла Лиза, в овчинном своем кожушке, в новых фетровых бурках.

– Андрей Константинович, – скачала, игриво поводя глазками, – принесла я, принимайте заказ. – Вытащила из сумки две поллитровые бутылки зеленого стекла. – По шестьсот рубликов. Вот вам сдача.

Она сняла платок, скинула кожушок, обтянула темно-вишневое платье, и без того плотно облегавшее статную фигуру, и пошла на кухню помогать Наде. Помощи особой не требовалось – горох Надя уже поставила варить, он ведь долго варится, а больше никакой еды, кроме банки свиной тушенки, не было. Лиза, правда, принесла еще две сушеные селедки. Прежде чем начать их чистить, она обняла племянницу, тихо спросила:

– Ну как, Надюша? Хорошо?

Надя кивнула с улыбкой. У Лизы глаза наполнились слезами.

– Сашенька не дожила, – вздохнула она. – На твое счастье не порадовалась.

Щемящее чувство, возникшее еще утром, когда Надя читала братухинские письма, снова охватило ее. Она заплакала.

– Ну что ты? – гладила ее Лиза по пушистой голове. – Что ты, Надюшенька? Все ведь хорошо… Все хорошо, миленькая…

К вечеру клонился день. Тоненько вызванивали потемневшие стекла от воздушных толчков работавшей где-то на южных фортах артиллерии. Надя вдруг спохватилась: стол накрыть нечем! Мамину льняную скатерть забыла взять из дому! Напрасно отговаривали ее Козырев и Лиза, дескать, и так можно, стол накрыть газетами – чего там. Не хотела Надя ни на газетах, ни, тем более, на ужасных этих чернильных пятнах расставлять угощение.

– А ты упрямая, – сказал Козырев, когда Надя схватила пальто. – Погоди, вместе пойдем.

У него было чувство: ни на минуту Надю в этот день не оставлять. И они пошли вместе на Аммермана и, взявши там льняную скатерть, больше года, со дня Надиного восемнадцатилетия, не бывавшую в употреблении, вернулись домой на Ленинскую.

Белоснежная скатерть, и верно, очень украсила стол. Только поставили графин со спиртом, стаканы и рюмки, хлебницу и тарелку с нарезанной селедкой, как пришли гости – офицеры с «Гюйса», а следом за ними мичман Анастасьев с Марьей Никифоровной Рожновой, их тоже пригласили молодожены.

В маленькой комнате стало тесно и весело. Стол приставили к кровати, часть гостей уселась на кровать, остальные – на стулья. Балыкин поднял свой стакан, еще раз поздравил молодоженов с законным браком.

– Мы на «Гюйсе», – сказал он, – знаем Надежду Васильевну с самой лучшей стороны. Она дочка мастера Чернышева, который на Морзаводе был лучший стахановец, и сама работает на судоремонте боевых кораблей Балтики. Вот за содружество, значит, предлагаю… В лице молодых – за содружество балтийских моряков и рабочего Кронштадта.

Спирт был скверный, плохо очищенный, с гнусным запахом. Надя только пригубила, не пила. Рожнова сильно разбавила водой. А Лиза – ничего. Большим глотком осушила рюмку и потянулась за стаканом с водой, запила. Она сидела на кровати рядом с Иноземцевым, он чувствовал тепло ее толстенькой ноги. От этого тепла, от огненного действия спирта Иноземцеву сделалось легко. Заботы и сомнения растворились в тесном кругу людей, судьба которых была его судьбой. Каждый из них был ему как брат. И Козырев, сидевший с победоносным видом рядом со своим божеством. И Слюсарь, закидывающий в пасть ложку за ложкой горох с тушенкой и между «закидонами» отпускающий грубоватые шуточки. И Балыкин… да, и Балыкин был теперь ему как брат.

– А мне можно сказать? – поднял Иноземцев стакан. – Я вот что хотел… Ну, вы не слушаете…

– Тихо! – гаркнул Слюсарь. – Механикус жаждет высказаться.

– Примерно год назад, тоже в январе, – сказал Иноземцев, – шли мы с Андрей Константинычем по территории Морзавода. Был обстрел. Андрей Константиныч поднял из сугроба человека. Сильно истощенного. И привел человека на корабль, велел накормить…

– Ладно, – махнул рукой Козырев, – не надо про это, Юрий Михайлович.

– Почему? Это ведь было на самом деле. Разве это плохо? Надежда Васильевна стала приходить на корабль.

– Вас же просят – не надо! – прозвенел вдруг Надин голос.

Иноземцев смутился и умолк.

– Вот же народ, рот затыкают, – сказал Слюсарь, заметно захмелевший. – Не слушай их, Юра, давай дальше. Воспоминай!

– Я просто хотел сказать, что когда человек находит человека…

– В сугробе!

– Погоди, Гриша. В общем, я закругляюсь и предлагаю – за любовь…