Текст книги "Кронштадт"

Автор книги: Евгений Войскунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 37 страниц)

«Как же теперь? – думала Саша. – Сижу чай пью, разговоры слушаю, а ведь у меня теперь нет дома… А Надюша как же теперь? Придет от Оли домой, увидит, что меня нет, – испугается, бедная…»

– …пишут, что льдами его раздавило, – продолжал меж тем разглагольствовать дядя Егор. Весь день он сидел у себя в комнатке за газетами и только вечером, когда Марийка приходила с работы, разжимал уста. Марийка со смехом рассказывала подругам, что ей газеты читать не надо – дядюшка все новости выкладывает без утайки. – Челюскинцы все теперь на льду. Еще пишут, что самолеты направлены, чтоб, значит, спасать. Это ж надо, – крутил он головой, вытягивая жилистую шею из ворота серой рубахи, – самолеты на край света летят. Под землей поезда пойдут. Эх-х, жизнь пошла! Дожить бы до коммунизма…

«Как же это он, – думала Саша над чашкой светло-желтого чая, – как он посмел так меня унизить? Разве я была ему плохой женой? За что же… за что он меня предал?..»

Что-то и Марийка пригорюнилась. Спал с нее вдруг боевой задор, с каким она Афанасия выставила и от Кузьмы защищалась. Неясно доносились из комнаты Перфильевых возбужденные голоса.

– Водку трескают, – со злостью сказала Марийка. – Утешаются! Водолазы чертовы! Спиртолазы! Ну и черт с ними, мы и так проживем. Без цепей брака! Сашунь, ты «Цепи брака» смотрела? Нет? Да что ты, родненькая, такая картина! Там Ксения Десни играет – вот женщина! Я раньше считала, лучше Наты Вачнадзе артистки нету, а теперь смотрю – Ксения не хуже… А знаешь, Сашка, я что вспомнила? Как мы тогда, у себя в ячейке, о любви и браке спорили, помнишь? Братухина Костю помнишь?

Саша кивнула. Еще бы Костю не помнить! Лохматый, с жесткими вихрами, газеты из-за борта куртки торчат… «Буржуйские пережитки! – гремел он, бывало, и рукой рассекал воздух. – Браки, враки! На деньжищах это основано! Освободившиеся пролетарии не дадут себя опутать старыми цепями! Семья? – зыркал он горящим взглядом на Паву или на Марийку, задавших этот вопрос. – Ч-что семья? Д-добровольный союз равноправных мужчины и женщины – вот тебе семья!»

«Костя, где ты? – думала Саша смятенно. – На своем черноморском крейсере вспоминаешь ли Кронштадт? Помнишь ли, как тянуло тебя ко мне в цех? Как от поцелуя себя сдерживал?.. А что мне в письмах писал – помнишь?.. Я тебе, Костя, ответить не могла… поздно было…»

Поздно уже было, шел одиннадцатый час. Дядя Егор, аккуратно всыпав в щербатый рот хлебные крошки, бубнил что-то о Восточном пакте. Тут-то и раздался поздний звонок. Звонили два раза – к Марийке. Марийка вышла открывать, отодвинула засов. В коридор шагнул Чернышев. У него в глазах был испуг. Сняв шапку, спросил не обычно тихим голосом:

– Саша не у тебя?

– У меня! – Марийка тряхнула головой. – Дальше что?

– Как что? Я за ней пришел…

– Можешь не трудиться! Не пойдет она к тебе.

Чернышев посмотрел на Марийку долгим мрачнеющим взглядом, в глубине которого словно вздрагивало что-то. Потом решительно направился в Марийкину комнату, распахнул дверь…

Саша, как только прозвенел звонок, вскочила из-за стола, отбежала к окну, задернутому ситцевой, в голубой горошек занавеской. Она сразу поняла, что это Василий, и теперь, когда он вошел в комнату, враждебно уставилась на него. Ее серые глаза потемнели, на выпуклом лбу, у переносья, прорезалась складочка.

– Саш, – сказал Чернышев, подойдя к ней (а Марийка за ним по пятам следовала). – Саш, прости…

– Уходи, – ответила она. Голос у нее был сдавленный от волнения, но спокойный. Без крика.

– Саш… Я без тебя не уйду… Там Надюша ждет…

– Уходи, – повторила она.

– Ждет, спать не ложится, все спрашивает, где мама…

– Тебе сказано ясно – уходи, – вмешалась Марийка. – Не желает она к тебе, скоту, возвращаться.

У Чернышева дернулась щека. Но он не ответил Марийке на резкие слова. Он на Сашу смотрел виноватым, печальным взглядом. Она отвернулась.

– О-хо-хо, – пробормотал дядя Егор. – Такие, значит, дела…

Уходил Чернышев как побитый пес, низко опустив чернявую голову и пряча лицо. Сбоку на его потертом пальто были примерзшие ледяные капли – видно, растянулся на скользком льду, когда сюда бежал.

На следующий день он пришел в завком, но Саша, мельком на него взглянув, сказала, что занята и не имеет времени разговаривать. Еще сказала, чтобы он, Чернышев, поскорее куда-нибудь перебрался. После работы она, не задерживаясь, побежала домой. Надя только что пришла из школы. Увидев Сашу, она заплакала, бросилась к ней на шею. Как объяснить испуганной одиннадцатилетней девочке, что невозможно ей, Саше, жить дальше с отцом под одной крышей?

– Надюша, миленькая, – сказала, гладя дочку по голове, поправляя ей бантик на косе, – ты ведь уже большая девочка, должна понимать… Папа меня очень обидел, очень, понимаешь?.. Мы теперь будем врозь… Сейчас соберем твои вещи, книжки, учебники и пойдем к тете Маше, поживем там немного, а потом, когда папа отсюда уйдет, вернемся домой.

– А куда папа уйдет? – У Нади глаза расширились от страха, от недоумения. Так хорошо все было, привычно, и вдруг – врозь… Не понимала Надя. Что за обида такая, что надо теперь жить врозь?

Она послушно пошла с Сашей, неся свой портфель, а Саша тащила чемодан с вещами и бельем. Опять вечером приходил Чернышев, но Марийка его и на порог не пустила, захлопнула перед носом приоткрытую дверь. Ночью Саша проснулась оттого, что Надя, лежавшая с ней рядом на диване, плакала. Обняла дочку, целовала ее мокрое лицо, смешивая ее слезы со своими, шептала, что в жизни бывает всякое, не только одна радость, надо и горе пережить, что поделаешь, так уж устроена жизнь, ударит тебя с той стороны, откуда не ждешь, а потом, глядишь, опять хорошо…

В воскресенье пришел к Марийке новый знакомый – главный старшина Анастасьев, минер с тральщика. Сели пить чай. Главстаршина неторопливо пил из большой чашки, хлеб намазывал маслом ровным слоем, обстоятельно. На вопросы отвечал не сразу, а подумав. Рассказывал, как до службы выучился у себя в Вологодской области, в Нюксинском районе, на тракториста, и до того ему это дело нравилось, что, когда призвали на флот, он спросил у военкоматского командира: «А тракторов во флоте нету?» Смех был, конечно.

– Что ж вы, Иван Никитич, на сверхсрочную остались, – спросила Марийка, – раз вам трактор так нравился?

Анастасьев подумал и ответил:

– В море пахать тоже интересно.

– Как это – пахать? В море ходят, а не пашут.

– Мы пашем, – сказал Анастасьев. – Тральщики так и называют – пахари моря. – Подумав, добавил: – Меня командир сильно агитировал на сверхсрочную.

Дня два спустя он, Анастасьев, помог Саше перебраться обратно в свою квартиру на улице Аммермана. Куда-то съехал Чернышев, – по слухам, ночевал то в общежитии, то у товарищей по корпусному цеху. Съехал он и в соцсоревновании – это Саше было досконально известно. Работал кое-как, и доходило до Саши, что стал крепко выпивать. Анастасьев с Марийкой помогли Саше перенести домой пожитки. Саша отперла дверь своим ключом. Из кухни выглянула Лиза – зарделась, улыбнулась робко, сказала:

– Здрасьте.

Саша не ответила, прошла в свою комнату, поджав губы. Марийка на ходу бросила Лизе:

– Зас…ка.

Только Анастасьев вежливо ответил:

– Здрасьте.

Это как раз на Восьмое марта было, отмечали Женский день, Надя убежала в школу на утренник. Саша вскипятила чай, усадила гостей за стол. В комнате было прибрано, чисто, но пахло как-то непривычно. Нежилой дух стоял.

– Ну вот, – сказала Марийка, – теперь порядочек.

Порядок на Балтике, подумала Саша. Это у Василия было любимое выражение. Саша наклонила голову над чашкой, слезы у нее потекли по щекам.

– Ну, Сашунь, это ты зря. – Марийка придвинулась, обняла ее за плечи, легонько встряхнула. – Радоваться тебе надо, что прогнала его. Слышишь? Радоваться надо!

Саша кивнула, но слезы шли и шли.

Главстаршина Анастасьев поправил свой и без того аккуратный зачес – редковатые светлые волосы он зачесывал набок, с ровным пробором – и сказал, слегка окая:

– Я, конечно, советовать тут не могу. Не полноумочен. Но мнение у меня, товарищи женщины, другое.

– Какое? – прищурила на него Марийка дерзкие зеленые глаза.

– Семья, – сказал Анастасьев веско. – Дочка в семье. Ну, оступился человек. Что ж сразу гнать? А семья? Дочке каково без отца?

– Да на что ей такой отец? Она сама устыдится, когда поймет, что отец у ней кобель.

– Ты, Маша, сплеча рубишь, – сказал, помолчав, Анастасьев. – А так нельзя. Раньше всего о детях надо думать. Чтоб дети не страдали от родительского раздрая.

– От родительского раздрая! – передразнила Марийка. – А то, что Васька Сашу оскорбил, когда к ее сестре полез, это значения не играет?

– Играет, – ответил Анастасьев, подумав. – Наказать его за это. А гнать не надо. Семью рушить.

– Да как наказать-то? – рассердилась Марийка. – По морде отхлестать? Так он посильнее Саши, может и не даться. Заявление на него в завком написать?

– Да ты что? – вскинула Саша взгляд на подругу. – Что это такое ты говоришь?

– Я не тебе. Я Ванечке добренькому отвечаю на его защитную речь. Один мужик, известное дело, всегда другого защищает.

Анастасьев глубокомысленно собрал морщины на лбу, опять задумался, но на сей раз не ответил Марийке.

Может, просто пришел к мысли, что ее не переспоришь. Уж больно языкастой она была, за словом в карман не лезла.

Тут прибежала Надя с утренника – вид у нее был растерянный, глазищи огромные, вопрошающие, красная шапочка съехала набок.

– Мам! – подалась она порывисто в Сашины объятия. – Папа меня со школы домой проводил. Он внизу стоит, я его звала, звала, а он не идет… Папа говорит, что не может без твоего разрешения…

– Надюша, я ж тебе говорила…

– Мам, разреши ему, разреши!

Не разрешила Саша. Хоть душа у нее рвалась надвое, когда Надя заплакала. Анастасьев покачал головой. Перевернул чашку на блюдце кверху дном.

Еще несколько дней прошло. Незадолго до обеденного перерыва в завком позвонил из корпусного цеха мастер Паволайнен, спросил Сашу.

Саша взяла из рук председателя завкома трубку:

– Чего тебе, Пава?

– Беги скорей в Константиновский док, – услышала она, – там Василий с лесов сорвался…

Не дослушав, трубку бросив на стол, как была – без пальто и шапки, – помчалась по гулкой чугунной лестнице, по скользкому льду «квадрата», по тропке, протоптанной к доку. Ужас подгонял ее. Со стенки дока увидела – там, внизу, толпились люди. По гранитным обледенелым ступеням вниз, вниз. Растолкала толпу, пробилась…

Василия поднимали с заснеженного, в пятнах крови дна дока у подножия лесов. Он хрипел от боли, изо рта бежала кровавая струйка, глаза были открыты и беспокойно обшаривали стоявших вокруг людей. Стали его укладывать на носилки, и тут он увидел Сашу.

– Пустите, – пробормотал, рванувшись из рук санитаров. Его черное лицо перекосилось, он с усилием поднял руки, левая упала плетью. – П-пусти… Саш! – вырвалось у него стоном. – Саш… прости меня!

– Прощаю, прощаю, – плача, шептала она, идя рядом с носилками и крепко держа руку Василия. – Прощаю, прощаю, прощаю…

Он умиротворенно закрыл глаза. Теперь можно было и помереть.

Не помер Чернышев потому, что от природы крепок был телом. Ребра и кости на руках и ногах срослись, расправились легкие, «отошли» отбитые почки, «отпустило» сотрясение мозга. Счастье, что не сломал себе позвоночник. Счастье, что снежный глубокий наст смягчил удар.

Саша и Надя навещали его в госпитале каждый день. Сладость прощения боролась в Саше с горечью, недоверием. Но когда Василий окончательно поправился, она, не колеблясь, привела его, слегка припадающего на правую ногу, домой. Сел Василий, вытянув ногу, на диван, оглядел комнату, обнял жену и дочку, сказал тихо:

– Только для вас жить буду.

На другой день перед концом работы к Саше забежала Марийка:

– Сашунь, новая картина идет – «Чапаев». Пошли в «Максимку»!

Саша качнула головой.

– Опять в больницу побежишь? Да что ты каждый день бегаешь? Живой он – и ладно.

– Он не в больнице уже. Он дома.

– Как – дома? – воззрилась Марийка на подругу. – Пустила Ваську домой? Да ты что? Ведь решила…

– Решила, а теперь перерешила.

– Да ты их не знаешь, мужиков! Он посидит смирно, а потом снова…

– Он повинился, я его простила, – твердо сказала Саша, – Вот и все.

– Ну и дура! Другой раз, когда сбежишь из дому, ко мне не стучись, не приму!

Тряхнув головой, Марийка вышла, с силой захлопнув за собой дверь.

К западу от Кронштадта вытянулись цепочкой несколько островов: Сескар, Пенисари, Лавенсари, Гогланд, южнее меж двух последних – Большой Тютерс. Гогланд – остров размером примерно с Котлин. Остальные – помельче. Осенью, когда все силы флота были брошены на защиту Ленинграда, когда сжималась до предела стальная пружина обороны, гарнизоны с крайних западных островов – Гогланда и Большого Тютерса – были сняты. Другие три – Лавенсари, Сескар и крохотный меж ними островок Пенисари – флот удержал.

Обе стороны хорошо понимали значение островного района для будущих операций. И как только прочным ледовым панцирем сковало Финский залив, развернулась зимняя борьба за острова. Военный совет Балтфлота принял решение отбить у противника Гогланд и Большой Тютерс. В ночь под Новый год, 31 декабря, отряд морской пехоты из гарнизона острова Лавенсари – всего 170 бойцов – совершил тяжелый 48-километровый переход по льду и с ходу выбил с Большого Тютерса финский гарнизон. Спустя сутки отряд сделал новый бросок по тонкому, изрезанному трещинами льду – при встречном ледяном ветре, при 25-градусном морозе – и на рассвете 2 января с трех сторон ворвался на обледенелые скалы Гогланда. Был короткий ожесточенный бой. Остатки финского гарнизона бежали, оставив остров морской пехоте.

Взятые в бою острова не были, однако, в течение зимы укреплены должным образом. И когда противник утром 27 марта атаковал Гогланд, гарнизон острова оказался в тяжелом положении. Оборону держало менее пятисот бойцов при двух пушках-сорокапятках, двух ротных минометах и 29 пулеметах. Два усиленных финских батальона шли с артиллерией, при поддержке немецких самолетов. Морская пехота держалась стойко, но к концу дня боеприпасы были на исходе: израсходованы все 107 снарядов и 48 мин, и уже немного оставалось патронов. Половина гарнизона была выведена из строя. Подкрепления не было. С наступлением темноты отряд получил приказ отходить на лед и двигаться к Лавенсари. Раненых тащили на санях-волокушах.

В первых числах апреля финны захватили и Большой Тютерс, который обороняла всего сотня – меньше роты – морских пехотинцев.

Островной район затянуло весенними туманами. Тончал съедаемый оттепелями лед. Надо было торопиться. Было ясно, что на Лавенсари недостаточно сил для захвата тех двух островов. По ледовой дороге, проложенной с Ораниенбаумского плацдарма, от маяка Шепелевский, к Лавенсари потянулась колонна в белых маскхалатах: шел полк лыжников, шел один из батальонов 2-й бригады морпехоты. Отдых на Лавенсари был недолгим. Седьмого апреля в четырнадцать часов обе эти части, усиленные сводной лавенсарской ротой, сошли на лед и начали движение к Большому Тютерсу. Несли на себе оружие, по два комплекта боеприпасов, продовольствие сухим пайком на трое суток – походных кухонь не брали. Каждая рота имела несколько волокуш для эвакуации раненых. Лыжи несли на плечах: лед был на 30–40 сантиметров покрыт талым снегом, не принимал лыж. Местами брели по колено в воде. Шли остаток дня и всю ночь без остановок, одолели четыре гряды торосов. К шести утра 8 апреля отряд вышел к Большому Тютерсу и в полукилометре от берега расположился на привал.

Младший сержант Бычков, прежде чем лечь, привычно пересчитал свое отделение – по усам, по головам, торчавшим из капюшонов маскхалатов, – все одиннадцать молодцов были на месте, все повалились в мокрый снег, кто сразу заснул от большой усталости, а кто грыз сухари, вынутые из обледеневших вещмешков. Бычков тоже лег, был он мокрый с головы до ног, в сапогах хлюпала вода, а голова была до ужасти тяжелая после бессонья и тяжелого 48-километрового перехода. Да ведь к нему и тот переход, от Шепелева, приплюсовать надо. Вот те и морская пехота. Мокрая пехота (так думал Бычков, глядя на полоску берега и стараясь не заснуть, хоть и слипались глаза). Лежать было хорошо, пусть и на мокром льду, не давил на плечи, да что на плечи – на весь организм, вещмешок с боеприпасом и харчем. Но лежа остров не возьмешь. Бычков приглядывался к местности, насколько хватало глазу. Торосов тут маловато, впереди гладкий лед, почти без укрытий. Да, тут надо поторапливаться, скорее выскакивать на берег, а то побьют нас на голом льду. Часочек бы только отдохнуть. Вот плохо, что туман рассеивается…

– Подъем!

– Подъем!

– Подъем!

Пошли перекатываться голоса командиров. Слева от Бычкова поднялся ротный, его по кирпично-красному, всеми морозами пожженному лицу можно было издали узнать. И по голосу, конечно, – хриплому и зычному:

– Пер-рвая рота! Приготовиться к бою! Цепью – за мной!

Ротный скорым шагом, не оглядываясь, пошел к берегу. Бычков поднял свое отделение – трудно вставали парни, всего-то полчаса было дано на отдых, – пошли, выставив из-под мокрых халатов черные стволы ППД. Длинными неровными цепями шли роты морских пехотинцев. Шла сводная рота лавенсарцев. Полк лыжников пока остался на льду, ему назначался второй бросок.

Метров двести с небольшим оставалось до северной оконечности острова, когда противник заметил сквозь редеющий туман движение на льду. На пределе дальности финны открыли ружейно-пулеметный огонь. Тут и там на берегу замигало пламя.

– Вперед! – хрипло выкрикнул ротный. – Бе-егом!

Пригнувшись, бежал Бычков к острову Большой Тютерс, чавкала под сапогами вода, пот лил из-под шапки, и плотнее становился огонь, пули цвикали, только бы добежать до острова, о котором в предыдущей своей жизни Бычков слыхом не слыхивал, а теперь вот все сошлось для него на этом камне, торчащем среди льдов под низким серым небом.

– Вперед, вперед! – кричал Бычков своим парням, тяжко крошившим лед сапогами. Кто-то упал, кто-то застонал.

Нет, с ходу не выскочить на берег. Теперь били с острова минометы, темные кусты разрывов вымахивали вдоль всего фронта атакующих. Залегли. Хватая ртом сырой и дымный воздух, Бычков крикнул Антипову, упавшему справа:

– Передать по цепи! Убитые? Раненые?

Убит в его отделении был один – Орлов. И ранен один – Довгонос, ранен в живот, ползти не может. Бычков крикнул, чтоб Лапшин, тянувший волокушу, вывез Довгоноса из зоны огня. А Орлов, значит, убит. Ах ты ж, японский бог… Такой хороший был дядька, самый старший в отделении, женатый… Как раз перед выходом с Шепелева маяка он ему, Бычкову, свою историю рассказывал – как добивался любви от Валентины, ихней нормировщицы на МТС. Жалко Орлова…

Метров сто двадцать оставалось до берега, цепи короткими перебежками сокращали это расстояние. Падали под трассирующими струями пулеметов. Снова бежали, пригнувшись. Бычков со своими парнями первый достиг скал, рассыпанных перед островом. Теперь из-за укрытий они открыли ответный огонь. По вспышкам на берегу, по каскам, какие можно было разглядеть. Берег был пологий, со скалами тут и там, с густой полосой кустарника, из-за этих-то кустов и били финны. Бычков указал своим ребятам главную на данном отрезке цель – пулемет, замаскированный в кустах, и на нем они сосредоточили огонь. Перебежками стали приближаться к пляжу. Скорей бы, соображал Бычков, выйти на расстояние гранатного броска…

Он полоснул длинной очередью по кустарнику. Сразу отшатнулся за камень от брызнувших ответных пуль. Потом выглянул – и увидел, как закачались кусты, а поверх них, то исчезая, то появляясь, пошли влево согнутые спины и каски. Ага, не выдержали! Теперь – вперед! Пока финны с пулеметом не успели сменить позицию. Крикнув своим ребятам, Бычков устремился на пляж, тут снегу, черт, по колено… С разбегу врезался в тугой кустарник, спрыгнул в финский окоп. Выдернул кольцо, метнул гранату вслед уходящему пулеметному расчету.

И уже в пробитую Бычковым и его парнями брешь хлынула на берег первая рота, и зычный голос ротного требовал забирать влево, влево – к гряде черных скал…

Батальон морпехоты и рота лавенсарцев заняли мысок и прилегающий к нему берег заливца, но продвинуться в глубь острова не смогли. Слева, из-за гряды скал, били минометы, судя по вспышкам, не меньше четырех. Из глубины острова ахали пушки. Десантники залегли за камнями, окопались в снегу. Брали свое недосып (вторые сутки шли без сна) и усталость. Хватило сил отбросить финнов, попытавшихся было сбить десант с берега. Но продвигаться под огнем сил не было. Если бы получить поддержку на левом фланге…

Но и полк лыжников там, на льду, был сильно измотан. В 9 часов полк поднялся в атаку и пошел к острову, но был остановлен плотным минометным и артогнем. Лыжники залегли. Не реагировали на приказы продвигаться. Засыпали под огнем.

А с Гогланда к финнам, укрываясь дымзавесой, стали прибывать на Большой Тютерс подкрепления. Все более выявлялось, что операция складывается неудачно. Поднять полк в повторную атаку не удавалось. На берегу батальон и лавенсарская рота несли потери, боезапас подходил к концу. Тут еще небеса разверзлись, полил сильный дождь. В 12.30 командир оперативной группы приказал отходить с острова на лед.

Неимоверно тяжек был отход. Шли, шатаясь от мертвой усталости, промокшие насквозь, под проливным дождем. Многие падали в воду, засыпали. Их поднимали, заставляли идти. Тащили волокуши с ранеными. К ночи дождь перестал, и начал прихватывать мороз. Колонна растянулась на многие версты.

Утром следующего дня подразделения стали прибывать на Лавенсари.

Было ясно: пешим путем, без артиллерии (и желательно танков) Большой Тютерс не взять. На Лавенсари срочно перебросили с Ораниенбаумского плацдарма выделенные Ленфронтом автомашины, тягачи с орудиями и несколько танков. Лед – чем дальше на запад – становился все хуже. Докладывала разведка: толщина льда 65–70 сантиметров, лед игольчатый, пропитан водой, покрыт талым снегом на 30–40 сантиметров, встречаются выбоины и трещины. Машины до трех тонн пройти смогут, но тягачи с пушками и танки…

Пошли на риск. Вечером 13 апреля моторизованная колонна с морпехотой в кузовах машин, с танками и тягачами сползла на лед и направилась к Большому Тютерсу. Трещины и полыньи, широко залитые водой, очень замедляли движение. Каждая остановка головной машины – и вслед за ней всей колонны – грозила проломами. За четыре с половиной часа колонна отошла от Лавенсари всего на десять километров. С каждым часом трасса обнаруживала все большую непроходимость. В 2 часа ночи командование приняло решение повернуть колонну обратно.

Так и не удалось отбить у противника ни Большой Тютерс, ни Гогланд. 18 апреля военный совет флота отменил эту задачу.

Тем более важное значение в новой кампании приобретали острова Лавенсари и Сескар. Уж их-то укрепили как следует. Проволока в три кола опутала песчаные пляжи. Хорошо замаскированные в лесу батареи нацелились на море и небо. Летом на Лавенсари построили временный аэродром. Это было не просто на лесистом и скалистом, покрытом валунами островке. Днем и ночью, в три смены, валили деревья и корчевали пни. Под валуны подкапывались, рыли ямы, и древние, занесенные сюда доисторическими ледниками каменные глыбы скатывались в эти ямы, как в могилы. В середине острова возникла ровная площадка, ее выложили плитами, вырезанными из твердого лесного грунта.

Лавенсари стал важнейшим форпостом флота, маневренной базой для подводных лодок. Отсюда они начинали форсировать минные заграждения и пробиваться в открытое море – на морские коммуникации противника.

Капитан-лейтенант Федор Толоконников привел свою «щуку» в Кронштадт под утро. Ночь была белая, светлая, и немцы с Южного берега видели движение по Морскому каналу, дважды открывали огонь. Сопровождавшие «щуку» из Ленинграда катера закрывали ее клубами дыма. Кронштадтские батареи, поднаторевшие в контрбатарейной борьбе, быстро заставили немцев замолчать.

В восемь ноль-ноль Федор Толоконников был уже в штабе Главной базы. Уточнив все детали предстоящего похода, он спросил у оперативного дежурного, в Кронштадте ли сейчас тральщик «Гюйс».

– «Гюйс»? – Оперативный усмехнулся. – Так это и есть БТЩ-227, который проведет вас на Лавенсари. Само собой, он здесь.

– Ага, – сказал Федор Толоконников. – Где он стоит?

Стоял «Гюйс» в Средней гавани, отделенной от причалов подплава лишь бассейном Итальянского пруда. То есть почти рядом. И Федор Толоконников, взглянув на часы, скорым шагом пошел на Усть-Рогатку. Дел сегодня было сверх головы – приемка торпед, погрузка продовольствия, зарядка аккумуляторной батареи, со всеми этими делами прекрасно управятся помощник, минер и механик, а комиссар присмотрит опытным глазом. Ему, командиру, надо было со штурманом поработать – проложить на карте рекомендованный разведотделом курс через минные заграждения. Штурман на лодке новый, не внушающий доверия. Беспокоил Федора Толоконникова штурман…

Но надо же и брата повидать перед длительным походом.

Спустя десять минут он уже сидел в каюте командира «Гюйса». Козырев поставил перед гостем флягу и стаканы, велел вестовому вспороть банку американской тушенки (только-только начали выдавать плавсоставу союзнические консервы). Не повезло Федору Толоконникову: братец с самого ранья ушел на минно-торпедный склад.

– Да ты подожди немного, – сказал Козырев, – они с Галкиным быстро управятся, им нужно новый трал получить, на машине привезут.

И вот два капитан-лейтенанта сидят в командирской каюте. Козырев твердой рукой наливает в стаканы спирт.

– За встречу, – говорит он. – Мы же старые знакомые.

– Точно. – Федор Толоконников с прищуром посмотрел на него. – Мы с тобой давно знакомы, Козырев.

Хлебнули неразбавленного.

Вилками выложили из банки на тарелки тушенку.

– Ох и сильна закуска, – говорит Козырев, – серьезный возбуждает аппетит. Федор, не тебя ли мы будем выводить сегодня?

– Может, и меня.

– Что ж. Одну «щуку» уже провели, проведем и тебя. – Козырев снова берется за флягу. – Завидую вам, подводникам.

– Стоп. – Федор Толоконников прикрывает ладонью стакан. – Чего завидовать? Мы только разминаться начинаем, а вы плаваете уже второй месяц.

– Наше плавание недальнее – до Лавенсари и обратно. А вы – к германским берегам, а? – Козырев подмигивает Федору и залпом выпивает. – Давно командуешь лодкой?

– С февраля.

У Федора Толоконникова соломенные волосы стрижены в скобку, на лбу образуют прямую линию. Светло-желтые усы тоже ровно подстрижены над жесткой линией губ. Взгляд у него с прищуром, и выражение такое, будто ему известно нечто, сокрытое от других.

Но спирт размывает немногословность командира «щуки». С легкой усмешечкой он рассказывает, как принимал лодку – корпус, набитый разобранными механизмами. Личного состава было всего девятнадцать человек, из них шестеро – дистрофики. А ремонту – край непочатый. Ну, известно: глаза страшатся, а руки делают. Механик на лодке толковый, нашлись в команде бывшие слесаря. Флагмех со страшной силой выбивал в техотделе тыла нужные запчасти. И дело пошло. Вкалывали по восемнадцать часов в сутки. Да тут еще стали приходить к некоторым членам экипажа письма из местностей, откуда выбили немцев… Злость еще сил добавила…

Козырев знает, о чем речь. Владимир Толоконников, вскоре после возвращения с сухопутья, получил письмо из дому. Писала младшая сестра – она одна уцелела из большой семьи Толоконниковых. Писала, что немцы прошли через Медынь, не задерживаясь, а за передовыми частями прибыла комендатура – и тогда-то началось. Стали выискивать коммунистов, активистов, евреев. Шли повальные обыски, на площади перед райкомом поставили виселицу, закачались тела повешенных. Кто-то указал фашистам на Толоконниковых: вот они, большевики, отец – красный конник, мать в Совете работает, оба сына – командиры в красном флоте…

Владимир Семенович письмо не показал, только коротко и сухо сообщил, что немцы его семью уничтожили. Он, как и старший брат, был немногословен. Но Балыкин потребовал у него письмо: «Оно не только тебе писано, помощник, а всем нам. Это, пойми, документ эпохи. О зверствах фашистов все должны знать». И, созвав митинг, прочел экипажу письмо. Призвал к ответной ненависти. К мести. Снял с письма копию и отнес в многотиражку ОВРа, чтоб напечатали для общего сведения.

«Батю застрелили в постели, – писала сестра Толоконникову. – А его до этого как раз из ополчения привезли с двусторонним воспалением легких. Мама кричала, проклинала фашистов, прямо как помешанная, ее схватили и поволокли на площадь, там повесили. Катя бросилась маму защищать, ее штыками искололи, а Сереженька цеплялся за нее и плакал, они его схватили и головой об дерево насмерть. Меня Мирошниковы спрятали и услали в деревню. А когда они отступали, деревню всю пожгли. И в Медыни все дома разрушены. Кто в сарае живет, кто в землянках. Володя, у меня даже плакать нет сил, глаза сухие, не знаю, как теперь жить…»

А потом (продолжал меж тем Федор Толоконников) вернулась с сухопутья остальная часть команды – и ремонт закончили мощным рывком. Испытание после ремонта, а заодно и задачу номер один сдавали на Неве, когда сошел лед. Между Охтенским и Железнодорожным мостами есть в матушке-Неве ложбина с 24-метровой глубиной. Тут и отрабатывали погружение-всплытие, проверяли технику, организацию службы.

– Торпедные стрельбы вот отрабатывать негде, – говорит Федор Толоконников. – Торпедные стрельбы будем в походе отрабатывать. По немцам.

Голос его звучит ровно. Прищуренный взгляд устремлен в голубой круг иллюминатора.

– Плесни-ка еще чуток. – Федор подставляет стакан под горлышко фляги. – Стоп. Чтоб их всех, фашистскую сволочь, всех до единого перебить. – Выпил одним махом, нюхнул хлебную корку. Повторил: – Всех до единого. Или все ляжем прахом, или выжжем фашизм дотла. – Он поднимается. – Ну, я Володьки не дождусь.

– Да он вот-вот приедет. Погоди немного.

Стук в дверь.

– Разрешите? – Слюсарь перешагивает через комингс. – Здравствуйте, – приветствует он Толоконникова.

– Здравствуй. – Федор, прищурясь, смотрит на вошедшего. – Знакомая личность. Очень знакомая. Не узнаешь меня, старлей?

– Почему не узнаю. Вы Федор Толоконников.

– А ты Слюсарь, верно? Так ты тоже у Козырева служишь?

– Так точно, товарищ капитан-лейтенант.

– Чего ты тянешься? Мы не в строю сейчас. Это ж надо – попал к Козыреву!

– Случайное совпадение, – усмехается Козырев. – Ничего, у нас отношения хорошие. Верно, штурман?

– Так точно, – исподлобья глянул на него Слюсарь. – Товарищ командир, когда у нас выход?