Текст книги "Промежуточный человек"

Автор книги: Евгений Будинас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

Но новому директору такое вмешательство незнакомой ему пенсионерки не пришлось.

– Нельзя подстилать, – довольно грубо одернул ее он. – Не положено. – И, уже обращаясь к нам, более даже к Виктору Аркадьевичу, как бы продолжая начатую тему: – Вот народ! Солому им для скота на подстилку… Жирно жить стали. И все оттого. Даровое потому что…

Федор Архипович на начальника нового, так удачно его поддержавшего, посмотрел с благодарностью. Кивнул согласно. Ясно же, что не положено. Но Анна Васильевна не унимается:

– А палить зазря – положено?

Директор молчит. Потом, показывая, что разговор закончен, отворачивается… Зря, конечно, он так, думаю я. Не знает он Анны Васильевны. Не научен еще, как Федька в истории с телеграммой…

Анна Васильевна обиженно отодвигается, но не уходит. Много она здесь прожила, многих пережила. Смотрит на нового директора отрицательно.

Впрочем, Виктор Аркадьевич тоже. Отношения с соседкой у него уже установились, и он спешит ей на помощь. Да и невредно местного руководителя поставить на место:

– Мы вот ехали, там у вас трактора без дела стоят. И солярку жгут. Им что, двигатели выключать тоже не положено?

– Работы нет, вот и стоят. Будет работа – поедут…

Сватов глянул на часы.

– Давно стоят. Четвертый час… Да за это…

Я глянул на директора с опаской. Эх, не туда Виктор Аркадьевич застолье повел. Ему что – наговорил и уехал. А нам оставаться, на этой территории жить. С прежним директором все хорошо получалось, гладко. А здесь не вышло бы обиды…

Но Птицын замечания столичного режиссера не воспринял как личную обиду.

– Понимаю, – сказал он, слегка улыбнувшись, – энергетический кризис, режим экономии. – И вполне дружески, вполне взаимно, по-свойски поддержал философскую беседу. – Я вот тоже ехал. Остановился даже. Тарахтят, жгут солярку. Два пустых, а в третьем он прямо за рулем спит. И шум ему не мешает… Даже подумал, как бы это трактор из-под него аккуратненько вынуть. Так бы и спал – в невесомости… – Петр Куприянович вздохнул. – Такой народ… – как бы подчеркивая, что он тоже здесь человек новый, пока еще посторонний, за все происходящее как бы не отвечающий…

Анна Васильевна вдруг забеспокоилась:

– Выпимши? А не задохнется он? От газов этих. Надо бы разбудить…

– У нас народ крепкий. Его и в выхлопной трубе продержи – только опохмелиться попросит.

Федька засмеялся, довольный. Два тоста уже сделали свое, и Федор Архипович расслабился…

Как в пьесе, где все совпадает, за садом загудели трактора. Пошли по взгорку в сторону леса. Полем пошли, напрямик…

За столом все довольно долго молчали. Анна Васильевна смотрела на нового начальника не без злорадного торжества. Вот она, мол, твоя философия.

Федька уже совсем освоился, почувствовал себя своим и ударился в рассуждения.

– Вы вот, горожане, многое не понимаете. Все вам высокое. Энергетический кризис, нефть, хлеб… «Как же так с хлебом? Что ж это делается?» Вот проехали по хлебу на тракторе, чтобы короче, и вы сразу в панику: «Как можете?» А мы можем… Ты же не поедешь по хлебу на тракторе? – спросил, обращаясь к Сватову, потом к Геннадию, ко мне. И ища сочувствия у директора, собой немножко красуясь, ему желая потрафить. – А я поеду, – отодвигая стакан, – я привык. Это для вас, которые в городе, – ХЛЕБ. И всякая там возвышенность. А для нас – работа. Производство… Ты не поедешь, он не поедет, а я поеду. И если бы я себе нервы тратил из-за каждой такой мелочи, это не работа была бы, а сумасшедший дом… От нервов этих в крови вырабатывается ацидофилин, – закончил монолог Федька, воткнув вилку в огурец.

– Адреналин, – поправил Дубровин.

– Еще хуже, – сказал Федька, огурцом похрустывая.

– Верно, – кивнул Петр Куприянович. – Он поедет. Такая у него привычка. И я вам откровенно скажу, если интересуетесь, – Петр Куприянович обращался теперь только к одному Виктору Аркадьевичу, как к главному в компании за столом, – вот врач, заведующий отделением в онкологии. У него, бывает, десять человек за неделю умирает. И он должен к этому привыкнуть. Потому что для нас смерть – это Смерть, а для него – работа. И если бы он каждую кончину, как мы, переживал, то это невозможно было бы вынести… Вот вы человек большой, так и рассуждайте стратегически. Невозможно переживать каждую смерть за ту же зарплату, что и какой-нибудь кожный врач, который выписал мазь, через две недели – не помогло – другую выписал… Если бы он вот, – показывая на Федьку, – за каждый литр солярки переживал или за каждый колосок – это был бы не работник…

Так вот и поговорили.

Покинув на время закусывающих гостей, мы никак не могли развязаться с темой этого застольного разговора. Я вспомнил студенческую, стройотрядовскую Тюмень. Трубы для газопровода туда возили баржами. Трубы громадные, полтора метра в диаметре. На баржу их помещалось всего несколько штук. Чтобы воздух не возить, трубы по торцам заваривали, заполняли бензином. По шестьдесят тонн получалось в каждой… Так вот, когда к какому-то событию – День нефтяника, что ли, – десятка труб не хватило, чтобы участок трубопровода торжественно сдать, золотой шов наложить, бензин из труб взяли и вылили. Жалко было, но что поделаешь. Цель оправдывает…

– Ты это к чему? – спросил Геннадий мрачно.

– Все к тому, – я искал разговору за столом разумное объяснение и старался быть объективным. – Такая работа. Шестьсот тонн бензина на землю ухнули – и хоть бы что. Нефть все спишет. А мы здесь из-за какой-то солярки…

– Директор прав, – поддержал меня Сватов, – для них это работа.

– А для тебя? – Дубровин к нему резко повернулся.

– Что для меня?

– Для тебя эта демагогия – тоже работа?

– Иногда важнее сберечь нервы…

Дубровин посмотрел на Сватова в упор:

– Для тех работа – нефть. И шестьсот тонн бензина не стоят нервов и настроения, испорченного к празднику… Для них работа – хлеб. И тоже важнее сберечь нервы…

Когда директор с Федькой укатили на «уазике» и пыль за ними улеглась, Анна Васильевна головой покачала, вздохнула тяжело:

– Не будет с им ладу… Молодой… Виктор Васильевич – тот был сочувственный. За все переживал…

Сватов пошел спать, а мы с Дубровиным отправились прогуляться. Встреча с местным начальством не выходила у меня из головы. Да и Дубровин завелся не на шутку.

И вот идем мы вдоль обглоданного в диком нашествии берега реки и у водопадика, где раньше была мельница, которая однажды оказалась никому не нужна, Геннадий, остановившись, тихо так говорит:

– Это они поедут по хлебу. Они бензин выплеснут, хоть шестьсот, хоть шесть тысяч тонн, чтобы отрапортовать быстрее. А Анна Васильевна, она глечик молочный велит, между прочим, не смывать, чтобы смывки и те – свиньям… Нет, – сказал он, – Анна Васильевна по хлебу не поедет.

Солому Федька действительно сжег. Узнал, что из района едут с проверкой состояния полей, и подпалил. Горела скирда жарко, весь день и всю ночь взрывалась искрами, а к утру на поле за садом осталось только черное пятно.

Утром Федор Архипович приехал, в результатах своей деятельности удостоверился. Назад возвращался не краем поля, хоть и было бы короче, а через деревню – всем своим видом выражая удовлетворенность.

Снова выступил Федор Архипович радетелем за порядок, за общественное добро. И совсем уже хорошо получилось, когда новый директор его в этом поддержал и как бы утвердил.

– Слушай, тут уже совсем какая-то ерунда, – говорил Геннадий. – Выходит, что солому он сжег, чтобы перед начальством выслужиться. Но что же это за служба такая, где, уничтожая добро, можно выслужиться?

Федор Архипович эту службу знал. Прекрасно понимал, что его успех в ней от успеха совхозного дела никак не зависит. Как не зависел успех организаторов веткозаготовительной кампании от того, будут ли коровы есть ветки, будут ли, ими питаясь, давать молоко. Здесь не важным было, что делается, а важным было делать это организованно и хорошо, чтобы был порядок. И со скирдой важнее всего был порядок. Ведь главное для Федьки что? Главное для него в должности продержаться.

– А продержаться можно когда? – спрашивал себя Геннадий. И тут же отвечал: – Только если ты постоянно чем-нибудь занят. Только если ты постоянно нужен и незаменим.

Ведь вот в чем тут хитрость: когда к февралю корма на совхозной ферме совсем кончились, не кто иной, как Федор Архипович, проявил инициативу, укатив на трех совхозных грузовиках аж под Полтаву, к свояку, что работает там таким же, как он, бригадиром. Все за той же соломой.

Так что дальний умысел и какое-то подобие логики здесь были. Не всем и не сразу, но все-таки понятной и объяснимой. Не потому ли он солому сжигал, что таким нехитрым образом ставил совхозное начальство в зависимость от него, Федора Архиповича, подчеркивая тем самым свою озабоченность делом и даже в деле этом незаменимость? И свое умение все организовать.

– Ну, здесь ты ошибаешься, – заметил я, выслушав догадки приятеля. – Перегибаешь. Если он будет совсем незаинтересован в результатах работы, его просто уберут. Продержаться он может, все-таки давая результат.

– При одном условии… – возразил Геннадий. – Что для тех, от кого его положение зависит, результат его труда что-то значит. Ну, скажем, если и их положение, их благополучие зависят от этого результата. Но не очень оно зависит.

Действительно, не очень зависело. За развал Федькиной работы Петра Куприяновича с должности, обеспечивающей ему благополучие, ведь никто снимать не станет. Всегда можно сослаться на объективные трудности. Требовать с Федьки каких-нибудь значительных результатов Петр Куприянович не может, не обеспечив ему для этого всего необходимого. Но и с него самого не особенно могут требовать, не давая ему всего необходимого. Дергать могут, отчитывать хоть на весь эфир… А снять с работы? Только если он взбрыкнет, в чье-то положение не войдет, проявит вдруг вздорность характера… Или если случится что-то из ряда вон. Криминал, аморалка, скандальная история, да еще с оглаской, – вроде той, что с Виктором Васильевичем, погоревшим на приписках, произошла…

– Зависимость всегда носит двусторонний характер, – говорил Геннадий. – Ничего не давая Федьке, не обеспечивая ему возможности добиваться приличных результатов, Птицын оказывается от него в зависимости. Ведь, помогая дело волочить, Федька тем самым помогает и ему продержаться. Одной веревочкой они повязаны…

– А результат? – упорствовал я. – Смотрят-то на результат.

– Ты моего шефа помнишь? – Геннадий вздохнул. – Его что – результат интересовал? Был бы человек хороший – это раз. И было бы все тихо. Это два.

Еще до ссоры Дубровина с Осинским я как-то взялся тому порекомендовать одного нашего однокурсника. Отличный специалист, он когда-то уехал в Москву, а теперь по личным обстоятельствам (старики родители совсем плохи стали) вынужден был вернуться в Минск. Геннадий от участия в протежировании отказался. И я пошел сам. Начальник, все выслушав, сразу повел меня к директору НИИ. Помочь с трудоустройством тот взялся охотно. Тем более что брал человека не к себе. Когда дело в принципе было уже решено, я сказал, обрадованный успехом:

– Право же, вы не пожалеете. Он и действительно замечательный специалист.

Директор поморщился, как от зубной боли. Я смутился.

Уже в коридоре Осинский мне все объяснил:

– Кому он нужен, ваш «замечательный специалист»? С ними только заботы. То подай, это обеспечь. А потом еще выступать начнет, умничать… «Парень хороший, помочь надо, человек свой» – это аргумент. Об этом и говорить надо.

Федор Архипович в этом смысле был человек хороший. Выступать не начнет. Требовать не станет, тем более умничать. Дело будет волочить и удобным окажется вполне, пока…

Пока все будет тихо, пока не случится скандал. Вроде того, давнего, с телеграммой…

Скандала под своей «крышей» Федька, наученный горьким опытом, боялся с тех пор больше всего. Однажды, впрочем, он чуть опять не произошел. Все из-за Геннадия с его характером, с его упорным нежеланием считаться с обстоятельствами.

Сено на неудобицах Анна Васильевна с Константином Павловичем, как, впрочем, и вся деревня, заготавливали, несмотря на запреты. Правда, делали это украдкой: прокашивали лишь плешины, незаметные с дороги, убирали траву побыстрее, таскали ее, даже не досушив, тайком – мешками и все больше на себе: ни с тачкой, ни с лошадью незамеченным не останешься.

Вконец возмущенный такой несуразицей, Геннадий как-то и предложил старикам сушить траву на его участке, здесь же и собирать сено в стожки. Анна Васильевна предложение доцента приняла, сразу смекнув, что у него они не отымут.

И вот однажды Федор Архипович, наехавший в Уть все с тем же намерением – показать Дубровина кому-то из районных дружков, увидел нашего доцента… в трусах и сандалиях… обливающегося потом… тянущего тачку, нагруженную ворохом свежескошенной травы и подталкиваемую сзади Анной Васильевной в паре с Константином Павловичем.

Непристойность и срамота происходящего Федора Архиповича потрясла. Он сидел верхом на своем персональном мотоцикле, смотрел на эту троицу ошарашенно и даже забыл заглушить мотор. Такого от Дубровина он не ожидал. И дело не в облике. Этим горожанам все позволено, даже расхаживать среди белого дня в одних трусах. Дело и не в хищении, которое Дубровин в качестве соучастника совершал, не в попрании строгих правил средь бела дня… Дело в умопомрачительной неприличности самого занятия: тянуть тачку, имея вузовский диплом и в придачу диплом кандидатский.

Своим недостойным поведением Геннадий его, Федьку, в глазах районного товарища прямо позорил.

Увидев Федьку, да еще с каким-то начальником, Анна Васильевна всплеснула руками, ахнула и, по-детски пригнувшись, кустами побежала к дому. Константин Павлович, тоже изрядно струхнувший, с досадой плюнул, но никуда не побежал, а встал в стороне, опустив руки по швам и всем своим видом демонстрируя непричастность к преступлению.

Районный товарищ, сразу смекнувший, что дело нечисто, что доцент этот далеко не тот, за кого он здесь себя выдает, повел себя официально.

Осмотрев два стога, стоявшие на участке Дубровина, он довольно сухо и строго поинтересовался:

– Это чье сено будет?

Вопрос повис в воздухе.

Анна Васильевна уже катилась к месту происшествия с закуской в подоле и двумя бутылками белой, припасенной к какому-то случаю. Федька Федькой, но с начальством шутки плохи. Чувствуя себя, а не Федора Архиповича с товарищем, виновницей происшествия, не привыкшая обсуждать разумность установленных правил, она таким традиционным способом намеревалась спасти соседа от нависшей над ним беды.

Федька ее понял, поддержал, засуетившись:

– Да будет вам заводиться… Сообразим за встречу по маленькой – всего-то и делов.

Но инспектор был неумолим.

– Водку в жару я не пью, – сказал он холодно.

Федор Архипович, почуяв, что надвигается скандал, потянул своего товарища в сторону. Громким шепотом принялся втолковывать ему что-то про ситуацию. Ситуация, понимаешь, не та. Но товарищ отступать был не намерен. Геннадий в трусах и сандалиях на него впечатления не производил. Снова, еще более строго, он переспросил:

– Сено чье будет?

Приехавший накануне Сватов (до сих пор он в разговор не вмешивался, занимаясь разведением позаимствованного у Анны Васильевны самовара) оставил свое занятие, не торопясь подошел к инспектору и твердо произнес:

– Мое. Оно не будет, оно есть.

Инспектор оживился:

– Будем составлять акт. Если вы такой умник… Зачем вам столько сена?

– Собираюсь заводить козу.

– Вы что мне голову морочите? – грубовато одернул его инспектор. – Я что, не знаю, сколько сена нужно для козы?

– Вы-то, может быть, знаете. А я – нет. И знать не хочу. Потому что с вашими знаниями и вашей работой кормов в районе к марту, между прочим, не было. И скот при всех ваших рекомендациях голодал… А я так не могу. Я не могу издеваться над животным. Даже если это коза.

Повернувшись, Сватов направился к самовару.

– Хищение налицо, – кинул ему вдогонку инспектор, – акт все-таки придется составить.

Сватов, услышав угрозу, снова подошел.

– Не придется, – сказал он. – А если так, то завтра я этим делом специально займусь. И постараюсь сделать все, чтобы вас больше сюда не направляли.

Инспектор как-то сразу сник. Так далеко заходить он не собирался. Кто их знает, этих приезжих. Да и больно надо ввязываться – из-за какого-то сена… Сто лет оно ему не нужно.

Федька поспешил увезти своего товарища подальше от греха. Уж ему-то этот конфликт был и вовсе ни к чему. Выставлять себя перед нами радетелем за общественное он не собирался и собираться не мог. Мы-то знали, что, кроме всего, был Федор Архипович беспардонный мошенник и вор. И если за все время нашего знакомства хоть в чем-то и проявлялся его талант, так как раз в воровстве.

Прошлой осенью в магазинах было неважно с белокочанной капустой, которую Виктор Аркадьевич очень любил квасить на зиму и делал это мастерски. Непосредственной нашей связью с деревней он и решил тогда воспользоваться.

Федька, у которого мы спросили, можно ли капусту выписать и получить, откликнулся с энтузиазмом.

– Это мы щас, – с готовностью кивнул он, едва выслушав. – Момент. – И направился к мотоциклу.

«Нива» Сватова двинулась следом.

На совхозном дворе Федька отыскал сторожиху, взял у нее ключи и, отворив ворота склада, велел подогнать машину.

С неожиданной для него ловкостью и быстротой он откатывал негодные, по его мнению, кочаны, выбирал покрупнее и поплотнее, сноровисто обрывал с них верхние лохматые листья, тискал ладонями, поднося к уху и прислушиваясь, – так знатоки прослушивают арбуз, – тут же откидывал негодные, а те, что были хороши, швырял в открытый багажник с точностью, восхитившей бы любого мастера гандбола.

Нам он буквально ни к чему не давал притронуться.

В считанные секунды багажник был заполнен до отказа, захлопнут, ворота склада закрыты и большой амбарный замок навешен.

– Отгоняй! – весело крикнул он Сватову. – Живо!

Вскочив на мотоцикл раньше, чем Виктор Аркадьевич успел повернуть ключ зажигания, Федька был таков. За околицей Сватов остановил машину.

– А как же выписывать? Без весу…

И посмотрел на Дубровина. Тот уже тоже все понял.

Подкатил Федор Архипович.

– Ну, как? – спросил он, ожидая похвалы и восторгов.

– Надо оплатить, – сухо сказал Дубровин. – Взвесить и оплатить.

– Во дает! – засмеялся Федька. – Государство наше с пяти кочанов не обеднеет. Свои же люди… Да и как теперь ты ее взвесишь?

– Вы, собственно, где живете? – спросил Сватов.

– Федор Архипович живет за магазином, – сказал я.

Федор Архипович снова оживился. Ясно было, куда мы клонили.

– Да тут рядом! Это по пути, – напялив валявшийся в коляске шлем, он взобрался на седло. – Давай за мной…

Но на магарыч на сей раз Федька, оказывается, не рассчитывал. Даже напротив: угощение решил выставить сам. Обмыть удачно провернутое дельце. У магазина он остановился. Через минуту выскочил, прижимая к груди бутылки и два батона.

Мы сидели в машине молча.

Подрулив к дому и увидев запертую на замок дверь, Федька досадливо чертыхнулся.

– Мутер, видать, к соседке двинула. Я мигом, я сейчас. Это дело надо замочить…

Когда он вернулся, капуста была аккуратной горкой сложена у калитки.

– Вы нас, конечно, извините, – сказал Дубровин, – сами понимаете, дела. – И велел Сватову трогать.

Оглянувшись, я увидел Федьку. В недоумении он стоял перед грудой белоснежных кочанов. Таким растерянным я его еще не наблюдал.

– Втоптали, можно сказать, в грязь такой, можно сказать, талант, – процедил сквозь зубы Сватов. – И остались, дураки, без капусты… – Виктор Аркадьевич помолчал. – Интересно, куда он ее теперь денет? Уверен, что себе не возьмет…

Капусту Федор Архипович и действительно не взял. Отправил с оказией в город. Кому-то из знакомых. Капуста ему была не нужна – квасить ее он не станет. Кроме того, было у Федьки одно строгое правило: для себя не красть.

Вот здесь-то и заключена была его главная хитрость. За этим строго соблюдаемым правилом проявлялась и его предприимчивость, и предусмотрительность, и поразительная дальновидность, оценить которые даже Геннадий смог лишь много времени спустя. Когда понял, что, воруя не для себя, получал Федька гораздо больше, чем имел бы он от примитивного воровства, связанного к тому же с прямым риском. Именно воруя не для себя, он прекрасно устраивал свои дела, обеспечивал «крышу» над головой и, как оказалось, запасные позиции на будущее.