Текст книги "Промежуточный человек"

Автор книги: Евгений Будинас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Часть вторая
УХОДЯЩАЯ НАТУРА

Глава первая
ИГРА

Итак, дом в сельской местности, купленный Геннадием Евгеньевичем Дубровиным с таким трудом, три года спустя был им продан.

Здесь бы истории и закончиться. Во всяком случае для меня, чья связь с милой, так полюбившейся мне деревенькой с мягким названием Уть осуществлялась только через доцента от кибернетики, ставшего однажды волею собственных причуд владельцем недвижимости, а затем столь неожиданно продавшего дом ради обретения былой свободы.

Но история, оказывается, лишь начиналась!

Дом-то Дубровин продал, но продал его не просто так, а с условием.

Условие состояло в том, что за самим бывшим владельцем и за мной, как соучастником, оставлялось право пользоваться дачей в любое время и без всяких ограничений. В подтверждение этих прав связка ключей на замусоленной ленточке в нашем присутствии была передана Анне Васильевне (к ее огромному удовольствию) с наказом за домом присматривать и из посторонних пускать в него – с ночлегом и без ночлега – только доцента и меня.

– Буде им с того ночлега, – проворчала Анна Васильевна исключительно для порядку, – хата небось и у нас есть – не обеднимся. – И тут же пристроила ключи на гвоздик в сенях, тот самый, где обычно висела тетрадка с записями – чего и сколько Геннадий у стариков одалживал.

Видно было, что таким ходом с ключами новый хозяин ей приглянулся. Да и Константин Павлович высказался на сей счет весьма одобрительно; не забыл, правда, язвительно вставить и про свое:

– Ночуй, Генка, места усим хватит, еще и останется. А може, мы с ими, – с новым хозяином Константин Павлович говорил уважительно, исключительно в третьем лице, – совсем за реку сойдем? Вельми добры девки за рекой…

– Ну, зачем же за реку, Константин Павлович? – улыбнулся ему новый сосед. – Девки к нам и сами приплывут…

Да, на стариков, особенно на Анну Васильевну, новый хозяин определенно произвел впечатление. А то, что не один прибыл, а с помощником на отдельной машине, только прибавило ему веса.

– Рыженький той, вертлявый – из помощников будет? – потянула она меня за рукав. – Внимательный вельми и дотошный, все про нужник выспрашал. Какой, мол, нужник у вас есть…

Я сразу не понял, о чем она, потом сообразил:

– Это он про нужды вас спрашивал. Не надо ли чего.

– А я и говорю…

И то, что Петя, как звали «помощника», подошел к новому по имени-отчеству, Анне Васильевне понравилось: «Нельзя ли водителя на пару часиков отпустить? У него родня поблизости. Машина вам ведь пока не нужна?»

– А сам-то, профессором, что ли? – громким шепотом допытывалась Анна Васильевна.

По шкале ценностей, выстроенной в ее сознании с помощью Дубровина, не однажды разъяснявшего ей про научные звания и про то, кто над кем начальник, это звание было высшей степенью авторитетности.

– Опять, значит, писатель, – вздохнул Константин Павлович.

Не знай мы своего соседа, можно было бы подумать, что ему это очень не по душе.

– Так Генка-то был не писатель, а доцент, – важно одернула мужа Анна Васильевна.

– А я и говорю – тоже артист, – досадуя на женину непонятливость, констатировал Константин Павлович. – Ясно дело, нам разницы нет, – пояснил он почему-то Пете. – Ихнее дело так, а наше вовсе даже не иначе. Нам так вообще пожалуйста…

Стараясь при городских выражаться солидно, Константин Павлович, к логике высказываний которого и вообще надо было привыкнуть, сейчас говорил вовсе непонятное.

Я подметил, что о Дубровине старики высказывались в прошедшем времени. Будто его здесь и не было.

Как-то сразу они переключились на нового соседа, как-то до обидного быстро утратили интерес к Дубровину. Меня тогда это даже уязвило. И только сейчас, взявшись описывать события, я подумал: а что, собственно, для них – мы с Дубровиным? Сколько здесь менялось людей и порядков, сколько соседей уезжало и умирало, сколько начальников приходило и уходило; неизменной оставалась лишь сама жизнь, это ее вечное и размеренно поскрипывающее, как колесо, движение. Дети и то лишь изредка приезжают, с каждым годом все реже…

Новый – это они сразу почувствовали (или мне показалось?) – иное дело. Впрочем, с ним старики и раньше были знакомы. Отсюда, может, и эта готовность сразу отнестись положительно. Шестнадцать мешков пшена – не фунт изюма…

Да, да, дом был продан не абы кому. Продан он был (пока, правда, без составления купчей, а на взаимном доверии) Виктору Аркадьевичу Сватову.

Помню, как я содрогнулся, впервые услышав такую новость.

В свое время я не мог представить в роли домовладельца Дубровина. Но – Сватов?!

Вообразить Виктора Аркадьевича в любой роли проще простого. Включив однажды телевизор и увидев его в прямом репортаже со строительства какой-нибудь орбитальной космической станции, я бы удивился не больше, чем от сообщения о присуждении ему же Нобелевской премии за открытие, скажем, в области генетики растений. Мало ли куда его может занести!

Непредсказуемы только последствия.

Невозможно, например, представить, к чему может привести его появление в Ути, саму деревушку, столь не подготовленную ко всякой сверхактивности, столь чуждую любому авантюризму и суетливой предприимчивости.

Мягко говоря, его «счастливость» не совсем вязалась с тихими радостями Анны Васильевны и Константина Павловича. Во всем облике нашего тихого уголка, во всем его укладе не было места для энергичности Сватова. Его практические умения, его готовность хвататься сразу за все и все проваливать, извлекая положительные уроки, никак не сочетались с неторопливостью стариков, живущих землею и на земле и привыкших все измерять иными мерками.

Да и Виктора Аркадьевича было попросту жаль.

Это ведь только фантазировать легко о привлечении на село творческих сил. Разглагольствовать на тему сближения города и деревни, сочинять прожекты о том, как, придя в деревню, активные представители городской интеллигенции изменят ее климат, поднимут ее интеллектуальный потенциал, наполнят деревенскую жизнь новым, озаренным сполохами НТР, содержанием.

Опыт Дубровина лучшим образом свидетельствовал, что ритмы здесь иные, как бы противоречащие всему характеру городской жизни. Мы видели, с какой мягкой, но неукротимой последовательностью сначала засасывает, а потом – помяв, пожевав и повыжав – выталкивает деревня всякое инородное тело, какое непреодолимое сопротивление способна она оказать любому преждевременному внедрению в нее всякой непривычности и новизны.

Нет, не те здесь нужны напряжения. Не тот заряд активности допустим.

Да и Виктору Аркадьевичу только этого в жизни не хватало! Для полного счастья только сельский дом ему еще нужно было на себе тащить, испытывая на вязкость свой младенческий оптимизм.

Впрочем…

Впрочем, Сватов за последнее время заметно переменился.

Накапливалось в нем, накапливалось, собиралось, бродило, сгущалось, и вот к сорока годам Виктор Аркадьевич окончательно переродился, чему и предшествовала, пожалуй, вся его жизнь. Точнее, та ее предварительная часть, подготовительный период щенячества, только пройдя который Витька Сват, как он сам признавался, и стал молодым и начинающим сорокалетним мужчиной Виктором Аркадьевичем Сватовым, перед которым расступаются все. А почувствовав, как легко ему все удается в новом качестве, он сразу же перестал полагаться на собственные силы. Да и невозможно успешно блефовать, разводя самодеятельность.

И ничего больше он теперь не делал сам. И как-то сразу забыл все свои умения, поняв, что самодеятельность не только утомительна, но и неэффективна. Он вообще больше ни к чему не прикасался. Доски и заготовки мореного дуба свез в мастерскую к приятелю и приобрел шикарный импортный гарнитур. Купил новую «Ниву» и даже капот ни разу не поднял, не заглянул, что там в двигателе. Вообще, как бы поменявшись с Дубровиным ролями, он теперь предпочитал ездить на такси.

И водопроводные краны теперь уже незачем было чинить самому. Если из строя выходил смеситель в ванной, Сватов теперь просил позвонить в жэк жену. Полагая, что и у нее «лев в тамбуре». Бывало, конечно, что без него не обходилось, и, пронаблюдав, как два дня Леночка безрезультатно осаждает звонками техника жэка, на третье утро Виктор Аркадьевич брал трубку сам.

– Что там у вас вообще делается? – спрашивал он.

Ему объясняли. Делается-то всегда много. А заменить смеситель – это вообще… Комиссию собрать надо, решение вынести, заявку подать, резолюцию получить, не говоря уже о самом смесителе… Это только скандалы устраивать просто.

Но Виктор Аркадьевич и не собирался устраивать скандал.

– Вода, между прочим, течет, – говорил он примирительно. – Третьи сутки… Давайте сделаем так, чтобы сегодня к девяти тридцати она течь перестала. В девять тридцать я ухожу на службу. – И бережно укладывал телефонную трубку на рычаг. После чего, успокоенный, отправлялся на работу.

Через несколько минут раздавался звонок. Это беспокоили из жэка. Слесарь заглянет минут через десять, устроит ли это квартиросъемщиков?

Леночку это устраивало до слез. В такие минуты она Виктора Аркадьевича ненавидела. Возможно, вспоминая, как глупо попалась еще в школьные годы из-за билетов на польскую кинопремьеру…

Как-то сразу в нем сформировалось презрительное отношение к любительству.

– Каждый должен заниматься своим делом, – говорил теперь он. – И делать его по возможности профессионально.

Именно недостойным любительством он называл и все мытарства Дубровина с ремонтом и перестройкой сельского дома. Любительством и дилетантством.

– Снабжение мы превращаем в любительство, – вещал Сватов высокомерно, – а сами при этом превращаемся в доставал. Достать доски, достать шифер, достать кирпичи. А потом еще полтораста килограммов жидкого стекла…

Это он напоминал случай из строительной практики Дубровина, когда тому посоветовали оштукатурить погреб под домом цементным раствором на жидком стекле.

– Попробуй-ка раздобыть эти полтораста килограммов, если в кибернетике ты доцент, а в строительном снабжении, мягко говоря, профан. И понятия не имеешь, что жидкое стекло – это не что иное, как обычный конторский клей… Звонки, переговоры, уговоры, подходы, заходы и обходные маневры. Обошли всех, – Виктор Аркадьевич был здесь достаточно самокритичен, ибо операция «жидкое стекло» проходила не без его участия. – А чем кончается? Химчисткой. Все упирается в маленького промежуточного человечка, сводится к уровню приемщицы…

К уровню приемщицы тогда действительно все свелось. Потому что, когда, разыскав искомое на какой-то загородной стройке (где конторский клей этот расходовался, к удивлению Дубровина, не флаконами, а полутонными бочками), мы тащили со стройки канистры, брюки заляпали клеем основательно. И сразу из деревни отправились в химчистку.

– Не чистим, – сообщила приемщица, едва глянув на наши брюки. – Конторский клей наша химия не берет.

– Водой можно, – робко вставил Дубровин. Он про жидкое стекло уже все знал. И то, что хозяйки используют его для стирки.

– Мы водой не чистим. У нас чистка химическая. Или вы читать не умеете?

– Приемщица-то хоть ограниченный, но специалист, – говорил теперь Сватов. – Она хотя бы знает, что ее химия берет, а что нет. А ты, Дубровин, дилетант. Даже не любитель. В любительстве все-таки главное любовь. А здесь только унижение и мытарства. Или ты любишь доставать конторский клей?

Снабжение – это профессия, считал теперь Сватов, это работа. Как всякая работа, она требует квалификации. И не надо ее превращать в самодеятельность. Даже ради обретения положительных установок.

Собственно, Дубровин и сам это понимал.

Все мытарства с перестройкой дома привели его к тем же выводам. Правда, и здесь мыслили они со Сватовым по-разному. То, что Дубровину представлялось выводом, для Сватова служило лишь толчком к осмыслению. И стычки их по-прежнему продолжались, возникая по любому поводу, но всегда с неизбежностью приводя к вопросу отношений с промежуточным человеком.

Термин «промежуточный человек» помогал нам объяснить многое из происходящего вокруг, а имя бывшего колхозного бригадира стало для нас нарицательным. В его благополучном существовании – и на селе и в городе – мы видели первопричину многих бед. Так бывает: что-то криво прибито, ходишь мимо и не обращаешь внимания, потом, однажды увидев, уже не можешь не замечать, а затем вообще это становится невыносимым.

Чем же ограничивалось отношение Дубровина к промежуточности? И насколько Сватов пошел дальше? Это важно, иначе мы ничего не поймем из случившегося позднее.

Сватов был человеком мыслящим. Но мыслить предпочитал вслух, что и определяло его активную общительность: «Откуда я знаю, что я думаю, если я не слышал, что я скажу!» В рассуждениях он и формировался, с Дубровиным больше всего и рассуждал, притягиваясь к нему как магнитом. Благо и тот порассуждать всегда был не против.

Считая промежуточность ненужной и лишней в человеческих взаимоотношениях, Дубровин признавал в делах только прямые, непосредственные связи. Пояснял свою мысль он на простых и, как всегда, убедительных примерах.

– Вот заходите вы в обувную мастерскую. Просите приемщицу сделать набойки. На модельные туфли вам нужны набойки из кожи. Приемщица сообщает – оставим окраску, оставим тон и эмоции, – что кожаных набоек в мастерской не делают. Вам это кажется странным: если в продаже есть кожаные туфли, отчего бы не ремонтировать их как положено? Вы идете мимо нее, прямо к мастеру, и на ваших глазах он набивает на туфли кожаные набойки. И гвоздики размещает на каблуке фигурно, да еще советует прибить маленькие подковочки, которые у него тоже есть… Так или не так все происходит? – Дубровин останавливается, вопрошая.

Все происходит именно так. Удостоверившись в нашем согласии, Геннадий приводит еще один пример:

– В отпуск я поехал на автомобиле…

(Еще только собравшись избавиться от недвижимости, Дубровин купил «Жигули», на которых за первый же год намотал семьдесят тысяч километров.)

– Рано утром я приезжаю в спецавтоцентр и подхожу к диспетчеру с просьбой принять машину на срочный ремонт. У меня полетел генератор. Диспетчер должен выдать мне талон на внеочередной заезд – как и всякому транзитному клиенту.

– Но диспетчер отправляет тебя к начальнику смены, – вставляет Сватов, знающий жизнь.

– К начальнику производства, – уточняет Геннадий. – Генератор – это сложная позиция, начальник смены ее не может закрыть… Внимательно меня выслушав, тот объясняет – вполне корректно, – что ремонтировать генератор он мне не советует, а советует заменить его новым. Это и проще, и быстрее, и надежнее, да и не намного дороже. Тем более что запчастей для ремонта генераторов у них нет…

– Как, впрочем, и самих генераторов тоже, – подхватывает Сватов. – Тогда ты идешь к директору, и он выделяет тебе генератор из своего личного фонда, – продолжает он за Дубровина.

– Совершенно верно. В порядке исключения и в виде личного одолжения… Теперь я иду к диспетчеру и докладываю, что ремонтировать генератор я передумал, поэтому прошу выписать мне документы на его замену. Но он отправляет меня к начальнику производства снова. За письменным разрешением. Я иду и получаю разрешение. Но уже обед. И талон на въезд я получаю только на послеобеденное время…

Помолчав, Дубровин продолжил цепочку рассуждений:

– Теперь позвольте вас спросить, зачем мне нужна эта приемщица в сапожной мастерской? Чтобы создавать проблемы? Это же лишнее, промежуточное звено. Я заказчик, я плачу деньги. Мастер производит работу, выполняя мой заказ. Он работает на меня, то есть на потребителя. На кого работает она? На меня? На него? Нет, она работает только на себя. Получая зарплату и не принося никакой пользы – это в лучшем случае. А в моем конкретном случае – принося вред, создавая барьер между мною и исполнителем…

Закончив с обувной мастерской, Дубровин вернулся к спецавтоцентру. Манера излагать у него всегда оставалась классической: примеры, рассуждения, выводы.

– Кому и зачем нужен диспетчер? Для чего поставлен этот барьер между мною и начальником производства? Выписывать квитанцию? Простого жетона было бы достаточно, чтобы его освободить…

Переведя дух, Дубровин двинулся дальше. В своих рассуждениях он вовсе не собирался ограничиваться приемщицей и диспетчером.

– Зачем мне нужен этот начальник производства? Положим, чтобы компетентно разъяснить, насколько удобнее заменить генератор, чем его ремонтировать. Но кому это удобнее?.. Потеряв почти целый день на замену генератора и заплатив за новый семьдесят рублей, я зашел к слесарю по электрооборудованию. Он отремонтировал мне старый генератор ровно за десять минут. И за пятерку наличными.

Но на этом знакомство Дубровина со спецавтоцентром не закончилось.

Назавтра у него полетел еще и стартер. Это как созревшие яблоки – начали сыпаться, не остановишь.

Но опыт уже был. Минуя диспетчера, Дубровин подошел прямо к начальнику производства и испросил разрешения загнать машину на диагностику. На диагностику тоже было нельзя. «Сначала мы должны быть уверены, что сможем устранить неисправность», – пояснил начальник, но разрешение все же дал. Под честное слово, что больше его Дубровин ни о чем не попросит. Только диагноз. Ставить диагноз – это все-таки не лечить… Начальник производства дал добро, и за пять минут до начала обеда Дубровин на своих «Жигулях» был уже в цехе. Важным было именно это – проникнуть на территорию. Спецавтоцентр все-таки не сапожная мастерская, здесь строгий режим… А через пятнадцать минут по окончании обеденного перерыва машина была в порядке, и Геннадий уже уговаривал приемщика выпустить его на волю. Это оказалось еще сложнее, чем попасть в цех.

Сложность в том, что машину никто не принимал и не осматривал, соответственно никто не мог и выдать.

– А как это у вас обычно делается? – спросил Дубровин.

– Обычно?..

Обычно делалось иначе. Дубровин должен был пройти диагностику, потом приемщик должен был принять автомобиль и передать его мастеру. Мастер должен был выделить рабочего, который бы снял неисправный стартер и поставил бы на его место новый, полученный на складе.

– Но стартеров на складе нет, – сказал Дубровин.

– Вот именно что, – согласно кивнул приемщик.

– И починить старый стартер вы не можете, потому что нет запчастей?

– Ага, не можем, – сообразительность доцента приемщику импонировала.

– Значит?

– Значит, вас сюда не надо было допускать. Но вас допустили. На диагностику? Тогда после диагностики вы должны вытолкать машину за ворота. Там любой самосвал за трояк отбуксует вас до стоянки. А потом звоните диспетчеру, есть ли в наличии стартеры.

– И узнавайте, что стартеров в наличии нет, – подхватил Дубровин.

Беседа пошла по второму кругу. Приемщику это надоело, и он подписал пропуск на выезд:

– Кто вас вообще сюда допустил?

За обеденный перерыв стартер с машины Дубровина был снят и отремонтирован все тем же вчерашним слесарем, который взялся еще и дозаправить аккумулятор электролитом и заменить перегоревшую лампочку указателя поворота.

Все было проделано в четыре раза быстрее, чем вчера с заменой генератора. И стоило ровно вчетверо дешевле.

– Совпадение, разумеется, случайное, – подвел итог Дубровин. – Время ремонта и цена услуг ни в какой зависимости не состоят. Ибо в первом случае это время волокиты. К затратам труда оно отношения не имеет. Фокус в том, чтобы волокиты избежать…

Здесь Дубровин помедлил и потянулся было за свирелькой. Свой пассаж он намеревался соответствующим образом музыкально оформить.

– Это можно сделать, только… обойдя промежуточного человека, – провозгласил наконец он свой вывод.

– И это все? – спросил Сватов, не скрывая разочарования.

У Геннадия было все. По этому вопросу он закончил. До конца отпуска машина, слава богу, не ломалась.

– Я не о том, – сказал Сватов. – Я о выводах.

С выводами Геннадий тоже закончил.

А Сватов с выводами еще только начинал. Он всегда начинал там, где Дубровин обычно заканчивал.

– Неправильно ты живешь, – начал Сватов. – Неправильно, серо и скучно. И умения твои по-жульнически мелки, и выводы скучны и примитивны. И прокурор с ба-а-альшим сачком по тебе скучает. Потому что все ты по-жульнически мелко крадешь. И детали для ремонта машины или кожу для набоек, и рабочее время слесаря или сапожника. А философия твоя как у мошки. В биологии это называется – «контактные насекомые». У них нет сознания и даже примитивной способности накапливать рефлексы. Летят, пока не натолкнутся на препятствие. Натолкнувшись – его обходят… Сегодня ты обошел приемщицу в сапожной мастерской. Завтра – начальника производства и диспетчера в автоцентре. Послезавтра? Послезавтра ты будешь чинить и ботинки, и машину сам. Точно так же, как сам делал под свой дом фундамент. Потому что в своих выводах ты сапожник. Спасаясь от промежуточного человека и стремясь его обойти, ты, конечно, приближаешься к совершенству. Когда приблизишься вплотную – все будешь делать сам, всех обходя, в том числе и исполнителей. Или будешь довольствоваться тем, что имеешь. И вместо машины ездить на развалюхе, а вместо дачи иметь лачугу…

Дубровин предпочитал довольствоваться.

Смысл существования у него сводился (о чем он не однажды заявлял) к тому, чтобы понять жизнь. Главным всегда было постижение.

Слабые попытки вмешаться в жизнь, как-то ее перестроить, предпринятые Дубровиным в Ути и названные Сватовым трепыханиями, были – теперь с дистанции времени это стало очевидным – не более чем любительством, хотя и затянувшейся, но игрой, увлекшей Дубровина (как увлекает и затягивает даже самых пассивных из нас всякое практическое дело), но не надолго и не всерьез. Играя в положительные установки, доцент от кибернетики легко и безобидно, как ребенок от поломанной игрушки, отказался от этой игры, избавился от лишних забот, оказавшихся для него непосильными.

Довольствоваться он предпочитал малым.

Это и раздражало Сватова, считавшего себя человеком действия. Жить для него всегда означало совершать, главным всегда было не подчинение обстоятельствам, а их преодоление. Дубровина за безынициативность он осуждал, считая его потребителем, к тому же ленивым. Леность действия при активной проницательности мысли – здесь он усматривал падение нравов.

Достоинство свое Виктор Аркадьевич Сватов видел в том, чтобы преодолевать. И страсть как любил свои преодоления демонстрировать. Эта страсть и вела его в Уть. Очень уж хотелось ему показать, как легко и изящно можно там все устроить: с минимумом моральных и физических затрат, на одном лишь правильном понимании жизни.

Разумеется, при этом он, как всегда, немножечко блефовал. Слишком хорошо я его знал, чтобы этого не чувствовать. У меня вообще складывалось впечатление, что Сватов просто, что называется, «шел на принцип». А Дубровин его на это, похоже, просто подзаводил.

Все как бы менялось местами. Дубровин становился наблюдателем. А Сватов для него (как когда-то Дубровин для меня) оказывался лакмусовой бумажкой. И катализатором событий.

– Дом в деревне, – говорил теперь Сватов, не желая замечать ни моей ироничности, ни демонстративного скепсиса Дубровина, – современному горожанину нужен как воздух… Воздуха нам не хватает… Вопрос только в отношении. Вопрос в том, чтобы не мы на свою недвижимость работали, а она на нас.

– Если человек хочет попробовать, – подначивал его Дубровин, – не стоит ему мешать. Вся наша жизнь состоит из повторения ошибок, и только из-за того, что учимся мы не на чужих ошибках, а лишь на собственных.

Уж он-то знал, чем можно Сватова завести.

– Жизнь коротка, – упорствовал тот. – И жить надо не размениваясь, – беспощадно топтал он Дубровина, уже ощущая себя владельцем роскошного особняка. – Каждый должен заниматься своим делом, в меру своих способностей и возможностей.

– Ну да, – иронизировал я, – один должен продавать, а другой покупать дом. Один избавляться от бремени, а другой надевать на себя хомут.

– Каждый должен иметь то, что ему положено, – упорно стоял на своем Сватов. – Жить во дворце и пользоваться им должен тот, кто может его построить. Причем построить квалифицированно.

Квалифицированно – значит хорошо, быстро, рационально. Это я понимал, я только не совсем понимал, на что Сватов рассчитывал, как он намеревался выстроить себе этот дворец.

– Я покажу вам, как это делается, – говорил Виктор Аркадьевич.

В конце концов игра эта дошла и до разговоров о цене.

– Отдаю даром, – великодушно провозглашал Дубровин. – Могу еще даже и приплатить.

– Беру не глядя, – парировал Сватов. – Тем более что там и смотреть не на что. – Удостоверившись, что задеть Геннадия ему удалось, поворачивался ко мне: – Дом меня не интересует. Главное там – река. С выходом к Черному морю.

Меня это веселило. Дубровина поначалу сам дом тоже не очень интересовал – только место. Сватова волновал выход к Черному морю. С подвесным мотором по малым рекам…

Дубровина такое отношение уязвляло. Все-таки его детище уже представляло и самостоятельный интерес. Сватов давно к нему не приезжал, а за это время не так уж и мало там сделано. «Поехали смотреть».

Виктор Аркадьевич от поездки в деревню отказывался. Ему, мол, и так все ясно. Дубровин настаивал. Все должно быть как положено. Серьезное дело надо обставлять должным образом. «Или ты не серьезно?» Игре этой, казалось, не будет конца.

Но Сватов был настроен серьезно.

Смотрины назначили на субботу. Сговорились, что Дубровин поедет загодя, все как положено подготовит, включая торжественный стол. А мы с Виктором Аркадьевичем прибудем к обеду.

Я предвкушал развитие сюжета.