Текст книги "Промежуточный человек"

Автор книги: Евгений Будинас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

Телекамеры уже были выключены, пресс-конференция заканчивалась, и министр обижаться на некоторую бестактность Сватова не стал.

«На этот вопрос вы получите ответ в рабочем порядке, – сказал он миролюбиво. – Я попрошу вас завтра же зайти».

Назавтра Виктор Аркадьевич стал обладателем прекрасной овчинной выворотки.

Дубровин считал подобные поступки приятеля неприличными.

– А что здесь, собственно, неприличного? – недоумевал Сватов.

– Неприлично пользоваться тем, что другим недоступно, – морализировал Дубровин.

– Я это придумал? – упорствовал Сватов, имея в виду дефицитность товара. – Или, может быть, ты? Но если это не мы с тобой придумали, почему мы должны обходиться без хорошего зимнего пальто? Ждать? Чтобы не простудиться, я должен носить пальто, причем уже сегодня, не дожидаясь глобальных общественных перемен.

– И при этом получать по способностям? – спрашивал Дубровин не без сарказма.

Сватов сарказма не замечал. Способности получать у него были. И в ответ он только пожимал плечами:

– Другого выхода у меня нет.

Разговоры их всегда были спором, заканчивались чаще всего ссорой, отчего дружба их, при столь очевидной разности характеров и убеждений, многим была непонятной.

Хотя что здесь непонятного?

Они были друзьями студенческих лет, этим все и сказано. И никогда друг от друга не зависели, что давало им возможность в любом суждении, во всяком споре оставаться самими собой. Не заботиться о производимом впечатлении, не кривить душой и не подбирать выражений. Естественность взаимного присутствия в жизни друг друга – это, пожалуй, то бесценное, чего с годами мы уже больше не обретаем, и счастливы, если это удается сохранить.

…Мы нашли Сватова на заднем дворе киностудии возле вагона метро. Вокруг суетилась съемочная группа, в вагоне сидели статисты, изображавшие пассажиров. Метрополитен у нас еще только строился, но Виктор Аркадьевич, документалист, как всегда, работал на перспективу.

Идею Дубровина с покупкой недвижимости он воспринял с энтузиазмом.

– Дом в деревне горожанину необходим как воздух, – сказал он, внимательно нас выслушав.

Я сник, поняв, что мы увязли надолго, если не навсегда. Помня вечные мытарства Сватова с его собственным, оставшимся от родителей домом в городе, я втайне надеялся, что он отговорит Дубровина от затеи. Но Сватов обладал уникальной способностью забывать про неудачи, в которых он барахтался весело и оптимистично, и об этом необходимо рассказать.

«На тело, помещенное в жидкость, – любил вспоминать он закон Архимеда, – действует выталкивающая сила. – И добавлял при этом от себя: – Даже если эта жидкость – помои».

Чем плотность среды выше, тем лучше, – здесь его занимал не столько состав жидкости, сколько ее выталкивающая способность, равная по силе, обратите внимание, весу жидкости, вытесненной при погружении. (Отсюда впоследствии Сватов и сделал практический вывод: не хочешь барахтаться – набирай вес. Но об этом позднее.)

Счастливость его состояла как раз в умении видеть позитив при, казалось бы, безнадежной негативности (фотографы знают, это возможно: все определяет правильный угол зрения). Всякую неудачу он мог повернуть себе на пользу. И обрести в ней положительную, пользуясь определением Дубровина, установку. И выйти сухим из воды, хотя в применении к Виктору Аркадьевичу это выражение не совсем точно.

Свалившись в воду, он, разумеется, выбирался из нее промокшим до нитки. Однажды, лет десять назад, я это наблюдал. Сватов, опаздывающий на паром, разбежался, чтобы прыгнуть, но, как это случается даже с очень решительными людьми, в последний момент передумал и попытался остановиться. С разгону ему это не удалось, пришлось прыгать. Но скорость была уже не та: красиво задуманный прыжок смазался, Виктор Аркадьевич полетел в воду, подняв вполне оптимистичный фонтан брызг.

И тут же, выливая воду из ботинка и отжимая брюки, подвел положительные итоги происшествия.

Во-первых, он прекрасно освежился (было действительно жарко). Во-вторых, доставил нам несколько минут душевного подъема и веселья (это тоже вполне соответствовало действительности. Дубровин от хохота сам чуть не свалился). В-третьих, теперь он уж обязательно сдаст в химчистку этот костюм (так и случилось. Правда, вернули ему костюм без пуговиц. Приобрести их – это не для Сватова. Костюм пришлось купить новый. Что, согласитесь, не так уж и плохо).

А самое главное – он обрел положительный опыт на негативном материале: разогнавшись – прыгай.

– Большое количество отрицательного опыта при правильном к нему отношении, – занудствовал за приятеля Дубровин, – иногда дает положительный эффект.

– Это как в алгебре, – охотно подхватывал Сватов, – минус на минус всегда дает плюс.

Виктор Аркадьевич по отношению к действительности был, как и Дубровин, человеком думающим, а потому – личностью, индивидуумом. Отличало их лишь то, что он был счастливо думающим индивидуумом. И безоблачной личностью.

Даже на фоне сплошных облаков.

Этого как раз хватало. Жизнь нашего приятеля до определенного момента представляла собой именно цепь неудач, соединенных весьма последовательно.

Поэтому всякий раз, радуясь его победам, никто им особенно не завидовал, никто его удачливости себе не пожелал бы. Ни себе, ни своим близким.

Да, все давалось Виктору Сватову легко. Но легкость здесь лишь в его собственном к жизни отношении. Просто Сватов всегда в первую очередь считал важным то обстоятельство, что ему удавалось, и неважным, что удавалось это нелегко.

За все и всегда он брался сам. Всегда и все умел. Но вот ничего путного у него из задуманного чаще всего не получалось. А если и получалось, то совсем не то.

Вот, скажем, мебель Сватов решил изготовить собственноручно.

Сам ее и конструировал, восхищая нас изобилием дизайнерских идей.

Стол в гостиной, например, был задуман подвесным – на цепях: эстетично и многофункционально. Нехитрая система блоков и электропривода позволила бы его опускать, превращая в дополнительное спальное место, или, напротив, поднимать к самому потолку. Тогда обнаруживались бы хитроумно вмонтированные снизу светильники, а стол становился бы оригинальной люстрой. И гостиная была бы уже просторной танцевальной залой.

Так же и диваны, встроенные в стены, одним нажатием кнопки должны были подниматься, превращаясь в оригинальные стеллажи, совершенно не занимающие полезной площади…

Сватов сам отыскивал в глубинке Полесья мореный дуб – затонувшие стволы огромных деревьев. Потом разбирал завалы, вытаскивал тяжелую, как свинец, древесину, придумав целую систему блоков, талей и полиспастов. Сам вывозил стволы, сумев подбить на это дело все местное начальство (для чего ему пришлось снять в захолустном районе короткометражку). Сам устраивал корчи и бревна на распил, потом собственноручно строгал фасонные доски, шлифовал их до матового блеска, сам ковал фурнитуру, войдя в приятельские отношения с руководством реставрационных мастерских художественного комбината (заодно став членом его художественного совета). Сам пилил, обтачивал, пристраивал и перестраивал, поражая всех неутомимостью и безудержностью своей фантазии.

И делал он все это вот уже почти двадцать лет.

Потому, что попутно он еще многое что делал: достраивал и перестраивал дом отца, который так и снесен был незавершенным, написал книжку «С подвесным мотором по малым рекам» (она вышла одновременно с законом, ограничившим пользование моторными лодками на внутренних водоемах страны), защитил кандидатскую диссертацию, отснял два десятка фильмов, сочинил несколько научно-популярных киносценариев и два художественных, вступил в Союз художников (как специалист по дизайну), в Союз кинематографистов и в Союз журналистов, получил и разменял квартиру, вырастил вполне взрослого сына, выдал замуж дочь.

Если Витька Сватов шел забивать гвоздь, чтобы закрепить наконец самодельную вешалку в прихожей (ибо жене его Леночке надоело всю жизнь сваливать пальто на холодильник, который, к слову, не работал, потому что внутренности его были приспособлены под кондиционер, встроенный в автоматический выдвижной бар, который тоже не работал, так как барахлил вентилятор), то у молотка, которым он намеревался это сделать, отламывалась ручка, и Виктор отправлялся на кухню, «временно» переоборудованную под мебельную мастерскую, где вытачивал новую – добротную и вечную (не из какой-нибудь дохлой деревяшки, а из полноценного мореного дуба), но здесь у наждака сгорала обмотка ротора, после чего приходилось разбирать электромотор и отправляться на «Ниве» с прицепом, работающей по последнему слову техники на сжиженном газе, в мастерскую к приятелю, чтобы починить обмотку, а попутно прогулять своего любимца фокстерьера Рекса, характером, подвижностью и оптимизмом абсолютно повторяющего хозяина, и еще заодно забросить дочке трехлитровую банку сметаны, на прошлой неделе привезенную им из полесской глубинки. Но по дороге он принимался воспитывать Рекса, мешавшего управлять автомобилем, и врезался в фонарный столб. Пришедший в себя после удара Сватов, открыв глаза, обнаруживал, что расколотое лобовое стекло машины залито белой густоватой жидкостью, и удивленно произносил одно из своих знаменитых и ставших впоследствии фольклорными замечаний:

– Неужели у меня было столько мозгов?

Подоспевший тогда государственный автоинспектор Василий Степанович Кожемякин, осмотрев машину и убедившись в абсолютной невредимости участников дорожно-транспортного происшествия, количеством серого вещества у Сватова удивлен не был, а вот по поводу разбитых автомобиля и банки сметаны сочувствие высказал, резюмировав свои выводы просто:

– Сначала надо было разобраться с собакой, а потом продолжать движение.

Чем и зафиксировал в сознании Сватова еще один позитивный вывод на негативном материале.

На этом история с гвоздем в прихожей не кончалась. Обладая удивительной и уже отмеченной способностью вызывать сочувствие окружающих, Виктор Аркадьевич моментально сдружился с инспектором Василием Степановичем Кожемякиным, и они вместе, теперь уже не на бежевой «Ниве», а на желто-синих «Жигулях» ГАИ, отправлялись, оставив Рекса сторожить машину, к знакомому врачу-гинекологу. У Василия Степановича, оказывается, были свои беды и свои люди в Госстрахе. Свои люди, могли оформить получение компенсации по страховке (тут Сватову снова отчаянно везло) без очереди и волокиты. А что до бед, то дочке Василия Степановича нужно было срочно сделать «вакуум», что безопаснее и вообще современнее, чем обычный аборт (в той же степени, насколько сжиженный газ современнее обычного бензина), правда, сроки уже вышли, но если суметь обойтись без очереди и без волокиты с анализами…

Здесь автоинспектору Кожемякину везло не меньше Сватова, ибо лучшего помощника в таком тонком деле ему, разумеется, было бы не найти, потому что Сватов как-никак сам отец взрослой дочери и знает этих негодяев, а свои люди в гинекологии у него конечно же есть. Можно сказать, есть там даже близкий друг, с которым они еще в студенческие годы… Э, да что вспоминать…

– Где же вы раньше были! – восклицал Сватов по дороге.

На что инспектор ГАИ смущенно отвечал, что он-то был, а вот Сватов мог бы взяться за устройство вешалки в прихожей хотя бы на неделю раньше – тогда не было бы никаких проблем. «Даже ботинки нужно чинить вовремя», – говорил инспектор, и Сватов с ним охотно соглашался. Хотя и не совсем понимал, что именно имеется в виду – прибивание вешалки, воспитание собаки, производство вакуумных дел или сокрушение автомобиля.

Оказывалось, приятель-гинеколог позавчера уехал в отпуск. Но вспомнился еще один друг, не Сватова лично, а его приятеля-художника, к которому, собственно, он и ехал, чтобы починить мотор.

Художника они застали по горло заваленного работой. Он буквально зашивался с оформлением выставки, до открытия которой оставались считанные дни. Архитекторы – авторы головокружительной идеи применения гофрокартона в строительстве (как кстати!) – присутствовали в мастерской. Выяснилось, что именно гофрокартон переворачивает все наши представления о технологичности, стоимости и сроках строительства животноводческих помещений в экстремальных условиях Средней Азии. Но сооружение из него легких и мобильных, теплых и дешевых помещений для овец тормозится баранами от научно-технического прогресса, которые считают, что из этого уникального строительного материала можно делать только коробки для телевизоров и ящики для сигарет.

Выставка, оказывается, для того и создавалась, чтобы снять тормоза, сдвинуть дело с мертвой точки и вывести его из тупика.

Сватов тупиков не любил. Но в отличие от теоретика Дубровина, встречая тупик, он сразу же начинал искать из него выход. Кроме того, он любил красивые идеи. Неважно, чего они касались. Красивое решение его увлекало само по себе.

Ознакомившись с предполагаемой экспозицией и на лету все схватив, Виктор Аркадьевич категорично заявил, что сдвигать дело надо не так. И тут же предложил идею, способную убедить, как он выразился, любого барана.

– Гофрированный картон у нас есть?

По деловитости, с какой это было спрошено, чувствовалось, что картон ему нужен, причем в огромных количествах, причем именно гофрированный.

Гофрокартона было сколько угодно.

– Все на выставке должно быть из картона, – говорил Сватов, воодушевляясь. – Все оборудование, вся начинка. Стеллажи, планшеты, макеты. – Он распалялся все больше. – Даже мебель.

Архитекторы слушали внимательно, но уныло. Это только подливало масла в огонь.

– Простые, бытовые вещи убеждают лучше диаграмм и цифр. – Сватов фломастером уже набрасывал на куске гофрокартона эскиз замысловатого кресла. – Человек, сидящий в таком кресле, не может не ощутить конструктивной прочности материала…

Дело за немногим. Кто сможет все изготовить в такой катастрофически короткий срок?

Сроки Сватова не смущали. Сконструировать и склеить какой-то десяток стульев. Даже лично для него это не более чем пустяк.

К дому Виктор Аркадьевич подкатывал на милицейских «Жигулях» со включенной мигалкой – дорога была каждая секунда. Наспех перекусив, он исчез на две недели, предварительно, все на тех же «Жигулях», заскочив на студию и выбив командировку в Москву, так как экспозицию выставки уже увозили в столицу. И все оборудование, вместе с мебелью, решено было клеить прямо на месте. Для чего, по распоряжению Госстроя республики, дополнительно отгружалось несколько контейнеров гофрированного картона.

Бежевая «Нива» осталась сиротливо стоять у тротуара.

Рекс, вполне одичавший и исхудалый, позорно оставил пост и приплелся домой на три дня раньше своего хозяина.

Дочка государственного автоинспектора Кожемякина вышла замуж за «этого негодяя», вскоре после чего Василий Степанович стал дедом. Мальчика по его настоянию назвали Виктором.

Правительство, посетившее выставку, приняло постановление о мерах по внедрению гофрированного картона в сельское строительство: мебель из нового материала, сконструированная и изготовленная Сватовым, произвела впечатление настолько действенное, что члены правительства разъезжались с выставки, увозя (в качестве сувениров) по креслу в багажниках своих огромных, как катафалки, машин.

Сватов получил Золотую медаль ВДНХ за оригинальную идею использования гофрокартона… в производстве товаров широкого потребления. Но и этим все не кончалось. Ибо через несколько лет Виктор Аркадьевич успешно защитил диссертацию на соискание ученой степени кандидата технических наук по теме «Конструктивные особенности облегченных материалов трубчатой структуры», рекомендованную ученым советом к изданию в виде отдельной монографии.

Молоток в этой истории оказался забытым и затерянным.

А пальто в квартире Сватовых по-прежнему сваливались на холодильник без внутренностей, в котором хранилась стопка авторских экземпляров книжки об увлекательных путешествиях на моторных лодках по внутренним водоемам страны.

Таким образом, все достижения нашего приятеля до определенной поры носили характер случайностей. Хотя непоследовательным его не назовешь: во всем как раз и прослеживалась абсолютная верность себе и последовательность. Достигал-то в итоге Сватов многого, пожалуй, больше любого из нас.

Но, повторяю, зависти ни у кого его успехи не вызывали. И, даже обращаясь к нему за помощью или советом, мы испытывали настороженность.

Итак, он нас внимательно выслушал.

– Задачу понял, – сказал Сватов, узнав о наших сомнениях насчет директора совхоза Виктора Васильевича и его готовности способствовать Дубровину в приобретении дома.

Виктор Аркадьевич задумался. Правда, ненадолго.

– Что может покорить аборигена? – Он посмотрел на Дубровина иронично и снисходительно, как учитель на запутавшегося в задачке ученика. – Правильно… Дефицит.

Он еще немного подумал.

– Знаешь, чего в белорусской деревне не бывает никогда?

Это он экзаменовал уже меня как специалиста по сельским проблемам. Но ответа получить не надеялся, ответ он уже придумал:

– Арбузов.

И мы отправились на колхозный рынок, где темноликие люди в тюбетейках помогли нам загрузить полный багажник сватовской «Нивы» прекрасными образцами полосатых плодов семейства тыквенных, только недавно появившихся на рынке.

Глава третья
НА ПРАВАХ СОБСТВЕННОСТИ

Осматривать дом Геннадий не пошел. Главное – место.

Дом действительно никуда не годился. А место… Место было неописуемым.

Вначале, правда, Геннадию предлагали купить добротный дом, огромную домину – с пятью окнами на все стороны, на высоком, сродни крепостным стенам, каменном фундаменте. Но стоял он на голом месте у самого въезда в хозяйство. И вдали от реки. Я не оговорился. Ему действительно предлагали.

Ход с арбузами был найден Виктором Аркадьевичем точно, судя по тому, с какой удовлетворенностью расходились участники встречи у тихой речной заводи, унося по паре полосатых кавунов под мышками.

Во время раута Сватов превзошел самого себя. Сработала его уже не однажды восхищавшая нас способность находить верный тон в общении.

Прямо на траве он развязал тесемочки дубровинской папки и изложил участникам встречи отношение широких слоев общественности к проблеме заброшенных усадеб, подкрепляя рассуждения цитатами из газетной периодики. Под общий хохот выдал, безбожно привирая, историю дачных «товариществ». Не забыл и о теории положительных установок, поданной с уважением к ее автору, известному ученому-кибернетику, тут же скромно присутствовавшему.

Дубровина он заставил исполнить что-то душещипательное на свирельке, чем тот окончательно восхитил совхозного агронома Александра Онуфриевича, через пятнадцать минут – просто Сашу.

Директор совхоза Виктор Васильевич – через пятнадцать минут просто Василич – слушал доводы известного кинорежиссера, тщетно пытаясь облокотиться на арбуз, но внимательно и согласно кивая. Руководитель он был немолодой и, по всем понятиям, далеко не современный. Хозяйство вел по старинке, что называется, с тихим преодолением объективных трудностей, отчего звезд не хватал, правда, и не набивал шишек. Здесь он тоже рассудил по-житейски. Хорошему человеку почему не пойти навстречу?..

В том, что человек хороший, никто не сомневался.

Слушал Василич, повторяю, внимательно, не перебивал, а потом вдруг подытожил:

– Да что вы меня агитируете? Нравится дом? Берите. Оформляйте. Из горожан на нашей территории ваш товарищ, между прочим, будет седьмым…

И уже потом, безуспешно стремясь справиться сразу с тремя кавунами, один из которых упрямо откатывался в сторону, высказал свою хозяйскую логику, как бы рассуждая сам с собой:

– Зла и ущерба здесь, я думаю, нет… Опасности большой – тоже… Комиссия? Ну, приедут, уже и приезжала прошлый раз комиссия: кто, мол, позволил дом продавать? А я им: что ж мне его, в совхозный баланс принимать? Кто за ним смотреть будет, кто жить пойдет на отшибе? Ладно… Участок кто позволил выделить? А участок-то я и не выделял! Яблони – его, дом с сараем – его. А участок? Берите, он вам нужен, если вы такая комиссия, пользуйте. Мне? Мне – нет, не нужен. Картофель между яблонями я садить не собираюсь. Мне эти яблони – не кость в горле. Земли вокруг столько… – Василич помолчал, дожидаясь, пока Сватов уложит два арбуза в откуда-то появившуюся авоську. – Но вот польза от такого новожителя есть. Не по писаному, конечно, о новом климате села, как это в газетах подается – жизнь, она ведь не всегда по писаному… Но то, что человек культурный будет у нас жить, – это уже и новый климат. Непосредственное воздействие в прямом соприкосновении. Факт такой в глазах наших байстрюков цену добру, что без толку пропадает, вроде бы и приподымает. Солидный человек, городской, с дипломом, с ученым званием приехал… Бросовое, бесхозное берет, да с пониманием, с уважением.

А уже на прощанье, тепло пожимая всем руки, а со Сватовым даже расцеловавшись, добавил, подводя итог содержательной встречи:

– Да и не могу я, если честно, смотреть, как приходит все это богатство в унылое, можно сказать, запустение… Вина, что ли, у меня есть. Перед бабками этими, что всю судьбу свою новой жизни отдали, а пооставались одни, будто все, чем страдали, чему радовались, никому вроде стало и не нужным…

И, повернувшись к Дубровину, еще раз пожал ему руку, как бы сожалея о необходимости расставаться:

– Надумаете брать, приезжайте. Будем соседями…

Через неделю Виктор Васильевич позвонил мне. Это было и вовсе неожиданным. Даже близко знакомые руководители домой нашему пишущему брату звонят редко. На письма и то не отвечают.

– Ну, где там ваш ученый? Будет брать или одумался?

«Ученый» между тем колебался. Одно дело теоретизировать, совсем другое совершать практические шаги. Недели через две он отправился в совхоз самостоятельно. Похоже, что покупать дом он передумал. Во всяком случае, условия совхозному руководству выдвинул невероятные и по всем статьям безнадежные. Так, мол, и так. Все обдумал. Буду брать, если можно перевезти дом поближе к реке, да в деревеньку поменьше, причем поставить обязательно чтобы с краю… Иначе – не возьму. Дом-то хорош и цену свою оправдывает, но мне ведь не дом нужен – природа и уединение.

Непонятным образом эта ультимативная наглость оказала на совхозное начальство положительное воздействие. Какую-то перевернутую логику Геннадий здесь употребил, чем взял Василича окончательно.

– Что, Александр Онуфриевич, поможем товарищу ученому? Сообразим насчет природы?

– Отчего же, Виктор Васильевич, не помочь, – оживился Саша, сразу смекнув, на что намекает директор.

– Завези ты его на эту самую что ни на есть природу, может, что и сообразится…

В дальнем конце большой деревни – когда-то, до укрупнения, как пояснил Саша, центральной усадьбы соседнего колхоза – машина остановилась. «Дальше – пехом», – словно бы извиняясь, сказал Саша.

У последнего дома над рекой Геннадий замедлил шаг. «А здесь – ничего…» Агроном довольно хмыкнул. Но они прошли мимо. Спустились к воде. Перешли, держась за кривые жердины поручней, небольшую протоку, прошли тенистой аллеей. Все это Геннадию начинало нравиться. Впереди рокотало течение. Снова по кладкам, теперь над бурлящим потоком. В черной, со взбитыми клочьями белой пены воде стояли замшелые дубовые сваи. «Была мельница», – пояснил Саша, поднимаясь на бугор. Открытая взору река, совершая плавный изгиб, словно бы застывала, готовясь ринуться в собранную сваями горловину… Третьи мостки, уже над притихшей водой, затененной кронами склонившихся над протокой деревьев, завершили дело. Потому что, когда за расступившейся зеленью открылась просторная, залитая солнцем поляна с уютным стожком – к ней спускался заброшенный сад, в глубине которого, на взгорке, обнаружилась едва различимая в листве косая крыша небольшой хатки, – Геннадий почувствовал, как что-то внутри вдруг екнуло, и, осторожно помедлив, словно боясь спугнуть случай, спросил: «Эта?»

– Она, – сказал Саша вроде бы небрежно, но с затаенным торжеством.

За садом косогор уходил вправо, завершаясь редкими елочками лесной опушки. Другой – темный, в отливах серьезной синевы – лес лениво подползал слева, надвигался на деревушку – небольшую, дворов в десять, распластанную вдоль широкой, давно не езженной дороги, которая и служила деревенской улицей. На ней никого не было, только громадная, в черных пятнах, свинья грелась на песке, подставив солнцу рыхлое брюхо. Рядом валялся детский велосипед.

Это было то, что искал Геннадий.

Деревушка с мягким и ласковым названием Уть («Здесь и река Уть фактически начинается», – пояснил Саша) полюбилась ему сразу. У Геннадия, как он потом мне признался, возникло странное ощущение, будто бы он здесь родился и никогда отсюда не уезжал, а только и отлучался до кладок, чтобы встретить приехавшего его навестить Александра Онуфриевича, с которым тоже, казалось, был знаком давно, задолго до всех своих столичных жизней, метаний и передряг, задолго до институтских увлечений, диссертаций и вообще всех своих городских взлетов и сует…

Дом Геннадий смотреть не пошел.

– А где хозяин?

Саша только рукой махнул. Какой там хозяин! Есть тут прощелыга один, в бригадирах ходит, хата досталась ему по наследству…

– А он уступит?

– За полтыщи он мать родную продаст. – Заметив удивление Дубровина столь мизерной сумме, Саша поспешил добавить: – Только вы ему больше не предлагайте. Все одно пропьет… Да вы с ним о деньгах и не разговаривайте, пусть Виктор Васильевич сам назначит. Завтра и приезжайте к конторе, с утра, пока наряд. Василич справку выдаст, потом в сельсовет и – конец делу.

Так и порешили.

Справку, правда, директор выдавать не стал. Ограничился устным высказыванием – для сведения молодого еще председателя сельсовета Акуловича. Совхоз, мол, не возражает.

Уже принявшись оформлять бумаги, Акулович замешкался, поднял голову:

– Черкнули бы пару слов, Виктор Васильевич, для порядку. Сами знаете, нельзя без закорючки…

– Молодой ты человек, председатель, а туда же – в закорючки… Ничего я тебе чиркать-чирикать не стану. А куплю-продажу оформляй. Так я тебе подсоветую… – сказал директор, нажимая на слово «подсоветую».

Василич прекрасно понимал: трудно без справки, трудно брать на себя ответственность, но еще труднее новому председателю сельсовета к такому совету не прислушаться. Вздохнув, тот принялся за дело. Снова остановился, спросил, ища сочувствия:

– А не взгреют меня, если что?

– Взгреют, – успокоил Виктор Васильевич, – и еще как… Если что…

– Так что же… оформлять, что ли?

Снова вздохнул. И, не дождавшись ответа, принялся оформлять.

Закончив с бумагами, Акулович поинтересовался:

– Недвижимость осмотрена?

А чего осматривать? – вступил наконец в разговор бывший хозяин – его звали Федор Архипович, до сих пор тихо сидевший в углу. – Берите – не пожалеете… Дрова и то дороже стоили бы.

– Ему главное – место, – пояснил Саша небрежно.

За Дубровина он переживал и боялся, что Федор Архипович заартачится. Но тому, похоже, было не до торгов. Маленький, вертлявый, он явно спешил побыстрее рассчитаться. Сумма его устраивала, тем более что Дубровин для верности полсотни добавил.

– Евпатория, – поспешил согласиться Федор Архипович. – Курорт… И речка.

– Продаешь, значит? – все же спросил у него Акулович. – И не жалко?

– Больно надо… Горбатиться…

Федор Архипович уже пересчитывал купюры, он торопился к открытию магазина, даже двигатель мотоцикла, оставленного у крыльца сельсовета, не заглушил.

– Законное дело мы совершили или нет? – спросил Дубровин растерянно, когда бывший владелец дома выскочил за дверь. – Что-то я никак не пойму.

– Вообще говоря, не очень, – сказал Виктор Васильевич.

– Что это означает?

– А то и означает, что вот его, – директор показал на председателя сельсовета, – очень даже могут взгреть… О чем он в присутствии свидетелей предупреждался.

– А дом забрать могут?

– Дом нет… Он теперь принадлежит новому владельцу. На правах собственности. Вишь, тут написано. – Василич показал пальцем в гербовой бумаге, лежащей на столе: – «Личность сторон установлена, их дееспособность и принадлежность отчуждаемой собственности проверены…» Подпись и печать.

Так Геннадий Евгеньевич Дубровин стал полноправным владельцем недвижимости. Обретя тем самым первую положительную установку…

Жизнь кандидата технических наук и доцента столичного вуза совершила, таким образом, при его полном и сознательном участии, неожиданный зигзаг с непредвиденными последствиями.

Я же тем самым обрел неожиданную возможность разобраться в причинах давно, казалось бы, забытого конфликта в вычислительном центре. Конфликта, который, набирая скорость, буквально за несколько месяцев вынудил тогда Геннадия написать заявление с просьбой освободить его от занимаемой должности по собственному желанию…

Но давайте по порядку.

Что же там, в вычислительном центре, случилось?