Текст книги "Промежуточный человек"

Автор книги: Евгений Будинас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

Про стакан – это была метафора. В гневе Федор Архипович высказывался метафорично. Стакан-то ему как раз подали – для перемирия, и он не отказался. Потом довольно долго сидел за столом, но как бы в сторонке, положив свою городскую соломенную шляпу на землю. К закуске не притрагивался, только поглядывал по сторонам и постепенно накалялся, ощущая поднимавшийся изнутри жар неодолимой злости, обиды, – ежели он отсюда уехал, то вовсе не значит, что и ему, и детям его дорога сюда заказана. Нет, извините-подвиньтесь, кто где вырос, там его и дом, там и полное право.

– Вы у меня все запоете, – еще раз сказал Федька, возвращаясь к столу, чтобы подобрать забытую шляпу.

Объявил тем самым Федор Архипович идеологическую борьбу, если хотите – даже расправу. Со Сватовым, с Дубровиным, с Петей – со всеми их друзьями и собутыльниками, безнаказанно и с попустительства местных властей превратившими производственную зону сельскохозяйственного предприятия в дачную местность, возомнившими, что они здесь хозяева, вообразившими, что есть на это у них какие-то права.

И в этой борьбе он оказался неожиданно опасен и силен. А силен он оказался из-за одного своего умения…

Умел Федька писать.

Хотя и с ошибками, что, впрочем, только усиливало воздействие, придавая писаниям дополнительную достоверность и соответственно вес.

Дубровин потом об этом высказался приблизительно так. Промежуточный человек создал не только свою систему ценностей, где все видимость (видимость знаний, умений, деятельности, достижений и подвигов), не только свою систему промежуточных показателей, никак не связанных с конечным результатом, с его общественной полезностью, но и тактику самозащиты. Не производя и не имея ничего своего, он всегда защищает  о б щ е е: общую собственность, общее дело, общую справедливость.

Сел за бумагу Федор Архипович, естественно, не тотчас. Сразу по возвращении из Ути он только составил два списка: первый – на кого писать, второй – кому адресовать.

С первым списком пришлось провести немалую подготовительную работу. Определяющим было намерение Федьки вести наступление широким фронтом, сразу на всех участках и по всей глубине обороны противника, уничтожая возможные очаги сопротивления, сгребая и сминая все на своем пути. Список лиц, на которых он писал, был вполне обстоятельным перечислением участников (узнать про них в условиях сельской местности не составляло большого труда) обеих строительных эпопей, начиная еще с приобретения дома в Ути доцентом от кибернетики. Таким образом в список, не считая Сватова, Дубровина и меня, вошли:

– директор совхоза Петр Куприянович Птицын и его главный агроном Александр Онуфриевич…

– бывший столь бесславно сгоревший на ветках директор Виктор Васильевич и поныне здравствующий молодой председатель сельсовета Акулович, работавший теперь в совхозе освобожденным председателем профсоюзного комитета…

– Петр Васильевич Кукевич, а также его личный водитель Олег и водитель служебного автобуса, привезший в Уть гостей…

– Владимир Семенович Куняев, товарищ Дубровина, кандидат экономических наук, теперь уже почти доктор…

– директор продовольственного магазина «Универсам» Петя, командир в/ч 54413 полковник Усов и председатель передового колхоза Петрович…

– государственный автоинспектор, старший лейтенант милиции Василий Степанович Кожемякин (его фамилию Федор Архипович разузнал в ГАИ), по невероятному и роковому совпадению приехавший в Уть навестить своего без вести пропавшего друга. Его привлечение, по убеждению Федьки, придавало делу дополнительное усугубление – как злодеянию, совершаемому под прикрытием лиц при исполнении…

– директор студии, где работал Сватов, обвиняемый Федькой лишь косвенно, как потворствующий преступной деятельности подчиненного…

– товарищ Архипов, как имеющий к делу непосредственное руководящее и попустительское отношение, совершивший деяния, предусмотренные (о чем в письмах указывалось) статьей уголовного кодекса «О квалифицированном злоупотреблении властью или служебным положением, вызвавшим тяжкие последствия (причинение серьезного вреда охраняемым законом правам и интересам граждан, а также их здоровью), что наказывается… лишением свободы на срок до восьми лет…

– начальник бурвод, бывший кадровый офицер, майор запаса, Олег Михайлович…

– аспирант университета Алик и его строительные помощники…

– управляющий трестом Сорвиров…

– ветераны производства Константин Павлович и Анна Васильевна (в качестве свидетелей)…

Завершал список… сам Федор Архипович, бывший совхозный бригадир, допустивший «служебную безответственность и попустительство (без причинения материального ущерба), наказуемое административными мерами, вплоть до освобождения от занимаемой должности».

Внося себя в число обвиняемых, Федор Архипович проявил должную компетентность и понимание дела до технологических тонкостей.

С занимаемой должности Федька был давно изгнан, отчего терять ему было абсолютно нечего. Зато обреталось многое. В первую очередь даже не алиби, как можно бы предположить (жалуясь на самого себя, Федор Архипович, конечно, автоматически отводил от своей персоны всякое подозрение в авторстве: на себя кто же пишет?), а то, что, оказавшись в числе «разоблаченных», Федор Архипович получал возможность контролировать и даже помалу направлять ход предстоящего разбирательства – свободно обмениваться впечатлениями, если не со всеми, то со многими из страдающих от анонимщика; делясь обидой, получать подспудно дополнительную информацию, тут же запускаемую в дело и придающую ему дополнительные обороты, короче, быть в курсе и держать руку на пульсе.

Не меньшую тактическую грамотность проявил Федор Архипович и корпя над вторым списком.

Правда, с выбором адресатов все оказалось значительно проще и никакой особой подготовки не требовало. Ибо задолго до Федьки здесь был накоплен богатейший опыт, передаваемый из уст в уста, от сослуживца к сослуживцу, от брата к брату, от отца к сыну, от поколения к поколению и, по всей вероятности, уже заложенный в наш генетический код.

Писать надо много, не жалея бумаги и чернил, писать нужно сразу во все инстанции – с низовых по восходящей, до самого верху. С восхождением на очередную ступеньку добавлять соусу – обличать всех, кому уже написано, обвинять их в бюрократической волоките, в преступном попустительстве, в корыстном и злоумышленном (рука руку моет) сокрытии истины, безжалостно указуя на их замешанность в деле и попутно на должностное несоответствие, выраженное хотя бы в их нежелании разуть свои бесстыжие зенки на вопиющую правду жизни.

В прокуратуру, в домоуправление, в милицию, в министерство, в ОБХСС, в народный контроль, в горком и горсовет, в госстрах, в санэпидемстанцию, в пожарную команду, в энергосбыт, в Президиум, в Совмин, в ЦК, в КПК, в Организацию Объединенных Наций… Чем больше адресов, тем гарантированнее успех. Где-то клюнет, где-то отзовется. В конце концов попадет в жилу, наткнется на того, кто готов сигналы воспринять.

Чем больше народу втянуто в дело, тем значительнее круговерть. Поднимаясь по восходящей, сигналы будут спускаться вниз уже документами, подшиваться к делу, подкрепляться служебной перепиской – с резолюциями и заключениями, актами комиссий, проверяющих сигналы, и комиссий, проверяющих эти комиссии…

Писать следует анонимно, только анонимность, обеспечивая автору безопасность, при этом, как минимум, удваивает успех, ибо смотрят только на то, что написано, не отвлекаясь на то, кем.

Впрочем, кем – это как раз и неважно.

Лучше всего это знал Владимир Семенович Куняев: его докторская диссертация, с блеском защищенная восемь лет назад, рассматривалась в ВАКе шесть раз. И шесть раз утверждалась абсолютным большинством голосов. И шесть раз возвращалась на пересмотр после очередного анонимного сигнала. В общей сложности за нее проголосовало почти полтораста докторов наук и академиков, рекомендуя работу к публикации, а идеи и методы, заложенные в нее, – к немедленному внедрению. Но это ни для кого ничего не значило, как ничего ни для кого не значит любой положительный отзыв, пусть даже самый авторитетный, но именной, а значит, всегда несущий в себе печать субъективности, ибо за именем всегда стоит личность, то есть субъект. Чем больше личностей, тем выше субъективность.

Иное дело анонимка. Она, разумеется, объективна, ибо выражает отрицательное и самостоятельное мнение масс, причем (судя по стилю, синтаксису и орфографии) масс трудящихся, а письма трудящихся, как известно, «наш хлеб».

– Даже один отрицательный отзыв, – иронизировал Дубровин в истории с Куняевым, – это неодолимая сила. Ибо умножая даже на единицу, но со знаком минус, мы получаем отрицательный результат. Еще хуже с умножением на ноль. Ноль и вообще неуязвим.

Хотя… Неуязвимость анонимщика абсолютно гарантирована. Никто еще не посмел его привлечь к ответу за оскорбление и клевету, никому это попросту не нужно. Да и не является клеветой сообщение о действительно имевших место фактах, но содержащее их неправильную оценку.

Писал Федор Архипович долго. Весь день. Потом и назавтра – весь вечер. Потом еще два дня дополнял изложенное, а дочь Анжела набело переписывала.

Факты Федор Архипович не выдумывал, факты имели место. Их необходимо было только собрать. Все, что было предметом жгучей обиды Федора Архиповича, в письма, разумеется, не вошло. Это никому не интересно.

Конечно, фактов навалом и на поверхности, но Федор Архипович предпочитал действовать наверняка, а значит, глубинно. Подняты им были все. И в первую очередь бывший начальник Дубровина, разысканный Федькой и сразу включившийся в бурную деятельность по выведению на чистую воду ненавистного ему доцента и его дружков. Именно участие Осинского и вознесло эту историю к высотам, которые Федьке и присниться не могли. Начиная с того, что основная содержательная часть писем, переписанная старательным почерком Анжелы, была основательно дополнена и отредактирована начальником, потом отпечатана на машинке, а затем размножена на ксероксе в количестве 116 экземпляров – именно столько было намечено Федором Архиповичем адресов, столько заброшено ниточек, потянув за любую из которых при самом незначительном желании размотаешь сразу целый клубок.

Глава третья
РАЗМИНКА

Итак, дело сделалось, и третий акт оперетты, переходящей в драму, начался при опущенном занавесе и пока как бы впотьмах. Но при живом внимании и участии официальных лиц.

Музыку на сей раз заказывал Федор Архипович. Расходами на почтовые марки он ее оплатил.

Первым «запел» Владимир Семенович Куняев, отстоявший от истории с сельским домом дальше всех, но зато оставшийся для Анатолия Ивановича Осинского (после ухода Дубровина из вычислительного центра) прямо бельмом на глазу. С него и начали – для разминки, а заодно и для проверки способностей Федора Архиповича.

Способности у него оказались исключительными.

Проявились они уже в том, как быстро он с Анатолием Ивановичем вошел в контакт, как умело разбередил ему душу, подлив масла в огонь затухающей обиды. После чего сразу ощутили они доверительную близость друг к другу, что и позволило им устроить настоящий взаимообмен сведениями.

Сведений по Дубровину Осинскому всегда не хватало. Федька их ему подвалил. Одного только факта незаконного приобретения недвижимости, а потом ее перепродажи с целью наживы было бы достаточно. А Федька еще многое сообщил. В обмен на другую фактическую информацию.

Федор Архипович, надо заметить, по части подваливания был известен с юности, был, можно сказать, даже фольклорно знаменит и прославлен на всю округу как натуральный герой популярного анекдота. Это когда, вернувшись домой по прохождении действительной службы в доблестных рядах (он ее отбывал истопником при военном комиссариате), угодил он прямо на свадьбу своей бывшей невесты, не сохранившей ему верности и отдавшей свое предпочтение на сторону. Приняв четвертинку для смелости, Федька подкатил (не сам, конечно, сам он в ту пору ничем, кроме кобылы, управлять не умел, отчего вынужден был подговорить на хулиганство одного из своих дружков, работавшего водителем специального совхозного автомобиля, оборудованного бочкой с гофрированным хоботом для откачки нечистот) к дому, где мирно гудело свадебное веселье. Не долго думая, дружки приладили хобот к черному оконцу в сенях, включили насос и вывалили в хату неверной возлюбленной добрую тонну зловонной жижи, почерпнутой на свинарнике.

Так активно Федор Архипович разделался с несложившимся прошлым, удобрив почву для будущего. От ответственности он, разумеется, уклонился, умело выставив виновником водителя, но при этом исхитрился оставить себе славу местного Отелло, отомщенного за измену.

Столь лихо начав, Федор Архипович, и дальше совершенствуясь, достиг определенных успехов, что при первой же встрече угадал Осинский, поняв, что этот цацкаться не станет.

Итак, для пробы начали с Куняева.

Прикинули, что против него есть. Было немного, но при умелом подходе… Ну вот хотя бы история с дачным участком. Как мы помним, от участка в садовом товариществе Куняев в свое время отказался. Он вообще, по примеру Дубровина, старался уходить от всяких неслужебных отношений. Хватило ему и одной «писательницы», взявшейся за перо после того, как диссертацию ее мужа по настоянию Куняева («несмотря на соседство их дачных участков!») не рекомендовали к защите.

Сейчас с помощью Осинского Федор Архипович нашел обиженную супругу. Вместе с начальником ВЦ они поехали на дачу, не пожалев субботнего дня. И не напрасно съездили: на месте многое завязалось. И сразу дело Куняева приняло крутой оборот.

Сразу Федор Архипович разглядел очевидное, подойдя к фактам практически. Сразу оказался Владимир Семенович «активным участником шайки стяжателей и воров, действующих под прикрытием научного учреждения и специализирующихся на спекуляции дачными участками скупаемой у сельского населения недвижимостью».

Это уже было кое-что, хотя еще только подводило к главному.

Главным же в облике «беспардонного претендента на высокую степень доктора экономических наук» сразу выступило другое. «Скатываясь в болото коррупции, стяжательства и наживы, не считаясь ни с совестью, ни с моралью», он конечно же докатился и до плагиата. До присвоения себе чужих научных трудов. Участок-то дачный он уступил одному из своих «так называемых» учеников, тогда еще аспиранту. Не за красивые глаза, естественно, но на сей раз и не за наличные – что с бедного аспиранта возьмешь! – за молчание, которое, как известно, тоже золото.

Бессовестно передрав у юноши целую главу для своей диссертации, присвоив его научные идеи, Куняев кинул ему за молчание четыре сотки коллективной земли и будку из фанеры – как собаке голую кость.

Простого сопоставления текста пятой главы докторской Куняева со статьей молодого ученого, «безнадежно запутавшегося в сетях коррупции», – оказалось достаточно, чтобы увидеть и удостовериться – что почем.

Здесь Анатолий Иванович Осинский был поражен и восхищен одновременно.

Ведь до всего этого Федор Архипович додумался сам. И как сразу, как глубоко копнул, как точно вышел на нужный курс, даром что самоучка, но какой глубинный талант, каков выходец! В две недели сокрушил крепость, безуспешно осаждаемую Осинским вот уже несколько лет.

– Вас бы к нам, Федор Архипович, – только и сказал Осинский восхищенно. – Жаль, конечно, с образованием у нас с вами… – С образованием было негусто: образован Федор Архипович был только начально, отчего Анатолий Иванович с сожалением вздохнул, впрочем, понимающе и сочувственно: – Мы бы с вами на научном поприще свернули гору дел.

Федор Архипович от такой похвалы зарделся, губами чуть причмокнул и даже ладошки как бы испуганно выставил вперед: мол, увольте и помилуйте. Но посмотрел с лукавинкой.

Это могло сразу многое означать, в том числе и уверение: ежели что надо свернуть, так пожалуйста, мы, мол, и без этого тут гору всего наворочаем.

По новому сигналу докторскую диссертацию Куняева снова пересмотрели.

Текст пятой главы на седьмой по счету комиссии ВАКа был вслух зачитан. И совпал со статьей аспиранта буквально. После чего диссертация В. С. Куняева была окончательно и бесповоротно возвращена соискателю – как содержащая несомненный плагиат и отклоненная абсолютным большинством голосов.

Ответа на телеграфный протест взбешенного соискателя не последовало.

Скорее всего, его телеграмма, обращавшая внимание уважаемых членов высокой комиссии на допущенную при повторном рассмотрении работы невнимательность, оказалась просто подшитой к делу, немедленно и ко всеобщему облегчению сданному в архив.

Невнимательность же состояла в том, что на титульном листе диссертации черным по белому указывалось, что злополучная пятая глава прилагается к диссертации всего лишь как пример применения предлагаемой в работе методики, написана она под руководством Куняева одним из его учеников и является самостоятельным научным трудом. Но какой внимательности можно требовать от членов ВАКа, вконец замороченных всей этой чушью с садовыми товариществами, околонаучной коррупцией и прочей белибердой? Тем более что в анонимном письме, поступившем на имя председателя ВАКа, указывалось, что расследованием деятельности «афериста Куняева и его шайки» занимается совсем другое ведомство…

К несчастью, последнее вполне соответствовало действительности. Делом о доме в сельской местности и впрямь уже не на шутку занимались те, кому положено. Мы об этом, правда, еще даже не догадывались, а лишь наивно удивлялись странному совпадению событий, происходящих вокруг. А вокруг уже все взрывалось. Так рвутся снаряды при пристрелке, перед массированным ударом тяжелой артиллерии: недолет, перелет, вот уже и совсем рядом…

С председателем совхозного профсоюза Акуловичем, который когда-то без справки Виктора Васильевича оформил куплю-продажу сельского дома, все произошло быстро и бесшумно. Шутливое пророчество бывшего директора совхоза насчет того, что Акуловича взгреют, вдруг сбылось.

У Акуловича только фамилия грозная, а сам он человек тихий, робкий, хотя работать любил и обязанности свои выполнял исправно.

Его-то Федька срубил лихо, как шашкой подсолнух.

На бюро райкома слушали вопрос о ходе уборки картофеля. Были приглашены все руководители, но Петр Куприянович Птицын не поехал – его в тот день вызвали к следователю. Секретарь партийной организации совхоза был болен, решили послать профсоюз. Пусть, мол, Акулович поприсутствует, чтобы в курсе быть. Если поднимут, отчитается: совхозные дела он знал не хуже директора.

Его и подняли. Только он собрался говорить про уборку, как второй секретарь райкома вслух заметил словно бы в шутку:

– А что вы его спрашиваете? Они там насквозь в дачных делах погрязли. У них там свои интересы, им не до производства… Народ возмущается, письма пишет, сигнализирует…

Решение по двум директорам отстающих совхозов было подготовлено заранее, его огласили: одному строгий выговор, другому простой. Стали голосовать. Тут кто-то опять полушутя спрашивает:

– А с этим что? – кивнул в сторону Акуловича.

– А что с этим? – удивился первый секретарь. – Освободить от работы, если правда, что здесь о них говорилось. Чтобы между двух интересов не разрывался.

Снимать так снимать. Человек маленький, по нему не стали даже голосовать. Разбирательств не устраивали, писем никаких тем более не зачитывали: мелочевка. Это так здесь все то же указание сверху поняли, про то, что партийные комитеты пора освободить от мелочной опеки.

Аколович так ничего и не понял, приехал домой. Все в порядке, докладывает, нас, мол, по уборке особенно не трогали.

А назавтра в районной газете все читают сообщение: от работы товарища Акуловича (даже без инициалов) освободить.

– Ну точно обухом, – рассказывал нам главный агроном совхоза Александр Онуфриевич, – ходит человек сам не свой. Обидно, что так по-глупому карьера завершилась. И вроде бы нечаянно… Людям в глаза ему смотреть неловко – думает, над ним все смеются.

– А люди? – спросил Сватов.

– Люди не смеются. Люди сочувствуют. Каждый понимает, что с любым так может выйти. И конца всему этому не видать… Знать бы вот, кто эти пакости пишет…

Завмаг Петя проверку, нагрянувшую в магазин, поначалу никак не связал со своим визитом на дачу к Сватову. Ревизии, проверки, комиссии в торговле дело привычное, как с ними обходиться, Петя прекрасно знал. Чтобы ровно столько, сколько нужно, проверили, и выводы записали соответствующие. Недостатки чтобы обнаруживались, но не очень, и факты нарушений подтверждались, но не совсем. Без недостатков, без нарушений, без досадных мелочей кто живет? Только кто не работает.

Петя работал. И на результаты проверок всегда реагировал активно, строго наказывая подчиненных за всякий пустяк. И сам наказания воспринимал принципиально: никогда не торгуясь и не унижаясь просьбами о снисхождении. Положенное получал с полным пониманием своих недостатков и персональной вины. А бывало, даже и без вины был готов пострадать, если, скажем, в торге нужно кого-то выручить или просто выпустить пар… Правда, очень внимательно следил Петя, чтобы соблюдалась пропорция: за каждое замечание не менее двух благодарностей, за каждый выговор или начет – две грамоты (если Почетная, можно одну) и премия. Грамоты и благодарности он собственноручно вывешивал на специальном стенде. А на другом, тоже на видном месте приказы и выговоры, пусть и с этим все открыто, все на виду. Чего, собственно, темнить? Работаем, как умеем, стараемся в меру сил, получаем по содеянному.

О проверке ему, как обычно, сообщили заранее, и о контрольных покупках тоже. Никого в магазине он предупреждать не стал, а только поменял смены. Кое-кого из коллектива ему как раз и нужно было подставить, а лучше случая не найдешь… Можно, конечно, и самому организовать те же контрольные покупки, но тогда – скандал, тогда всем понятна преднамеренность, чего завмаг Петя не любил. Всегда предпочитая с неугодными людьми в коллективе разбираться как бы не по своей инициативе, подчиняясь лишь обстоятельствам.

Приходит к нему, скажем, человек устраиваться на работу, может, и хороший человек, но чужой. Директор выслушивает его внимательно, изъявляет полную готовность принять на работу и тут же отправляет к заведующей отделом. Через несколько минут по селектору раздается: «Директор, у нас же это место занято». – «Да? – как бы удивляется Петя. – Напрасно, выходит, человека обнадежили… И что ж, ничего нельзя придумать? Вот беда. Человек-то хороший. Ну, может, тогда пусть он попозже зайдет?»

Тем более не любил Петя избавляться от лишних людей и делал это всегда с откровенным сожалением: «Как же ты так?» Демонстрировал свое расположение и поддержку. Так поворачивал, что увольнение оказывалось для того лучшим из выходов и, расставаясь с директором, ничего, кроме благодарности, тот к нему не испытывал. Враги Пете были не нужны, тем более на стороне, тем более посвященные в тонкости дела…

Удивило и насторожило Петю на сей раз то, что позвонили о проверке сразу из трех мест. И вечером он сам уселся за телефон. Двух часов переговоров кое с кем из «покупательского актива» оказалось достаточным, чтобы понять: дело серьезное, гроза надвигается сразу с нескольких сторон, хотя источник один. Об этом же говорило и абсолютное совпадение фактов в анонимках, копии которых утром уже лежали на Петином столе.

В тот же день он получил еще два предупреждения, причем настолько серьезные, что пришлось заводить своего «жигуленка»: разговоры предстояли не телефонные, особенно последний – Пете доверительно сообщили, что не позднее чем завтра в городской газете выходит про него обличительная статья. Даже название статьи, не сулящее ему абсолютно ничего хорошего, Петя узнал: называлась она «С купеческим размахом».

Что-либо предпринимать оказалось поздно. Петя названивал Сватову, мне, но нас не застал – в тот вечер мы с Виктором Аркадьевичем остались ночевать на даче.

К начальству своему Петя не поехал, прекрасно понимая, что на поддержку рассчитывать не приходится и в лучшем случае встретят его все тем же: «Как же это ты так?» Собрался было к Петровичу в баню, но тоже передумал и, вернувшись с полдороги, поехал на свою новую квартиру, где только что завершил грандиозный ремонт и куда с семьей еще не успел переехать. Так и просидел всю ночь в одной из пустынных комнат, дожидаясь рассвета, а с ним и открытия газетного киоска…

На дачу к Сватову мы поехали тоже неспроста. Утром Виктору Аркадьевичу позвонила дочка соседей, только что вернувшаяся из Ути: какие-то люди, двое, приезжали осматривать его дом и все про Сватова у стариков выпытывали, но те ключей им не дали и дальше двора не пустили.

Анна Васильевна подробно нам рассказала про незваных гостей и сразу вычислила Федьку как виновника. Потом принялась успокаивать Сватова. Пусть его, пусть воюет, мол, пусть брешет – буде ему с той войны, кобелю вонючему. А нам с вами ладно, нам с того большой беды не выйдет.

– Будет беда, – помрачнел Сватов, – если его брехня ляжет на стол такого же Федора Архиповича. И займется ее изучением тоже человек, убежденный в том, что все одним лыком шиты.

Он как в воду глядел.

Забегая вперед, скажу, что старший следователь областной прокуратуры Вадим Николаевич Глотов именно таким человеком и оказался. Кому с самого начала все ясно, вопрос лишь в том, чтобы очевидное доказать. Источник сведений, конечно, мутноватый, но в тине как раз и попадаются караси.

Только умей выловить.

Мне он потом признался (как к человеку, понимающему, что к чему, – писаки, они вообще народ ушлый – он ко мне сразу отнесся доверительно):

– Я и сам, бывает, сяду да и напишу ее, анонимку. Ну, скажем, если указание прощупать кого или потрясти, а фактов нет. А особенно если на кого заведусь. На какого-нибудь начальника, что транспортом не помог, или на завмага опять же. Я ведь его насквозь вижу, а он мне нагло улыбается: презумпция, мол, невиновности, не пойман – не вор. Вот прямо на свое имя и катаю, без всяких презумпций: процветает, мол, воровство, приписки – если на автобазе; ценами балуют, дефицит придерживают – это в магазине, с накладными химичат… А кто не балует, кто не приписывает, кто не химичит? И сразу делу ход, сразу проверка, расследование. В трех случаях из пяти попадаю. В общем, вы сами это понимаете… У вас ведь тоже работа: скажут – пиши правду, будешь писать и всего накопаешь, под любую статью. Скажут – восхваляй, восхвалишь, аж читать противно.

Дубровин (я им со Сватовым, вернувшись из прокуратуры, эту историю пересказал, благо подписки о неразглашении с меня не брали) здесь потянулся к своей свирельке. На меня внимательно посмотрел, улыбнулся сочувственно. Как, мол, тебя за своего признают… Тоже, значит, решаем задачки с готовым ответом?

А Сватов от этой улыбки взорвался. Ему уже давно было не до свирельки.

– А сам ты не тем же занимаешься? Ты что, сразу всего наперед не знаешь, о чем потом исписываешь целые тома? Диссертации, монографии. В каждой – мыслей на две страницы, остальное шелуха и обходные маневры. Говорил бы прямо…

– Прямо нельзя, – внешне Дубровин был невозмутим, даже свирельку в чехольчик спрятал. Горячность Сватова он понимал, поэтому говорил с ним мягко и ровно, как с больным ребенком. – Голая истина – она и есть голая… Жаль, конечно, что на приодевание, на камуфляж, на подкрепление классиками уходит столько сил. Но иначе – на сколько высунешься, на столько тебя и обрежут…

– Тоже, значит, ждешь, когда потребуют правду? Когда назовут вещи своими именами?

– Здравствуй, «Федя», – сказал Дубровин с ехидством. – Как это вы ловко научились все на свой аршин перекручивать… – И сразу перешел на покровительственный, лекторский тон: – В науке, «Федя», истину – по-вашему, правду – ищут. Доказывают истины, требующие доказательства. А иногда сомневаются, что тоже, к слову, вполне естественно.

– Федька вот ни в чем не сомневается. Лупит прямо, ничего не боясь, напротив даже, себя заставляет бояться.

– Он что, не понимает, где живет? Глаз у него, что ли, нет, чтобы вокруг находить подтверждение своей логике? С тем же Птицыным он что, не вместе химичил?

Сила Федьки в том и заключалась, что шельмовал он всех и вся прямо и без обиняков. Излишней щепетильностью не страдал, в выражениях не стеснялся, мягких слов не подбирал, бил наотмашь бесхитростно, с подкупающей простотой пиная, что называется, прямо в морду лица.

Простота изложения и бесхитростность всегда подкупают.

Тем более что сражался Федька не за себя, личной выгоды не преследовал, что из его писаний любому сразу же должно быть ясным. Выступал беспощадным радетелем за всеобщую справедливость, вины за собой Федька особой не чувствовал, неловкости не ощущал. Тем более и подозрения в авторстве анонимки никем не доказаны. Да хоть бы и доказаны… Для критики нынче простор, газеты кто не читает. А оттого, что все вокруг оказались виновными, у всех рыльце в пушку, как бы автоматически выходило, что он, Федор Архипович, кругом прав. Единственный, можно сказать, радетель за справедливость. Глазенки у него хоть и мелковатые, но шустрые, с точным прищуром. Да и знал ведь, что жить можно или хорошо или честно. И если кто-то живет лучше, так лишь потому, что ловчее исхитрился. Ну и пусть бы, хотя и обидно… Но разве мы не понимаем? Так зачем же, извините, из себя высокомерие строить? Могли бы и признать его своим, чуть подвинуться, потесниться: вместе, оно ловчее, вместе бы и жили, друг дружку поддерживая, а не подставляя… А так пришлось потрудиться по части выведения всех на чистую воду…

Петра Куприяновича Птицына навестил Федька в первый же свободный день. Забот у него теперь, конечно, прибавилось, но зато сразу ощутился собственный вес, сразу восстановилась значительность. Таких высот он еще не достигал. Жаль только, что нельзя до поры публично выказать свою удовлетворенность – пройтись, как когда-то, деревней, неспешно и победно поглядывая по сторонам… А что изгнан Федька был раньше, так это теперь ему даже выгодно: Федор Архипович свое уже отстрадал, а директора-то положеньице незавидное.

Застал Птицына в конторе. Без приглашения сел, закинул ногу на ногу. Это оттого, что был одет вполне прилично – в выходное и не на рейсовом пылью давился, а прикатил на собственной  т а ч к е.

По-товарищески Федор Архипович поделился своей бедой и досадой. Впрочем, почему своей? Общие неприятности. Влипли мы, мол, с капустой этой, с картошкой и прочим. Кабанчика того, ну, помнишь? Вроде бы никто и не видел…