Текст книги "Промежуточный человек"

Автор книги: Евгений Будинас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

Глава шестая
«ВОПИЮЩАЯ СПРАВЕДЛИВОСТЬ»

– Удивляюсь я с вас, – председатель колхоза Петрович говорил благодушно оттого, что сидел он на верхнем полке́, поставив ноги в тазик с прохладной водой. Ноги у него были бугристые, в узлах синих жил. – Взрослые люди, с положением, труды научные имеете, книги пишете, производством руководите, а на поверку – беспомощные тюфяки. И беззащитны, как младенцы. – Покряхтев и поохав, он потянулся к венику. – Дай-ка я сам пройдусь, а ты, Петюня, еще поддай своей аптеки. Что-то сегодня ты не очень…

Вот и я побывал в бане у Петровича. Надо было где-то собраться, чтобы окончательно все обсудить, расставить акценты, посоветоваться, что делать дальше. Петя договорился с Петровичем насчет баньки, чтобы заодно снять напряжение. Правда, с этим делом продвигалось слабо. Жар был, эвкалиптовая настойка наполняла воздух живительным ароматом, а вот азарта не было, напряжение не снималось – слишком невесело складывались дела, чтобы от них веником отмахнуться… Кукевич вообще в парилку не заходил, так и сидел в предбаннике, не раздеваясь. О чем-то с Матреной Дмитриевной беседовал…

Один Петрович был настроен решительно и оптимистично.

– Одного не пойму, чего вы с вашим Федькой цацкаетесь. Или управу не можете найти? У нас в хозяйстве это поставлено просто. Бывает, конечно, заведется зараза, что всем жить не дает, – писать-то в условиях всеобщего среднего образования многие умеют. Раз написал – предупредили, второй раз – сотки по самые углы обрезали. Не хочешь успокаиваться? Принимаем решение – в условиях колхозной демократии – общим голосованием, – подъезжаем к дому на грузовике, понятно, с представителями профсоюза и местной власти, погружаем вещи и отправляем гражданина за пределы колхозной территории. Дальше – куда хочешь: бензин оплачен, водитель довезет. А сюда, дорогой, тебе больше ходу нет. У нас сельское хозяйство, и писатели нам не нужны… Не согласен? Беги, как говорят в народе, жалуйся, только тапочки не потеряй. – Петрович спустился с полка и, уже взявшись за ручку двери, заключил: – В ваших условиях я бы и трех недель не проработал. А так все-таки тридцать лет отбарабанил. И, даст бог здоровья, еще две пятилетки потяну, если, конечно, коллектив доверит…

Забегая вперед, скажу, что проработал Петрович как раз не более трех недель. Так совпало, что через три дня в колхоз прикатила комиссия разбираться с новой жалобой. Добрался Федор Архипович и сюда. Приехали проверять не производство и не финансы – здесь Петрович был крутым руководителем, знал права и обязанности, всегда умел себя правильно поставить, – на сей раз комиссия приехала разбираться в банных делах и аморалке.

И повели в хозяйстве настоящее расследование. Опрашивали свидетелей, кто, когда и где председателя видел, доходили до подробностей, где Петрович стоял, где Матрена Дмитриевна стояла, куда они ходили, куда ездили. Расспрашивали, как школьника в учительской; во сколько, например, домой приходил.

Одинокую и всеми уважаемую женщину совсем довели. И даже не посмотрели на ее возраст, совсем не подходящий для амурных дел. И заслуг Петровича не приняли в расчет, и его возраста: известное, мол, дело – седина в бороду, бес в ребро. Особенно в условиях председательской безнаказанности, когда все позволено, все от тебя зависит и стесняться подчиненных незачем.

Такого стыда и позора Петрович в жизни своей не знал.

А тут бюро обкома – о завершении уборочной кампании. У Петровича, как у наиболее сознательного (уборку колхоз давно завершил и даже технику на ремонт поставил), просят, чтобы он перебросил в другой район свои свеклоуборочные комбайны – по свекле область заваливала план. Петрович упирается, технику гробить ему не хочется. Первый секретарь обкома возьми и вверни шпильку:

– Петрович у нас теперь завяз в любовных амурах. Ему не до государственных закупок…

Сказал беззлобно, желая смягчить обстановку, даже как-то по-домашнему, прекрасно зная, что Петрович найдется, – за словом тот никогда не лез. Но не учел состояния председателя, а может, и действительно не знал, до чего его довели «расследованиями».

Петрович побагровел, собрал в кулак все свое самообладание, нажитое за годы председательства. Но, видно, не помогло, потому что вдруг поднялся.

– Это вы здесь завязли в подметных писульках. А я, извините, нет. – И ушел, хлопнув дверью.

Прямо с бюро к врачу. И с ходу вместо «здравствуйте»:

– Подумал. Решил. Согласен. Оформляйте.

Это про пенсию он так. Про заслуженный отдых. Прекрасно понимая, что такого никому не прощают, чтобы кулаком по столу…

Назавтра после бани я отправился к старшему следователю Глотову. В конце концов, когда-то надо и вмешаться. Слишком долго я оставался сторонним наблюдателем и советчиком.

Признаюсь, летел я с намерением все перевернуть, все разнести и встряхнуть, поставить с головы на ноги. Продемонстрировать этому Глотову его несостоятельность, подчеркнуть очевидную бредовость его затеи с Кукевичем, даже с Петей, тем более со Сватовым. Я тогда и предположить не мог, насколько неоригинален в своей наивности.

– Что, думаете, вы здесь первый такой?

– Ну, хорошо, – упорствовал я, стараясь рассуждать со старшим следователем Глотовым «по-государственному», – должна же быть какая-то соизмеримость результата и затрат? Вы получаете зарплату, ваши подчиненные и помощники тоже. Вы отвлекаете от работы десятки людей, которые тоже не на малых окладах сидят, терзаете нервы, мешаете людям заниматься своим делом. Но должно же у вас быть профессиональное чутье… Максимум, чего вы достигнете, – это причините какие-нибудь незначительные неприятности. Затраты на расследование заведомо и с лихвой перекрывают весь ущерб, который могли причинить ваши «подследственные». Дело-то, что очевидно, не стоит и выеденного яйца…

– Ну, насчет «дохлости» этого дела я уже слышал от вашего приятеля. И уже объяснил ему, что «дохлых» дел не бывает. У нас многие так начинают… А потом, глядишь, и набирается.

– Мелочевка же!

– Как посмотреть. Границы здесь очень трудно определить, где мелочевка, а где серьезное. Поэтому границы регламентируются законом, как бы формализуются. Избегаем, таким образом, субъективности оценок. Это уже судьи разбираются в нюансах, в тонкостях. И определяют меру ответственности. Ну, да это их работа. Наше дело – довести следствие до суда.

Старший следователь Глотов так и сказал: довести следствие до суда. Оговорился он или преднамеренно? А может, просто привычно высказал вполне для него обыденное. Но в том-то и сложность, что, когда дело до суда доходит, бывает уже поздно.

В том, что деятельность Сватова и Кукевича в Ути при всех издержках была все-таки благом, я не сомневался. Именно потому никакого недовольства, тем более зависти строительный успех Сватова ни у кого, кроме Федьки, в Ути не вызвал. Здесь сказалось общее понимание того, что только благодаря Виктору Аркадьевичу свершились в деревне перемены и сделано было немало. А главное – деревня ожила! Тем летом все в ней гудело, как в разбуженном улье. В каждый дом к старикам приходили дети с семьями, понапривозили внуков; целые дни стучали во дворах топоры и молотки, повизгивали пилы, да на улицу городские мужики выбрались – то канаву прокопать, то липы вдоль дороги высадить. Дом Сватова, вызывавший лишь удивление у стариков, задел за живое их детей, до сих пор наезжавших лишь гостями. И покатили в Уть грузовики со свежими досками, кирпичом, бетонными кольцами для колодцев, шифером, цементом…

Кто-то из городских вдруг вспомнил, какие знатные здесь места для охоты, и тут же взялся утеплять веранду, пристроенную к дому, чтобы, не стесняя стариков, приезжать сюда уже не только летом, но и в ноябре – декабре. Кто-то и вовсе принялся сооружать себе дачный домик в родительском саду… Да, отношение к Ути менялось. И главную роль здесь сыграл затеянный Сватовым с Кукевичем переворот, пусть и не свершенный по-задуманному, но обеспечивший первый толчок, который переломил в людях, выросших здесь, наплевательское отношение к своей деревеньке. Толчок этот и задал начальное движение, которое теперь уже само набирало скорость и, похоже, было уже неостановимо.

Что до беспокойства, подхваченного кое-кем из писем Федьки, будто все это меняло не только облик деревни, но и само ее предназначение, что Уть превращалась в  д а ч н о е  м е с т о, утрачивая роль  п р о и з в о д с т в е н н о й  з о н ы, то мне это вовсе не представлялось катастрофичным.

Какая уж там производственная роль, какая зона! Два ведра молока да пара гектаров свекольных «дялков», прополотых с ломотой в старых, натруженных костях, – вот и все производство. Но разве только в этом соль? Ведь богатство, нажитое годами и трудами старожилов, больше не пропадало, снова становясь  н а р о д н ы м  д о с т о я н и е м, ведь жизнь возобновлялась – это ли не главное? Пусть в ином качестве возобновлялась, никем не предусмотренном. Но так уж она устроена, эта жизнь, такое уж у нее свойство и такой непосредственный характер, что не всегда она гнется по нашим предусмотрениям, планам и намерениям; не всегда по намеченному происходит и возрождение. Да и это ли важно? Не важнее ли, чтобы оно происходило?..

Сватова, таким образом, я оправдывал, во всяком случае, его намерения. А средства? Мог ли Виктор Аркадьевич добиться того же, действуя иначе? Об этом мы с ним говорили в самом начале, тем более что вопрос соотношения личных интересов с общественными не мог меня не занимать.

– Я не Дубровин, – сказал тогда Сватов. – Я много об этом думал. Конечно, можно перестроить дом, для этого достаточно помощи Пети. Но я не могу восстановить мельницу. Я не могу проложить асфальт, не могу выстроить мост, провести телефон… Кроме всего, я не могу жить в деревне и умиляться ее первозданной захолустностью… имея автомобиль и возможность спокойненько укатить восвояси. Тебе это может показаться странным, но мне при этом… – Сватов замялся, подыскивая нужное слово, – было бы неловко и стыдно. Да, стыдно, – повторил он. – И если говорить серьезно, иначе не могу.

Потом я понял: затевая всю кампанию с перестройкой Ути, Сватов просто развязывал себе руки. Снимая с себя неловкость, вполне естественную в человеке, живущем среди людей и на виду у них, причем живущих лучше многих.

Обо всем этом я и намеревался поговорить со следователем Глотовым. Вы, мол, не соберете всех, кого по делу опрашивали, кого тем самым посвящали, и не объявите, так, мол, и так, результаты проверки анонимного письма показали его лживость. Приносим свои публичные извинения за все неприятности, которые мы вам причинили, за весь урон, который нанесен. Обещаем впредь на подобные сигналы не реагировать, а клеветника разыскать и привлечь к ответу по всей строгости закона и с обязательным возмещением причиненного общему делу ущерба… Было такое хоть раз? Не было… В лучшем случае все оборачивается письменным заключением: «Ввиду отсутствия состава преступления уголовное дело возбуждению не подлежит…»

И еще о многом я намеревался поговорить, но понял, что бесполезно. Нет, тут иначе надо поворачивать, какой-то иной подход искать. Глотов сам мне и помог, сам повернул разговор в нужную сторону.

– Но здесь-то до суда не доведете? – осторожно спросил я в самом конце беседы. – Или вы так и не чувствуете, что это бесполезно?

– Как знать… Мы ведь больше не чувствами руководствуемся. Другое дело, что чутье профессиональное у меня и впрямь есть. Какая-то интуиция…

– И что же она вам подсказывает?

– Что дело это плохое. Особенно… для меня…

Такого поворота я не понял.

– А что тут понимать! Сигнал разве только к нам поступил? Выше. – Глотов многозначительно поднял указательный палец. – А где гарантия, что еще выше он тоже не поступил? Я вот тома исписываю, вы думаете, для собственного удовольствия?.. Знаю, что и меня проверять будут. Вот и подчищаю все, вот и стараюсь, чтобы комар носа не подточил. У нас ведь как в медицине: неважно, как лечил, а важно, что записал…

– Страхуетесь, значит?

– Работаю, – вздохнул следователь. – А если вы и впрямь хотите своему другу помочь и дело как-то прикрыть, один вам совет: поднимайтесь выше.

– Ну, хорошо, я, допустим, поднимусь. Но до какого уровня подниматься? Кто возьмет на себя смелость дать одно  о к о н ч а т е л ь н о е  заключение, на которое потом все могли бы ссылаться?

Старший следователь Глотов понимающе кивнул. Но вместо ответа только плечами пожал, вам, мол, виднее. Хотя… сами посудите, кому они даны, такие положения? Чтобы выше никого не было…

В том смысле, что цепочка восхождения любого Федьки практически бесконечна.

Так вот мы и поговорили со старшим следователем Глотовым, а потом он мне вежливо говорит:

– Распишитесь. Я тут тезисно ваши показания набросал…

И протянул мне целую кипу бумаг, исписанных размашистым почерком.

– Вообще говоря, это хорошо получилось, что вы сами пришли. А то я уж повестку вам подписал. Собирался завтра отправить. Вы ведь у меня тоже по делу проходите. Пока, правда, в качестве свидетеля.

Тем не менее решено было сделать окончательное заключение, чем и положить делу конец. Не в следственном, разумеется, учреждении, не с помощью старшего следователя Глотова, который слишком хорошо знал рамки своих полномочий. И недаром пальцем указывал выше.

Выше и было решено подвести под делом черту. Выше – это в приемной товарища Архипова. Сам товарищ Архипов это придумал или его помощники, определить невозможно. Такое никогда не определишь: от себя помощник действует или только передает вниз вышестоящее распоряжение. Поэтому помощники иногда обладают неограниченной властью при минимальной личной ответственности. То же «промежуточное звено» между словом и делом, между руководителем и исполнителем.

Во всяком случае, передано мне все было как его поручение, нет, скорее, пожелание. Так, впрочем, мягко, с такой недосказанностью и неопределенностью, что во всех случаях товарищ Архипов оставался как бы ни при чем.

А изобретено было написать про все эти анонимки, про весь этот бумажный смерч «бронебойный» фельетон. Чтобы потом отправлять – во все инстанции и всем проверяющим – газету с ним вместо официальных ответов. Юмор и сатира, как известно, лучше всего поражают противника, особенно невидимого. Помощник так и сказал: бронебойный. Вы, мол, умеете, мы вас знаем.

Я хотел было возразить, что знают они не меня, а Сватова, но промолчал. Причина, по которой с такой почетной миссией обратились именно ко мне, была понятна. В истории я замешан и без того, значит, отпадает необходимость вовлекать и посвящать лишних людей. И сомнений в том, что, как человек заинтересованный, я сумею найти правильный поворот, не затрагивая лишних имен, ни у кого не было.

Об именах упомянуто было не случайно.

Федька-то в своих анонимках, как оказалось впоследствии, непродуманно затронул лишние имена. Слишком высоко поднялся в своем обличительном гневе, слишком его занесло. Один лишний абзац в его писаниях все перечеркнул. Ибо в числе виновных в безобразиях, происходивших в Ути, им был назван (всего лишь для большего соусу) сам… товарищ Архипов. Как имеющий непосредственное руководящее и попустительское отношение к делу, совершивший деяния, предусмотренные… на что в письмах и указывалось.

Само собой разумелось, что я ошибки Федора Архиповича не повторю. И в этом случае фельетон в вечерней газете (как меня заверили) дадут в номер, несмотря на любую его остроту, беспощадность и прямоту. Прямота и беспощадность сейчас, мол, только и необходимы. Приходит пора больших перемен, а этот нависший над каждым бумажный меч всем уже надоел…

– Скажу вам по секрету, – сообщил помощник, переходя на шепот, – уже готов новый закон. Будет реагировать теперь только на подписанные заявления – обязательно с указанием места работы и адреса по месту жительства. Чтобы сразу пресекать и воздействовать. А пока… – Тут помощник снова заговорил громко: – Пишите. К слову, вот вам и название: «Бумажный меч». Звучит неплохо, а? – как о решенном, говорил со мной помощник. – Все необходимые материалы мы вам предоставим, – продолжал он, переходя к делу и не чувствуя комичности предложения: уж чем-чем, а материалами по этой истории я располагал.

Единственное, чего мне хотелось, так это познакомиться с содержанием самой анонимки.

Тут помощник отчего-то замялся, глянул в настольный календарь.

– Позвоните завтра к концу дня… часов в шестнадцать… – Он что-то пометил на отвернутом календарном листке. – Хотя нет, лучше послезавтра в то же время.

Но звонить мне не пришлось. С фельетоном ничего не вышло. Федька еще кое-что предпринял, какие-то отчаянные попытки. Назавтра я был немало удивлен звонком своего главного редактора из Москвы:

– Чем это вы там занимаетесь?

Сразу поняв, о чем речь, и едва успев поразиться оперативности, с какой в наш век распространяется информация, я что-то промямлил об ответственном поручении, что-то про вчерашний визит в приемную товарища Архипова. И тут же почувствовал, что говорю лишнее.

– Вы, собственно, где работаете, – голос на том конце провода был достаточно суховат, – у нас или… в приемной товарища Архипова?.. Имейте в виду, что у нас вам никаких фельетонов никто не поручал… И потом… Что это там у вас за история с дачной попойкой? – И сразу же, не дав мне даже отреагировать: – Нас это пока не касается, но предупреждаю, что разбираться во всей этой каше мы не собираемся. Советую вам как следует подумать, а мне пришлите свой отчет с начала года. Посмотрим, чем вы там занимаетесь, если хватает времени лезть не в свое дело.

Трубку я положил спокойно. Еще раз удивившись всемогуществу Федьки и его компании, их чудовищной способности проникать во все сферы, я тем не менее понимал, что в этом случае и без фельетона дело Федора Архиповича прогорело. Система срабатывала против него.

Дубровин на сей счет высказался приблизительно так: «Утешает лишь то, что при всем, казалось бы, всесилии промежуточного человека никаких гарантий собственного благополучия у него нет и быть не может, какие бы пакости он ни творил. На каком бы уровне он ни процветал, его положение зыбко. В любой момент его благополучие может рухнуть, так как будет Федька безжалостно подмят такими же межеумками, как он. Все в его благополучии лишь видимость, при первом же скандале все его всесилие превращается в дым».

Сватов мог торжествовать: система сработала не на Федьку, а на него, Виктора Аркадьевича. Пусть и с потерями, но он выходил из столкновения с жизнью победителем. Возможно, он и торжествовал бы…

Если бы вдруг не обернулось все непоправимой трагедией.

Глава седьмая
ДАЧНОЕ МЕСТО

Умер Кукевич.

Именно так нелепо развернулась его судьба. Никто даже ойкнуть не успел, как человека не стало.

И сразу для всех оказалось очевидным: к этому все шло! Он же и ходил в последнее время с  п е ч а т ь ю. Даже завещание написал, оставив по своей несуразности в бане у Матрены Дмитриевны. Может, впрочем, и специально забыл. В предощущении развязки человек хватается за самые неожиданные соломинки, ищет поддержки, дорожит даже крохой понимания и тепла… Слабый человек был Петр Васильевич, вот и не вывернулся, а принял судьбу. Восприимчивый, совсем без защитного слоя, слишком близко все к сердцу принимал…

Потому и сообщалось, как в старину, что умер Кукевич от разрыва сердца.

Но это метафора. Сердце и в старину не разрывалось…

Умер же Петр Васильевич Кукевич, как Дубровин точно определил, не от этого, а от  с о ц и а л и с т и ч е с к о й  п р е д п р и и м ч и в о с т и, которой он не подходил, точнее, подходил, но не полностью. От противоречий он умер, от конфликта социалистического с предпринимательским. Это сочетание и не такие орехи раздавливает, а кого не раздавливает, так на них кивают: вот же смог человек. В тех же условиях исхитрился.

Кукевич не смог, хотя и намеревался.

А случилось это сразу, кто-то даже завидовал: легкая смерть. Не зная и не догадываясь, как долго человек душою мучился, как морально страдал… Обедали они с подчиненными в ресторане, автобус, как всегда, ждал. После супа Кукевич что-то насчет второго пошутил, долго, мол, не подают. Раздался легкий хлопок, как приглушенный выстрел, лопнула аорта, и со стула Петр Васильевич повалился плавно, как в замедленном кино.

Сослуживцы рассказывали, что в ту же минуту лица уже было не узнать. Кукевича уже не было.

На этом же автобусе и увезли…

На нем же и хоронили.

А в завещании своем (исход жизни он, оказывается, предвидел) Петр Васильевич Кукевич просил похоронить его в Ути.

Это Сватова потрясло и окончательно переломило.

Жить в Ути было, оказывается, для Кукевича самой светлой мечтой. И про то, чтобы сельский коммунхоз там возглавить, Петр Васильевич говорил вовсе не для красного словца, подходил он к делу вполне житейски. И хату для покупки присмотрел на том краю деревни, отказавшись от прибалтийского сборного домика. Кое-что даже подправил в ней, приезжая на воскресные дни. Жена его и дочка все лето там жили, снимали полхаты под дачу; Сватов их встречал, конечно, но как-то не замечал, не обращал внимания за своими строительными хлопотами. И на новоселье тоже не запомнил, были они или нет… А тут вдруг выяснилось, что написал завещание с дальним прицелом – чтобы прикрепить их к Ути навсегда. И тем самым прикрепить к Сватову, который их, если что, не оставил бы.

Сватова, оказывается, Кукевич выше всех поднимал. Всегда им восхищался, силе его жизненной, энергичности завидовал, таланту и легкости, с какой тому все давалось, щедрости, с какой он жил, себя разбрасывая, твердости, с какой невзгоды преодолевал, а больше всего тому, как излучал вокруг себя уверенность и оптимизм.

Хоронили Кукевича в двенадцать часов дня. На второй день Октябрьских праздников.

Похоронить его Сватов решил сам – собственноручно взялся вырыть могилу. Какое-то право на это он ощущал, какой-то чувствовал долг. Вернулся, таким образом, к изначальному – к тому, чтобы делать все самому. Никто и не возражал, словно бы дело с могилой вполне будничное и обыденное. Даже Дубровин ничего не сказал – тут уж не до споров, не до выяснения принципов. Сговорились и об остальных заботах – кому гроб заказывать, кому автобусы, кому оркестр… Ну и закуски – за это Петя взялся, хотя был уже не завмаг.

Ранним утром приехал Сватов в деревню. Моросил мелкий дождь, и мокрые флаги на безлюдной площади перед совхозной конторой хлопали тяжело и как-то угрюмо.

Оставив машину у реки, Сватов прошел по мостику, потом мимо своего дома сразу к старикам. К себе зайти он не смог. Попросил лопату, кирку и веревку. Анна Васильевна смерти Кукевича не удивилась – дело привычное, во всех случаях от жизни неотделимое, только доуточнила: какой это Петр Васильевич, не тихий ли тот, что все с дочкой над рекой гулял?

Лопата с киркой и веревкой лежали у нее в кладовке, припасенные отдельно для неизбежных печальностей, там же и лом стоял, его она посоветовала Сватову тоже взять с собой. Место на кладбище наказала выбрать повыше, чтобы  л е ж а т ь  было сухо. Константин Павлович тут же, покряхтывая, стал подниматься с кровати, где, по болезни, прикорнул он, не раздеваясь, но Сватов его остановил, уговорив, что и сам справится.

Место он выбрал хорошее, между двух берез на взгорке, на конце кладбища, откуда была видна вся Уть. Размерил прямоугольник, где положено, головой на восток, вбил колышки по углам, аккуратно подрезал дерн и, отложив его в сторону, начал копать.

Нехитрую лопатную работу Виктор Аркадьевич любил с детства. Мальчишкой вырыл под грушей у себя в городском дворе целую землянку, а когда к их домам подводили газ и каждой семье было постановлено прорыть по три метра траншеи, сам за весь дом выкопал, поощряемый похвалами соседей… Как ни странно, но при сверхактивном характере он вообще любил простую и монотонную работу, которая не занимает сознания и позволяет думать о своем. И в отряде студенческом он всегда, ко всеобщему удивлению, вызывался рыть траншеи под фундамент.

Подумать сейчас ему было о чем.

Вопрос был о главном: умер Кукевич жертвой доносов и всей поднявшейся за ними волны или его, Сватова, жертвой – его беспечности, его образа жизни, его представления, что ко всему можно приспособиться, что ко всему можно подстроиться, ко всему можно привыкнуть, со всем можно смириться? И с о с у щ е с т в о в а т ь…

Сватов понимал, что, став своего рода лидером целой компании, он пусть непреднамеренно, но всех за собой в эту историю втянул. Но не так прост и не так безопасен оказался Федька, как это поначалу представлялось.

Ни обойти его, ни смириться с ним, ни тем более приручить его и использовать нельзя.

Даже уничтожить его физически нельзя. Не поможет здесь никакая орясина. Ибо он живуч, как змея, которую и на куски разруби, она сползется, срастется и будет существовать, пресмыкаясь и злобно торжествуя.

Нельзя и в покое оставить

И медлить нельзя, раздумывая, как же с ним поступить. Невозможны при нем никакие перестройки и никакие коммунхозы. Ибо, пока мы раздумываем, что же с ним делать, Федька в свой черед обстоятельно решает, что же делать с нами. При этом он не слишком спешит и никак не волнуется, потому что знает: для нас избавиться от Федьки – значит от многого отказаться из того, к чему мы так привыкли.

Выход? Выход, у нас, пожалуй, остается только один. Это лишить его всякой возможности существовать, используя свою промежуточность средством к благополучию. Лишить его этой возможности, причем – везде. На любой вершине и в любой норе.

Лишить его права удовлетворять за наш счет свои потребности, как бы ненасытны и как бы жалки и ничтожны они ни были. Выморить его голодом, выволочь из тепла на мороз, очистить, освободить от него маленькую деревушку Уть, и всех ее жителей, и стариков соседей, дав им достойно коротать свой век.

Можно ли без Федьки обойтись?

Сама Уть на этот вопрос ответила. Сговорились однажды обойтись без пастуха, а самим гонять коров на выпас, по очереди – пусть не в сорок дней раз, а в двадцать, не по одному человеку со двора, а по двое. И тоже собирая торбу с лучшей снедью, и тоже устраивая по традиции сытый праздник – но не для Федьки, а для себя, не травя себя его присутствием, не унижая и не уничтожая себя.

Пастух, оказалось, был здесь не нужен.

Только и надо было немножко самосознания проявить и уважения не к Федьке, а к себе… Хотя на это, пожалуй, надо отважиться, это, пожалуй, как раз самое трудное: сговориться между собой.

…Дело с могилой двигалось гораздо медленнее, чем полагал Сватов. Сначала мешали корни огромных кладбищенских деревьев, их приходилось подрубать и относить в сторону, чтобы не портили вид; потом пошла глина, тоже твердая, как древесина. Надо было сначала долбить ее ломом, а затем уж отбрасывать комки лопатой.

Копать он старался спокойно, методично углубляясь в твердую, спрессованную почву, по давнему опыту зная, что рвать не следует и силы надо распределять ровно, особенно если спешишь. И так на отвыкших от физической работы ладонях уже пощипывали натертые мокрым инструментом бугорки мозолей – рукавиц он с собой не захватил.

Землю Сватов бросал как можно дальше от края могилы, зная, что потом копать будет труднее, но углубившись по пояс, выбрался из ямы, чтобы откинуть выбранный грунт в сторону. Посмотрел на часы.

Времени оставалось совсем немного. И, спрыгнув вниз, Сватов прибавил темп. Стало жарко, хотя дождь по-прежнему моросил. Как назло, пошли камни, их приходилось обкапывать, потом подковыривать ломом и, ухватив руками, поднимать наверх. Камни в глине были скользкими и из рук вываливались. Прошло еще более часа, а он углубился только сантиметров на двадцать. Уже теряя самообладание, он начал копать лихорадочно, стараясь продвинуться сначала с одной стороны могилы, чтобы потом с подготовленной площадки двигаться дальше.

Здесь лопата звякнула, уткнувшись в булыжник. Сватов взял сбоку. И снова почувствовал, что лезвие наткнулось на камень. Попробовал с другой стороны – тот же результат. Стараясь определить края препятствия ломом, Сватов, к ужасу своему, понял, что вышел на валун. Еще на что-то надеясь, он опустился на колени и, чувствуя, как прошибает холодный пот, стал разгребать землю руками, пытаясь очистить края. Но валун лежал точно в намеченном изголовье, перегораживая почти половину могилы… Сватов лихорадочно искал выход. Вытащить камень самому нечего было и думать. Трактор здесь нужен, трактор с тросом и пара хороших досок, но где сейчас, в праздник, возьмешь трактор? Рядом конюшня, можно попробовать и конем… Или взять в машине домкрат?.. Из города, наверное, уже выезжают… Господи, да что же это за напасть! Что же это он? Дела-то проще и не бывает. На что же он вообще годен, если и яму к сроку выкопать не смог… Сватов продолжал бессмысленно разгребать сбитыми в кровь руками сырую глину вокруг камня.

Громадный валун, выступивший из-под земли, поблескивал мокрой от дождя поверхностью; тускло и тупо улыбаясь, он обращался в какой-то чудовищный символ… Снова Сватов уткнулся в непреодолимый тупик, снова безысходность… Но он знал, он был уверен, что найдет выход. Так уж он устроен, что всегда находил выход… Выход всегда есть. Нужно только совершить мозговое усилие, нужно только сначала расслабиться, а потом собраться, напрячься и что-то решить.

О том, чтобы копать на новом месте, Сватов старался не думать. Приедут автобусы, люди, родственники, оркестр… на улице дождь… Ну, хоть что-то же должен он сделать в этой жизни по-человечески! Интеллигент несчастный, зачем тогда ты вообще живешь, зачем трепыхаешься, если какой-то Федька сильнее тебя, а теперь сильней какой-то жалкий булыжник…

Наверху что-то зашумело, на плечи и спину Сватова посыпалась земля, он поднял голову и увидел склонившуюся над ямой Анну Васильевну. Этого только не хватало!

– Так тут же никак камень, – то ли спросила, то ли утвердительно проговорила соседка. – Такой каменюка…

– Сам вижу, – буркнул Сватов, невероятным усилием воли сдерживаясь, чтобы на нее не заорать.

– А ты не пужайся. Ты копай далей.

Сватов рассвирепел.

– Камень, бабка, – бабкой он ее никогда не называл. – Булыжник. Можно даже сказать, валун, бабушка… На наши с тобой головы.

– Камень – то вельми добро, камень в могиле – что той тебе фундамент…

Сватов распрямился. Края могилы были ему чуть ниже плеча. «Мелко живем, мелко и роем», – с какой-то невообразимой тоской подумал он.

– А ты рядом, рядом бери, – бабка руками показала, повела их в сторону, присев и словно танцуя странный танец. – Глубже забирай, Витя, он и уйдет. Ты рядом копай, потом чуток споднизу, он и сползет, он и найдет соби место…