Текст книги "Промежуточный человек"

Автор книги: Евгений Будинас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Так вот, ходики… Как-то привез их Геннадий в деревню. Приладил на стену, подрегулировал. Соседи не замедлили появиться. Встали, смотрят. Кукушка выглянула: «Ку-ку!» И хлопнула дверцей.

– Как мышка! – сказал Константин Павлович удивленно.

И оба радостно засмеялись.

Тогда Геннадий решил оставить ходики на зиму у соседей.

– Пусть повисят, до лета, – сказал он, но, посмотрев на стариков, понял, что и летом никуда он ходики не заберет, добавил: – А к лету я себе другие достану…

Едва завершив первый этап своей Большой Строительной Программы и обретя тем самым сразу несколько положительных установок, новый хозяин обратил свое внимание к земельному участку, окружавшему дом.

Участок, как мы помним, был запущен, порос лопухами и крапивой, кроме того, по мнению Дубровина, он был непомерно велик. Наводить порядок на столь огромной территории смысла не имело, и он решил в первую очередь отмежевать соток двадцать, возвратив землю в совхозное пользование. Еще в пору хождения за бревнами для подрубы ему посчастливилось выписать в конторе и завезти в Уть целую машину подтоварника – небольших кругляков, вполне подходящих для использования их в качестве столбиков ограды.

Оставалось вкопать их и обнести территорию проволочным ограждением. К своему удивлению, Дубровин узнал, что купить проволоку нельзя, ибо ни в сельмаге, ни в городских магазинах, ни где бы то ни было ее, как и любого другого металла, необходимого в домашнем хозяйстве, никогда в продаже не бывало. Проволоку, рельсу, вообще любую железяку можно было, оказывается, только достать, то есть позаимствовать, на совхозном дворе или в другом месте, а попросту – украсть. Здесь, правда, Анна Васильевна возразила, втолковав непонятливому доценту, что украсть – это когда задарма и чужое, а если за поллитровку и общественное – так это достать.

Геннадий не однажды замечал, что общественное Анна Васильевна отождествляет с общим, а часто с ничейным. Отсюда, к слову, и ее возмущение всякими попытками Федьки «качать права», выступая в роли защитника совхозной собственности, в которых Анна Васильевна не усматривала ничего, кроме стремления ей досадить.

Вот пока Геннадий доставал проволоку, Федька, обмерив участок соседей, занятый картошкой, установил, что он превышает положенную норму, не соответствует. И тут же велел трактористу запахать незаконную полоску, хотя толку в ней для совхоза не было никакого. Формально же он был прав, соблюдая законность, и Анне Васильевне ничего не оставалось, как молчаливо смириться, оставив обиду до случая.

Участок же, отмежеванный Геннадием к совхозному полю, был вполне удобен для возделывания и обработки, но так и остался незапаханным. Он все больше и больше зарастал бурьяном и чертополохом, придавая местности вопиюще неприглядный вид.

Никакие просьбы и напоминания Геннадия, обращенные к совхозному бригадиру, не помогали. Не помог и визит доцента в контору, где на него просто посмотрели как на чудака. «Земли у нас мало, что ли? Дался вам этот клочок!»

Настойчивость и раздраженность Дубровина я вполне понимал. Клочок неухоженной земли, поросшей бурьяном, был для него бельмом в глазу. Геннадий, я это знал, и в своей городской квартире не мог, не умел работать за письменным столом, если у него не прибрано даже на кухне. Порядок мысли, вообще работы, по его представлениям, должен был поддерживаться порядком вокруг. Творить в хаосе он считал неприличным. Кроме того, сорняк с отмежеванной территории неизбежно бы распространялся, сводя на нет любые старания по наведению порядка на участке вокруг дома.

Кроме того, по убеждению доцента, несколько соток «образцового» запустения попросту развращают окружающих.

– Неужели они не понимают? – возмущался он. – Неужели не ощущают связи?

И вспоминал поразившие однажды его воображение бетонные столбики на совхозных лугах – словно специально кем-то в ожесточении сокрушенные; кладбище техники за конторой, где искореженные комбайны, косилки и прочий инвентарь, сваленные в первозданном хаосе, напоминали ему каких-то искалеченных доисторических чудовищ; совхозное поле, земля которого ничего не родит.

– А чего ей родить? – поддерживала и разделяла его возмущения соседка. – С войны, считай, навоза не видела эта земля. С чего и взяться-то, когда дела никому нет… Говорила тебе, не надо б городить, – ворчала Анна Васильевна. – Самому не нужно – мы бы засеяли, мы бы и собрали. Еще бы кабанчика завели, глядишь, и тебе была б шкварка…

Земля для нее с Константином Павловичем была средством существования, источником всех благ и, пожалуй, даже главным смыслом всей жизни.

Но Федька плевать хотел на весь этот смысл. Повстречав Геннадия у конторы, он спросил, не скрывая недоумения:

– А что ее, и впрямь мало? Вона сколько землищи! Попробуй перемолоти…

И озабоченно вздохнул, всем своим видом показывая, как не просто ему, Федьке, совхозные гектары «перемолачивать»…

Тут к месту вспомнить недавний случай. Стоим мы с Дубровиным, в недалеком прошлом главным инженером вычислительного центра, на краю картофельного поля. Дело после дождя. И ведем, поглядывая на поле, с ним спор. Примитивно спорим, «на бутылку».

Я ему говорю, что картофель на поле уже убран.

А он утверждает, что нет. И указывает на то, что после дождя поле от вымытых картофелин белым-бело.

Разрешает наш спор не ЭВМ с математическими методами анализа, которые мой приятель селу поставлял, а совхозный бригадир Федор Архипович, появившийся весьма кстати. Он-то, из-под руки глянув, сразу и компетентно наши сомнения разрешил:

– Знамо, убрана картофля.

Потом, уже за закуской, которую Федор Архипович, подчеркнуто самостоятельный, с нами разделил, мы порасспрашивали его, нельзя ли людей на поле пустить, чтобы они продукт этот бесценный, называемый вторым хлебом, цена на который, впрочем, на столичном рынке иной раз не хлеб – колбасу перетягивает, нельзя ли крестьян пустить, чтобы они его подобрали. И в дело применили, хотя бы на условиях фифти-фифти – половина себе, половина – колхозу. А Федор Архипович, на закуску не налегавший, до конца нам все разъяснил. Никак, мол, нельзя. Никаких фифти-мигли. Потому что даровой картофель людей развращает. И усложняет ими руководство, так как лишает его, Федора Архиповича, основных рычагов: дать коня на личный участок под картофель или не дать. А здесь-то, мол, и без коня собрать можно. После комбайна…

Выслушав это разъяснение, Дубровин заговорил о кибернетике и АСУ.

– Даже поверхностного знакомства с механизмом отчетности и планирования в сельском хозяйстве, – говорил он, а Федор Архипович согласно кивал, – достаточно, чтобы понять – она субъективна. А машина, даже самая «умная», объективна. Что в нее заложишь, то и получишь. Теоретически все просто: закладываем информацию, получаем план… Но как он, – Геннадий кивнул в сторону закемарившего было, но тут встрепенувшегося Федора Архиповича, – передает информацию о сделанном в контору? Он знает, как ее «подать». С учетом «субъективного фактора» – характера директора, его настроения в «текущий момент».

Федор Архипович от разговора такого и волнения совсем захмелел, отчего сидел напряженно, смотрел в рот собеседнику не мигая.

– Это да, – сказал он, – нашему Васильичу палец в рот не клади. Фактор у него есть…

– Директор знает обстановку в районе – соответственно сводку корректирует. Там – тоже. Из района в область, там еще корректировка, потом в планирующие органы… В субъективном механизме – субъективная информация. Все одна видимость. А мы эту видимость складываем, перемножаем. А потом планируем – от «достигнутого». Спускаясь вниз, все опять постепенно корректируется, приспосабливается к местным факторам. Если не на стадии планирования, так в выполнении. ЭВМ от всего этого просто сошла бы с ума…

– Это уж точно, – сказал Федор Архипович. – Нам ее только покажи. Мы ей такой фактор задвинем…

Вечером Геннадий долго не давал мне спать. Мы говорили об ЭВМ и автоматизированных системах управления. Мы говорили о перестройке управления, о том, как трудно управлять большим хозяйством и большой страной, как необходимы для этого экономико-математические методы, время которых пришло. И как бессмысленны и бесполезны они, пока мы не научимся складывать свои маленькие и конкретные озабоченности в одну большую заботу, маленькие и конкретные любови к маленьким и конкретным клочкам земли в большую любовь и в большую землю, на которой должен быть порядок, сложенный из маленьких порядков.

Мы говорили о «проклятии размерности», о том, что сложность содержится уже в самом сложении маленьких, первичных ячеек в большое целое. При этом возникают проблемы взаимосвязей, они как раз и требуют автоматизации и математизации управления. Но бессмысленно добиваться управленческой гармонии целого, если в каждой из ячеек нет элементарного порядка.

– Здесь парадокс, – говорил Дубровин, – задача низшего уровня оказывается, по сути, основной. Потому что система, собранная из беспорядков, при всей организованности, при всей отработанности ее сложных взаимоотношений, остается лишь беспорядком в квадрате…

Он все еще оставался человеком иных, отличных от сельских, измерений, иного мира – мира быстродействующих «умных» машин, сотен тысяч и миллионов вычислительных операций в секунду, строгих логических взаимосвязей… Хотя в столкновении с прозаичной действительностью некоторое «заземление» и происходило. Действительность все чаще его обескураживала.

Так и с бурьяном все разрешилось вдруг самым невообразимым образом…

Когда Геннадию надоело взывать и доказывать, возмущаться и философствовать, он, вооружившись косой и топором, за несколько часов отчаянного сражения с чертополохом расчистил участок, потом сгреб подсохший сорняк в огромную кучу и отправился на хоздвор за соляркой, чтобы устроить торжественный костер.

Но тут его остановила Анна Васильевна, объяснив, что ветром огонь может перебросить на постройки и с костром надо бы повременить – до затишья. Согласившись с разумными доводами, Геннадий укатил в город.

Через неделю на участке появились двое рабочих на тракторе с прицепом, мусор был погружен и увезен. По приезде, растроганный таким неожиданным сервисом, Дубровин тут же отправился в контору. На крыльце он встретил Александра Онуфриевича. Начали с погоды и видов на урожай, потом Геннадий сказал несколько смущенно:

– Слушай, там с бурьяном этим… Неудобно как-то. Надо бы рассчитаться за помощь – все-таки труд…

– Да, да, – засуетился Саша. – Хорошо, что ты напомнил. Зайди в бухгалтерию. Там тебе начислили. Рублей двадцать семь… За заготовку веткорма.

– Чего?! – переспросил Геннадий, почувствовав, что начинает сходить с ума.

– Веткорма, – невозмутимо ответил Саша. – У тебя почти трехдневная выработка. Из нормы по полтораста кило в день… Ну, я побег…

Александр Онуфриевич куда-то торопился и, вскочив в кабину подрулившего самосвала, укатил, так и не завершив объяснения.

Объяснилось же все назавтра. И до безумия просто.

Назавтра я проснулся оттого, что Геннадий тревожно тряс меня за плечо.

– Что случилось? – спросил я, продирая глаза.

Спалось на сене сладко, солнце стояло уже высоко.

– Приехали. Сидят на деревьях.

– Кто?

– Интеллигентные с виду люди. Все ломают и крушат. Невообразимо.

У реки и впрямь творилось нечто невообразимое. Гудели машины, лихо подкатывали трактора. Множество людей, одетых по-спортивному, что выдавало горожан, с ожесточением ломали, рубили, пилили деревья и кустарник, охапками грузили ветки на машины. Федор Архипович возбужденно носился между ними. Отдавал какие-то команды, азартно покрикивал. Азарт организатора в нем был…

На Дубровина больно было смотреть. Даже стремясь специально ему досадить, трудно было б придумать что-либо более злое…

Дело в том, что на заросли у реки в самом начале лета уже наваливалась беда. В несколько дней вся листва на них была, как паклей, опутана белой паутиной, потом в ней расплодились в бесчисленном множестве какие-то личинки, образовав омерзительные клубки. Распространившись, они обожрали всю зелень. Деревья казались безнадежно погибающими, что вызвало крайнее беспокойство Геннадия, который, несмотря на уверения Анны Васильевны, что все обойдется, бросился принимать меры. Умчавшись в город, он не поленился разыскать знакомого директора Института защиты растений и даже привез ему спичечный коробок с собранными личинками.

– Нельзя ли все это как-то химически обработать? Какой-нибудь вашей дрянью?

– Обработать мы все можем. Только…

– Что только?

– Боюсь, что от нашей, как ты тонко подметил, дряни вокруг твоего дома вообще ничего не будет расти…

Это Дубровину не подходило. Ландшафт вокруг Ути он слишком ценил. Неужели нет ничего безвредного?

– Самый безвредный способ – это направить к тебе десяток наших девушек-практиканток. Очистят твои аллеи, как пчелки, – пошутил директор. – Боюсь только, что от работы они своим присутствием тебя как бы отвлекут…

В иной ситуации идея с практикантками Геннадию, который никогда не был чужд плотских радостей, пришлась бы по душе. Но сейчас ему было не до шуток. Такая красотища – и все гибнет.

– Мне бы твои заботы, – вздохнул директор. И тут же поспешил Геннадия успокоить: – Да не волнуйся ты и не переживай. Один хороший дождь – и все будет в порядке. Соседка права, оклемаются твои деревья…

Дождь пошел, и деревья действительно оклемались.

Еще вчера, проходя мостками, Геннадий с радостью отметил, что ветви столь милой его сердцу аллеи уже полностью оделись новой листвой.

И вот сейчас все вокруг снова было голым.

– Что они делают? – спросил Геннадий, отыскав среди приезжих Александра Онуфриевича.

– То и делают, – ответил Саша многозначительно.

Здесь все и прояснилось с бурьяном. Оказывается, своим самоотверженным трудом по очистке участка наш доцент от кибернетики принял активное участие в большой и повсеместно развернутой веткозаготовительной кампании.

Лето выдалось в тот год сухое и жаркое. С середины мая до конца июня не было ни одного дождя. В сельском хозяйстве сложилась тяжелая, местами и вовсе критическая ситуация с кормами. Тогда и родилась идея провести силами горожан (и не в столь критических ситуациях приходящих селу на помощь) кампанию по заготовке веток.

Как и всякая кампания, эта приняла грандиозные масштабы. На ветки были брошены все. Предприятиям, организациям и учреждениям доведены были нормы заготовок на каждого работника. Как и во всякой крупномасштабной кампании, не обошлось без нелепиц и издержек. В стремлении ответственных организаторов любой ценой выполнить нормы и задания в сенажные траншеи вместо молоденьких побегов сваливались чуть ли не целые стволы. В масштабном деле не до учета местных условий. Все были брошены на ветки, в зачет заготовителям шли только ветки, ну еще всякий сорняк, бурьян – все, кроме травы. Даже если трава пропадала под ногами веткозаготовителей, косить ее не разрешали.

– Вот сколько бы вы мне заплатили, – спросил Дубровин, – накоси я целый прицеп сена?

Александр Онуфриевич вопрос понял, ответил смущенно. Что-то про расценки и нормы…

Зато Федор Архипович, подошедший, все доходчиво объяснил.

– Сено не в счет, – сказал он важно. – Велено веткорм, вот и давай веткорм… Или газет не читаем? – Помолчал. Помолчав, добавил: – А что сено? В газете прописано, что питательных веществ в ветках даже больше…

Анна Васильевна, тоже, разумеется, к разговору подоспевшая, не удержалась от подначки:

– Бес ее забери, эту корову! Как это она раньше не наладилась – деревья обгладывать…

Вечером Геннадий просматривал газеты. Целую пачку, взятую на почте.

Газеты пестрили сообщениями с мест. На ветки направлены были десятки тысяч горожан. Печатались сводки и отчеты. Поднимались проблемы: людей нужно было размещать, обеспечивать горячим питанием, инструктировать и обучать. Да, обучать, потому что большинству из них никогда не приходилось делать такую работу. Не было навыков обращения с режущим инструментом, не было и инструмента, достойного масштабов кампании.

Одна из газетных вырезок, собранных тогда Дубровиным, у меня сохранилась. Он ею особенно дорожил.

«ИДЕМ НА РЕКОРД!»

730 килограммов веток заготовил за день коммунист Александр Петрашкевич[1]1
  Фамилию я изменил.


[Закрыть]. Заготовить в день 150 килограммов веток каждому – норма высокая. Об этом не раз доводилось слышать и от тех, кто непосредственно работает на заготовке корма, и от руководителей хозяйств.

Но вот известие: представитель шефов – заместитель главного конструктора завода Александр Степанович Петрашкевич, – будучи на заготовке в колхозе «Прогресс», довел дневную выработку на ветках до 730 килограммов!

Сначала о рекорде и не помышляли. Куда там – всего по 60 килограммов веток на брата выходило!

И тогда командир отряда А. С. Петрашкевич позволил себе «тайм-аут» и срочно выехал в город. Вернулся с длинным свертком. Когда развернул его, все увидели новый рубящий инструмент, изготовленный, как все догадались, из старой пилы-двуручки. Не то сабля, не то шпага-секач петрашкевичской конструкции оказался весьма хорош в деле, за один взмах 10—12 веток срезает, более килограмма массы получается.

Попробуй угонись с ножом или топориком!

В тот же день А. С. Петрашкевич и поставил свой личный рекорд – нарубил 730 килограммов веточной массы. Весть о новой «технике» далеко разошлась. Все сразу оценили ее преимущества. К изготовлению секачей приступила районная Сельхозтехника, партия их пришла с завода.

Теперь все в кормодобывающем отряде работают по новому методу. Освоить его несложно. Зато выгода налицо: производительность труда круто пошла в гору…

Выработка на каждого члена отряда составляет сейчас 245 килограммов веточного корма. Коллектив ставит задачу выйти на трехсоткилограммовый рубеж».

Рядом большое фото: А. С. Петрашкевич в зарослях с секачом собственной конструкции.

– И все это в республиканской партийной газете, на первой странице. И не под рубрикой «Нарочно не придумаешь», а под рубрикой «Внимание, опыт!», – недоуменно пожимал тогда плечами Геннадий. – Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе? Как сказал поэт…

Повседневные заботы, как уже отмечалось, лечат и отвлекают.

Геннадия они от истории с ветками отвлекли. Деревья и на сей раз оклемались, правда лишь в следующем году. А сейчас, по прошествии нескольких лет, эпопея с ветками, канувшая в Лету и заслуженно вставшая в бесконечный ряд других нелепиц и несуразиц, не вызывает у ее участников уже ничего, кроме веселья. Но тогда Дубровину, помнится, было не до смеху. Деревенька, так ему полюбившаяся, стояла голой.

– Килограмм веточной массы, – говорил Геннадий с досадой, – содержит втрое меньше кормовых единиц, чем солома. – Он отыскал эти сведения, порывшись в каких-то справочниках. – Если все будут, занимаясь заготовкой веткорма, выполнять установленную норму, то каждому из нас не удастся прокормить и по одной корове. А если выйдем на «трехсоткилограммовый рубеж», не хватит веток. Человечество на своей заре оттого и перешло к культурному земледелию, что на прокорм одомашненных животных не хватало листвы… Между прочим, в современных условиях, при современной технике один человек за день может заготавливать до ста тонн сена. Такая техника уже есть. Правда, пока еще не на наших полях…

В тот вечер мы снова говорили… о Федьке.

С самими веткозаготовителями, как и с теми, кто мобилизовывал их усилия, и с теми, кто эти усилия печатно прославлял и пропагандировал, все было ясно. Люди они в большинстве своем для села случайные, пришедшие сюда не своим умом, а от партийного энтузиазма и движимые отнюдь не теми мотивами, которые побуждают нас к смене занятий и перемене мест, поэтому и не о них здесь речь. Но Федька…

– В оценке любого дела, – говорил Геннадий, все еще пытаясь оставаться на привычном для него уровне, – главную роль играет его результат. Если результата нет, именно Федор Архипович должен был первым восстать, воспротивиться несуразной, бесполезной и даже вредной работе. Он должен был отказаться выписывать и закрывать наряды на никому не нужную работу. Но он не восстал и не отказался, вполне благополучно при этом деле существуя, никак от его результатов не завися. Возможно это лишь в одном случае, – говорил Дубровин, – если от него этой целесообразности никто и не требует. Если над головой у Федьки надежная и непротекающая крыша…

Глава девятая
КРЫША

– Чтобы понять устройство и принцип работы какой-либо первичной ячейки, всегда полезно подняться ступенькой выше – на новый уровень анализа – и посмотреть, как и чем эта ячейка связана со всем механизмом, какую она в нем играет роль.

Это Дубровин о… Впрочем, понятно о чем.

Надежной и непротекающей крышей над головой совхозного бригадира могли быть только они, как называла Анна Васильевна все совхозное начальство.

– Подкосили нас шефы со своей помощью, – вздыхал Виктор Васильевич при встрече. – Ветки в корм нам отродясь были не нужны, скот наш все равно их не ест.. Места здесь низкие, засуха не сказалась. Но команде была – только ветки. И выработка, чтобы не меньше десятки на день. Такая установка. Вот и накрутили зарплаты…

На ветках этих Виктор Васильевич и погорел. Обладая, в отличие от Федьки, и способностью, и потребностью рассуждать житейски, директор сразу увидел бесполезность затеи. Но объяснять, доказывать что-либо в инстанциях он не стал, а решил попросту схимичить: приехал с совещания, глянул на результаты первого дня работы веткозаготовителей и поставил их на свой страх и риск на другую работу: косить траву с неудобиц, куда техникой не подойдешь, полоть свеклу… да мало ли дел в захудалом хозяйстве! А отчитывался как за ветки…

«Сгорел» Василич быстро и бесшумно. «Химия» его с фиктивными нарядами всплыла, дошла до самого верха, откуда тут же примчалась комиссия. Факты приписок подтвердились, доводы о рациональности – платили, мол, не больше, чем на ветках, но хоть за полезный труд – никакого успеха не имели. И через две недели он уже возглавлял какую-то районную службу. Что-то вроде станции искусственного осеменения…

Проезжая субботним утром на автобусе мимо его дома, мы увидели бывшего директора в палисаднике – голым по пояс, с завязанным по углам носовым платочком на голове. Неторопливо и умиротворенно Виктор Васильевич обрабатывал тяпкой цветочную клумбу под окном. Увидев нас, помахал рукой, приветливо улыбнулся. Улыбнулись и мы, поняв, что чувствует себя Виктор Васильевич в новом качестве совсем неплохо. За многие годы работы сначала председателем колхоза, потом директором совхоза такую субботнюю роскошь он смог себе позволить, пожалуй, впервые.

Новый директор, присланный из соседнего хозяйства, где он был главным зоотехником, оказался человеком молодым, энергичным и строгим. В разговоре прямым, а иногда и нарочито циничным, что бывает с ранними выдвиженцами. Во всяком случае, когда я при встрече поздравил его с назначением, он недовольно скривился:

– В жизни мне никогда не везло. Была бы должность стоящей, разве меня бы на нее поставили? На эти их дыры заплаты ставить…

А вступил он в должность в конце июля.

Прежний директор сеял. Новому предстояло жать. В сельском хозяйстве – как в медицине: отвечает тот, кто начинал. То есть морально за урожай этого года Петр Куприянович Птицын, как звали нового директора, не отвечал. Но кому от этого легче? Несмотря на молодость, он прекрасно понимал: завалишь уборку – останешься без кормов.

Сутки новый директор не спал. Трое суток не спал. Боролся за урожай. На четвертые сутки приехал секретарь райкома партии. Прождал директора в конторе часа полтора, не дождавшись, уехал. Вечером на районной радиолетучке «отметили» совхоз. Хорошенькое, мол, дело, когда руководителя в хозяйстве днем с огнем не сыщешь. Назавтра «по сигналу» приехал начальник районного управления сельского хозяйства. Снова не застал в конторе никого, кроме счетовода. На этот раз вечерняя летучка началась прямо с оценки положения дел в совхозе. Оценка, мягко говоря, была не очень высокой.

Выключив рацию, Петр Куприянович долго сидел молча. Руки по полированной поверхности директорского стола вытянул. Голову опустил. И произнес, ни к кому не обращаясь, совсем Архимедову фразу:

– Дайте мне два десятка хороших механизаторов, и я соберу урожай.

Хотя, несмотря на молодость, он прекрасно понимал, что не только двух десятков, но даже и двух хороших механизаторов сегодня ему никто не даст. Как и всего остального, для уборки необходимого. И всего необходимого для того, чтобы механизаторы в совхозе появились.

Так как доподлинно известно, что директор в это время был в кабинете один, фраза эта, непонятно каким образом, стала достоянием сельской общественности. Дошло высказывание новичка и до Виктора Васильевича. Тот публично улыбнулся:

– Экий умник, новый-то ваш. «Дайте – и соберу»…

В том смысле, что рецепт этот, мол, и до него здесь знали.

Однажды в воскресенье мы прикатили в Уть вместе со Сватовым. Хотя правильнее сказать, притащились: машина еле ползла по ухабам – она была завалена мешками с пшеном. Даже сверху, на багажнике, уместилось мешка четыре.

Накануне я зашел к Сватову, а он с порога огорошил:

– Слушай, вам с Дубровиным не нужно пшено? У вас же дом в деревне.

– Сколько? – деловито осведомился я, нимало предложению не удивившись, ибо знал Виктора Аркадьевича хорошо.

– Килограммов шестьсот, – небрежно отвечает Сватов. И разводит руками, приглашая пройти в комнаты и полюбоваться: – Шестнадцать мешков по сорок кило в каждом, если быть точным.

Вся квартира Сватовых была по щиколотку засыпана пшеном.

– Сушим, – пояснил Виктор Аркадьевич буднично.

На прошлой неделе он взялся подправить дочке в ее микрометражной «полуторке» сантехнику. В этих блочных «хрущобах» все гудит, потеет и каплет. Разумеется, он решил не просто краны подправить, а все модернизировать и заменить… Такой уж человек.

Дальнейшее нетрудно вообразить. Перекрыв стояк, открутив и сняв все краны, поехал за какой-нибудь ветошью, попутно заскочил в библиотеку прочитать чью-то нашумевшую статью, потом попал на защиту диссертации своего приятеля…

Через двое суток соседи сверху, оставшиеся без воды, вызвали дежурного сантехника, тот открыл стояк… Внизу, под квартирой дочки, располагался гастроном, за ночь там все стало как в Венеции. Директриса, женщина обаятельнейшая, вошла в положение. Кое-что, мол, высушим, кое-что по акту спишем. Пшено, правда, придется выкупить. Уговорить не удалось, пришлось превратиться в мешочника.

Непонятным, неправдоподобным и обескураживающим было только одно: как могло случиться, чтобы Виктор Аркадьевич обаятельнейшую директрису да не уговорил? Что-то здесь было не так. Обычно женщины таяли от его улыбки, как эскимо в летний полдень…

Все так. Он и уговаривал, вполне успешно… Два раза. Это уж когда продовольственный магазин залило по его милости третий раз подряд, пришлось вызвать пожарную машину – откачивать воду, милицию и представителей торга – составлять протокол… Но худа и вообще не бывает без добра, тем более для Виктора Аркадьевича.

Надо ли говорить, что неожиданно свалившееся с неба богатство навсегда расположило Анну Васильевну к нашему приятелю, масштабность действий и размах которого сразу пришлись ей по душе и запомнились надолго, что сыграло в дальнейших событиях немаловажную роль… Впрочем, не будем забегать вперед.

– Да тут у вас настоящее Переделкино, – вместо приветствия сказал Сватов. – В том смысле, что все переделывать надо.

Старики засуетились, стали собирать на стол. Стол этот с лавками, собственноручно сколоченный доцентом в саду под яблоней, был первой его гордостью.

– Собрался вот в тиши поработать пару денечков над своим нетленным сценарием, – говорил Сватов, протягивая автору фирменную коробку, перевязанную бантиком. – Заодно вот и закусок прихватил. Для продолжения взаимного общения. Ладно, дела отложим до завтра. Рукописи не горят.

Сочетание дефицитных городских закусок с деликатесами от Анны Васильевны делало стол, накрытый под яблонями, на редкость изысканным.

– Лук на столе, между прочим, с собственного огорода, – скромно заметил Дубровин.

Вот это Сватова потрясло. На приятеля он посмотрел с уважением.

Только уселись, как заурчал у калитки директорский «уазик». Петр Куприянович приехал в Уть – знакомиться. Геннадий стал уже одной из местных достопримечательностей. Но в дом новый директор зайти отказался:

– На что мне ваша хата? Что я, хат не видал?

Глянул на неухоженный участок. На него грядка с луком впечатления не произвела. Высказался в критическом смысле:

– Тебе бы женку вроде моей. Она бы тут все перебрала, пересортировала. Каждую травку в свой цвет по-выкрашивала бы. И стояла бы на карачках, дожидаясь, когда какой сорняк выглянет. Чтобы его, значит, сразу…

За столом Виктор Аркадьевич с ходу принялся зондировать нового начальника. С присущей ему прямотой:

– Чего это у вас мужики под магазином третий день сидят? Или нельзя подвезти хлеб вовремя?

– Это же надо, – невозмутимо ответил директор, – быть такими лоботрясами… Когда до города на автобусе полтинник. И хоть завались там этого хлеба.

– Это в каком же смысле завались? – Сватов попробовал взять поглубже.

Но Петр Куприянович от «прощупывания» легко и свободно ушел.

– Да все в том же. Привыкли к иждивенчеству. Это подай, то подвези. А потом сидят, лишь бы не работать…

Разлили за знакомство.

Тут же у калитки появился Федор Архипович. Нюх на выпивку у него отменный. Но к столу не подходит. Стоит, с ноги на ногу переминается. Стали звать – отказывается. Но и не уходит, издали поглядывает. В чем дело? Отчего скромность?

Подойти Федьке надо бы. Да и при разговоре поприсутствовать. Как-никак на его территории…

Но подойти Федька побаивается. Ведь пока он с этой стороны дистанцию выдерживает, ту же дистанцию с той, с другой стороны, от стежки, в борозде протоптанной… держит Анна Васильевна. Пока он у калитки мается, Анна Васильевна тоже к столу не подойдет: неудобно вроде бы незваной. Но и стыда стоять вот так у нее нет. Потому что она не просто стоит, не от безделья, а караулит, на гостей поглядывая да на Федьку, выжидая, когда он подойти все же отважится. А он отважится – против дарового угощения ему никак не устоять, да и важно ему принять участие в застолье с новым начальством… Тут она ему и выдаст. За какой-нибудь из грехов. За что именно выдаст, Федька, наверное, не знает, зато знает наверняка, что повод его выхлестать при людях у нее всегда есть…

Так и случилось.

Едва Федор Архипович за столом оказался, Анна Васильевна и метнула в него первую кошку:

– А давно я у тебя хотела спросить, Федюня, зачем же ты это скирду за садом сжег?.. Вы, конечно, извиняйте и здравствуйте… Я вот говорю, солому спалил. А чего он ее палил? Нет бы людям ее – для скота подстилать…