Текст книги "Промежуточный человек"

Автор книги: Евгений Будинас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Глава седьмая
ПРОМЕЖУТОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК
(ДОПОЛНЕНИЕ К ПРЕДШЕСТВУЮЩЕМУ)

После ухода Дубровина из вычислительного центра история его конфликта с начальником как-то быстро забылась. Геннадий вернулся на кафедру, начал активно работать над докторской, читал лекции студентам, вел несколько аспирантов и соискателей, – короче, снова был вовлечен в обычный для него жизненный круговорот.

Повседневные заботы лечат и отвлекают.

Но меня они не отвлекли от истории моего друга, который с таким энтузиазмом обратился к новой для него области сельских проблем и с такой стремительностью вернулся на привычную стезю проблем сугубо кибернетических. Некоторое время спустя я решился все это описать. Помня, с какой беспощадной точностью определил Геннадий социальную суть начальника, свой полемический очерк я так и назвал: «Промежуточный человек».

В нем, с согласия Геннадия, правда, с изменением имен и «географии» (что объяснялось его категорическим нежеланием сводить счеты и ворошить былое), вскрывался конфликт в вычислительном центре. Описан был и сам Анатолий Иванович Осинский.

Предметом моего исследования стали отношения вчерашнего выходца из деревни – с городом, где он живет. И с деревней, откуда он приехал. Я старался отобразить некоторые его типичные черты, основные, на мой взгляд, признаки промежуточности бывшего сельчанина, не ставшего и горожанином в полном смысле слова.

Полагая, что современной деревне, пусть даже в лучших и передовых ее образцах (благоустроенной и обогащенной такими внешними признаками городской жизни, как неоновое освещение на асфальтированных улицах, комбинат бытовых услуг, комната «психологической разгрузки» на ферме и прочее), нужно еще многое от города перенимать, я писал о готовности моего до мозга костей горожанина Геннадия многое привнести в сельскую жизнь – и нетрадиционностью подхода к решению традиционных проблем, и образованностью, и технической грамотностью серьезного специалиста, и просто городской культурностью, наконец.

Но в том-то и дело, что все это он может только «вообще говоря». А в частности?

В частности происходит с ним «частный» случай. Вместо дела происходит конфликт. В частности его с деревней ссорят. Работать на село ему мешают, вызывая раздраженное отношение к деревне и ко всему, что с ней связано.

Кто же его с деревней ссорит?

Ссорил его с деревней начальник. И его сослуживцы – приближенные начальника. Ссорили и продолжают ссорить выходцы из деревни – случайный таксист, приемщица в химчистке, водитель автобуса…

– Вот водитель маршрутного автобуса, которым я хотел воспользоваться, не поймав такси, – рассказывал Геннадий, – захлопнул перед моим носом двери, зажав ими мой «дипломат», и протащил меня за автобусом метров двадцать, причем, как потом выяснилось, поливая руганью на весь салон. У него ведь громкоговоритель… Мотивы? Ему не понравились мои брюки… Сдавая в химчистку плащ, я забыл срезать пуговицы, и приемщица швырнула мне его в лицо: подумаешь, мол, нашелся барин… Таксист отказался ехать, заявив, что ему со мной не по пути. Словно я по ошибке попытался сесть в его собственную машину… В вычислительном центре… ну, про это ты все знаешь…

Про это я знал. Как, собственно, и про все остальное. Дубровин перечислял истории, происходящие с нами каждый день. Мы не всегда ощущаем их взаимосвязь, не всегда задумываемся над тем, что их роднит.

– Понимаешь, слишком часто сталкиваясь с невежеством и хамством, невольно задумываешься: водитель автобуса, таксист, приемщица и мой бывший шеф – отчего они так? В чем дело, где причины их поведения? Не в том ли дело, что здесь они чужие? Не в природе ли деревни зло? Ну, во всем том, что принято называть идиотизмом деревенской жизни, который они с собой привезли…

Но при чем здесь деревня? Ведь ссорят нас не сельчане. Ссорят как раз люди, ушедшие из села, отказавшиеся от сельской культуры, деревенских традиций и правил. Ссорят-то нас промежуточные люди. Отказавшиеся от одного, не воспринявшие другого.

Город им, по сути, не нужен. То есть нужен, но лишь для самоутверждения: квартира с теплым нужником, городской быт, положение, позволяющее преимущества этого быта в полной мере ощущать, чистая работа, белый телефон, городская – «не от хлева» и «по-городскому» любимая жена… Правда, телефон к тому времени Анатолий Иванович обклеил бумагой под дерево дорогостоящих пород. («Деревянный получился телефон», – иронизировал Дубровин.) Правда, с женой к тому времени Осинский уже развелся, впутавшись, как и многие слишком ретивые моралисты, в какую-то грязную историю, заведя потом какую-то гнусную тяжбу с разделом жилплощади…

Не став, не сумев или не захотев стать горожанами, они их из себя изображают. Тем, как обставляют квартиру и как одеваются, тем, из чего едят и пьют. (Разумеется, они предпочитают хрусталь.) Тем, наконец, что они едят и пьют. (Разумеется, они предпочитают сервелат и коньяк.) Они изображают из себя горожан, когда обставляют на работе свой кабинет. И когда устанавливают в нем свои отношения. Конечно же они изображают из себя горожан, когда едут в деревню.

Об одной из таких поездок Геннадий, вернувшись из сельской командировки, мне тогда рассказал.

Был август. Открытие охоты. На двух «Жигулях» прикатила в небольшую деревушку на слиянии двух рек компания из Минска. Остановились у деда на окраине. Дед, большой любитель «приложиться», друзьям своего внука обрадовался несказанно. И не только из-за выглядывающих из карманов рюкзаков белых головок. То, что гости остановились именно у него, в глазах всей деревни поднимало дедов престиж. Выставил дед на стол все, что было. Выпили-закусили, о том о сем потолковали – о ценах в городе, разумеется, о внешней политике: дед до политики, как и до выпивки, был охоч. Снова выпили-закусили – все путем, все, как и положено перед началом охоты… Потом ушли.

Через несколько минут за околицей поднялась пальба.

Через полчаса охотники возвращаются сияющие, довольные, рюкзаки набиты дичью. Приняли с дедом по маленькой «на посошок», за ручку вежливо по-городскому попрощались, уселись в «Жигули» и укатили.

Дед посидел, посидел на лавке, на непредприимчивость свою посетовал, – экий, мол, пентюх, столько дичи под самым носом не разглядел! Прихватил дед ружьишко да и подался к реке, авось что-нибудь осталось…

Ничего не осталось. Вышел дед на берег, а там только перья да пух.

Четырнадцать уток было у деда – на речке паслись. И два гуся… Перебили дедовы гости уток и гусей. И укатили на «Жигулях»…

Изображая из себя горожан, они представляют собой серьезную опасность, писал я. И для города (они растворяют его в себе, лишают городской привлекательности и культуры, не став горожанами, они ему мстят), и для деревни. Они и ей мстят, мешают подняться, сбивают с толку.

Но сколько бы они из себя ни изображали, они не горожане. Не так прост город, чтобы их сущности не разглядеть. И не так проста деревня. За внешним она неплохо различает суть.

Шел дед назад с речки по деревне. Ружье на ремне опустил, голову повесил…

– Никак, деду, к тебе городские понаехали? – не без ехидства поинтересовалась у деда соседка.

Деревня уже все знала. Дед раздосадованно плюнул:

– Рази то городские? Межеумки… Хамства понавозили на «Жигулях».

Для города это – промежуточные люди. Для деревни – межеумки. Та же суть.

Но все это – не конфликт города и деревни. Так я заканчивал свой очерк. И отношения Дубровина с начальником тоже.

Все это – конфликт и города, и деревни, и сельчанина, и горожанина – с промежуточным человеком.

Закончив очерк, вполне довольный собой, я, разумеется, дал его Геннадию почитать.

Нельзя сказать, чтобы написанное ему понравилось.

– Твоя попытка изображения действительности и воздействия на нее без анализа причин – бесплодна, – сказал он, появившись. – Она равносильна стремлению организовать движение воробьев: заставить, например, их летать по прямой и сворачивать под прямым углом… Публиковать написанное, ты, конечно, можешь. Хотя бы затем, чтобы «застолбить» тему. Только учти: за тебя возьмутся. И мы с тобой еще запоем…

Высказавшись таким образом, Геннадий полез в карман за свирелькой. Очевидно, он хотел продемонстрировать, как и что именно мы еще запоем. Но свирельки в кармане он не обнаружил.

Дубровин стоял посреди комнаты растерянный. Свирельку он всегда клал в один и тот же карман. Посмотрел на меня в упор:

– Где свирелька?

Я засмеялся и показал. Свирельку он держал в руке.

– В одном, пожалуй, ты прав. Стремление промежуточного человека оторваться от своего прошлого и при этом процветать – всегда не больше чем покушение с негодными средствами…

Слушая его тогда, я и представить себе не мог, насколько он окажется прав.

Особенно в том, что за нас еще примутся…

Очерк «Промежуточный человек» был напечатан в местном журнале.

Реакция на него была сродни реакции на головешку, которой разворошили муравейник. Не часто на долю очеркиста выпадает такая удача. Мне звонили друзья, незнакомые люди присылали письма, материал обсуждался во многих коллективах – научных, производственных и учебных, его размножали на ксероксах и даже перепечатывали на машинке… Конфликт Дубровина с промежуточным человеком многих задел за живое.

В журнале вышла подборка читательских откликов. Солидные люди с учеными степенями и почетными званиями, к слову, большей частью выходцы из села, увидели за «частным» случаем серьезную проблему. Приводились миллионные цифры миграции сельского населения в город, отмечалась далеко не полная готовность городов к ее накатывающим волнам. Городу попросту не хватает мощностей: жилья, предприятий общественного питания и быта, медицинских, детских, культурных учреждений и что самое важное – культурного, психолого-социального потенциала.

Социологи отмечали, что у выходцев из села (в сравнении с коренными горожанами) более ярко проявляются тяга к собственности, болезненность самолюбия, стремление любой ценой утвердиться, потребность отстаивать свое положение в коллективе и вообще в городе, который, особенно на первых порах, остается для них чужим.

Говорилось и о том, что недостаточная подготовленность сельских мигрантов к жизни в городе неизбежно отражается на качестве их работы.

Таким образом расставлялись акценты. В общих чертах все сводилось к тому, что не сама по себе деревня виновата в возникающих сложностях. И дело не в том, откуда человек пришел, а в том, с чем он пришел. И за чем, одно дело идти к чему-то, совсем иное – от чего-то бежать, выражая при этом свое пренебрежение. В этом пренебрежении и заключается заведомая порочность.

Вопрос, от чего именно бегут сельские жители, оставался за рамками разговора.

– Все вы толчетесь внутри замкнутого круга, говорите не столько о явлении, то есть о причинах, сколько о проявлении, то есть о следствиях. – Геннадий материалы дискуссии читал со вниманием.

Проявления тем не менее мешали спокойно жить…

Вся активная реакция общественности и в сравнение не шла с той бурей, которая обрушилась на меня со стороны начальника вычислительного центра. Предостережения Геннадия оказались провидческими: за меня принялись.

Первым делом Анатолий Иванович мне позвонил.

Энергии на том конце провода излучалось столько, что мой видавший виды, перевязанный изолентой аппарат, казалось, вот-вот задымится.

Мембрана бешено колотилась, извергая шквал оскорблений, обвинений и проклятий. Вспоминалось все. И моя личная дружба с Дубровиным, граничащая, как нетрудно догадаться, с алкоголизмом. И моя профессиональная ограниченность, граничащая, как нетрудно заметить, с тупостью и идиотизмом. И черная зависть, которую я испытываю (не могу не испытывать) к его деревянному телефону и белым «Жигулям», – даже к двум белым машинам (личной и служебной), которых у меня нет и быть не может в силу указанной профнепригодности, даже к его детям, – у меня дети, как нетрудно предположить, учатся хуже и болеют чаще, в силу их «городской рахитичности»…

Но это была лишь увертюра. Первый и необдуманный шквал.

Дальше пошли вполне обдуманные письма и даже телеграммы в инстанции. С просьбой оградить начальника от нападок участников дискуссии и их собутыльников, которыми (несомненно) являлись все, кто на очерк откликнулся. К слову, почти каждому из них были разосланы на официальных бланках не вполне официальные письма с полным джентльменским набором замечаний по поводу их профессиональной непорядочности и некомпетентности…

В конце концов Анатолий Иванович подал на меня заявление… в народный суд. Намереваясь привлечь к ответственности за преднамеренное оскорбление печатным словом.

Рассказывают, что судья внимательно изучил материал с отчеркнутыми красным фломастером местами, тяжело вздохнул и посмотрел на искателя справедливости испытующе.

– Доказать, что все это написано именно про вас, положим, вы сможете. По некоторым личным приметам… Но стоит ли вам это доказывать? – В том смысле, что доказательство такое было бы совсем не в пользу пострадавшего. – Может быть, лучше для вас посчитать этот очерк обобщающим?

Анатолий Иванович, немного подумав, согласился.

Вся эта затянувшаяся на несколько лет история существенно дополнила портрет промежуточного человека. Для меня он стал уже совсем близким и легко узнаваемым – и манерами, и проявлениями его общественной активности.

Но удовлетворенности не было. При всем успехе очерка (поднявшаяся вокруг волна – разве не успех?) главного в нем не содержалось. Дубровин был прав природа промежуточности оставалась нераскрытой… Более того, со временем я отчетливо увидел слабость своей авторской позиции. Проблема все-таки сводилась к деревне, претензии адресовывались ей. Но проявлений промежуточности (согласно описанным ее приметам) хватало и в самом городе, в среде коренных горожан, без всякой связи с деревней.

Да и в деревне мы их встречаем достаточно, без видимых связей с городом. Значит, природа ее в чем-то ином. И за понятием должен стоять какой-то более глубокий, не социологический, а политэкономический, возможно, даже политический смысл… Если он все-таки связан с деревней, то лишь потому, что она вообще первична. Труд на земле всегда был и, судя по всему, надолго останется первоосновой нашей жизни.

И вот сейчас, оказавшись в стороне от городских магистралей – в маленькой деревеньке с мягким названием Уть – и придя тем самым к истокам, мы приобретали возможность во всем этом спокойно разобраться.

Наша жизнь в Ути, таким образом, обретала исследовательский характер.

Но если здесь что-то и действительно удалось, так это благодаря знакомству с совхозным бригадиром Федором Архиповичем, Федькой. Влияние Федора Архиповича на жизнь деревни вносило в дело о промежуточном человеке дополнительную ясность.

И конечно же благодаря Дубровину, который оказался здесь не только лакмусовой бумажкой, но и своеобразным катализатором событий. Своим появлением он внес в бытие Анны Васильевны и Константина Павловича новые, непривычные ритмы…

Глава восьмая
«ЗАЗЕМЛЕНИЕ»

Удивительные, порой просто непостижимые вещи предстают горожанину, едва он, оказавшись в деревне, ступает, что называется, на реальную почву.

Это Дубровин о своем проникновении в механику сельских отношений.

Новые ритмы в жизни стариков обусловливались энтузиазмом, с каким Геннадий принялся за обустройство своего владения.

Началось с подрубы – нижних, прогнивших венцов бревен, которые нужно было, как мы помним, в доме заменить. Работа эта, требующая специальных навыков и нескольких крепких рук, была нам с Геннадием явно не по силам. По совету соседей, пришлось обратиться к Федору Архиповичу. Сам он, по словам Анны Васильевны, дела не знал, но дружки из строителей у него были.

– Федька с мальцами срубят. Они сделают, але вельми много возьмут, – авторитетно подтвердил Константин Павлович.

Призвали Федора Архиповича.

Коренастый и юркий, в кепчонке набекрень, придававшей ему совсем плутоватый вид, он обошел хату, попинал сапогом прогнившие от земли бревна, потом поплевал на ладони, взял топор и, широко расставив ноги, рубанул сплеча раз, рубанул два, взял выше и еще рубанул, отчего острое лезвие глубоко вошло в трухлявую древесину. Дерево жалобно застонало. Тогда Федор Архипович инструмент отбросил и поставил диагноз:

– Два венца чисто сгнили. Вчетвером и сработаем, если будете помогать. Четыре сотни и стоить будет… – Подумав, Федор Архипович поправился: – Если честно, так пять… Из вашего материалу…

От суммы этой неслыханной Анна Васильевна только руками всплеснула, но, помня просьбу Геннадия не встревать в торги, встревать и не стала.

На том и началась для Дубровина новая полоса.

– Вот знаешь же, что жизнь полосатая, – сказал он мне не через две недели, как было намечено с новосельем, а года через полтора, – но масштабы при этом представляешь весьма условно. Пока не поймешь, что идти приходится не поперек, а вдоль полосы.

Круг наших хозяйственных соприкосновений с сельским миром стал неотвратимо расширяться.

Бревна для подрубы Геннадий пошел просить в конторе. Анна Васильевна здраво рассудила, что ему там никак не откажут. Ему и не отказали…

С вечера рассчитав и распланировав, как за неделю заслуженных на сельхозработах отгулов он все подготовит и завезет, а в пятницу-субботу хату поднимут, обеспечив на следующую неделю фронт отделочных работ, Геннадий поднялся чуть свет и в прекрасно-деловом расположении духа отправился берегом Ути в контору совхоза.

Был понедельник.

Пяток с небольшим километров по росе и со свирелькой окончательно подняли настроение, ставшее на подходе к центральной усадьбе совхоза безоблачным, как марш «Веселых ребят» из одноименного кинофильма.

Начальства в конторе Дубровин не застал. Прождал часа три. Перед обедом позвонил из райцентра Виктор Васильевич и передал бухгалтеру, что задерживается до конца дня.

По дороге назад Геннадий свирельку из чехольчика не вынимал, хотя что-то грустное насвистывал. У кладок его встретила Анна Васильевна, заметила:

– Чего свищешь, Генка? Свистать – к безденежью. – От назначенной Федькой цены она никак не могла успокоиться.

Во вторник утром на месте не оказалось прораба. Но с директором договорились.

– Восемь бревен нам погоды не делают, – сказал Виктор Васильевич. – Завтра к семи приходите на наряд, возьмете машину. Тогда и оформим.

Назавтра машины не оказалось. Директора тоже. С вечера он договорился где-то насчет селитры и уехал организовывать самовывоз… Прораб читал в пустой конторе газету. Выслушав Дубровина, он только руками развел. Ему ничего про бревна не передавали. Видать, Василич замотался, забыл. Поговорили о президенте Рейгане…

В четверг не было прораба, потом прораб был, но не было бухгалтера, уехавшего на самосвале в райцентр за зарплатой, потом не было машин – разъехались, но прораб был и бухгалтер был, а когда наконец уже были все и была машина – бревна на пилораме оказались распущенными на доски, а те, что распилить не успели, были коротки.

В пятницу по дороге с пилорамы его обогнал директорский «уазик». И, резко затормозив, подался назад.

– Деятелям науки и большой и пламенный! – поприветствовал его Александр Онуфриевич. – Прогуливаемся или подвезти?

Выслушав замечания Геннадия относительно порядков, по которым он напрогуливал вдоль реки уже километров сто, Саша вздохнул:

– Да, это у нас пока плохо поставлено…

– А что – хорошо? – грубовато спросил Геннадий.

Но Саша не обиделся.

– Пока не много что, но стараемся…

Безучастным к мытарствам нашего доцента Саша не остался, чему поспособствовало вмешательство директорского водителя, вдруг решительно заявившего:

– Тоже нашли проблему! Участок в лесу совхозу выделен? Собрались да и повалили стволов сколько нужно, чем по конторам ходить…

– А что? – оживился Саша. – Ты, да он, да я… Соседа моего с мотопилой прихватим…

Домой Дубровин вернулся преисполненный надежд.

Кончилась история с бревнами месяца через три, поздней осенью, когда после множества созваниваний и переговоров выбран был наконец удобный для всех воскресный день и компания, «небольшая, но приятная», отправилась на «уазике» в дальний лес, где и были повалены восемь смолистых елей. Пока мы, сжигая обрубленные сучья, грелись у костра, Александр Онуфриевич слетал за трактористом, который был застигнут в момент использования совхозной техники в личных целях, что сделало его сговорчивым и исполнительным. К вечеру бревна были доставлены и свалены около дома.

В следующую пятницу пришел Федор Архипович. Договорились с утра в субботу и начать.

Утром собрались «мальцы», посмотрели, повздыхали и сказали, что нужен домкрат. Геннадий, сохраняя невозмутимость, поинтересовался:

– Может, не один домкрат нужен?

– Нужны два.

– А раньше что ж не сказали?

– Думали, есть…

– А еще что нужно?

– Мху сухого набрать да подсушить.

– Как насушить, когда на дворе дождь моросит?

– Можно и без мху, только поддувать потом будет. Или ветошью.

– А ветошь есть?

– Нема…

Ну и так далее…

Назавтра домкраты были (взяли в мастерских под честное слово, что к понедельнику вернем), ветошь была (Геннадий распотрошил старый матрац Анны Васильевны), но работники не пришли.

Вечером, по дороге на автобус, Дубровин зашел к бригадиру.

Дверь открыла пышногрудая и белокурая дочь Федора Архиповича. Смущенно поздоровавшись, она назвалась Анжелой.

– Папа болеют, – сообщила Анжела, как бы извиняясь.

Папа с трудом оторвался от постели, где он лежал одетый, правда без сапог, ступил (в состоянии невесомости) босыми ногами на половичок, долго рассматривал гостя, не узнавая. Узнав, испуганно пролепетал:

– Завтра начнем. – Подумав, добавил: – Или в субботу, теперь уже наточняк. – Потянулся к жбану с квасом. – Или вы меня не знаете?

– Знаем, – мрачно сказал Дубровин. – Сколько вы меня будете завтраками кормить?

Федор Архипович даже обиделся, сказано же, что наточняк.

Но и в субботу никто не пришел. Геннадий снова к Федьке (он теперь его уже только так называл). Разжалованный из Архиповичей плут пообещал бригаду собрать и привести… Пришли «мальцы» к обеду, но за работу приниматься не стали. Посидели, снова повздыхали да и признались честно: с подрубой им возиться не с руки. Деньги брать вроде незачем – женки все одно прознают, отымут. А за угощение?

– За выпивку работать грех, – убежденно сказал Федька. – Выпивку мы и за так имеем.

– Что ж раньше-то не сказали, чего волынили?

– Отказываться вроде бы неудобно… Человек, видать, хороший. Мы к хорошему человеку всегда со всей душой…

На том и расстались.

Федор Архипович с той поры к дому Геннадия приблизился.

Участие и помощь, которую он чуть не оказал городскому ученому, сделали его в собственных глазах человеком вконец ему своим. Во всяком случае, завидев Дубровина, он непременно подходил, справлялся о здоровье и новостях, спрашивал, не надо ли еще чем помочь. Вы, мол, обращайтесь, без всяких там городских сложностей. У нас, мол, это просто, всегда и всей душой. Тянулся он к Геннадию, угадывая в нем человека, который не совсем понятным и волнующим Федькино воображение образом достиг жизненного идеала и был поэтому окружен прямо сияющим ореолом.

Не получив образования из-за полной, пожалуй, непригодности к учению, образованность Федор Архипович ценил чрезвычайно высоко, понимая за ней главное в его представлении жизненное благо: возможность пользоваться, ничего не давая взамен.

Наука представлялась ему чем-то вроде большого и неисчерпаемого корыта, пристроившись у которого однажды, забот можно больше не знать. Роднила их с Дубровиным, по его представлению, общность положения в жизни, одинаковая, пусть и на разных уровнях, в разных слоях, привилегированность: оба были вполне обеспечены, ничего не производя руками, да и ничего этими руками производить не умея.

Федька для Ути был начальником, что давало ему возможность держаться с нами панибратски, отзывать, например, при встрече в сторону, недовольно оглядываясь на окружающих, замолкать в разговоре, подчеркивая всем свою особую близость к городским людям.

Впрочем, вскоре проявилось и общее уважение Ути к Дубровину. Чему способствовали неожиданно объявившиеся в нем практические умения, испокон веку ценившиеся в деревне чрезвычайно высоко. Целая серия хозяйственных подвигов доцента, начатая с замены подрубы – о чем речь впереди, подняла авторитет Геннадия. Она же несколько разочаровала поначалу Федора Архиповича, поколебав незыблемость его представлений. Но надо сказать, что он довольно быстро оправился, найдя для себя поступкам Дубровина простое объяснение. Все практические умения доцента и весь его строительно-ремонтный энтузиазм были посчитаны Федором Архиповичем городской блажью – от безделья, от отсутствия обременительных служебных обязанностей, вообще от безоблачной жизни, в которой уместны и некоторые как бы спортивные нагрузки, своеобразное хобби, А было с подрубой так.

Потерпев с «мальцами» неудачу, Дубровин не сложил оружие, не оставил затею.

Помню, как, присев на порожек своего покосившегося дома, он достал блокнот и углубился в какие-то расчеты. Вид при этом у него был такой, каким и должен был быть вид человека, разрабатывающего стратегический план.

– Двадцать семь рабочих дней, – подсчитывал вслух Геннадий, – плюс шесть бутылок водки, плюс стоимость леса на корню, такси до автостанции, автобусные билеты и междугородные переговоры… Итого триста семьдесят два рубля восемьдесят копеек, не включая питания.

– Что это?

– Себестоимость бревен. Не считая твоего участия, ибо личное время творческих деятелей не имеет денежного эквивалента… С меня хватит. Баста.

– А как же подруба? – спросил я язвительно. – Как с положительной установкой?

– Дом поднимать я буду сам. К субботе завезу кирпич и цемент. – Геннадий посмотрел на меня, как бы оценивая мои способности. – Ты у нас будешь бетономешалкой.

– Хорошо, – сказал я. – А кто у нас будет бревном?

Геннадий юмора не воспринял. Он был во власти новых намерений.

– Бревна нам не понадобятся. Переходим на прогрессивные методы.

В следующую субботу мы подняли домкратом углы дома, забутовали камнем вырытую по периметру канаву, выложили кирпичное основание, на которое опустили дом, выбросив два его нижних венца. Сами бы за день не управились, но к полудню подошли мужички из Федькиной компании: сначала они только смотрели на наше усердие, не без оживления обсуждали идею Дубровина, согласно покачивали головами; потом стали подавать советы и, наконец, раскачавшись, включились помогать. Константин Павлович, увидев такое дело, поддержал всеобщий энтузиазм, прикатил взятую у соседа тачку, которой они с Анной Васильевной стали подвозить песок для раствора. Анна Васильевна, разумеется, успевала при этом еще и командовать, на мужичков покрикивала, подначивала, а когда дело развернулось вовсю, незаметно ушла, – как позднее выяснилось, собирать большой стол.

К вечеру дом стоял на кирпичном фундаменте, выпрямившийся и постройневший.

– До зимы осталось подправить крышу, а весной уж менять окна-двери, перестелить полы, там и веранду пристроить, – говорил Геннадий за столом.

И снова все согласно кивали: в строительном деле новый хозяин, оказывается, понимал толк.

Заявление Геннадия про то, что бревна уже не нужны, Анна Васильевна услышала. Запало ей это в сознание. Замаячила перспектива осуществить свою давнюю мечту – выправить к дому пристройку, в которой можно бы поставить плиту с газовым баллоном. Зимой-то она ни к чему, а вот летом печь разводить невыгодно, да и обидно, когда есть иные возможности. Долго она мялась, пока осмелилась спросить соседа про бревна.

Геннадий ей их сразу же с готовностью пообещал. И даже обрадовался – все, мол, не зря старались.

Тут вот и вселился в Анну Васильевну строительный бес.

– Тобироли у тебя не останется? – поинтересовалась как-то соседка, бросившись оттаскивать с дороги привезенные Дубровиным из города несколько мешков цемента и рулонов рубероида, который Анна Васильевна ласково называла тобиролью, производя это слово из хорошо знакомого толя и непонятного рубероида. – Если останется, мне бы и сгодилась…

Геннадий, давно искавший случая расплатиться с соседкой за молоко, яйца и другие продукты (денег Анна Васильевна не брала), этой просьбе тоже обрадовался.

– Да берите, Анна Васильевна, хоть весь. Мне и нужно-то пару метров. Вы вообще не стесняйтесь, скажите, что еще надо. Все равно доставать, все равно машину организовывать, заодно и вам подкину…

– Дощек бы немного, если заодно, – засуетилась, забеспокоилась тут соседка. – Мы-то уплатим, да где взять, кто привезет… Пристройку с зятем и смастерили бы.

К весне завез Геннадий и доски. О том, где брал их, как получал, – отдельный рассказ.

Из райцентра стал наезжать зять Анны Васильевны, что женат был на старшей дочке. Бревна перекатили на соседний участок, обтесали, связали из них каркас пристройки, обшили досками и накрыли его рубероидом. Работал зять не слишком чтобы умело, но лихо. И все суетился: «Щас мы его прибьем, щас присобачим, щас приколотим…» Но недели за три нехитрую пристройку к дому со стороны кухни они с помощью Анны Васильевны и жены Любы сварганили.

Константин Павлович в строительстве демонстративно не участвовал. Сидел на своей колоде, покуривал, замечания высказывал – насчет того, что совсем, мол, из ума выжила старая, хата, вишь, мала ей стала, газ ей понадобился, спалить тем газом надумали хату, во-то будет тепло… Недовольство Константина Павловича имело все ту же причину: сам он пристройку возвести уже не мог – годы и силы не те; жить же он старался в силу своих возможностей, желания и намерения свои с ними соизмеряя, в зависимость ни от кого стремясь не впадать.

Газ в пристройке тем не менее справили. И радости Анны Васильевны не было предела. Помоталась, правда, по конторам она изрядно. Деревня-то неперспективная, газификации и прочим благоустройствам не подлежит. Разрешение на установку газовой плиты ей упорно не давали. А кончилось все тем, что сам зять привез в коляске мотоцикла плиту и баллон, сам и установил.

Вздохнул наконец свободно и радостно.

И снова жизнь вошла в свою колею. Снова завертелось ее размеренное колесо: сено, трава, дрова, сено, дрова, трава…

Мы с Геннадием приезжали и уезжали. А колесо тихо вращалось. Зимой замедляя свой ход, к весне увеличивая, чтобы осенью снова затихнуть.

Были и еще радости. Ходики, например, с кукушкой. Оказывается, их и сейчас выпускают – простенькие, примитивные – с кукушечкой из серой пластмассы и жестяным маятником. Но время показывают. И кукуют. Геннадию достал их аспирант-заочник, точнее, соискатель, работающий по внедрению АСУ в торговлю. Хорошо, когда есть такой соискатель в торговле или там в автосервисе: торговля для научного руководителя вдруг сразу становится именно торговлей, а не доставанием, автосервис – именно сервисом. Вот в ремонтных управлениях аспирантов почти нет – волна не докатилась, оттого квартиру, например, отремонтировать – даже для профессора, не то что доцента – фантасмагорическая проблема. Случается, правда, что диссертацией займется какой-нибудь руководящий товарищ, которому даже ремонтные организации подчинены. У Куняева был такой соискатель. Так и ремонт домашний ему устроили образцово-показательный: трехкомнатную квартиру за три дня.