Текст книги "Промежуточный человек"

Автор книги: Евгений Будинас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Промежуточный человек

Часть первая
ФЕДЬКА

Глава первая
НАДО ПОКУПАТЬ ДОМ

Все началось с того, что мой приятель – потомственный горожанин и доцент от кибернетики Геннадий Евгеньевич Дубровин – решил купить недвижимость.

Как-то заявляется и говорит:

– Знаешь, если у тебя есть друзья, готовые дать взаймы крупную сумму денег под любые проценты, – моего недоумения он демонстративно не замечал, – бери немедленно и покупай дом. Цены на дом в деревне будут расти, перекрывая любые проценты, даже если запросы твоих ростовщиков будут непомерно высоки. Свободные средства надо вкладывать в недвижимость.

Друзей, дающих взаймы под проценты, у меня не было. Свободных денег тоже. Десятку до зарплаты я чаще всего перехватывал как раз у Дубровина… Деньги есть у того, кто живет вне общества, как сказал поэт. У меня нет друзей, у которых бывают свободные деньги. Мои друзья покупают книги, цветы женщинам, путешествуют, в крайнем случае проматывают их на такси. Все это Геннадий прекрасно знал. Дом в деревне я покупать не собирался. Мне хватало и других забот.

Но Геннадия было невозможно остановить.

– Ну, какие в деревне заботы? – наступал он на меня. – Калитку подправить? Дровишек наколоть вместо зарядки? В свете моей новой теории…

Разумеется, у него была теория. Я отложил бумаги и приготовился слушать. В прошлый раз это была теория голодания…

– У тебя застопорилась работа над очерком… – начал он. – Над романом? Хорошо, над романом… Ты вымучил пять скучных страниц и понял, что твой роман никто не станет читать. Неудача порождает отрицательную установку. Ты уже готов. В таком состоянии тебя можно брать голыми руками. И вот, вместо того чтобы одолевать следующие страницы измором, ты встаешь и исправляешь выключатель…

Выключатели у меня работали нормально. Об этом я и сказал.

– Ну, хорошо, пусть розетка. Исправить розетку ты, положим, можешь… – Тут Геннадий посмотрел на меня с сомнением. – Допустим, что диплом инженера тебе хоть это дал… Простая и удачно выполненная работа поднимает твое настроение и отвлекает от творческих неудач. Это положительная установка… Теперь ты садишься и пишешь свой роман заново. Пять удачных страниц развивают положительную установку еще на пятьдесят…

Я удрученно молчал, ощущая, что во мне вызревает отрицательная установка.

– Сколько у тебя дома розеток? Восемь. И все исправные? Вот видишь!

Мне стало отчего-то стыдно, словно это я виноват, что в доме нет неисправных розеток…

– А когда у тебя недвижимость, у тебя неисчерпаемый источник положительных установок… Ты сидишь в тиши и кропаешь свои бездарные страницы. Потом разминаешь свои бесполезные мышцы и вешаешь на петли калитку. Мало? Проводишь в сарай свет, потом сооружаешь камин… Кто из классиков сказал, что лучшие мысли приходят в голову у тлеющих углей камина?

Я молчал, чувствуя, как из головы улетучиваются лучшие мысли, заменяясь худшими.

Представить Дубровина в роли домовладельца было выше моих сил. Весь образ доцента от кибернетики с этим как-то не вязался. Невозможно было вообразить Геннадия не то что ведущим хозяйство – просто приколачивающим доску к забору. Слишком уж он в этой жизни был теоретик.

Горожанин в третьем колене, Дубровин родился в столице России, вырос у бабушки в столице Литвы, учился и работал в столице Белоруссии, студенческую жажду необычного и романтичного утолял в столице нефтяной Сибири. В деревне бывал в детстве – на каникулах, в студенческие годы – с агитбригадой, в выступлениях которой он активно участвовал, потом, уже научным сотрудником, – добросовестно отрабатывая положенную разнарядку на сельхозработы в подшефном хозяйстве. И если и проявлял интерес к сельским проблемам, то исключительно любительский. Не перевелись еще люди, которые не могут спокойно жевать свиную тушенку, не понимая, откуда она взялась. (Разумеется, сейчас их еще больше занимает вопрос, куда она девалась.)

Геннадий был горожанином насквозь, до последней ниточки в его экстравагантном, несколько даже опереточном пиджаке и почти пижамных полосатых брюках, похожих на американский флаг, носить которые без неловкости может только человек, с детства привыкший ощущать себя в многоликой толпе, где никому ни до кого нет дела. Надо сказать, что ощущал он себя – и в пиджаке, и в толпе – превосходно. Он всегда был занят, но занят как-то легко, неудручающе, даже свободно. Классный специалист с широкой эрудицией, он вечно выполнял какие-то заказы сторонних организаций, задыхающихся от нехватки «машинного времени», что-то им считал, кого-то консультировал, выступал на каких-то симпозиумах, читал какие-то лекции (когда он выходил из аудитории, студенты на нем повисали, как виноград), потом он мчался куда-то на день рождения, где непременно бывал избран тамадой и обязательно играл что-нибудь на свирельке, с которой никогда не расставался, носил ее во внутреннем кармане пиджака в черном бархатном чехольчике…

И все это на такси; из всех видов общественного транспорта он признавал только такси. Это влетало ему в копеечку, зато, как он сам говорил, раскрепощало, давало возможность в дороге собраться с мыслями… Впрочем, зарабатывал он довольно легко, так же легко и свободно тратил, никогда ни на что не откладывая…

И вдруг во всем этом – откуда ни возьмись – постоянно возрастающий интерес к деревне! Впрочем, интерес вполне распространенный в наши дни. Хотя бы потому, что от того, как обстоят сегодня дела в деревне, от того, какой там складывается микроклимат, зависят и наши дела в городе, наш городской климат.

Этот вот интерес и привел однажды Дубровина на работу в вычислительный центр какого-то сельскохозяйственного НИИ. Впрочем, его всегда несколько угнетала чрезмерно узкая специализация электронщика. Переход в новую для него область, называемую сельским хозяйством, позволял ему расширить круг отношений с миром, кое в чем разобраться, кое-что понять.

Этим же стремлением я и объяснял его внимание к газетной дискуссии о судьбе заброшенных усадеб в затухающих деревушках и деревнях, признанных однажды с чьей-то нелегкой руки неперспективными и лишенными в силу этой «неперспективности» всяких надежд на официальное развитие. В дискуссии все сводилось к тому, что раз уж уходят из деревни коренные ее жители и процесс этот необратим, а во многих случаях и неуправляем, то пусть бы доставались их усадьбы желающим здесь жить горожанам. Хотя бы и не всегда жить, не постоянно, а лишь летом, в отпуске, в воскресные и праздничные дни. А пенсионерам – и вовсе от холодов до холодов, – большую, стало быть, часть года. Воспитывать детей и внуков на свежем воздухе и парном молоке, ковыряться в охотку в саду, мастерить что-то в сарайчике – то есть обрести все те нехитрые радости, которых напрочь лишены городские жители, заселившие высотные муравейники крупнопанельных домов…

Геннадий даже завел специальную папку с тесемочками, куда старательно складывал вырезки из газет.

Зная его постоянную, счастливо сохранившуюся еще со студенческих лет готовность с увлечением закапываться в самые неожиданные проблемы и подходить к их изучению с профессиональной для научного работника обстоятельностью, ничего особенного или там предвещающего какие-либо перемены в его жизни за появлением папки с надписью «Дом в сельской местности» я не разглядел. Как всегда, я следил за ним с любопытством, с предвкушением какого-то нового, неожиданного для меня поворота темы. Хотя – теперь я это отчетливо понимаю – и приблизительно не представлял, куда этот его интерес может нас завести…

– Дом в деревне, – говорил мне Геннадий, – это же тебе не садовый кооператив! Со всеми его нелепостями: печку ставить нельзя, баньку и сарай – нельзя, забор – тоже не положено… А то, что можно, – тоже нельзя: попробуй выстроить дачу, если ты не строительный прораб, а дядя у тебя не снабженец… Разве что как Владимир – из фанерных ящиков…

К садово-кооперативным «товари́ществам», как их называют, непременно с ударением на «и», с некоторых пор он питал тихую ненависть.

Как-то коллега Дубровина по НИИ – тогда тоже кандидат наук, только экономических, – Владимир Семенович Куняев вытащил нас на свой садовый участок. С известной перспективой – подразмять в выходные дни мышцы и привести в порядок участок, из-за которого активисты садового товарищества в институте давно уже грозились вытащить Владимира Семеновича на местком. Запущенность выделенной ему земли темным пятном ложилась на лицо если не всей науки, то уж коллектива НИИ точно.

Заодно – ну как можно без этого «заодно»! – было намечено обсудить написанную Геннадием с Владимиром статью для «Вопросов экономики». «Крыша над головой есть, – сказал Владимир Семенович, распаляясь и имея в виду сооружение, воздвигнутое им из упомянутых уже ящиков и напоминающее своим видом скособочившийся сортир, – спальники и провизию возьмем с собой, тишину и свежий воздух я вам гарантирую. Как, впрочем, и фронт работ…»

Фронт работ был необъятным.

Приехав на участок, мы скинули пиджаки и принялись перекапывать грядки под клубнику, без которых немыслим ни один «товарищеский» огород. Весеннее солнышко весело припекало, и работа спорилась.

– Надо не грядками заниматься, а рыть водосливную канаву, – сказал сосед, вот уже добрых полчаса наблюдавший за нами с видом мыслителя, облокотившегося на грабли, – грядки подождут.

Это был заместитель директора института по научной работе. И председатель дачного кооператива.

Мы начали рыть канаву.

– Не здесь роете, – сказал подоспевший начальник ВЦ, а для Геннадия тогда непосредственный начальник, – начинать надо от столбика…

Мы стали копать не здесь, а там, где надо. От столбика.

– Клубнику что же на солнце оставили? Пропадет… – сурово заметил зам по науке. Непосредственный, можно сказать, руководитель Куняева.

Владимир Семенович Куняев воткнул лопату в землю и ушел в машину. Достал из портфеля рукопись статьи, принялся ее ожесточенно листать.

– Владимир Семенович, вы у нас гость не частый, но давайте соблюдать установленный порядок, – подошла к нему председатель местного комитета, работающая в НИИ старшей лаборанткой. – Машины мы договорились ставить за лесочком. Там оборудуется охраняемая стоянка…

Куняев завел мотор и уехал. За лесочек.

Мы с Геннадием продолжали рыть канаву. Земляные работы успокаивают… Но в институте был еще один зам. По административно-хозяйственной работе. В недавнем прошлом кадровый военный, он знал, как копать. В мягкой товари́щеской форме он подсказал Геннадию, что сточные канавы роются глубиной на штык, а так, мол, роют только противотанковые траншеи…

Вечером, аппетитно поужинав, мы стали готовиться ко сну, разостлав спальники на каких-то ящиках. Физическая усталость приятно томила тело. В ночной тиши… В ночной тишине грохотали звуки футбольного репортажа и вопли болельщиков, залпами взрывающиеся на соседнем участке. Зато Владимир Семенович, обычно разговорчивый и оживленный, сейчас только раздраженно посапывал.

– Не помешаю? – В окошке, занавешенном полотенцем, появилась физиономия начальника ВЦ. – Владимир Семенович, я хотел бы высказать, если, конечно, позволите, в некотором роде непосредственное замечание, – начал он с присущей ему косноязычностью, – по-соседски, так сказать, в приватном порядке… Я, конечно, понимаю, дружеское участие и все там такое… Но вокруг – подчиненные, в известной степени коллектив… А вы некоторым образом, – начальник хихикнул доверительно, – как бы используете чужой труд… По мне, конечно, так даже пожалуйста… Но, сами знаете, пойдут пересуды…

Когда начальник исчез, в комнате воцарилась тишина, которую не мог заглушить даже телевизор соседей.

– Шутит? – нарушил я затянувшееся молчание. Вопрос повис в воздухе, как перегоревшая лампочка.

Куняев сопел удивительно долго. Казалось, что он заснул.

Но нет, под складками его ученого лба происходило движение мысли.

– У тебя есть знакомый художник? – спросил он наконец.

Я кивнул.

– Попроси его нарисовать на листке фанеры что-нибудь неприличное… Ну, хотя бы кукиш… Я его в окошко выставлю…

Больше, насколько мне известно, Геннадий на участок к Куняеву не ездил.

Сейчас, в разговоре о сельском доме, Геннадий ящично-фанерное сооружение Куняева, естественно, вспомнил.

– Ты понимаешь разницу?

Разницу я понимал. Я только не совсем понимал, куда он клонит. И отчего столь напористый интерес.

– Ну, не нелепость ли? – продолжил Геннадий. – Ценой неимоверных усилий и ухищрений возводить эти… курятники, по перенаселенности и звукопроницаемости превосходящие даже такое, казалось бы, уникальное творение, как панельный дом. И это… ради комфорта и тишины!..

Тут Геннадий остановился. Посмотрел на меня.

– А рядом… Что рядом, я тебя спрашиваю?.. Рядом…

Геннадий прошелся по комнате из угла в угол.

– Рядом… – торжественно произнес он и замер посреди комнаты, не завершив начатый шаг. – Рядом… Стоит… Пустой… И готовый… Бревенчатый, а не фанерный… Дом! С русской печью… Ты знаешь, сколько стоит такой дом с русской печью в сорока километрах от Минска?

Я не знал.

– От трех до восьми сотен! Дешевле, чем шкаф из импортного гарнитура…

– Ну, это такой дом… – протянул я неуверенно.

– А какой мне нужен? Стены есть, крыша есть. Все готовое. И потом… Я ведь не дом, я место хотел бы купить.

Дубровин полез в карман за свирелькой. Я давно понял: свирелька ему помогает, позволяет чуть «на юморе», на иронии произносить всякие там откровения, обрывая чрезмерный серьез.

Надо отметить, что в нашем разговоре он проявлял некоторую практическую осведомленность, неожиданную в рафинированном интеллигенте. Именно место – несколько соток запущенной земли с десятком полуодичавших яблонь и груш, утонувших в буйных зарослях репейника и лопухов, со старым вязом у калитки, что сиротливо повисла на накренившемся столбике поваленного забора, – давно уже стало предметом вожделенных мечтаний многих горожан, не имевших родственных связей с деревней или утративших их. Дом же – в большинстве случаев невзрачное строение с просевшими от земляной сырости углами, заколоченным крест-накрест оконцем и отсыревшей от долгого бездействия русской печью – оказывался вдруг (очевидно, в силу определенной обеспеченности этих горожан капитальным и благоустроенным жильем) как бы лишь приложением к месту. Правда, приложением неотъемлемым, ибо юридически именно дом, и только он, может быть предметом купли-продажи.

Я смотрел на Геннадия с недоверием.

– Надо покупать дом, – сказал он и изобразил на свирельке что-то вроде танца с саблями Арама Хачатуряна. – Все уже покупают…

Все не все, но многие действительно покупали.

И пока шли дискуссии, пока обсуждалась необходимость узаконить право горожан на такие приобретения, шла своим чередом и жизнь. Нет-нет да и появлялись в деревушках новые жители, с полного одобрения деревенских бабок радующихся и сбережению добра, и новым впечатлениям. Пропалывались поросшие бурьяном грядки, выбеливались известью сучковатые стволы фруктовых деревьев, поднимались подгнившие заборы, латались скаты толевых крыш.

Как осуществляются эти купли-продажи? Разными путями. Кто-то выписывает из города старушку мать, оформляет ее домовладельцем, не забывая, разумеется, позаботиться о составлении завещания. Кто-то переселяет в деревню загулявшего по великим стройкам брата (районная прописка дает право городского трудоустройства). Кто-то, из тех, что постарше, и вовсе оставляет детям квартиру и переезжает к природе насовсем, вполне довольствуясь тем, что дети с внуками, погостив летом на «даче», приютят потом на пару холодных и снежных месяцев. А кто-то покупает дом без всякого оформления, благо цена не больно велика.

И осуществляется, таким образом, еще одна, незапрограммированная и непредусмотренная, волна сближения города и деревни. И пока она, эта деревня, тянется всеми силами в город, стремясь хватануть всех его преимуществ (и, даже оставаясь на месте, тянется – перестраиваясь многоэтажными домами ближе к шоссе с его грохотом), тянется к ней навстречу и город, забирается в глубинку – подальше от всех этих каменных домов и асфальта…

На следующий день Геннадий зашел снова. С ходу взял деловой тон:

– Короче, так… У тебя есть знакомый председатель колхоза? Пусть и не из десятка, как ты пишешь, прогрессивно мыслящих. Лишь бы рядом. Сорок километров – предел. И колхоз должен быть отстающий, без всей этой трескотни…

Подходящего председателя не было, но директор вполне отстающего совхоза в числе моих знакомых был.

– Сведи меня с ним… Что значит – для этого не подходит? Это мы еще посмотрим…

Таким деловым я Дубровина не видел со времен нашей совместной работы в студенческом стройотряде.

– А докторская? – спросил я. – Ты ведь собирался заканчивать докторскую…

– Для этого и необходим дом, – твердо заключил Геннадий. – Завтра мы едем в совхоз…

Но у меня оставались сомнения. Хорошо зная своего приятеля, я понимал: переубеждать и останавливать его – занятие бесполезное. В том, что в хозяйстве Виктора Васильевича (так звали директора отстающего совхоза, где мне еще в пору работы в газете пришлось побывать по какому-то письму) найдется пустующая хата, да и не одна, я тоже не сомневался. Допустим, нам кто-то и захочет ее продать. Но с какой стати на это пойдет Виктор Васильевич? Дело-то незаконное, местными властями далеко не поощряемое. У нас ведь так: пусть лучше гниет и пропадает… Словом, здесь нужен какой-то подход…

– Тогда поехали к Свату, – сказал Дубровин. – Витька по этой части гений.

Глава вторая
БЕЗОБЛАЧНАЯ ЛИЧНОСТЬ

Давний мой школьный товарищ Витька Сват, теперь, разумеется, Виктор Аркадьевич Сватов, режиссер и сценарист, на глянцевой визитной карточке которого значилось, что он кандидат технических наук, член трех (пока только трех) творческих союзов и художественного совета студии документальных фильмов, в любой безвыходной ситуации мог предложить выход. Кроме того, он был человеком, к которому каждый может обратиться за советом и помощью, определенно зная, что отказа не будет и особого беспокойства ему это не причинит.

Витька Сват был легендарная личность. Человек не одной, а множества легенд. Из тех, кому при жизни положен памятник. Готовый в любую минуту сделать для вас все возможное и невозможное, он никогда не претендовал на благодарность. Тем не менее за все труды и благодеяния ему воздавалось. И если прижизненный памятник ему полагался, то и воздвигнут он был буквально в кудрявом Витькином младенчестве. Да, именно гипсовой фигуркой нашего приятеля увенчана большая скульптурная группа на фронтоне помпезного профсоюзного дворца, что на центральной площади. Именно с него ваялся этот кудрявый мальчик, вознесенный над городом мощным порывом материнской любви и радостно протягивающий к небу свои пухлые ручонки. Именно Витька Сват, избранник судьбы, позировал известному скульптору, олицетворяя собой «наше счастливое детство» конца 40-х – начала 50-х годов.

Самое удивительное, что даже сейчас, выросший, возмужавший, давно сменивший свои детские кудри на лысину и слегка отяжелевший, Виктор Сватов оставался похожим на того кудрявчика, запечатленного в гипсе. Возможно, этому способствовал всегда излучаемый им свет счастливой уверенности в собственном, как, впрочем, и во всеобщем, благополучии. Энергия оптимизма генерировалась им столь щедро, что буквально вынуждала всех нас радоваться вместе с ним и во всем разнообразии жизненной гаммы различать только яркие тона и видеть только светлые перспективы.

Дубровинская «теория положительных установок» была бы Сватову просто смешна. Да и мне, стоило только вспомнить про нашего приятеля, она сразу представилась убогой. Ибо вся жизнь Витьки Свата неслась как бы по инерции – от мощной положительной установки, обретенной изначально и состоявшей в безграничной вере в успех. Сватову в этой жизни удавалось всегда и все. Поражала легкость, с какой он все делал: учился, играл в волейбол, продвигался по службе, творил, разговаривал, парил…

Конечно же Виктор Сватов был человеком настроения. Но при этом он был человеком хорошего настроения, что и определяло все в его жизни.

Изумляла простота, с какой он совершал невероятное, очаровывала непосредственность, с какой он опирался на окружающих, – никого этим не обременяя, а даже как бы одаривая, доставляя удовольствие. Так было, например, с его библиотекой.

Однажды, остепенившись и получив новую квартиру, Сватов устроил шумное новоселье. Книги всю жизнь он покупал жадно, но безалаберно раздавал знакомым, никогда не заботясь о том, чтобы их возвращали. Теперь, полагая, что к пополнению его библиотеки подлинные друзья должны проявить живой и бескорыстный интерес, принял «волевое» решение. Всем приглашенным было объявлено: из подарков новосел принимает только книги, но не любые, а по списку, составленному Сватовым. От двух до пяти томов с носа.

Ущерб, нанесенный таким образом книжным полкам друзей, был, можно сказать, ничтожным в сравнении с пользой, принесенной Сватову. Наш энтузиазм, умело подогреваемый приятелем, достиг значительных размеров, и при общем радостном удовольствии, лишь слегка омраченном некоторым вероломством вновь рожденного библиофила, Сватов в один вечер стал обладателем вполне компетентно подобранного, целевого и даже уникального собрания.

Впервые готовность окружающих идти ему навстречу Виктор Аркадьевич ощутил (по его словам, тогда еще не совсем осознанно) в старшем школьном возрасте.

Был фестиваль польских фильмов, шла премьера киношедевра тех лет, и гигантская очередь за билетами заполняла все пространство у касс центрального кинотеатра. Пробившись в фойе, Витька Сватов понял, что, заняв очередь, он простоит в ней до окончания фестиваля, чем окончательно подорвет свой авторитет в глазах Леночки из десятого «Б», с таким трудом вырванной им из-под родительской опеки на этот вечер.

Мгновенно оценив ситуацию, Виктор Сватов повернулся к своей подруге и спросил ее, на какой именно из сеансов ей хотелось бы пойти. Леночка, прекрасно понимая, что в кино ей сегодня не попасть, обиделась за издевательство, но, сморщив носик, все-таки пролепетала что-то про две серии, про маму и уроки, про то, что ей все равно, но ее маму мог бы устроить только сеанс на восемнадцать тридцать.

– Будьте любезны, – обратился Сватов к пожилому мужчине в самом конце очереди, – передайте, пожалуйста. – Так обращаются к пассажирам автобуса с просьбой передать пятак. – На два билета. – Вежливо и просто. – На сеанс восемнадцать тридцать. – И протянул ему двадцать пять рублей.

На Леночке он и женился. Не сразу, разумеется, а пять лет спустя: потрясения, испытанного ею в те минуты, когда некий импульс, сгенерированный Сватовым, проследовал, подобно электрическому разряду в запутанном мотке проволоки, сквозь лабиринт очереди и вернулся к нему в виде двух билетов на сеанс восемнадцать тридцать и сдачи в пять рублей, один из которых был мелочью, – этого потрясения хватило надолго.

– Признаюсь, – говорил Сватов позднее, – поначалу мне такое давалось с трудом. Все-таки очередь. Тогда все решала очередь… Это, конечно, демократично, но связано с целым рядом неудобств и требует значительных затрат внутренней энергии. Теперь проще. Теперь все решает личность.

Именно такой личностью, решающей все, и становился буквально на наших глазах наш друг Витька Сватов. Наш друг и учитель. Ибо он не отделял нас от себя, а всегда охотно и щедро одаривал своим опытом. При этом он как бы приглашал всех не только порадоваться с ним вместе любой из его удач, не только удивиться, как оно складно в итоге все вышло, но и проанализировать причину успеха. И дело здесь не в каком-нибудь дешевом бахвальстве и не только в его всем известной склонности порассуждать, но опять-таки в широте и бесхитростной кристальности его души, в готовности безвозмездно помогать ближним.

Вот мы на вокзале, собираемся взять билеты – нам по пути.

Нелепо стоять в очереди, наставляет меня Сватов. Вместить ее просто не сможет нужный нам поезд. Значит, этим людям ехать куда-то не туда. А нам ехать туда, и два места для нас всегда есть. Сняв с себя таким непринужденным логическим виражом некоторую неловкость, мешающую ему действовать, Сватов двигался дальше.

– Для начала нужно найти свободного человека, готового тебя выслушать, – на ходу пояснял он мне.

– И понять, – догадливо подхватываю я.

– Понять – это следующий этап, – назидательно говорит Виктор, пристально оглядывая зал, – это уже зависит от наших способностей внушать. Но сначала на нас кто-то должен обратить внимание. Невозможно объяснить что-либо кассирше, на которую целую смену наседает толпа.

Нет, нам нужен не администратор, к которому не пробиться, не начальник вокзала, у дверей которого очередь. Пусть это будет постовой милиционер, медсестра из здравпункта, начальник багажного отделения, лоточница, торгующая остывшими пирожками, которые никто не берет. Дальше все просто.

– Вы давно здесь работаете? Восемь лет? Женщина! Вот вы нам как раз и нужны! Вы же здесь все знаете… Два билета не можете? Вы?! – Сватов за нее даже обижался. – Можете, и еще как!.. Слушайте, давайте испытаем судьбу, вы идете к старшему кассиру и просите два билета… Ну вот, вы так и будете торговать никому не нужными пирожками, а мы из-за вас никуда не уедем… Уважайте себя, женщина!..

И так далее, пока билеты не окажутся в наших руках.

В крайнем случае Виктор Аркадьевич становится серьезным и решительно подходит к окошку депутатской кассы. Разумеется, его тут же одергивает кто-то из очереди. Он вскидывает удивленный взор.

– Вы, – с ударением и расстановкой, – вы – депутат Верховного Совета? – просто и с достоинством. – Или, может быть, вам забронировано?

Очередь, естественно, замолкает.

Никакой лжи за вопросом Сватова нет. Никаких даже намеков на свою исключительность. А только уточнение. Констатация очевидного обстоятельства. Депутатов в очереди нет. Они в очереди не стоят.

Сказать, что Виктор Аркадьевич Сватов не признавал очереди или установленных правил, было бы неточным, было бы грубым и вульгарным извращением сути. Вульгарным и обидным для человека, в жизни которого ни очереди, ни установленных правил просто не существовало. Нет, нет, не в смысле пренебрежительного отношения к людям, покорно выстраивающимся в затылок друг другу. Просто это их добровольное занятие его как бы не касалось.

Вот в зимний полдень мы заходим с ним в гастроном.

Через головы безропотно стоящих за ветчиной пенсионеров и домохозяек, водителей междугородных грузовиков, малярих в заляпанных краской и известью комбинезонах, оставивших вводный строительный объект, конторских работниц, оторвавшихся от клавиш счетных и пишущих машинок, через головы безъязыкой очереди Сватов взглядывает на прилавок.

– Девушка… – тихо, как пастор, произносит он, обращаясь к продавцу просто и проникновенно.

И очередь сливается с ним в этом обращении, чувствуя, что его устами она обрела голос.

– Будьте любезны…

И девушка становится вся – напряженное внимание, впервые с начала рабочего дня поднимая на покупателя глаза. И все вокруг проникается этим взаимным полем внимательности, сочувствия, соучастия.

– Триста граммов ветчины… – говорит Сватов совсем тихо, как сообщают об очень важном.

И с нескрываемым торжеством, как букет подснежников, протягивает чек. И обрывает фразу на той многозначительной недосказанности, которая так часто все и определяет… Ну, не просить же в самом деле об очевидном. Не превращать же естественное и общежеланное в грубо произнесенную банальность!

– Только, пожалуйста, попостнее…

Это и не произнесено. Это выдохнуто общим переживанием, это сочувствие очереди сфокусировалось в мощный пучок энергии, направленной на прилавок, отчего ветчина на нем даже покрылась испариной.

– Ах! – про себя вздохнула очередь.

Словно подхлестнутая этим «Ах!», девушка встрепенулась, вспыхнула. И вся в этом поле всеобщей проникновенности закрутилась юлой, выхватила откуда-то снизу огромное полено ветчины, перетянутое шнурком, лихо взмахнув огромным ножом, развалила его на две половины, потом выкроила из мясной сердцевины торжественный, сочный и огненный ломоть, швырнула его на весы, задрожавшие стрелкой, протянула его Виктору Аркадьевичу двумя руками, оборачивая в пергамент и глядя ему прямо в глаза…

К полному и всеобщему восхищению.

Об очереди Сватов не однажды с нами рассуждал, постоянно цепляя Дубровина. Присутствие Геннадия всегда его дополнительно возбуждало и вызывало потребность приятеля поддразнивать.

Анализ любого столкновения с жизненными обстоятельствами не только приводил их с Дубровиным к разным выводам, но и вызывал прямо противоположные эмоции, погружал в совершенно различные состояния. Сама мысль, скажем, о той же очереди вгоняла Дубровина в уныние и пессимизм, что заставляло его безоговорочно отказываться от всяких «очередных» благ. Испытывал он при этом чаще всего растерянность и удрученность.

Сватов же, пользуясь благами внеочередными, удрученности не испытывал, в уныние не впадал, а, напротив, смаковал свои достижения.

– Стоит только понаблюдать продвижение обычной очереди, скажем, за апельсинами, – говорил Сватов, – чтобы обнаружить одну закономерность. Очередь не растет. Ее продвижение происходит с той же скоростью, что и пополнение. Поставьте несколько продавцов вместо одного, расфасуйте предварительно апельсины…

Рассуждая так, Сватов как бы обеспечивал себе моральное право на обходной маневр. В конце концов, он не виноват, что кто-то в торговле не хочет шевелиться.

– Это все бред, – перебивал его рассуждения Дубровин (он называл их разглагольствованиями), – торговля здесь ни при чем. Очередь выстраивается за тем, чего не хватает. Очередь там, где дефицит.

Сватов смеялся. Где дефицит, там нет очереди. Там совсем иные законы. Зная их, нелепо надеяться на очередь. Всегда есть иные пути; в их отыскании Сватов и проявлял удивительную изобретательность. Стоит вспомнить хотя бы случай с дубленкой – одну из всем известных легенд.

На пресс-конференции с министром торговли республики Сватов, дождавшись окончания официальной части, задал невинный вопрос: «Были ли за последние три года в свободной продаже пальто из дубленой овчины?» Министр, посчитав вопрос не вполне корректным, ответил уклончиво. Что-то про производство, которое постоянно растет и на душу населения уже превзошло… «Душа нас не интересует, – перебил Сватов министра под общий хохот, – пальто нам нужны на плечи. Но что-то я их не замечал в продаже. Не можете ли вы объяснить, отчего из пяти человек в президиуме нашей встречи все пять приехали сюда в дубленках?»