Текст книги "Промежуточный человек"

Автор книги: Евгений Будинас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

Чувствовал себя Петр Васильевич неважно, побледнел, осунулся. Сватов встретил его в коридоре прокуратуры и поразился: тот шел с видом человека, который ищет, куда бы упасть.

– Перенервничал я что-то, – смущенно объяснил Кукевич свое состояние, когда они вместе вышли на улицу. – Понимаете, ничего не получается. Хочу, но не могу. Сил не хватает, что ли… напрягаюсь много, но все зря. Да тут еще что ни сделаешь, сразу по носу. Три дела только и успел начать, чтобы по-настоящему, по-задуманному получалось. За все три и вклеили. Министру, правда, нравится, но что министр?

Министр уехал в отпуск. Тут Кукевича и вызвали на коллегию сразу по всем трем делам: заводик, кабинет и коммунхоз в Ути. Прибежал к другу Пете – что делать? Тот говорит: «Бери машину, поезжай к министру прямо в санаторий. Он же и заводом восхищался, и в Ути все поддерживал, и кабинет похвалил». Кукевич только руками замахал: «Шутишь?! Надо же совесть иметь: человек меня и без того поддерживает, как же я отдых его нарушу? Зайду к заместителю по строительству. Он тоже в курсе. Думаю, что поддержит».

Не поехал. Уверен был, что пронесет. Тем более что пообещали поддержать.

Но на коллегии все вдруг повернулось самым неожиданным образом. Вел коллегию первый заместитель министра, на заводе он не был, в Ути тоже. Стали факты приводить, стали с сигналами разбираться по всяким нарушениям и отступлениям от буквы и от инструкции.

– Да что мы тут обсуждаем? – встал вдруг начальник управления кадров. – Когда этим делом уже давно занимается прокуратура.

Ну, сразу и пошло.

Заместителю министра по строительству деятельность Кукевича вообще-то нравилась. Обещая Петру Васильевичу поддержку, он и собирался об этом сказать. И о том, что министру нравится, тоже. Но его как-то сразу с толку сбили заявлением насчет прокуратуры.

С работы Кукевича не сняли. Ограничились строгим выговором с удержанием трех окладов. Ровно по окладу за каждое начинание.

– Что же мне теперь посоветуете? – спросил меня Кукевич.

(Сватов, увидев состояние Петра Васильевича, прямо из прокуратуры, куда Кукевич ходил, безуспешно надеясь встретиться и поговорить со следователем, привез его ко мне. Один ум, мол, хорошо, а два лучше.)

Но что я мог ему посоветовать? Конечно, надо было ехать к министру – Петя, пожалуй, прав. Что я мог посоветовать, если мне и старший следователь Глотов (мы с ним и о Кукевиче говорили) прямо сказал:

– Если они его там ценят, то почему бы министру не позвонить нашему шефу?

Но это Глотов сказал мне, а Кукевича он «доставал» безжалостно. Приходили в контору какие-то люди, спрашивали всех по очереди, и Глотов приходил. Как потом выяснилось, все беседы велись примерно одинаково. Ну, скажем, с Олегом, водителем Петра Васильевича, который его в Уть и привез в тот роковой день новоселья.

– Приглашал он вас на работу?

– Приглашал.

– А почему именно вас?

– Порекомендовали…

– Кто?

– Были люди, – держать язык за зубами водитель Олег умел, за что и ценил его Петр Васильевич.

– В окладе вы потеряли?

– Десять рублей.

– Чем же он вас соблазнил?

– Обещал прибавку выхлопотать, чтобы по полторы смены выходило, и потом командировочные.

– Много? Сколько в месяц вы отсутствовали? Учтите, мы проверим.

– Бывало, что и по двадцать дней.

– А ночью вы с ним ездили? Куда? Ждать долго приходилось?

– Разве все упомнишь?

– А вы постарайтесь.

– Не помню.

– Обижались вы на него?

– Нет, чего обижаться, когда человек на работе и днем и ночью.

– Ага, значит, и ночью приходилось.

Олег молчал. Тогда следователь что-то записывал, а назавтра все продолжалось.

– А квартира? Квартиру он вам обещал?

– Это было. Из-за этого я к нему и перешел.

– Почему же вы сразу этого не сказали?

– Вы же про зарплату спрашивали.

– Ну а за квартиру вы его отблагодарили?

– А как же. Это же такое дело! Совсем другая жизнь. У меня же двое детишек…

– Сколько?

– Что сколько?

– Сколько вы ему за это дали?

– Денег, что ли? Ничего я ему не давал.

– Вы это точно помните? Никаких сумм не передавали? – Следователь, как обычно, смотрел в папку, как бы что-то уточняя. – Вы хорошо подумайте.

– Я что, больной, что ли?

– Ну, хорошо… А новоселье отмечали?

– А как же.

– И Кукевич на новоселье был?

– Нет. Он в командировке тогда находился.

– Так и не зашел в новую квартиру, значит?

– Почему не зашел? Сразу как вернулся из командировки, так и поехал смотреть.

– Угощение выставили? Ну, как положено…

– Насчет этого… Петр Васильевич не пьет.

– Ну, хоть бутылку коньяку вы ему на радостях выставили? По-свойски, так сказать, как мужчина мужчине…

Много работал Глотов с коллегами. Все проверили обстоятельно. Такие беседы в главке Кукевича происходили почти каждый день, иногда с утра до вечера. Одни из подчиненных сразу же заходили к Петру Васильевичу и все ему пересказывали, другие молчали, а здороваясь по утрам, отводили глаза. Одни стояли за своего руководителя мужественно, доказывали, какой это честный и замечательный человек, были и такие, что прямо высказывали свое возмущение разбирательством. Другие относились к следствию помягче, не слишком упорствовали в оправдании своего начальника. Были и такие, что делились со следователями своими сомнениями и догадками, докладывали о том, о чем их никто даже и не спрашивал.

Легко представить, как при этом Петр Васильевич, с его повышенной и обостренной чувствительностью, переживал.

Но даже наиболее сочувствующие из сослуживцев понимали: раз ищут, значит, есть что искать. Понемножку и находилось. Под Кукевичем образовалась яма. Кто ищет, тот всегда найдет, кто роет, тот выроет. Криминала, правда, не набиралось, чтобы обнаружить незаконные действия с личной выгодой или факты присвоения общественного с целью наживы. Нарушений же, отступлений от правил – сколько угодно. По тому же обмену фондируемыми материалами, вообще по снабжению, мало ли по чему…

В конце концов Кукевич решил подать заявление. Сразу после коллегии и написал его – с просьбой отпустить с должности по собственному желанию и по состоянию здоровья. И перевести начальником сельского коммунхоза все в ту же Уть.

О жизни в Ути он давно мечтал.

– Дурак, – сказал ему Петя. – Они от тебя только этого и ждут.

– Ну, а если я к министру в санаторий поеду и ему заявление отдам? Он же меня не отпустит… Так и скажу: хочу работать, но не могу. Вы мне одно говорите, а они другое, вы хвалите, а они наказывают. Он у нас человек правильный, он заведется, он всех разнесет!

– Это раньше надо было делать, а теперь ты как выглядишь? Обиженным человеком, который молчал, пока ему не вклеили. На обиженных воду возят…

Глава пятая
САМОЗАЩИТА

Развивалась история, разворачивалось дело, набирая ход, без разбору подминая под себя правых и виноватых, основных и второстепенных, втягивая все новых и новых людей. Болотоходом пробиралась по круто замешенной трясине, накручивая на колеса все больше вязкой грязи, выбиралась на взгорки, поднимаясь достаточно высоко, но никак не встречая препятствия, способного все остановить…

Проявляя поразительную осведомленность и вездесущность, добрался Федька и до Союза писателей, оставив «на закуску» одного только Дубровина…

Мы с Дубровиным пили чай, когда заявился всклокоченный Сватов. Никогда раньше, кроме разве студенческих лет, мы не встречались так часто, как сейчас благодаря Федьке.

– Только что меня принимали в Союз писателей.

– Принимали или приняли? – уточнил Дубровин.

– Выступили на приемной комиссии все. И ни одного замечания, только дифирамбы. Ощущение такое, словно побывал на собственных похоронах… Даже про анонимку никто не вспомнил. Потом голосование, разумеется, тайное. Из двадцати восьми голосов десять против.

– Значит, приняли? – Дубровин взялся за свирель-ку, демонстрируя готовность изобразить туш.

– Я же говорю тебе: принимали. Там другая арифметика… Чтобы пройти, надо собрать больше половины голосов, но не присутствующих, а от общего числа членов комиссии. Двух голосов мне и не хватило.

– Это же глупо! – Дубровин отложил свирельку.

– Только это? – пожал плечами Сватов.

– Математически это чушь. – Дубровин уже решал вслух пропорцию: – Всего членов комиссии тридцать восемь, так? Значит, кворум – все, что больше половины, и даже двадцать членов могут принимать решение. Но… по вашей арифметике, они ничего не могут: при двадцати явившихся даже одного голоса против достаточно, чтобы завалить прием. Что ж это за демократия, если один голос решает против двадцати?..

Дубровин пожал плечами: абсурд… Математически очевидная несуразность. Особых литературных заслуг он за Сватовым не признавал, полагая, что наш приятель мог прожить и без писательства. Но понимал, что дело не в этом. Да и о достоинствах писательских Сватова не шло ведь речи, никто ему критических замечаний не высказывал, предпочли завалить тайно, не портя отношений. Хотя в принципе все вроде верно: ничего более демократичного, чем тайное голосование, не придумаешь. Казалось бы, именно оно и должно обеспечивать справедливость.

– Все как всегда, – произнес Дубровин, прерывая затянувшееся молчание, – купить дорого, а продать дешево.

– Ты это о чем? – спросил я.

– О помидорах. Когда на базаре в начале лета с тебя берут по пять рублей за килограмм – возмущаешься. Но предложи тебе их произвести, сначала вырастив на подоконнике рассаду, потом соорудив и оборудовав теплицу и пару месяцев поупарившись в ней, потом отвезти на рынок да проторчать там с сотней килограммов несколько дней из-за того, что кому-то это кажется дорого, – вряд ли ты согласишься…

– При чем здесь это?

– При том, что, когда мы голосуем, тайность нас вполне устраивает. Иное дело, когда голосуют за нас. Или против нас, как сегодня. Тогда мы и вспоминаем про справедливость.

– Что же ты предлагаешь?

– Я ничего не предлагаю. Просто я убежден, что тайное голосование при всей его кажущейся демократичности в данном случае просто бред. Оно оправдано только тогда, когда мы выбираем себе начальников. От которых потом сами же зависим. Нет, не тем, что, оказавшись избранным, он может мстить всякому, кто против него голосовал, это тоже, но это мелочь. А тем, что если мы выберем себе по душе дурака, прожектера или авантюриста, то сами же потом за все его глупости расплачиваемся… Всегда и во всем должна быть обратная связь. Но сейчас ее нет, ибо любой из заваливших сегодня Сватова никак не зависит от результатов голосования. Право решать мы ему дали, а ответственность за решение оставили на его совести. Но совесть, как известно, понятие безразмерное…

С этим я был согласен, хотя кое-что в логике Дубровина мне представлялось спорным. Любому Федьке как раз и нужен в начальники дурак или такой же, как он, проходимец.

– Любой проходимец, – стоял на своем Дубровин, – имеет право голосовать за такого, как он. И  д о л ж е н  иметь такое право. Это вполне демократично и справедливо. Вопрос лишь в том, кого окажется больше, на чьей стороне большинство голосов… Если вас не устраивает такая справедливость, меняйте условия, общественный климат, не давайте Федьке ни процветать, ни размножаться, чтобы в конце концов он оказался в меньшинстве. Но имейте в виду: голосовать за вас он никогда не будет, а будет пакостить вам и травить вас беспощадно.

– А вас? – спросил Сватов тоном, не предвещавшим ничего хорошего.

Но Геннадий Евгеньевич не стал задираться. Понимая сложность положения приятеля, нашел в себе силы совершить обратный вираж, сведя разговор к житейской конкретности.

– У нас в науке проблема с тайным голосованием худо-бедно, но решается. На любой защите, если при подсчете голосов диссертация не проходит, а замечаний во время ее обсуждения не было, членам ученого совета просто предлагается голосовать снова.

– А если и снова большинство против? – спросил я.

– Тогда автоматически распускается ученый совет. Как не проявивший должной научной принципиальности… Вот так.

Взявшись наконец за свирельку, Геннадий Евгеньевич Дубровин изобразил что-то грустное, вполне подходящее к случаю.

Вот против него-то и выступил Федор Архипович явно. В полной мере воспользовался научной демократичностью… Здесь-то терять ему было нечего и незачем устраивать тайны. Вышел против Дубровина он один на один, что называется, с открытым забралом. И не куда-нибудь вышел, а прямо… на защиту Дубровиным докторской диссертации по специальности «экономическая кибернетика». Из чистого электронщика Дубровин давно уже переквалифицировался в экономиста. Его занимали теперь задачи создания гибкой и подвижной системы цен, отражающей не столько затраты труда, как это принято, сколько его общественную полезность, что сразу бы выбивало почву из-под ног любого Федьки, кому видимость работы всегда важнее пользы, которую она приносит. С помощью цен и предлагал Дубровин управлять производством.

Это Федору Архиповичу не подходило. Особенно чтобы мерить все по полезности да еще с помощью кибернетики, отчего человек выпадает. Про все это ему Осинский, бывший начальник Дубровина, пояснил, про всю общественную вредность такого псевдонаучного подхода. И даже написал текст выступления на ученом совете. Хотя главное Федька и сам понял. Про то, что хотят его эксплуатировать как члена общества дважды: сначала забирая, что ему положено, а потом еще заставляя горбатиться. Федор Архипович и сам ощущал себя частицей общества, отчего общественную полезность он правильно чувствовал как свою личную пользу, которую и приносил себе в меру возможностей.

Все происшедшее дальше настолько неправдоподобно, что походит скорее на какой-то кошмарный сон. Мне, во всяком случае, снилось все это потом не однажды. И сейчас не разобрать уже, наяву это было или во сне. Что именно наяву, а что во сне. И большой зал академического президиума, где столы поднимаются амфитеатром, как в Колизее, только не каменные, на которых сидеть сыро, а из черного мореного дуба. И арена внизу, как для боя быков. И красная скатерть на столе, вроде бильярдного, с дубовыми ногами. И научные корифеи в первых рядах амфитеатра, а выше научные сотрудники и прочий персонал, на самой галерке – публика. Одеты все хорошо и недешево, будто вообще не на работу пришли, а в цирк или на корриду.

Огласили заявление Дубровина, потом его анкету и характеристики… Потом он стал выступать. Выступил понятно и убедительно, только все время мешал Сватов – во сне мы всегда почему-то оказывались рядом, хотя на самой защите сидели в разных концах зала. Федька нашему приятелю да и всем нам нервы к тому времени здорово потрепал, вот и представлялось все каким-то неестественно дерганым. Сватов почему-то выкрикивал странные лозунги в защиту Федьки и против Дубровина.

– Он не наш человек, – кричит, – он математик, он технократ. Ему не нравится общество, в котором он живет, он не хочет жить по его законам, он против Федьки… Если Федьки не будет, кто нам станет создавать дефицит?..

И так далее, себя не помня, взывал к обществу, к сознанию. А члены ученого совета, все выслушав, уже удалялись на голосование, согласно покачивая головами. Идеи Дубровина им нравились.

– Опомнитесь! – кричал Сватов, срываясь с места и выбегая на арену. – Что вы делаете! Вы же рубите сук, на котором мы все сидим…

Но его не слушали, а все шли и шли, как на демонстрации, только строго.

– Учтите! – кричал Сватов. И даже за руки их хватал. – Победить вы можете только большинством голосов. Но не от присутствующих здесь безумцев, а от общего числа. От всех, кто остается в зале и ждет ответа. От всех, кто вообще живет в этой стране. Где вы возьмете столько белых шаров?!

Но его не слышали, а шли за Дубровина голосовать, забыв про Федьку.

И тогда слово взял Федор Архипович.

– Я практически не согласен, – сказал он.

Хотя видно было, что не согласен он и теоретически.

– Позвольте от лица трудящихся, которых что-то не видно в этом зале, – начал Федька по бумажке, чтобы не сбиваться, – позвольте спросить, как члены партии, сидящие здесь, оценивают предложения дис-сер-тан-та… – Федька это слово произнес смачно, как матюкнулся, – …о росте цен? – И посмотрел в зал нахально. И, снова глянув в бумажку, рубанул, как сапогом в трухлявую сыроежку: – Соответствует ли такая позиция марксистской точке зрения?..

Говорил Федор Архипович долго. Разбираться так разбираться, не спеша. Спешить вообще некуда. Спешить нужно только при ловле блох и прочих насекомых. Рубил прямо под корень.

– Допустим, гражданин диссертант хочет повысить таким образом рентабельность. А кому нужна такая рентабельность? Только не нашему рабочему и крестьянину. Это ведет к ухудшению нашего материального положения. А оно у нас и так не чтобы очень. Хуже, чем у некоторых…

Тут он к президиуму повернулся. И так зыркнул, как на гниду.

Сначала его слушали очень внимательно, стараясь вникнуть в изложение мысли. Все интересовались друг у друга, кто он такой. Потом стали улыбаться.

– На каком языке он говорит? – спрашивал Сватов.

Слова, мол, знакомые, а со смыслом что-то никак.

Федька, видно, устал, стал вытирать платком лоб и шею. Был он, без кепочки и без шляпы, лыс, как колено. И череп у него, как колено, бугристый, незагорелый, бледный, как растение, выросшее под доской.

– При социализме, – говорил Федька, – производство не может регулироваться спросом и предложением. Это ясно любому дураку, – добавлял, отступая от написанного.

Мы, мол, не на базаре. Экономика на принципе базара нам не нужна (это он вместо «рынка» такое понятие применил – яснее и ближе к простому человеку), чтобы у нас цены прыгали. Мы за стабильность и гарантии во всем.

Про гарантии тоже вставил от себя. И хорошо получилось. В зале даже засмеялись. А Федька почувствовал поддержку и вовсе распалился:

– Цена по-ихнему – регулятор. Но нам таких регуляторов не надо. Мы сами умеем регулировать. И никакая кибернетика здесь ни при чем…

Тут он совсем вспотел и снова стал тереть платком лысину и шею.

– Населению это не подходит.

Секретарь ученого совета стал названивать в колокольчик. В зале уже сплошной хохот. Но Федор Архипович тоже не лыком шит, все, что надо, у него раньше записано. Заглянет в бумажку и дальше шпарит, он уже подходил к планированию:

– А как же тогда планировать с помощью цен, если при ближайшем коммунизме все будет бесплатным?

Вот тут он не сомневался. Он всей своей жизнью, можно сказать, общество к этому приближал, чтобы все бесплатно. Для начала пусть и не для всех.

Хотя никто его уже не слушал.

Но никто и про регламент не вспоминал. Регламент по положению ни для кого не ограничен: сколько хочешь, столько и крой. Очень демократично. Председатель даже к порядку бросил призывать. Только схватился руками за голову и тихо стонал.

– Такова теоретическая платформа новоявленных идеологов «политической экономики», – опять шпарил Федька по бумажке. – Но мы имеем дело с обществом, а не со стадом коров.

Про коров он специально добавил – для понятливости.

Тут публика на галерке совсем разошлась и стала свистеть.

Вдалбливали, вдалбливали ему, а он пошел по-своему и прямо невпопад:

– Уважаемые академики, профессора и доценты, вам, конечно, зарплата позволяет… Но как же другим? А если которых беспокоит отсутствие в свободной продаже таких пищевых продуктов, как икра, осетрина или фисташки с бананами, так мы этого не едим. И не будем есть… Вот этими руками, – Федька свои руки показал, вперед вытянул, отчего они стали длинными, Дубровину почти до лица. – Вот этими руками, граждане, на икру не заработаешь…

– Это уж точно! – кто-то из зала кричит. – Только если украсть.

Понесло человека не в ту степь. И тут уж ему никак не остановиться, вздулся, как мыльный пузырь, и дальше давай раздуваться… Да и не один он уже на трибуне – один бы не смог молотить так долго. Целая вереница федек, очереди никто не ждет, все напирают и буквально орут, хватая один у другого микрофон.

– Давайте думать о последствиях! – один призывает.

– Мы не должны сдавать свои позиции! – другой кричит.

– Кому нужно ваше саморегулирование?! – третий возмущается. – Это же демонтаж!

– Согласен ли он с мыслями министерства?

Тут Дубровину пришлось отвечать. Это уже не просто Федька, а бывший его начальник Анатолий Иванович Осинский требует ответа. Почему, мол, ушел из нашей системы?

– Линию министерства, как вы ее понимаете, я считаю ошибочной и сейчас. Создание бесчисленного множества контор под видом АСУ – это глупость или преднамеренный обман государства.

Но Федька не слушает. Он упрямо заворачивает по бумажке о последствиях:

– К чему это ведет, легко увидеть на действиях самого обвиняемого. – Здесь он умышленно соусу добавил, назвав Дубровина обвиняемым. – Между прочим, им уже давно занимается прокуратура.

И переходит к личным свойствам диссертанта, к истории давнего увольнения из вычислительного центра.

– Прошу огласить мое непосредственное заявление по поводу ухода Г. Е. Дубровина по собственному желанию.

– Это к делу не относится, – кричит кто-то с места.

– Относится, – Федька ему в ответ.

– Не относится! Не относится! – кричит одна половина зала.

– Относится! Относится! – старается вторая. Прямо скандирует.

Хоть к тому времени и мало людей осталось в зале, но самые заводные. Кричат, как на футболе, когда судья зажимает пенальти.

– Вы положения не знаете, – заявляет Федька, и те, что спорили, сразу притихли. – Все надо оглашать, извините и подвиньтесь.

Ученый секретарь начал зачитывать заявление. А там двадцать страниц. Пять прочел и остановился. Может, хватит? Нет, кричат, валяй дальше. Народ правду желает знать о том, за кого голосуем. Кто проповедует оценивать труд по общественной полезности, намекая на свою собственную пользу…

Пришлось читать все, и оказалось, вполне интересно:

– Относительно пояснения Дубровина об уходе его с поста главного инженера АСУ по собственному желанию прошу членов ученого совета внимательно изучить «Справочник С-8 – наименование мотивов увольнения с работы» и проанализировать, какие мотивы входят в понятие «собственное желание» и подходят ли они под «собственное желание» Г. Е. Дубровина.

«А. Причины, не подлежащие предупреждению (предусмотренные законом):

в связи с окончанием работы и срока договора. Призыв в Советскую Армию. Уход на пенсию по возрасту. Уход на пенсию по инвалидности. Организованный набор. Сокращение штатов. Уход на учебу. В порядке перевода…»

Причины известные, но сразу видно, что Дубровину не подходят. Ученый секретарь продолжает:

«Б. Причины, подлежащие предупреждению (текучесть кадров): несоответствие работы специальности или квалификации; неудовлетворенность профессией…» Здесь тридцать семь пунктов. Читать дальше?

– Читать, читать, – кричит галерка. В том смысле, что ученым не вредно узнать жизнь.

– Не читать, – упорствует президиум.

Прекратить, мол, измывательство. В том смысле, что уже по домам пора… Председатель вызванивает колокольчиком:

– Я призываю к порядку.

Тогда, выпив сразу два стакана воды, ученый секретарь продолжает, но уже быстро:

– …«грязная работа, тяжелые условия труда, работа на открытом воздухе, женитьба, замужество, рождение ребенка…»

Ну и так далее, все тридцать семь пунктов. Потом переходит к сути Федькиного заявления:

– «Г. Е. Дубровин утверждает, что ушел из АСУ «по собственному желанию». Чем же оно было вызвано? Из тридцати семи пунктов разберем наиболее весомые:

По состоянию здоровья – не болел…

Смена места жительства – не менял…

Неудовлетворенность размером заработной платы, а кто ею удовлетворен?..

Отсутствие перспектив в решении жилищно-бытовых вопросов – получил квартиру…

Таким образом мы должны отклонить все эти причины и оставить только две по статье 33 КЗОТа:

Несоответствие служащего занимаемой должности вследствие недостаточной квалификации…

Систематическое неисполнение служащим без уважительных причин обязанностей, возложенных на него. Как правило, работник в таких случаях просит, чтобы его отпустили на все четыре стороны… Именно так и поступает Дубровин…» Вот тут и вступил Федор Архипович. Факты на его стороне:

– Что касается заявления диссертанта, будто создание большого количества АСУ идет в ущерб их глубине роста, так это очередной собственный вымысел гражданина Дубровина, потому что наша партия и правительство пока еще никому не давали указания ничего создавать поверхностно и без глубины. А огромные средства, всем выделяемые, позволяют создавать любое количество чего угодно… Демагогия же гражданина Дубровина насчет глубины всем очевидна. Практически он работать не хочет, а предпочел изъявить собственное желание сидеть в глубине своих научных кабинетов. Человек, конечно, ищет, где лучше, рыба, где глубже. Но советский ученый не рыба и не подводная лодка. Профессор весь должен быть на поверхности, как на ладони. И чтобы понятно.

Тут Федька вполне торжествующе посмотрел в зал.

– Середины, – говорит, – тут нет. Это еще классики мирового пролетариата указывали, что кто не с вами, тот за нас. А теперь голосуйте, – закончил победно.

Но слишком долго Федор Архипович выступал. Так долго, что всех доконал. Очевидно, поэтому за Дубровина проголосовали единогласно. Даже те, кто теоретически был против, бросили свои шары за Дубровина, забыв про научную принципиальность.

Кто остался из публики, пошел Дубровина поздравлять. Бесспорная, мол, победа…

А ученый секретарь вежливо подходит к Федору Архиповичу и просит слова его текста, чтобы, значит, их в протокол…

Вот тут-то Федька себя и показал.

– Нет, – говорит, – у меня. Извините и подвиньтесь… А вы разве не записывали?

Ловко предусмотрено. И сразу в Москву «телега» – на весь ученый совет. Так, мол, и так, работают с явным грубым нарушением. Надо было все дословно стенографировать…

Из Москвы тут же решение: защиту Дубровина не засчитывать, а ученый совет… распустить, как нарушивший правила.

Во сне это так все было или наяву, если наяву, то с такими ли подробностями? Сейчас, повторяю, по прошествии времени и не разберешь. Да это и неважно. Важно, что было, и Федька на ученом совете выступал, и совет после проверки комиссией ВАКа был распущен, и защита диссертации так в Москве и не утверждена. Этим нас Федька сразил и ошеломил окончательно.