Текст книги "Ардабиола"

Автор книги: Евгений Евтушенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)

– Лучше не стоит, сэр… – ласково покачал головой китаец.

В полосатом шезлонге сидела старуха-гаваянка и сосала большую шкиперскую трубку, прихлебывая французское шампанское.

– Верить? – раздалось из черного провала ее рта.

– Верить? – И драгоценное колье, точно такое же, как на почтенных леди из «Хилтона», затряслось от хихиканья над лохмотьями.

Гривс бросился за девушкой, но ее и след простыл.

Гривс шел по улицам, как лунатик, не замечая прохожих и машин. Он знал, куда ему надо было идти.

Крадучись, Гривс подошел к полинезийскому бару.

Нет, на этот раз он не вошел через парадную дверь. Гривс перепрыгнул через невысокую чугунную изгородь и оказался в саду, таинственно мерцавшем от лампочек, подсвечивавших листву снизу. Гривс подошел к распахнутому в сад окну бара и, медленно-медленно выдвигая голову из-за ветвей магнолии, заглянул в окно.

Вдали, за безучастным профилем деревянного идола, Гривс увидел серебряную цепочку на маленькой ноге. Девушка сидела за стойкой, и чья-то рука хозяйски гладила ее по спине.

И тогда Гривс засмеялся.

Он шел по улицам и продолжал смеяться, и люди отшатывались от него…

…«Мы стараемся сильнее» – было кокетливо написано на эмалированном жетоне, приколотом к лацкану представительницы компании «Авиз», которой Гривс сдавал ключ от машины в аэропорту Гонолулу.

В своей изящной красной униформе девушка была похожа на тоненькую струйку томатного сока. С ее мандаринно-просвечивающих мочек свешивались на длинных нитках два хрустальных шарика, наполненных светящимся газом.

Девушка старалась. Ее соперница из Сан-Франциско была побеждена.

– Вы пробыли здесь только два дня. Это преступление, сэр… – обаятельно укоряла Гривса девушка.

– Бизнес… – усмехнувшись, пожал плечами Гривс. – Большой бизнес.

У Гривса отчаянно болела голова, и он озирался по залу в поисках бара.

Напротив Гривс увидел японца, сдававшего ключ от «мерседеса» в офис конкурирующей компании «Херц».

«Японец заблуждается… – подумал Гривс. – Человеческая психология остается такой же. И пока она остается такой же, все может повториться. И Пирл-Харбор тоже».

– Ну как, вы произнесли вашу речь? – спросил Гривс, подходя к японцу.

– Произнес, – вздохнул японец. – Была довольно пошлая обстановка. Дамы пришли демонстрировать туалеты, мужчины – патриотизм. Мне показалось, что все забыли, чем был на самом деле Пирл-Харбор. Знаете, по совести говоря, мне иногда кажется, что я зря занимаюсь всеми этими поездками и выступлениями. Но надо что-то делать.

Да, надо было что-то делать, но что и как, Гривс не знал. И все-таки жить стоило хотя бы для того, чтобы давать по морде таким, как тот, в тирольской шляпе.

– У вас есть еще саке? – спросил Гривс японца. Японец встряхнул свой неразлучный саквояж.

– Кажется, еще что-то осталось… – грустно улыбнулся он.

Нет, теперь Гривс не спутал бы его ни с каким другим японцем. Так грустно улыбался только он.

«Все-таки зря мы бросили на них бомбу в Хиросиме», – подумал Гривс и вспомнил вслух:

 
Все в лунном серебре…
О, если б вновь родиться
Сосною на горе!
 

– Закурим? – спросил Гривс и щелкнул зажигалкой, купленной в «Хилтоне».

Протягивая ровный язычок газового пламени к сигарете японца, Гривс вдруг заметил, что на зажигалке было выгравировано: «Помни Пирл-Харбор!»

– У меня тоже есть такая зажигалка, – сказал японец.

Пирл-Харбор – Москва, 1966–1967

АРДАБИОЛА
повесть

1

Девушка почувствовала на себе взгляд. Девушка была в кепке – не в какой-нибудь кожаной «парижанке», а в обыкновенной мужской буклешке, и подумала, что этот взгляд относится к ее кепке, а не к ней самой. Ей уже порядком поднадоели эти взгляды – то любопытствующие, то осуждающие. Но, может, назло таким взглядам она и продолжала носить кепку. Есть взгляды, которые скользят по тебе, как будто у них нет веса. Но у этого взгляда была тяжесть, заставившая вздрогнуть девушку.

Девушка стояла на задней площадке битком набитого старенького трамвая, придавленная к окну, так что козырек ее кепки упирался в стекло. Толстяк в украинской вышитой рубашке с красненькими кисточками поставил ей на дешевенькую туфлю-вельветку еле впихнутое в трамвай овальное, в человеческий рост зеркало в оправе с завитками из фальшивой бронзы, сделанное под мебель Зимнего дворца или под что-то подобное. На обратной стороне зеркала висел неотодранный ярлык мастерских художественного фонда. Девушка еле высвободила ногу из-под зеркала и на мгновение поджала, потому что ногу некуда было ставить. Слева от девушки в зеркале отражалось лицо толстяка с глазами, выпученными из-под огромного побагровевшего жировика на лбу, делавшего его обладателя похожим на носорога. Толстяк уставился свирепым взглядом в зеркало, обнятое его борцовскими ручищами. Исход борьбы – кто – кого: или он зеркало, или зеркало его – еще не был предрешен. Справа от девушки покачивались потусторонние, непонятного пестренького цвета глаза, полузатененные засаленной, потерявшей очертания шляпой. Из-под шляпы что-то икало в плечо девушки, обдавая ее плодово-ягодным бормотушным запашком. В ее бедро больно упиралась бутылка, пребывающая в кармане соседа. Взгляд, который почувствовала девушка, был не из трамвая. Девушка посмотрела в окно и увидела, что взгляд исходит от кого-то за рулем оранжевого пикапа-«Жигуленка», почти уткнувшегося в трамвайный буфер, к которому мальчишки привязали для музыкального развлечения пустую консервную банку, колотящуюся при движении по булыжинам. Лобовое стекло пикапа было пыльным, и лицо водителя лишь полупроступало. Но глаза виднелись отчетливо, как будто существовали отдельно от лица. Глаза были похожи на два неестественно голубых светящихся шарика, подвешенных в воздухе над рулем пустой машины, которая идет без водителя, сама по себе. Девушке в кепке даже стало страшновато. Трамвай дернулся и пополз дальше по старомосковской улочке, где на подоконниках деревянных домов стояли обвязанные марлей трехлитровые банки с лохматыми медузами «чайного гриба» и зеленые пупырчатые рога столетника. Трамвай доживал свое время вместе с этими домами, и казалось, что между трамваем и домами было какое-то грустное взаимопонимание. Оранжевый пикап продолжал следовать за трамваем, и взгляд из пикапа продолжался. Девушка в кепке опустила глаза, с трудом вытянула из прижатой к стене полиэтиленовой сумки с изображением Мишки – героя только что закончившихся Олимпийских игр – «Иностранную литературу» и еле раскрыла ее, потому что между лицом и окном почти не было пространства. Перед глазами прыгали буквы, кое-как складывающиеся в словосочетания, такие далекие от пыхтящего толстяка с зеркалом, от чужой бутылки, упирающейся ей в бедро, от двух голубых шариков внутри кажущегося пустым оранжевого пикапа, от нее самой. «Да, я намерена торговать своим телом. И заявляю об этом во всеуслышание! – сказала Мэри-Джейн Хэккет, приехавшая из штата Кентукки. – На талант спроса уже нет. Им подавай просто тело. Молодое и аппетитное». Взглянув поверх «Иностранной литературы» в окно, девушка снова увидела те же самые неотрывные глаза, отдельные от лица. Но вдруг на мгновение включились дворники, смывая струйками воды пыль с лобового стекла оранжевого пикапа, и глаза обросли лицом. Лицо было мужское, сильное и даже почти молодое, если бы не резкие морщины на загорелом лбу. Голова была наголо выбрита, и человек за рулем походил на чуть постаревшего солдата или на кого-то, только что выпущенного из тюрьмы. Бритый не улыбался, не заигрывал глазами – он только смотрел. Девушке стало не по себе. «Может быть, мне кажется, что он меня преследует? Едет за трамваем, да и все… Смотрит на трамвай, а вовсе не на меня и даже не на мою кепку, – подумала девушка и снова защитилась „Иностранной литературой“. – А может быть, мне тайно хочется, чтобы меня преследовали? Для этого и кепка? – съязвила девушка самой себе. – Может быть, я тоже Мэри-Джейн, только недоразвитая?» Буквы перед глазами снова затряслись в такт движению трамвая по еще дореволюционным булыжникам.

«– Фи, фи, Мэри-Джейн, – сказал высокий молодой человек.

– А когда, интересно, ты в последний раз целовал девушку? – требовательно спросила она.

– В двадцать восьмом году, в честь избрания президентом Герберта Гувера, – не задумываясь ответил тот.

Все в приемной добродушно рассмеялись».

И девушке показалось, что над ней все тоже рассмеялись, но только далеко не добродушно: и толстяк с зеркалом – так, что затанцевали красненькие кисточки его украинской вышитой рубашки, – и тощий выпивоха в засаленной шляпе, поддавая ей бутылкой по бедру, и бывший невидимка за рулем оранжевого пикапа. Про себя девушка считала остановки: «Первая… вторая… третья… Следующая моя». Втиснула «Иностранную литературу» в сумку, стукнувшись козырьком кепки о край зеркала, и, пробиваясь к выходу, все-таки взглянула в сторону окна сквозь чьи-то слипшиеся лица и плечи: в просветах неумолимо брезжило нечто оранжевое. Соскочив с подножки трамвая и выдергивая сумку, потому что голова олимпийского Мишки на полиэтилене застряла в захлопнувшихся дверях, девушка с тоской подумала, не глядя в сторону пикапа: «Только бы не пристал… Этого еще не хватало для полного счастья». Но когда трамвай двинулся и девушка попыталась перейти улицу, оранжевый бок пикапа вырос перед ней, и крепкая рука распахнула дверцу.

– Садитесь.

Сзади возмущенно загудел мебельный фургон.

– Садитесь, – повелительно сказал бритый. – Здесь нельзя стоять. Я вам все потом объясню.

И девушка, сама не зная почему, села, и пикап двинулся, как и прежде, за трамваем, сопровождаемый неукротимым призраком мебельного фургона, видневшегося в зеркальце заднего обзора.

– Что вы мне объясните? – спросила девушка, не глядя влево и смертельно злясь на себя за то, что неизвестно почему оказалась в этом оранжевом пикапе. В пикапе был какой-то странный огородный запах.

– Я ехал за вами, – ответил бритый. – Меня испугало ваше лицо.

– А меня ваше… – передернулась девушка.

– Вы думали о бессмысленности жизни, – не слушая ее, продолжал бритый. – Я это понял по вашему лицу. А если человек мыслит даже о бессмысленности жизни, то жизнь уже этим небессмысленна…

– Вы каждый раз повторяете эту заученную фразу, когда ездите за трамваями и высматриваете женщин? А троллейбусами и автобусами вы тоже не пренебрегаете? С поездами метро, наверно, посложнее – на «Жигулях» под землю не въедешь?.. – спросила девушка, а сама сжалась: «А ведь я действительно думала о том, что жизнь бессмысленна, особенно когда увидела рачьи буркалы толстяка, обнимающего зеркало… А потом – эта бутылка в бок… Впрочем, кто не думает о бессмысленности жизни, когда тебя давят со всех сторон… Тоже мне философ-провидец… Это наверняка старый трюк автомашинного бабника. Разыгрывает сочувствие к женским страданиям, написанным на так называемых прекрасных измученных лицах… Частник за рулем в роли трамвайного сострадателя… Французский барон целовал девушку низкого звания, ее до себя возвышая… Почему в этом пикапе пахнет огородом?»

– Не надо так, – не раздражаясь, сказал бритый. – Вы все равно не верите тому, что сейчас говорите и думаете. Иначе бы вы не сели в мою машину.

– А почему я должна была в нее сесть?

– Вы не были должны. Но вы сели. Значит, вам так хотелось.

– Мне совсем не хотелось. Я растерялась от гудков этого дурацкого мебельного фургона. Остановите машину. Куда вы меня везете?

– За вашим трамваем.

– Я уже вышла из него. Я приехала.

– Вы никуда еще не приехали. Вы еще там, в трамвае. Видите, это ваше лицо прижато к окну. Вы думаете о бессмысленности жизни. Потом вы замечаете на себе взгляд. Еще не понимаете – чей. Оглядываетесь. Толстяк с зеркалом. Забулдыга в том, что было шляпой. Нет, не они. Тогда вы поднимаете глаза и видите меня. Не лицо, а нечто туманное, потому что лобовое стекло в пыли. Может быть, вы видите только мои глаза. Они вас пугают. Вы прикрываетесь «Иностранной литературой», но сквозь страницы ощущаете мой взгляд. Я чувствую, что я вам нужен, и поэтому еду за вашим трамваем.

– Мне не нужен никто.

– Тогда вы несчастны. Но это неправда. Вы просто растеряны и не знаете, что вам делать.

– Слушайте, что вы мне лезете в душу? Остановите машину…

– Я остановлю ее, когда остановится трамвай, в котором вы еще едете. Вот я включаю дворники, и они смывают пыль с лобового стекла. Теперь вы видите мое лицо. Вас пугает моя бритая голова. Вы опять защищаетесь от меня «Иностранной литературой» – только торчит ваша кепка над обложкой. Трамвай останавливается. Я останавливаюсь тоже. Вы сходите с трамвая, и… Постойте. Не надо открывать дверцу машины изнутри. Вы ее еще не открыли снаружи. Вот загудел мебельный фургон. Вот я вам говорю: «Садитесь». Вот вы сели и сами не можете понять, почему вы это сделали.

Девушка сделала попытку открыть дверцу машины, но ее руку властно перехватила рука бритого. Несмотря на жесткое движение, сама рука была мягкой, негрубой. Девушку поразило, что рука не показалась ей чужой. Голос показался тоже не чужим:

– Не уходите.

Трамвай тронулся, выплевывая из себя вослед пассажирам их пуговицы.

Все тот же мебельный фургон издал уже не гудок, а вопль, и пикап опять двинулся по тем же трамвайным рельсам. На выбоине в булыжниках машину тряхнуло. Девушка услышала за спиной странный звон и невольно обернулась. Все пространство внутри пикапа было заполнено. Звенели три ящика с бутылками – один с шампанским, второй с водкой, третий с минеральной водой. Покачивались два эмалированных ведра – одно с помидорами, другое – с огурцами. Из корзины выкатывались яблоки и груши, натыкаясь на морды трех бледных в предчувствии зажаренности поросят, почивающих на грудах зелени – петрушки, кинзы, укропа, цицмати, мяты, редиса. Вот почему в пикапе так пахло огородом.

– Что это? – вырвалось у девушки.

– Это все мы с вами сейчас будем пить и есть, – не улыбнувшись, сказал бритый.

– Слушайте, если вы думаете, что я буду частью вашего психологического эксперимента… – вспылила девушка. – Остановите, наконец, машину!

Бритый вдруг круто завернул и затормозил, взобравшись правыми колесами на тротуар, так что музыкальная дрожь прошла по всем бутылкам. Мебельный фургон, громыхая, промчался мимо, и оттуда яростно погрозил волосатый кулак с наколкой.

Бритый выключил зажигание и, откинувшись спиной, закрыл глаза. Голубые шарики, светящиеся изнутри, исчезли под мертвыми веками. Лицо вдруг потеряло силу черт, стало безжизненным, как будто вот-вот распадется. Только морщины на лбу сохраняли свою резкость. Их было ровно три.

– Вы что, меня не слышите? – срывающимся голосом почти закричала девушка.

– Слышу, – ответил бритый. – Вы вышли из трамвая. Но вы не сели в мою машину.

«Сумасшедший, – подумала девушка. – А может быть, он просто болен и у него горячка? Белая горячка?» И вдруг, к своему ужасу, почувствовала, что не может открыть дверцу машины – рука не поднимается. «Гипнотизер? – мелькнула лихорадочная мысль. – Почему я сижу с ним, как дура, и не выхожу из машины? Нет, он не гипнотизер… и непохож на мошенника». И вдруг внезапно возникшим в ней материнским чутьем она догадалась: он смертельно устал, и ему просто-напросто хочется спать. Может быть, он уже спит? В бритом, беспомощно откинувшемся на спинку сиденья, было что-то от мальчишки. Вконец измотанного мальчишки.

– Что с вами? – осторожно прикоснулась она к его руке, словно стараясь убедиться в том, что он не умер. – Вы спите?

– Нет, я не сплю, – ответил бритый, не открывая глаз. – Но спать мне очень хочется. Я не спал уже трое суток.

– Ну и поспите… Хотите, я посижу рядом с вами, пока вы спите? – сказала она неожиданно для себя, сама пораженная тем, что не уходит и не может уйти.

– Хочу… А вот спать не смогу. Я только немножко отдохну. Можно?

Она даже не ответила «можно». Только спросила:

– А почему вы не спали трое суток?

– Самоутверждался… Пытался стать гениальным, – еле прошевелил он губами, пробуя усмехнуться над собой.

– И получилось? – попробовала усмехнуться и она, но тоже не вышло.

– Кажется, да… – Он открыл глаза, и она увидела красные прожилки бессонницы вокруг голубых шариков. – Черт с ней, с моей гениальностью. Но вы знаете, мне сейчас никак нельзя умирать. Я должен быть осторожен с собой, как с драгоценностью. Мне нельзя летать на самолетах, потому что они разбиваются. Мне не стоит водить машину, потому что какой-нибудь пьяный идиот может в меня врезаться. Мне даже на улицу лучше не высовываться – вдруг на меня свалится кирпич. Меня нужно запереть в четырех стенах лаборатории и приковать для надежности цепью. Я, кажется, сделал великое открытие… Знаете, может быть, я – сегодня самый нужный человечеству человек…

– Многие так про себя думают, – сказала девушка. – Я почему-то не могу выносить лицо одного телевизионного диктора. Он, безусловно, уверен в том, что он – самый нужный человечеству человек. А он просто-напросто жирный попугай в галстуке и запонках.

– Вы не очень нежны в определениях, – сказал бритый. – Еще в окне трамвая я заметил, что, несмотря на вашу растерянность перед жизнью, у вас жесткие серые глаза. Это спасет вас. Или убьет. От растерянности иногда становятся злыми. По-моему, и кепку вы носите от злости. Для вас кепка то же, что для меня бритая голова. Я ее обрил сегодня. Назло. Кому точно – не знаю, но назло. А все-таки вы думаете – какой человек сегодня самый нужный? Сразу для всех стран, для всех людей?

Девушка задумалась.

– Человек, который дал бы людям общую веру во что-то, – запинаясь, сказала она всерьез.

– Чепуха! – с веселой уверенностью воскликнул бритый, оживая на ее глазах. – Общей веры для всех никогда не может быть! Как может быть общая вера во что-то у мерзавца с честным человеком? На этом все христианство заклинилось, и не только оно… Общая вера во что-то – это слишком размыто, бесплотно… С конкретным злом можно бороться только конкретными идеями. Подумайте – какое конкретное зло сейчас угрожает всем?

– Война, – сказала девушка. – Вы что, изобрели антибомбу?

Бритый погрустнел, его голубые шарики на миг потеряли внутреннее свечение.

– Нет, антибомбы я не изобрел. А жаль, – тихо сказал он и опять ушел в себя, закрыл глаза. – Но я создал ардабиолу.

– Что? – не поняла девушка.

– Ар-да-би-о-лу, – терпеливо произнес он по складам, не открывая глаз. – Я никогда не отличался скромностью. Моя фамилия Ардабьев. Но это не только моя фамилия. Это фамилия моего отца. Моего деда. И дальше, дальше. По семейным преданиям, фамилия произошла от выражения «Орду бьем…».

– А что же такое – эта ваша ардабиола?

– Это растение. Хотите посмотреть? – Не дожидаясь согласия, он открыл снова засветившиеся голубые глаза и, обернувшись назад, извлек из-под груды зелени ничем особенным не приметную ветку, на которой висело несколько небольших зеленых плодов. – Не правда ли, они похожи на фейхоа?

– Я никогда не видела фейхоа, – призналась девушка. – Это, кажется, японский фрукт?

– Почему японский? Он растет и у нас, на побережье Черного моря, – словно обиделся Ардабьев.

– Я никогда не была на море.

– Будете… Море от вас не убежит. Но это растение ничего общего не имеет с фейхоа. Оно – дитя насекомого и другого растения.

«Сумасшедший, – утвердилась в своем опасении девушка и снова захотела выйти из машины, и снова не смогла. – А вдруг он вправду – гений?»

Теперь уже не сзади, а справа раздался воинственный клич грузовика, пытавшегося выехать из ворот, которые, оказывается, загородил оранжевый пикап. На воротах была надпись: «Швейная фабрика имени Рихарда Зорге».

Ардабьев с тяжким вздохом свел машину снова на трамвайные рельсы.

– Вы знаете этот район? – спросила девушка.

В его глазах появилось смущение, и ее испуг сразу растворился в их мальчишеской голубизне.

– Нет, – честно признался он. – Я просто ехал за вашим трамваем и понятия не имею, где мы сейчас.

– Поверните в следующий переулок направо. Вот так… Теперь поезжайте прямо под знак. Не бойтесь, здесь нет милиции, – скомандовала девушка. – Ну вот, мы и приехали. Здесь нам не будут мешать ни мебельные фургоны, ни грузовики швейных фабрик. Рассказывайте мне про вашу ардабиолу…

– Это канал, – с восхищенным удивлением сказал Ардабьев, остановив пикап на песчаном холме прямо над поблескивающей рябью воды, закованной в бетонном русле. На берегу почти никого не было – только старичок-рыбак сидел с безнадежной удочкой, и пожилая пара рядом с еще мокрым, только что вымытым «Запорожцем», сидя на траве, макала крутые яйца в раскрытый спичечный коробок с солью.

Ардабьев вышел из машины, с хрустом потянулся, подставляя лицо солнцу и опять закрывая глаза. Девушка тоже вышла, но надвинула козырек кепки поглубже. Она не хотела солнца на лице.

– Может быть, вам хочется есть? – спросила она. – Вы сегодня завтракали?

– Кажется, нет, – неуверенно сказал Ардабьев, полуслыша ее и наслаждаясь солнцем, растекшимся по лицу.

Девушка полностью завладела инициативой.

– У вас прекрасные помидоры и огурцы в машине. Соль есть?

– Нет, – счастливо жмурясь, ответил Ардабьев.

– Возьмите из ваших запасов и съешьте. Соль я сейчас принесу.

Девушка подошла к пожилой паре и вернулась со щепоткой соли в ладони. Ардабьев уже сидел на песке с двумя огурцами и двумя помидорами на газете. Рядом стояла бутылка шампанского.

– Это что – со стола вашего завтрашнего дня рождения? – спросила девушка, высыпая соль на газету.

– Не догадались, – покачал бритой головой Ардабьев. – Завтра у меня так называемое отмечание кандидатской. Мотаюсь сегодня с утра, как угорелый, и чувствую себя полным ничтожеством. Вы думаете, что так легко достать трех поросят?

– Не думаю, – в первый раз улыбнулась девушка. – Кстати, они не испортятся?

– Черт с ними, – махнул рукой Ардабьев. – Жаль, что их нельзя начать немедленно есть. Одного поросенка мы дали бы вон тому рыбачку, другого – той паре у «Запорожца», а третьего съели бы сами… А шампанское и водку расставили бы шеренгой на берегу канала. Вот это было бы отмечание диссертации!

– А о чем она? Об ардабиоле? – осторожно подвела его к ускользавшей теме девушка.

– Если бы… Моя диссертация ни гроша ломаного не стоит по сравнению с ардабиолой… Вы знаете, как ни смешно, она о помидорах… – И Ардабьев вонзился крепкими ровными зубами в алое тело помидора, даже забыв его посыпать солью.

Ардабьев был действительно и смертельно усталым, и смертельно голодным. Девушка точно догадалась и о первом, и о втором. Помидорные семечки вместе с соком брызнули на его еще совсем новые ярко-синие джинсы, но он даже не отряхнул их. Ардабьев сдернул с бутылки шампанского серебряную шапочку, раскрутил проволоку, и пластмассовая пробка немедленно вылетела вместе с фонтаном пены в воздух.

– Половина, кажется, осталась, – посмотрел Ардабьев темно-зеленое тело бутылки на свет. – Стаканов у меня нет.

Девушка отпила немного и отставила бутылку от него.

– Вам не надо пить… Вы не спали, и вы за рулем. А я машину водить не умею.

– Вы говорите со мной, как говорит моя жена, – усмехнулся Ардабьев. – Ехал целый час за незнакомой девушкой в трамвае, а из трамвая сошла моя собственная жена.

Девушке это не понравилось.

– Ардабиола, – сказала она. – Расскажите мне об ардабиоле.

– Если вы дадите мне шампанского, – сказал Ардабьев, опять зажмуриваясь и ложась на песок.

– Вы сказали, что ардабиола – это дитя насекомого и растения? Разве так может быть?

– Шампанского, – просительно проурчал Ардабьев.

– Вам это надо?

– Необходимо.

– Сначала мне показалось, что вы бабник. Потом, что – сумасшедший. Но не показалось, что алкоголик.

– Честное слово, я не алкоголик. Я даже не пьяница. Но мне сейчас обязательно нужен глоток шампанского.

– Оно теплое и противное.

– Оно прекрасное, потому что в нем есть пузырьки. Я заклинаю вас всеми трамваями, мебельными фургонами и грузовиками всех швейных фабрик… Один глоток! Иначе я усну непробудным сном, и вы никогда ничего не узнаете об ардабиоле.

Губами он почувствовал прикосновение горлышка бутылки, поднесенной ему девушкой. Шампанское действительно было теплым и противным. Но пузырьки в нем были.

– Нет, Мишечкиных я не приглашу! – стукнул он кулаком по траве. – Никаких Мишечкиных! Они недостойны пузырьков!

Девушка была терпелива.

– Вы уже выпили. А теперь – ардабиола.

Он закинул руки за голову и, по-прежнему не открывая глаз, заговорил хриплым шепотом, как будто их кто-то мог слышать.

– Вам кажется дикостью, что можно скрестить насекомое и растение? Еще один пример безграмотности человечества. Но кое-кто из нас, генетиков, об этом знает. Из чего состоит насекомое? Из клеток. Из чего состоит растение? Из клеток. Внутри каждой клетки – хромосома, а внутри ее – гены. Мы научились извлекать гены из хромосом. А если их можно извлечь, то можно и соединять в самых различных комбинациях. Только при этом гены надо подвергнуть облучению, чтобы у них не было взаимоотторжения. Нечто вроде сварки двух разных металлов в одно целое… Генная инженерия. Понятно?

– Не все, – ответила девушка. – А природа не отомстит?

– Отомстит, если мы причиним ей зло, станем антиприродой. А если поможем природе, значит, мы сами – природа.

Девушка стряхнула муравья с бритой головы Ардабьева так просто, как будто много раз до этого гладила его голову. Этот свой жест она заметила только тогда, когда он был совершен.

– А для чего вам надо было соединять насекомое и растение?

– Вы слышали что-нибудь о мухе Цеце? – спросил он, вслепую нащупывая рукой на песке недопитую бутылку.

– Слышала… От ее укусов бывает сонная болезнь, – ответила девушка, потихоньку отодвигая от его руки бутылку.

– Не только она. Именно в тех районах Африки, где водится муха Цеце, был обнаружен особый вид рака – лимфома Бэркита… Не прячьте от меня бутылку! Еще один глоток пузырьков. Я их достоин. Я не Мишечкин! Спасибо за жалость… Ну так вот: когда-то один ученый нашел такой штамм мухи Цеце, из которого ему удалось вывести противораковый субстрат.

– Штамм? Субстрат? – Девушка прикусила травинку с коричневой метелкой.

– Штамм – это вид, что ли… Субстрат – ну, скажем, вещество. Основа вещества… Но эти штамм и субстрат были потеряны. Ученый умер. Трагическая история. Хотя не думаю, что этот субстрат был панацеей для всех видов рака. Рак – это разные трагедии организма, которые мы только по нашему невежеству называем одним именем. Может быть, откроем вторую бутылку шампанского?

– Нет, – твердо сказала девушка. – Второй бутылки не будет. Не теряйте нить.

Ардабьев смирился.

– Я теряю только пузырьки. Но за нить держусь. Что такое рак? Инфекция? Результат распада нервных клеток? Никто точно не знает. Некоторые канцерогены как будто точно найдены – например, никотин. Но раком легких заболевают и некурящие. Поэтому, с вашего разрешения, я сейчас закурю, не чувствуя себя смертником. А вдруг есть психологические канцерогены? Почему канцерогенами не являются, например, наши подавляемые в себе мысли? Древние называли рак «желчной болезнью» – болезнью мрачного ощущения жизни. Разве пессимизм не может быть канцерогеном?

– Я знала одного до идиотизма розового оптимиста, – покачала головой девушка. – Но он умер от рака.

– Никто не знает, какое лицо было у этого оптимиста, когда он оставался наедине с самим собой. Часто те, кто пыжится, изображая оптимиста, на самом деле изъедены тайными червями… Рак, видимо, инфекция. Но инфекции легче пробиться в тело, которое слабо защищено психологией. А если усталость – это тоже канцероген? Любая инфекция – яд. Природа настолько гениальна, что против каждого яда в ней есть противоядие. Но иногда это противоядие может оказаться рассыпанным по разным местам – его только нужно собрать, смонтировать и догадаться, что с чем. Природа разгадывает себя нашими головами. Даже такими уголовными, как моя. Ведь сознайтесь, вы подумали, что я уголовник.

– Не забалтывайтесь, – строго сказала девушка. – Тяните нить. Ближе к ардабиоле.

– Тяну, – покорно сказал Ардабьев. – Ардабиола Ардабьевым не выдумана. Она была создана природой, но разбросана по разным генам. Ардабьев догадался об этом. Сначала был федюнник. Ага, не знаете, что это такое? А вы знаете, как называется эта травинка с коричневой метелкой, которую вы жуете? Не знаете! И я не знаю. Но у нее есть имя. И, возможно, вместе с ее соком в вас входит сейчас одна из неразгаданных сил природы. Например, в вас входит иммунитет против, скажем, бокового склероза спинного мозга. У животных инстинкты тоньше, чем у нас, поэтому они чувствуют, какую травку при какой болезни им надо жевать. Но кое-что чувствуют и люди! Вся народная медицина – это дитя наших еще неубитых инстинктов.

– Вы не пережаритесь на солнце? У вас уже начал обгорать нос, – предупредила девушка. – Или это ваше любимое положение при лекциях – лежа, с закрытыми глазами? Итак, федюнник…

– Я родом из Сибири. Федюнник – это такое кустистое растение вроде голубичного, только с невкусными коричневатыми ягодами. В наших местах их исстари едят при раковых опухолях. Или сушат и заваривают… А еще… еще их едят при несчастной любви. У федюнника не только противоопухольная сила, но и антидепрессантная. Есть даже одна запевка. Можно спою?

И не отрывая глаз, не поднимаясь с травы, тихонечко запел:

 
Я милка не удержала,
обнимая сапоги,
и в тайгу я прибежала:
ой, федюнник, помоги!
Без милка я иссушилась,
без милка сошла с ума.
На две ягодки решилась.
Третья просится сама!
А четверта ягодинка
закачала во хмелю,
и такая в ней сладинка,
что не хочется в петлю…
 

– Красиво, правда? Даже в моем исполнении.

– Красиво, – сказала девушка. – Но что делать, когда голова в петле, а ягода в зубах?

– Сначала – проглотить ягоду, – пытаясь быть уверенным, ответил Ардабьев, но сделал паузу. – Если, конечно, она не волчья.

– Пока ягоду не проглотишь, не узнаешь, – нахмурилась девушка и вдруг прикусила губу, как будто ей стало больно. Она слегка побледнела.

Но Ардабьев не видел этого. Его измученные бессонницей глаза на запрокинутом, подставленном солнцу лице были закрыты. Ардабьев давным-давно не лежал с закрытыми глазами под солнцем так, чтобы под затылком был теплый песок, а протянутой рукой можно было взять этот песок в горсть и медленно разжимать пальцы, чувствуя шелестящее сквозь них время.

«В отпуск… Надо поехать куда-нибудь в отпуск, – молча шепнул он себе. – Только спать или вот так лежать под солнцем. Не думать. Счастливый Мишечкин! Как он гордо заявил однажды: „Во время отпуска я полностью выключаю сознание“. Вся беда в том, что, вернувшись из отпуска, он забывает его включить. Но, возможно, этим он тоже счастлив. А я какой-то проклятый. Не умею выключаться. Эта девушка мне нравится. Черт знает почему, но нравится. Так нет, чтобы поухаживать. Опять думаю, как заведенный, о своем. Втаскиваю ее в свои мысли. А она, наверно, от своих не знает, как избавиться. С ней что-то произошло. Происходит. Она уже проглотила какую-то волчью ягоду. А вдруг не одну? Я ей подсовываю свою ардабиолу. А ей, может быть, нужно что-то совсем другое. Почему я думаю об этой девушке вместо того, чтобы погладить ей руку?»