Текст книги "Ардабиола"
Автор книги: Евгений Евтушенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)
Японца встречали несколько офицеров американского флота, почтительно козыряя ему.
Не то чтобы Гривсу стало завидно, но все-таки было немного грустно оттого, что его никто не встречал.
Гривсу не надо было дожидаться багажа: с ним ничего не было. Первый раз в этот день Гривс вспомнил, что, в сущности, он бежал из дома, поссорившись с женой, и теперь, кажется, навсегда. Кто из них виноват, не было важно. Они просто перестали понимать друг друга. Они оба слишком старались быть независимыми, и каждый старался сильнее. И вот он один в Гонолулу. Гривс арендовал «плимут» в компании «Авиз», с которой он ощущал какое-то родственное чувство, несмотря на активное неприятие ее девиза, и направился в город.
Скользя в потоке разноцветных автомобилей по обсаженным пальмами улицам, Гривс невесело вспоминал, как когда-то он искал здесь с карандашом и альбомом лица для будущей картины под названием «Человечество». Жизнь его сложилась, однако, по-другому.
Когда Гривс демобилизовался, отец предложил ему место управляющего на консервном заводе, превратившемся за годы войны в процветающий гигант. Но Гривса раздражало то, что отец разбогател в то время, когда люди погибали. Гривс ушел из дому, решив жить самостоятельно. Долгое время он обивал пороги иллюстрированных журналов, пытаясь продать военные зарисовки. Но война кончилась, и редакторы морщили носы: зачем напоминать людям о перенесенных страданиях? Им нужен был конструктивный оптимизм.
Отчаявшись, Гривс устроился художником на фабрику тканей. Он отдался этому делу с рвением, и вначале ему доставляло удовольствие встречать на улицах платья и рубашки с узорами, придуманными им. Люди хотели празднично одеваться и поменьше думать о войне. Бойкие искорки, цветные четкие линии под Мондриана, чуть асимметричные квадратики под Поля Кле, фантастические инфузории под Миро, и ткани здорово шли. Через несколько лет Гривс женился на дочери хозяина и стал его компаньоном, подыскав на место художника молодого способного парнишку. Теперь у Гривса стало больше свободного времени, и он пытался заняться живописью, возвращаясь к довоенным замыслам. Но рука была слишком набита на бездумных узорах. Рука разучивалась мыслить. Жена посмеивалась над увлечением мужа, считая это странным для человека с положением в деловом мире, и Гривс стал тайно ее ненавидеть, как будто она была причиной его бессилия. Они становились совсем чужими. Постепенно Гривс начал пить.
Однажды новый художник – парнишка с такими же нервно-самоуверенными глазами, как у того русского в самолете, – пригласил Гривса к себе домой. Художник вытащил на середину комнаты большой холст и деловито спросил:
– Не блестит?
Гривс подавленно молчал. На холсте было разбросано множество лиц. Они переливались одно в другое, переполнялись одно другим и разрывали друг друга. И весь этот кажущийся хаос складывался в гармонию единого лица – лица человечества.
Гривс подавленно молчал. Все было правильно: кто-то должен был написать такую картину, и для искусства было неважно, кто именно. Просто Гривс опоздал. С того дня он выбросил краски и холсты и стал пить еще больше…
…Воспоминания о юношеских надеждах и сознание, что они так и остались неосуществленными, не слишком веселили Гривса, ведущего авизовский «плимут» по Гонолулу. Он вдруг почувствовал тяжесть рук, тяжесть лица, уже начинавшего дрябнуть, свинцовую тяжесть в мыслях и подумал, что хотя он и сделал отчаянный побег из внешне удачной, а на самом деле неудавшейся жизни, этот побег запоздал.
Гривс снял номер в «Хилтоне», содрал с себя одежду, бухнулся в постель и заснул под равномерный шум «эркондишена».
«На кой черт я приехал сюда? – была первая мысль, с которой он проснулся. – Да, я приехал взглянуть на Пирл-Харбор. Но что толку смотреть на кладбище собственной юности?»
И все же он должен был увидеть Пирл-Харбор.
Гривс спустился вниз, неприветливо покосившись на мистера Хилтона, розовощеко сиявшего из позолоченной рамы в холле.
Публика, сновавшая в холле, была, в основном, пожилая: дохлые леди с искусственными цветами на шляпках, в драгоценных колье, тщетно прикрывавших морщинистые шеи, и такие же апоплексические джентльмены в шортах, обнажавших волосатые икры с солевыми отложениями. У всех были напряженные улыбки, похожие на рекламу зубной пасты (судя по зубам, весьма низкого качества). Они из кожи лезли, чтобы показать друг другу, как они счастливы тем, что отдыхают на Гавайях, хотя им, наверно, было разрешено есть лишь протертые супы и находиться на пляже лишь полчаса, да и то под тентами. «Не посмеивайся, – сказал себе Гривс. – Еще немного, и ты тоже будешь таким».
Гривс зашел в магазинчик, находившийся в холле, чтобы купить бритвенные принадлежности, кое-какие мелочи и рубашку. Он выбрал себе точно такую же рубашку, какую носил когда-то во время увольнительных, – расписанную пагодами и пальмами.
Когда, побрившись и переодевшись, Гривс подъехал на «плимуте» к стоянке катера, перевозившего посетителей к памятнику жертвам Пирл-Харбора, он увидел японца.
– Ну как, вы уже произнесли свою речь? – спросил Гривс.
– Еще нет, – сказал японец. – Торжественное собрание будет сегодня вечером. Я приглашаю вас, если, конечно, вам интересно.
«Как бы не так!» – подумал Гривс, ненавидевший все на свете торжественные собрания.
Катер двинулся, чуть подпрыгивая на волнах.
Морячок в ослепительно белой шапочке, похожей на кремовую блямбу, и в брюках клеш, выутюженных, наверно, под матрасом, как это делал Гривс во время службы, предупредил пассажиров, что фотографировать запрещается. Это вызвало недовольство среди некоторых туристов: им так хотелось сняться на фоне знаменитой бухты, чтобы потом показывать карточки знакомым!
– Ну как, узнаете? – спросил Гривс японца, окидывая взглядом бухту.
– Нет, с самолета все было по-другому. Тогда я видел только военные объекты. А сейчас я вижу лица людей, чаек, волны, пальмы.
Гривс не узнавал бухты. В ней не было «Аризоны», а без «Аризоны» все выглядело по-другому.
Катер мягко стукнулся о старые автомобильные покрышки, и пассажиры стали выходить, сразу попадая в беломраморные стены небольшого музея, стоящего над водой.
Местный гид – еще свеженький старичок с сетью красных прожилок на лице, создававших впечатление румянца, – одернул морской китель, горделиво задрал подбородок со следами порезов от тупой бритвы и поднял руку, призывая к тишине, чтобы все осознали значительность момента.
– Леди и джентльмены, вы находитесь на том историческом месте, где… – начал он с равнодушной патетикой, как будто включил внутри себя заигранную пластинку.
Гривс отделился от толпы и стал рассматривать фотографии, висевшие на стенах. Он увидел пылающую «Аризону», пикирующие японские бомбардировщики, но это была история лишь в общих чертах. На фотографии не было ни библий, медленно падающих из распоротой картонной коробки, ни руки с наколкой «Джим любит Нэнси», обнимающей сержанта, у которого вывалилось зеркальце из нагрудного кармана, ни священника с черным от копоти лицом, беззвучно шевелящего губами. Детали исчезли, хотя, может быть, детали и есть история. Гривс пошел дальше и, встав на открытом мраморном помосте, увидел торчащие из воды части затопленной «Аризоны», покрытые зеленоватой плесенью. Музей находился непосредственно над лежащим на дне уже двадцать пять лет линкором.
– Пусть вздрогнет сердце каждого из вас, леди и джентльмены… – вторгся в сознание Гривса свистящий фальцет гида. – Под вами, внутри «Аризоны», до сих пор находится более тысячи американских моряков, геройски погибших, защищая человечество. Родной корабль стал для них вечной обителью…
И Гривсу стало страшно, как будто это он сам, еще молодой и на что-то надеющийся, лежал там, внутри «Аризоны», а здесь, на мраморном помосте, стоял не он, а какой-то совершенно чужой ему человек.
Гривс подошел к стене, у которой мерцали венки с такими же искусственными цветами, как на шляпках у пожилых леди в «Хилтоне», и стал читать фамилии, врезанные в мрамор.
Многих из них он знал лично и даже рисовал.
Вон тот был из Чикаго, поляк по происхождению, и забавно исполнял разные веселые мелодии на гребенке, обернутой папиросной бумагой.
Вон тот был из Алабамы, толстый добродушный негр с незакрывающимся, как у Щелкунчика, ртом, из которого торчали великолепные белые зубы. Про него шутили, что он гонится за собственными зубами.
А это Билл Люерс, который одолжил Гривсу в ту памятную ночь двадцать долларов, и долг теперь навсегда остался за Гривсом. «Смотри не опоздай, старина… – сказал Билл Гривсу, оставляя его с той девушкой, и поощрительно подмигнул. – Впрочем, если ты не опоздаешь, я перестану тебя уважать…» – И, грохочуще захохотав, Билл пошел по улице в обнимку со своей девчонкой, шикарно подметая асфальт клешами и не зная, что уходит от Гривса навсегда.
У стены с именами погибших Гривс увидел долговязого русского. Русский был серьезен, даже выглядел старше, и его глаза не были такими самоуверенными, как в самолете.
– Я надеюсь, что Пирл-Харбор не повторится, – тихо сказал русский, узнав Гривса.
– А, все повторяется!.. – махнул рукой Гривс. Когда посетители снова сели в катер, японец, слышавший обмен фразами с русским, сказал Гривсу:
– Теория повторяемости – ложная теория. Как говорили древние, нельзя войти в одну и ту же воду дважды.
– Основной состав воды – это, Н 2O, как и основной состав человеческой психологии – это стараться сильнее, – сказал Гривс. – Сколько было прекрасных идей, и все они разбивались о психологию. В ней изменяются только примеси, но не Н 2O.
– Напрасно вы так думаете, – возразил японец. – Например, многие методы угнетения, которые когда-то считались сами собой разумеющимися, сейчас кажутся нам позорными.
– Угнетение просто переоделось в более современный костюм и научилось приятно улыбаться, – сказал Гривс.
– Согласен, но все-таки его руки не так свободны, как прежде, – настаивал японец. – А насчет возможности новой мировой войны… что же, я думаю, что прошедшая война нас кое-чему все-таки научила. Мы, может быть, как никогда, почувствовали себя человечеством, а не отдельными нациями. Этому, как ни странно, способствует само существование нового страшного оружия. Это оружие мешает какой-либо нации обманчиво почувствовать себя самой великой.
– Предпочитаю быть пессимистом и обмануться, чем обмануться, будучи оптимистом, – сказал Гривс, глядя, как очкастая лохматая девчонка в джинсах прикрепляла к рубашке русского жетон с надписью: «Делайте любовь, не делайте войну».
– Надеюсь, вы ничего не имеете против этого девиза? – спросил Гривса русский, у которого в глазах снова появилась некоторая самоуверенность.
– Нет, – сказал Гривс. – Правда, делать любовь – это не спасение от войны. У меня есть кое-какой опыт.
– Ага… – сказал русский, сделав вид, что понял некий тайный смысл, содержавшийся в фразе Гривса.
– Я могу вам предложить свой «плимут», – сказал Гривс японцу, когда они сошли с катера.
– Вы знаете, я арендовал «мерседес», – развел руками японец.
– В какой компании? – осведомился Гривс.
– У «Херца». Это ведь, кажется, лучшая компания?
– А я у «Авиз», – сказал Гривс и процитировал рекламу: – Мы, конечно, номер два, но мы стараемся сильнее…
– У меня есть предложение, – сказал японец. – Мне рассказывали, что здесь есть какое-то сногсшибательное представление с дрессированными дельфинами. Может быть, мы поедем посмотреть, а после пообедаем вместе?
– Идет, – сказал Гривс. – Значит, мы поедем на машинах конкурирующих компаний?
– Значит, так… – улыбнулся японец.
Гривс сел в «плимут», японец – в «мерседес», и они покатили рядом по шоссе.
Машины были открытые, и им было удобно переговариваться.
– Что-то ваш «мерседес» тащится, как старая кляча… – сказал Гривс, обгоняя японца на полкорпуса.
– Я просто придерживал поводья моего арабского скакуна из уважения к дряхлым костям вашего ослика, сэр, – показал зубы японец, а вслед за ними – багажник «мерседеса».
– Мы, конечно, номер два, но… – усмехнулся Гривс, нажимая на газ и снова обходя японца.
– Наши конкуренты сами признают, что они номер два. Что же, мы с этим согласны… – смеясь, процитировал японец рекламу фирмы «Херц» и вырвался вперед.
– Но мы стараемся сильнее! – крикнул Гривс и вогнал педаль газа до упора.
В этот момент со строительства, мимо которого они проезжали, неожиданно вылез гигантский «додж» с прицепом, груженным стальными балками, и перегородил шоссе.
Гривс отчаянно нажал на тормоз, чувствуя, как лобовое стекло «плимута» неотвратимо летит прямо на торчащие, как бивни, стальные балки.
Рядом пронзительно завизжали тормоза «мерседеса».
Машины остановились. Стальные балки почти касались лобового стекла «плимута», а радиатор «мерседеса» был всего в нескольких дюймах от слоновьей морды «доджа».
Гривс и японец перевели дух.
– Еще немного, и мы оказались бы новыми жертвами Пирл-Харбора, – сказал Гривс.
– Вы были правы, – сказал японец. – Не надо стараться сильнее. Мы оба дураки.
Молоденький шофер «доджа», видимо, опасаясь, как бы они не стали обвинять его, начал обвинять их, размахивая руками.
– Не надо, мальчик, – сказал Гривс. – Ты разве не слышал, что дядя сказал? «Не надо стараться сильнее».
Херцевский «мерседес» и авизовский «плимут», уже больше не соревнуясь, мирно докатили до места представления.
Гривс и японец сели на деревянной трибуне, заполненной детьми, с нетерпением таращившими глаза на бассейн с морской водой, где должны были появиться волшебные дельфины.
На трамплин для прыжков вышла девица в купальном костюме, волоча за собой микрофон на шнуре. Следом вышел узкобедрый молодой канак в плавках и поставил у ее напедикюренных ног с серебряными ногтями эмалированный тазик с рыбой.
– Гавайский институт ихтиологии показывает уникальное представление «Дельфин – друг человека», – объявила девица. – Первым номером программы будет наша общая любимица Ширли!
Канак поднял решетку, отделявшую бассейн от дельфиньей артистической, и оттуда появилась Ширли. Шумно отфыркиваясь, она хлестала хвостом по воде.
– Голос, Ширли! – приказала девица в микрофон. Ширли высунула морду из воды и страдальчески запищала.
Дети зааплодировали.
– Хорошая девочка. Она слушается старших, – сказала девица и наградила Ширли рыбой. – А теперь, Ширли, покажи, как ты красиво прыгаешь!
Обтекаемое, как ракета, тело Ширли вылетело из воды и проскользнуло сквозь обруч, подставленный девицей.
– Хорошая девочка, – сказала девица. – Она прыгает так высоко, потому что вовремя ест. А теперь, Ширли, покажи, как ты крутишь хула-хуп.
Девица бросила в воду обруч, и Ширли, просунувшись в обруч мордой, стала крутить его.
– Хорошая девочка, – сказала девица. – Ширли хочет, чтобы у нее была прекрасная фигура, как у настоящей американки. А для этого нужно заниматься гимнастикой.
– Мне всегда бывает не по себе, когда я вижу дрессированных животных, – сказал Гривс японцу. – Жила бы эта Ширли в океане и наслаждалась бы жизнью. А тут крути хула-хуп. Мы, люди, тоже, впрочем, дрессированные животные. Нам тоже приходится выделывать разные штуки, чтобы заполучить рыбу. Но истинной счастье, когда тобой никто не управляет.
– У вас мания аналогий, – сказал японец.
Канак надел ласты, акваланг, нырнул в воду и неподвижно лег на дне, имитируя утопленника.
– Помоги человеку, Ширли, – приказала девица. Ширли устремилась к канаку, зацепила его зубами за пояс и вытащила на поверхность воды.
– Хорошая девочка, – сказала девица. – Она всегда приходит на помощь в беде, потому что слушает воскресные проповеди.
– А знаете, дельфины будут прекрасными подводными камикадзе, – сказал Гривс японцу. – Небольшая мина достаточной взрывной силы, привязанная к брюху, и они по приказу пойдут на любое военное судно. Все достижения науки, в конце концов, используются для войны.
– Вы ужасный человек, – сказал японец. – Вы совершенно не умеете наслаждаться жизнью. Вас все время разъедают мысли о войне, будьте проще. Видите, как радуются дети? Радуйтесь и вы…
«Я мог бы посоветовать это и сам себе… – подумал японец. – Я тоже разучился радоваться».
Японец вспомнил одно древнее стихотворение и с грустной улыбкой процитировал его по-английски:
Все в лунном серебре…
О, если вновь родиться
Сосною на горе!
– По-английски это, наверно, не так красиво звучит, как по-японски… – смущенно сказал японец. – Извините меня за перевод.
– Нет, и по-английски это здорово, – сказал Гривс. – Ну-ка, прочитайте еще раз.
Японец повторил:
Все в лунном серебре…
О, если б вновь родиться
Сосною на горе!
– Поздно, – сказал Гривс.
«Поздно для всех», – подумал японец, но не сказал этого вслух.
Когда они возвращались, разыскивая ресторан, где бы можно было прилично пообедать, Гривс обратился к японцу из своего «плимута»:
– Взгляните направо. Какой чудесный дельфин!
Японец увидел стоявшую в центре площади среди ярких тропических цветов ракету, уткнувшуюся острой мордой в небо.
– Вы занимаетесь самоистязанием, – покачал головой японец. – Надо бороться, а не растравлять себе душу.
– Борьба – это уже не свобода, – сказал Гривс. – Кроме того, можно впутаться в такую борьбу за мир, которая на самом деле будет борьбой за войну. Взгляните повнимательней на ракету.
Японец взглянул еще раз и увидел, что на белом боку ракеты была надпись: «Мы боремся за мир».
– Да, мы боремся за мир и будем бороться за него до конца, пока в мире камня на камне не останется, – ядовито привел Гривс известную шутку и тряхнул головой. – Нет, я предпочитаю свободу.
Они уселись в открытом ресторане под пальмами, рядом с журчащим искусственным водопадом.
– Что-нибудь отварное, – сказал японец официанту. – Пить я буду только содовую.
– Устриц, – сказал Гривс. – И бутылку «клико». А где же ваше саке?
– Оно здесь, – улыбнулся японец, похлопав по уже известному саквояжу. – Опять придется пить украдкой. У вас в ресторанах жесткие правила.
Официант принес бутылку «клико» с ржавой этикеткой. Когда он открыл бутылку, из горлышка не раздалось даже легкого шипения.
– Без всякого признака моих любимых пузырьков, – сказал Гривс, посмотрев бокал на свет. – Сдается, что под видом шампанского мне предложили доброкачественный уксус.
Гривс пригубил и убедился, что это так.
Официант в панике помчался за другой бутылкой.
– В Америке почти не пьют шампанского, – сказал Гривс. – Я стараюсь привить отечеству культуру выпивки, но безрезультатно…
Официант принес вторую бутылку с еще более ржавой этикеткой.
Пересохшая пробка сразу сломалась. Официант, потея от натуги, вытащил остатки пробки штопором, изображавшим писающего мальчика. Но и это шампанское отдавало уксусом.
В ресторане произошел небольшой переполох.
– Пардон, месье… – подошел сконфуженный метрдотель-француз. – Транспортировка по воде… Тяжелые климатические условия.
– Ладно, давайте водку, – сказал Гривс с безнадежностью в голосе. – Только не рюмку, а сразу бутылку.
Потрясенный заказом, метрдотель раскрыл рот:
– Пардон, месье – русский?
– Месье – пьяница, – ответил Гривс.
– А не слишком ли вы много пьете? – осторожно спросил японец, когда Гривс залпом хлопнул фужер водки.
– Один человек мне когда-то сказал, что можно верить лишь этому. – И Гривс постучал по бутылке. – Его звали Джим. Но это долго рассказывать.
– Вам нужно вступить в организацию борцов за мир. Я имею в виду, конечно, честную организацию, – сказал японец, наливая под столом саке в бокал. – Тогда у вас появится цель в жизни, и вы не будете столько пить.
– Что такое честная организация? – спросил Гривс. – Уже в самом понятии «организация» есть что-то нечестное. Нет, я патологически боюсь любых организаций. В любой из них – правой или левой – свои вожди, свои бюрократы, свои подхалимы, своя дисциплина. А я устал подчиняться командам. Мне бы вон туда!
И Гривс показал на маленькую хижину из бамбука, возвышавшуюся на сваях над искусственным водопадом.
– Что это? – спросил японец.
– Это своего рода местная достопримечательность – ресторан для двоих. Только он и она, и больше никого и ничего. Сидят там, наверно, сейчас двое голубков, воркуют, а на все остальное им наплевать. Завидую. – И Гривс снова приложился к водке.
В это время к ресторану для двоих подошли несколько молодых американских летчиков, изрядно подвыпивших, судя по некоторой некоординированности их движений.
– Сэм! – закричал один из них. – Ты что, заснул?
Сэм – симпатичный веснушчатый летчик, совсем еще мальчик, измазанный губной помадой и с потусторонними глазами.
– Мы улетаем в Сайгон через час. Ты что, забыл? – напомнил ему товарищ.
– Сотри живопись с морды! – с хохотом добавил другой.
Глаза Сэма возвратились в реальный мир.
– О'кэй, – сделал успокаивающее движение рукой Сэм и скрылся в хижине.
Его товарищи, держась за животы, покатывались со смеху.
– Ну и Сэм! Ну и уморил! У него даже на ушах помада!
Вскоре Сэм появился снова – уже без помады на ушах, причесавшийся и подтянувшийся. С подчеркнутой вежливостью он вывел из хижины девчонку с седыми волосами и в несколько помятом платьице выше коленей.
Девчонка на ходу записывала свой телефон помадой на бумажке. Летчики с ироническим почтением козырнули ей.
– Позвони, если полетишь через Гонолулу, – сказала девчонка.
Видно было, что Сэм ей нравится и с ним жалко расставаться. Сэм что-то хотел ей сказать, но ничего не смог выдавить из себя и с натянутой бодростью пробормотал, засовывая листок с записанным номером телефона в карман:
– Война.
Товарищи подхватили его и втолкнули в ожидавший у ворот «виллис», весело помахав девчонке.
– Вот вам и ресторан для двоих, – резюмировал японец. – От жизни никуда не убежишь. Если мы прячемся, она поддевает нас и выволакивает вилкой, как вы устриц из раковин. Разве существует свобода от жизни?
Крыть было нечем.
Но вступать в организацию борцов за мир тоже не хотелось.
Японец уехал произносить речь на торжественном собрании, а Гривс пошел бродить пешком по Гонолулу.
Он размышлял о том, что в бегстве от жизни, пусть даже временном, может быть, и есть единственное счастье. Конечно, потом наступает отрезвление, но испытанного уже никто и ничто не отнимет. Та гаваянка когда-то обманула его, видимо, не поверив ему (мало ли кто, выпив, начинает сентиментальничать!). Но главное было не в том, что она его обманула. Все равно никто у него никогда не отнимет то, как они рядом лежали на сонно покачивающейся воде, как звездное небо наклонялось над ними, как где-то вдали медленно плыл, словно хрустальный башмачок, крошечный светящийся пароход и как он, Гривс, целовал ее твердые соленые груди.
«Все-таки хорошо, что я вернулся сюда!» – впервые подумал Гривс.
Уже смеркалось, и улицы обросли огнями, а Гривс все бродил и бродил по Гонолулу, заходя то в один бар, то в другой, и всюду пил водку, уже не надеясь найти и Америке нормальное шампанское.
Сколько он выпил, Гривс уже не помнил.
В нем сместилось прошлое и настоящее, и когда его взгляд падал на собственную рубашку, расписанную пагодами и пальмами, ему казалось, что он все тот же матросик с «Аризоны», получивший короткую увольнительную. «Как глупо, что ребята с „Аризоны“ отняли у меня сегодня альбом и карандаш!» – думал Гривс, видя измученное лицо негра-чистильщика, упершего, словно роденовский «Мыслитель», подбородок в сапожную щетку, или радостные лица голопузых детишек, которые, зажмурившись, сосали по очереди ярко-алый леденец на палочке.
Вдруг Гривс увидел, что рядом с босыми лимонными ногами детишек прямо на асфальте сидел рыжий О'Келли и делал для них бумажного змея из газеты, в которой была напечатана речь японца на торжественном собрании по поводу годовщины Пирл-Харбора.
Глухой бармен с искаженным лицом пытался высвободить проводок от старомодного слухового аппарата, запутавшийся вокруг ракеты, стоявшей среди тропических цветов. На ракете была надпись: «Делайте войну, не делайте любовь». Ракета запищала дельфиньим голоском, и представительница компании «Авиз» с позолоченными шариками бросила ей из эмалированного тазика вместо рыбы серебристую от холода бутылку французского шампанского. Ракета взмыла в небо, а на ней верхом сидел голый до пояса человек в офицерской фуражке с клочьями крема на трясущихся щеках.
– Что случилось? – подъезжая на «додже», закричал бармену Берт из херцевского офиса с туристским эбеновым перстнем – крошечной копией деревянных идолов – на руке.
– Напишите на бумажке, – сказал бармен. – Я ничего не слышу.
Прижавшись к стене с именами погибших при Пирл-Харборе, стоял долговязый русский, но уже не в замшевых башмаках, а в кирзовых разбитых сапогах, обмотанных медной проволокой. Отец Гривса обеими руками запихивал русскому в рот консервную банку. Человек в тирольской шляпе, на котором была сержантская гимнастерка с высовывавшимся из нагрудного кармана зеркальцем, помогал отцу Гривса, вдалбливая консервную банку прикладом в глотку русскому.
Парнишка-художник с фабрики тканей делал последние мазки на картине «Человечество», вписывая туда лицо старшины, похожего на техасского фермера. Сходство увеличивалось сейчас еще тем, что на старшине была техасская шляпа. Старшина вышел из холста, однако продолжая оставаться на нем, и сказал, удивленно оглядев картину:
– Ишь, ты… Американец, а рисует.
К картине подбежали молодые подвыпившие летчики, спешившие в Сайгон, с малярными кистями, ведрами и стали замазывать картину известью.
Девочка Сэма, еле держа огромную, как отбойный молоток, помаду, стала выводить ею поверх бывшей картины номер своего телефона.
Священник с черным от копоти лицом пикировал на «Аризону» в японском бомбардировщике, а японец выполз из воды со своим саквояжем, достал из него вместо саке библию и стал читать, беззвучно шевеля губами. Гривс перегнулся через плечо японца и увидел, что на страницах библии было крупными буквами выведено: «Мы стараемся сильнее… Мы стараемся сильнее…» – и ничего больше.
Рядом другой Гривс лежал мертвый с наколкой «Джим любит Нэнси» на руке, обнимающей сержанта, а его худенькая мать в бигуди, накрученных на жидкие седые волосы, равномерно делала приседания с гантелями в руках.
Гривсу стало страшно.
Гривс встряхнул головой, стараясь избавиться от лезущей чертовщины, и увидел, что находится перед знакомым ему полинезийским баром, совершенно неизменившимся.
Из бара вышел рослый моряк, обнимая девчонку и шикарно подметая асфальт клешами.
– Билл! – закричал Гривс, бросаясь к нему.
– Вы, кажется, перехватили, сэр! – добродушно сказал моряк.
Гривс зашел в бар, охваченный каким-то странным предчувствием.
Деревянные идолы со скрещенными на груди руками равнодушно взглянули на него, не узнавая.
У стойки бара Гривс увидел на металлическом полукружье маленькую ногу с серебряной цепочкой. Правда, не было родинки, но на лице шевелились и вздрагивали такие же огромные глаза. В черных волосах так же пронзительно белел тропический цветок.
– Здравствуй… – подошел Гривс к девушке. – Ты ждала меня?
– Да, сэр, – ответила она.
– Ты совершенно не изменилась, – сказал Гривс. – А ведь прошло двадцать пять лет. Только куда ты спрятала свою родинку?
Девушка привыкла ко всему и ничему не удивлялась.
– Ты спрятала ее до моего возвращения? – ласково улыбнулся Гривс. – А потом ты достанешь ее и положишь на прежнее место. Хорошо?
– Да, сэр.
– Пойдем отсюда, – сказал Гривс, беря ее за руку. – Тот пароход все еще ждет нас. Хорошо?
– Да, сэр, – покорно ответила девушка.
– Сними, пожалуйста, туфли, – сказал Гривс, когда они пришли на пустынный ночной пляж. – Я хочу, чтобы все было как тогда.
– Может быть, мы лучше пойдем в отель, сэр? Здесь бывает полиция, – сказала девушка.
– Нет, нет! Здесь лучше. Разве ты не помнишь? – счастливо улыбаясь, сказал Гривс. – Почему же ты не снимаешь туфли?
Девушка сняла туфли, и серебряная цепочка на щиколотке то ныряла в песок, то выныривала из него, поблескивая в лунном свете. Рядом вздыхал и ворочался океан, пересыпанный звездами. Вдали медленно плыл, словно хрустальный башмачок, крошечный светящийся пароход.
Они легли на песок около сваленных в кучу облупленных серф-бордов – досок для балансирования на воде.
– Когда мы были здесь первый раз, еще не придумали серф-бордов, – сказал Гривс.
«Черт его знает, может быть, я действительно с ним когда-то здесь была, – подумала девушка. – Но мне кажется, что серф-борды были всегда».
Однако она ответила:
– Да, сэр, тогда еще не было серф-бордов. – Исходя из своего опыта, она знала, что мужчинам лучше всего поддакивать. Особенно пьяным.
– Ты любишь меня? – спросил Гривс.
– Да, – ответила она.
Белая полоска зубов внутри ее чуть вывороченных губ медленно растворилась навстречу ему, и все вокруг исчезло, кроме теплой глубины ее рта и огромных глаз, казалось, растекшихся по всему ее лицу.
Потом Гривс держал ее руку в своей и невнятно говорил:
– Я тебя любил всю жизнь, понимаешь? Я простил, что ты обманула меня: ведь у тебя были мать и сестры, и их надо было кормить. Но сейчас ты возьмешь у меня денег, чтобы тебе не надо было обманывать меня снова. – Гривс вытащил толстую пачку долларов и стал запихивать ей в сумочку дрожащими руками.
Девушка испугалась. Она никогда не видела столько денег.
«Черт его знает, что за этим кроется! – мелькнуло в ее голове. – Мэри однажды накололась на фальшивомонетчика. А может быть, он из полиции?»
– Нет, нет, сэр… Мне не надо денег! – торопливо сказала она, вставая.
– Возьми, – просил Гривс.
– Нет, нет! – мотала она головой, пятясь.
– Но ты не уйдешь от меня? – хватал Гривс ее за руки.
– Я должна идти, сэр, – пыталась высвободиться девушка.
– Я провожу тебя, – не отставал Гривс.
– Не надо, сэр, – отстраняла его девушка, продолжая пятиться.
– Я тебя увижу завтра? Хочешь в восемь часов здесь, на пляже? И ты принесешь с собой родинку? Хорошо?
– Да, сэр… – сказала она, чтобы хоть как-нибудь отделаться от этого странного человека.
– А потом мы с тобой уедем, обязательно уедем. Куда-нибудь. Я разведусь и женюсь на тебе. Я хочу тебя рисовать. Быть может, я не совсем разучился. Мы не станем с тобой расставаться всю жизнь. Конечно, я постарел за эти двадцать пять лет, а ты осталась такой же, как и была, и тебе будет трудно со мной, но ты только люби меня, и я тоже тогда снова буду молодым… – задыхаясь, бессвязно бормотал Гривс.
Девушка вырвалась и убежала вверх по той же самой каменной лестнице. Гривс остался один.
Но внезапно из-под серф-бордов вылез Джим с бутылкой в руке и, постучав желтым обломанным ногтем по стеклу, мрачно сказал:
– Никому нельзя верить. Только бутылке…
– Неужели никому? – медленно спросил Гривс. По лунной серебряной дорожке, скача на волнах, скользил серф-борд. На нем, балансируя, стоял официант-китаец с морщинистым, как печеное яблоко, лицом, держа в руках поднос с маленькой ракетой, направленной в звездное небо.
