Текст книги "Ардабиола"
Автор книги: Евгений Евтушенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)
Ардабьев услышал, как скрипнула закрываемая фотографом калитка, и пошел. Деревянный тротуар подрагивал под ним, как в детстве.
«Утром на поезде – в Иркутск, а оттуда первым самолетом в Москву, – думал Ардабьев. – Немедленно сделать структурный анализ ардабиолы. Если был бы возможен химический аналог! А если нет? Если нет – тогда плантация ардабиолы…»
Ардабьев неприязненно поморщился, когда перед ним из темноты снова вырос тот же самый подросток.
– Плохо прикурилось, дяденька… – сказал подросток, холодно усмехаясь. В его руке был пистолет, направленный в живот Ардабьева. – Дяденька не хочет подарить одному моему скромному другу джинса? Дяденька разве не за гуманное отношение к советским детям? – изгиляясь, спросил он.
– А как подарить: с поясом или без пояса? – пробовал выиграть время Ардабьев.
Он что-то слышал о подобных историях. Это было, кажется, в курортных черноморских городах. Но здесь, в его родном, еще недавно патриархальном Хайрюзовске? Как по-дурацки можно погибнуть… Но нельзя рисковать ардабиолой из-за каких-то джинсов…
Нервы у подростка не выдержали, и пистолет заплясал у него в руках:
– Снимай джинса, животное! – истерически закричал он.
– Спасибо за комплимент, – сказал Ардабьев, расстегивая джинсы, вытягивая пояс. – Я всегда считал, что животное – это звучит гордо. Кстати, у меня была одна знакомая крыса, которую я уважал гораздо больше многих людей…
Пистолет вдруг выпал из трясущихся рук подростка на деревянный тротуар, и Ардабьев услышал совсем не тяжелый стук. Подросток схватил пистолет и снова направил его на Ардабьева.
– Пистолет-то у тебя игрушечный… – насмешливо сказал Ардабьев. – А вот пояс у меня настоящий. Ты заслужил хорошую порку, и ты ее получишь.
– Он не игрушечный! – завизжал подросток.
– Нет, игрушечный, – надвигаясь на него с поднятым ремнем, спокойно сказал Ардабьев. – И ты игрушечный. Игрушечный маленький фашистик.
– Бей, Пеструшка! – истошно крикнул подросток, вжимаясь в забор.
Но Пеструшка, неслышно стоявший за спиной Ардабьева, не мог поднять вдруг налившуюся страшной тяжестью руку с кастетом. Тогда Фантомас прыгнул и ударил Ардабьева кистенем в затылок точным черносотенным ударом. Перед глазами Ардабьева промелькнули три искаженных страхом и злобой еще совсем мальчишеских лица… потом почему-то белые стружечные кудри мальчика Вити… потом кепка, летящая поверх простыни на кровати с колесиками… потом ветка ардабиолы под красными замшевыми туфлями с белой прошвой… Ардабьев упал руками на забор и начал медленно сползать по нему.
– Пеструшка, подонок, бей! – прохрипел Философ и смазал его по скуле игрушечным револьвером-зажигалкой.
Пеструшка вскочил на спину упавшего Ардабьева и стал колотить его по голове кастетом.
– А ну-ка переверните мне его! – приказал Философ.
Пеструшка и Фантомас перевернули Ардабьева лицом кверху. Философ сел верхом на грудь Ардабьева, разорвал ему рубаху и чиркнул револьвером-зажигалкой.
– Так ты говорил, что этот револьвер игрушечный? – он поднес язычок пламени к груди Ардабьева.
Ардабьев дернулся и застонал. На миг открыл измученные глаза: перед его лицом дергался православный крестик на цепочке, высунувшийся сквозь расстегнутую черную кожаную куртку. Пеструшка и Фантомас в ужасе переглянулись.
– Так ты говорил, что я игрушечный? Что я фашист? Ну что ж, не все из прошлого надо отбрасывать… – словно захмелев, бормотал Философ, водя язычком пламени по груди Ардабьева.
– Бежим! – потянул Пеструшка за рукав Фантомаса.
– Стой, трус! – властно остановил его Философ, и Пеструшка повиновался. – Снимай с него твои джинса…
– Не нужны мне джинсы… – стучал зубами Пеструшка.
– Нет, тебе очень нужны джинсы… Ты не можешь жить без джинсов. Без настоящих фирменных джинсов… – ласково приговаривал Философ. – Снимай, тебе говорят! Да можешь не сдирать с него ботинки. Джинса расклешенные… Постой, не беги! Дай ему в лоб кастетом, Пеструшка, чтобы у него навсегда отшибло память! Молодец! Ты растешь на глазах! А теперь надо слинять…
Они пробежали несколько кварталов, не встретив в темноте ни души. Пеструшка вдруг зашатался и упал на колени. Его тошнило.
– Дай-ка мне джинса… – сказал Философ. – Проверю фирму…
И чиркнул револьвером-зажигалкой, осветив ярлык на заднем кармане джинсов язычком пламени.
– Лажа… – сплюнув, сказал Философ. – Югославские… Клиринговые. Не фирменные…
7
Крохотная старушка с расторопными глазами шла по берегу канала, легко держа в одной руке дерюжный мешок, где ничего не позванивало, потому что там лежала только бутылка «Кубанской горькой», которой не с чем было сталкиваться. Старуха шевелила палкой осенние пожелтевшие кусты, но бутылок в них не было. Не было, потому что похолодало, и культурный отдых на траве с закусками и бутылками прекратился. Старушка подумала о том, что еще остались футбольные матчи и надо полностью переключиться на какой-нибудь стадион. Там под трибунами всегда много бутылок, хотя ездить туда – это большой конец, и рядом нет знакомой приемщицы стеклотары, которая брала бы бутылки по десять копеек вместо двенадцати, но зато без очереди.
– Здравствуйте… – раздался голос.
Старуха подняла голову и увидела перед собой девушку в кепке.
– Вы не помните меня? – спросила девушка… Старуха подозрительно оглядела ее:
– Не помню.
– Я была здесь месяц назад… – сказала девушка в кепке. – Я сидела вот на этом холме рядом с одним человеком. Его голова была наголо обрита. Рядом стояла оранжевая машина, набитая бутылками. Вы подобрали пустую бутылку из-под шампанского и спросили, можно ли взять ее. Тогда бритый человек сказал, что через день он привезет вам на машине много пустых бутылок. Припоминаете?
– Ну и что? – настороженно спросила старуха.
– Он вам привез пустые бутылки, как обещал?
– Мало ли кто что обещал… – хмыкнула старуха. – Это он перед вами обещался, форс показывал. А потом забыл, да и все. Если он не дурак, так он сам бутылки сдал…
– Простите… – сказала девушка в кепке и быстрыми, хотя и неуверенными после больницы шагами пошла прочь.
Девушка в кепке почувствовала, что с бритым человеком что-то случилось, если он не привез пустые бутылки, как обещал. Девушка в кепке хотела его увидеть, а почему – и сама бы не могла себе объяснить.
Девушка в кепке помнила только его фамилию. В справочном бюро ей сначала не захотели дать справку. Девушка в кепке очень попросила. К счастью, Ардабьевых в Москве оказалось немного, а Ардабьев, подходящий по возрасту, был только один.
Найдя его дом, девушка долго нажимала кнопку на восьмом этаже, но никто не открыл ей дверь.
Девушка в кепке вышла из подъезда и огляделась. Во дворе никого не было, только четверо под деревянным грибком забивали «козла». У одного из них на ногах почему-то были женские тапочки с помпонами.
Девушка подошла к столу и спросила:
– Скажите, кто-нибудь из вас знает Ардабьева?
– Откуда всех знать… – пробурчал человек в тапочках с помпонами. – Это не то, что в прежних коммуналках. Теперь все в своих квартирах прячутся, как в норах. Я сам четыре года здесь живу, а фамилии соседки по лестничной клетке не знаю. Вот друг друга в нашей компании мы знаем. «Козел» соединил. А какой он из себя, этот Ардабьев?
– Бритый. У него оранжевый пикап. Он живет на восьмом этаже, в четыреста шестнадцатой. Я звонила в дверь, но никто не отвечал. А мне его обязательно надо увидеть.
– А, этот бритый! – оживился человек с помпонами. – Как же, как же… Я ему месяц назад выгружаться помогал. Еще вместе выпили… Компанейский парень… Да вот куда-то он с того дня исчез. Жена, правда, приезжала один раз на его машине, в гараж ее поставила… Они как-то не по-русски живут: не поймешь, то ли вместе, то ли порознь… А он точно в воду канул… Может, что передать, когда объявится?
– Нет. Ничего не надо передавать, – сказала девушка в кепке, повернулась и пошла.
Но едва человек с помпонами блаженно ощутил в пальцах костяшки домино, на стол перед ним лег вчетверо сложенный блокнотный листок.
– Я передумала, – сказала девушка. – Передайте, пожалуйста, вот это.
Через день она сидела в самолете, следующем рейсом Москва – Норильск, куда получила направление после окончания библиотечного института. Кепку ей пришлось сразу там снять и надеть ушанку, потому что в Норильске уже выпал снег. Один читатель ей сдал книгу Глемзера «Человек против рака», и она спросила его:
– Скажите, а почему вы брали эту книгу?
– К сожалению, не из любопытства, – ответил он. – Я онколог.
– А вы когда-нибудь слышали о таком лекарстве против рака – ардабиола?
– Нет, – ответил он. – Никогда не слышал.
8
Сентябрьским утром 1981 года Ардабьев стоял во дворе и, окуная тряпку в пластмассовое ведро, мыл свою машину. Это был уже не оранжевый пикап, а новенькая бордовая «Волга», купленная им за чеки Внешпосылторга после того, как его кандидатская диссертация на тему «Опыт использования музыки в выращивании овощей» была издана книгой в Москве, а затем переиздана в США, ФРГ, Франции, Италии и других твердовалютных странах.
Психология растений… Загадочная, еще малоисследованная область. Люди издавна замечали, что в домах, где часто происходят семейные ссоры, цветы вянут. Присоединенные к стволам датчики отмечали, что в деревьях начинается вибрация, когда к ним подходят с пилой или с топором. В опытных парниках Ардабьев присоединил к помидорам наушники от магнитофона, включая музыку, и помидоры начинали молниеносно расти. Некоторые из них достигали килограммового веса. Сначала над Ардабьевым смеялись. Потом перестали. Но помидоры в наушниках для него неожиданно оказались лишь мелочью. Главным стала ардабиола. Когда он выращивал ее у себя дома, в обыкновенных ящиках с землей, он тоже включал на малой скорости магнитофон с симфоническими записями, и она росла быстрее. Легкая музыка на ардабиолу не действовала, в отличие от парниковых огурцов, которые хорошо созревали под песни Муслима Магомаева, Иосифа Кобзона и Льва Лещенко. Ардабиола любила Моцарта, Бетховена, Чайковского. Но диссертацию Ардабьев защитил не об ардабиоле, а о музыкальности овощей. Полезность овощей для общества была очевидной. Материализованным общественным признанием явились кандидатская степень и книга, превратившаяся в бордовую «Волгу», которую Ардабьев мыл во дворе своего, пока еще чертановского, дома.
Вымыв «Волгу», он стал привинчивать на ее крыше алюминиевый багажник. Ардабьев и его жена собирались на юг.
Это была первая поездка Ардабьева после того, как он год назад летал на похороны своего отца в Хайрюзовск, где после поминок его зверски избили и сняли с него джинсы. Ардабьеву наложили на изуродованную голову двенадцать швов. Но волосы за год отросли, скрывая под собой шрамы. Только чуть выше переносицы осталась заметная вмятина, а на груди – багровые следы ожогов.
Все замечали, что Ардабьев сильно изменился и, по некоторым мнениям, – в лучшую сторону. Исчезла его обычная рассеянность, когда он полуслушал собеседника, думая о чем-то своем. Он стал предупредителен с людьми, а злые языки говорили, что особенно с начальством. Он с радостью принимал участие во всех «капустниках», вечеринках и даже сыграл роль Синьора Помидора в институтском детском утреннике, ходил в коллективные вылазки на лыжах или по грибы.
Установил в опытных парниках уже не магнитофоны, а телевизоры и, по слухам, работал над докторской диссертацией: «Влияние телевидения на развитие некоторых видов овощей». Его самого было невозможно оторвать от телевизора – особенно во время хоккейных матчей или «Голубого огонька». Он помирился с женой, и его лучшими друзьями стали Мишечкины, которых раньше он не выносил.
Именно с Мишечкиными Ардабьев и его жена собирались ехать на юг двумя парами на двух машинах.
Протирая замшей сверкающие бока вымытой «Волги», Ардабьев заметил на ее левом крыле свеженацарапанный вопросительный знак.
– Черт знает что!.. – вырвалось у Ардабьева. – Кто это мог сделать?
– Дети… – раздался около него сиплый голос. – Наши замечательные советские дети…
Ардабьев обернулся и увидел человека в женских тапочках с помпонами. Человек с помпонами провел по вопросительному знаку желтым обкуренным пальцем, проверяя качество работы…
– Гвоздем действовали, – определил он.
– Но почему именно вопросительный знак? – задохнулся от возмущения Ардабьев.
– А от восклицательного вам бы легче стало? – усмехнулся человек с помпонами. – Их кругом полно, а от них никому легче не делается.
– Что же теперь делать?.. – беспомощно опустил руки Ардабьев. – Мы завтра утром собираемся на месяц на юг, а катить через весь Советский Союз с вопросительным знаком – это, знаете, как-то… – И не смог подыскать слова.
Человек с помпонами разделил и даже подогрел ардабьевское волнение:
– Я бы сказал, и органы ГАИ могут заинтересоваться… И не без основания… Это ведь знак сомнения. А сомнения в чем?
– И ведь он не маленький, а сразу бросающийся в глаза… – занервничал Ардабьев.
– Да, немалый! – удрученно покачал головой человек с помпонами и заговорщицки наклонился к Ардабьеву: – Есть люди.
– Что есть? – не расслышал его Ардабьев.
– Не что, а кто. Есть, говорю, люди. Сделают. Чисто сделают. Вопрос будет ликвидирован в прямом и переносном смысле.
– А где эти люди? – недоверчиво спросил Ардабьев.
– Здесь, – тихо, чтобы не слышал никто, произнес человек с помпонами. – Эти люди – я.
– Сколько? – невольно впадая в его конспиративную интонацию, спросил Ардабьев.
– По-соседски – четвертачок… Годидзе? – сострил человек с помпонами.
– Годится… – невесело вздохнул Ардабьев.
– Фирменная краска – ваша… Полировочная паста – ваша… Инструмент – мой… – И человек с помпонами вынул из коробка с портретом Циолковского спичку с обгоревшей головкой. Затем с элегантностью фокусника он обмакнул спичку в банку с краской, услужливо поднесенную Ардабьевым, и ювелирно провел спичкой по вопросительному знаку.
– Пока вопрос подсыхает, я к вам с извинениями. Записочку я вам должен был передать, да не смог. Сначала вы были в отъезде, потом я. Направили меня, так сказать, на укрепление трудового фронта – в Переславль-Залесский. Так что записочка у меня, почитай, год провалялась. Девушка ее написала.
«А разве всего только год прошел после Олимпийских игр?» – подумал Ардабьев и вдруг вспомнил, что его отец умер вскоре после Олимпиады. «Значит, это было тоже только год назад. Почему же он не помнит похорон отца? Как будто они состоялись давным-давно, в другой жизни».
– Что за девушка? – рассеянно спросил Ардабьев.
– В кепке, – изучающе взглянул на него человек с помпонами. – В обыкновенной мужской кепке. В буклешке. Такую мой кореш Венька носит.
Но в глазах Ардабьева не промелькнуло ни малейшего проблеска интереса, и он даже не спросил, где записка. «Хитрит… – подумал человек с помпонами. – Нет, чтобы по-нашему, по-простому… Поматросил, наверно, а теперь – в кусты…» – и бодро спросил:
– Полирнем?
– Полирнем… – безнадежно согласился Ардабьев. Человек с помпонами шлепнул на крыло «Волги» щепотку полировочной пасты и, закряхтев, стал ее растирать тряпочкой. Покряхтев минут пять, отвел руку жестом художника, любующегося своим полотном. Вопросительный знак исчез.
– С вас четвертачок, – со спокойным достоинством напомнил человек с помпонами.
– Но это всего-навсего пятнадцать минут работы… – ошарашено сказал Ардабьев, вытягивая бумажник.
– Пятнадцать минут и целая жизнь, как говорил Микаэл Анджелли, – тактично поправил его человек с помпонами и, получив четвертной, радушно предложил: – В случае чего, я всегда под рукой. Летом под этим грибком. А зимой в красном уголке.
И, сохраняя достоинство, удалился домой в соседний подъезд, потому что до священных одиннадцати часов утра было еще далеко.
Ардабьев еще раз вгляделся в крыло, но вопросительного знака не было, как будто человек с помпонами унес его под мышкой.
«Может быть, мне это все показалось? – подумал Ардабьев. – И этот вопросительный знак… И эта спичка с краской… И эти помпоны… А вот похороны отца были. Но я их не помню. Я знаю, что меня избили потом и сняли с меня джинсы… Но как это было – я тоже не помню…»
Ардабьев вошел в свою квартиру и, спотыкаясь о чемоданы, рванулся к задребезжавшему на журнальном столике телефону. Говорить было легче, чем думать.
– Да, это я… – сказал Ардабьев и неожиданно кольнула мысль: «А вдруг это не я?» Но Ардабьев задавил в себе эту мысль, забросал ее сбивчивыми, суетливо-деловитыми словами: – Да, да, я залил полный бак и беру две канистры… Копченой колбасы достал три палки… Как договорились – у мотеля на Варшавке в десять… – Опустив телефонную трубку, Ардабьев, стараясь быть целеустремленно озабоченным, предупредил жену: – Мишечкины уже готовы…
– Мишечкины были готовы еще до того, как родились… – сказала жена, закуривая сигарету и садясь на диван, как будто она никуда не собиралась ехать. – Ты раньше так не любил Мишечкиных. А теперь тебя с ними водой не разольешь… С тобой что-то случилось, Ардабьев… – Жена протянула руку и погладила листья растения, торчащего из деревянного ящика. – С тобой что-то случилось… – медленно повторила она. – Я ссорилась с тобой из-за этого куста. Из-за твоей крысы Аллы. Но когда после больницы ты починил клетку, которую перегрызла крыса Алла, и посадил туда зеленого попугайчика, я растерялась…
– У нас никогда не было никакой крысы Аллы! Который раз говоришь мне о ней! Что ты придумываешь! Какая крыса? – задергался Ардабьев.
– Которая умерла, – испытующе взглянула на него жена.
– Крысы не умирают, а подыхают… – доставая ласты и маску со шкафа, сказал Ардабьев.
– Раньше ты говорил иначе… – сказала жена, продолжая поглаживать листья. – Меня раздражала эта крыса, этот куст, потому что ты возился с ними, не замечая меня. Но тебе они были для чего-то нужны. Для чего-то, о чем ты мне не говорил. Я тебя ревновала к этой крысе, к этому кусту. Но, вернувшись, ты даже не подошел к этому деревянному ящику. Если бы я не поливала куст, он давно бы засох. А сейчас на нем опять появились плоды… Для чего тебе они нужны, эти плоды, Ардабьев?
– Я даже не знаю, как называется это растение… Ты, наверно, сама принесла его. У тебя что-то стряслось с памятью… – нахмурился Ардабьев, засовывая ласты и маску в чемодан.
– Нет, это с твоей памятью что-то стряслось… Я не приносила этого куста, Ардабьев. И ты его не приносил. Ты принес только деревянный ящик с землей. Куст сам взошел. Когда на нем появились первые листики, ты захлопал в ладоши, как мальчик… Почему? Вспомни… – Жена встала с дивана и положила ему руки на плечи, заглядывая в глаза.
– Ты устала… – поцеловал ее в щеку Ардабьев. – Мы приедем на юг, ляжем перед самым морем и целый день не будем ни о чем думать…
– Ты раньше не умел ни о чем не думать… Ты забыл свои мысли… – прижалась к нему жена и тронула рукой короткий ежик волос, словно стараясь разбудить в Ардабьеве память. Желая причинить ему боль, чтобы заставить его вспоминать забытое, и мучаясь от собственной жестокости, она сказала: – Под моей рукой твои шрамы… Тебя били кастетом и кирпичом по голове, чтобы снять с тебя джинсы. У тебя было двенадцать повреждений черепа. Ты очнулся в трусах на деревянном тротуаре и пополз к отцовскому дому. Ты дополз. Твой брат наложил тебе швы. Я прилетела к тебе в хайрюзовскую больницу. Сначала ты не узнавал никого. Потом узнал мать. Потом меня. Но когда я заплакала и попросила у тебя прощения за то, что я убила твоего ребенка, ты спросил: «Какого ребенка?» Я была счастлива, что ты забыл это. Но ты забыл и многое другое. Ты забыл то, что было с тобой. Неужели эти подонки выбили из тебя память? Так было с Ландау после автомобильной катастрофы: он еще мыслил, но перестал быть гением. С ним произошла нелепая случайность. А у этих подонков была цель. Джинсы. Страшно подумать, если бы в пушкинские времена были джинсы, и такие же подонки могли выбить из Пушкина память. За какие-то жалкие джинсы.
– Но я не Пушкин, – мрачно отшутился Ардабьев.
– Каждый – Пушкин… – не сдавалась она. – Но пушкинское из людей можно выбить. Не только кастетами, а воспитанием, лживыми словами, равнодушием. Уничтожить память о мыслях… Выбить из людей стихи, музыку, великие открытия. Но не все люди сдаются. Не сдавайся, Ардабьев! Вспомни…
– А что, помидоры в наушниках – разве не великое открытие? А баклажаны, созерцающие «Голубой огонек»? – невесело сказал Ардабьев и вдруг увидел перед собой длинные девичьи ресницы и пугающе мертвые глаза подростка, ткнувшего ему в живот револьвер-зажигалку. «Снимай джинса, животное!»
– Ардабьев, потрогай эти листья… Может быть, ты вспомнишь, что это такое… – умоляюще сказала жена, вцепившись в него и не пуская к чемоданам…
– Ну, трогаю… Пыль… – неохотно прикоснулся к растению Ардабьев и вдруг очутился в коровнике, увешанном фотографиями.
На одной деповская бригада беспаспортных мальчишек стояла под переходящим Красным знаменем и лозунгом: «Все для фронта!» «Еще поставят памятник русскому неизвестному фотографу!» – закричал районный фотограф с коротким синеватым носиком…
– Неправда. Нет никакой пыли. Я протираю их каждое утро… Ардабьев, а разве ты не заметил, как вздрогнули листья, когда ты к ним подошел? – напряженно глядя то на него, то на растение, спросила жена.
– Не заметил… – ответил Ардабьев, но он это заметил.
Голос Ивана Веселых произнес:
Давно уж умер Ленин,
и много окромя,
твое настало время,
и ты ушел с имя.
– Когда я однажды поставила пластинку Бриттена «Реквием», я вдруг увидела, что этот куст зашевелился… – продолжала жена. – Куст слушал. Он думал. Он как будто хоронил себя под этот реквием.
– Мои работы о музыкальности овощей довели тебя до мистики… – мрачно сказал Ардабьев. – Надо идти… Мишечкины уже выехали…
Он подошел к чемоданам, но путь ему преградил мальчик Витя. Витя ел мыло. Вдруг мальчик Витя исчез.
В незакрытую дверь вошел человек в женских тапочках с помпонами. Человек с помпонами, косясь на жену Ардабьева, мялся.
– Ну, что это за послание от таинственной незнакомки в кепке? – попытался улыбнуться Ардабьев, как бы давая этим понять человеку с помпонами, что у него, Ардабьева, нет секретов от жены.
Человек с помпонами протянул Ардабьеву сложенный вдвое блокнотный листочек и, почему-то пятясь, удалился.
Ардабьев развернул листочек и показал жене.
– Какая-то чушь… Кто-то меня разыгрывает…
На листочке крупным детским почерком было написано: «Как ваша ардабиола?»
«Не каждый день отец умирает…» – сказал капитан с пушечками в петлицах.
Ардабьев смял листочек и бросил на пол.
– Наверно, кто-то из моих студентов подшутил. Мститель за несданный экзамен. Ничего, тетя Зося уберет… Кстати, где она? Надо оставить ей ключи…
– А я здеся… – сказала тетя Зося, вырастая как из-под земли. – Надолго уезжаете? – У нее были расторопные глаза старушки, собирающей на берегу канала пустые бутылки в дерюжный мешок.
– На три недели, – ответила жена Ардабьева. – Прежде всего выбросьте мусор, потом вымойте пол. Словом, наведите порядок.
– Это мы понимаем… – обиженно сказала тетя Зося.
– Вот корм для попугая. Клетку надо убирать раз в два дня, – продолжала жена Ардабьева.
– А куда самого-то попугая девать? – настороженно спросила тетя Зося.
– Он у нас дисциплинированный. Полетает по комнате, потом сам в клетку сядет, – успокоила ее жена Ардабьева. – А куст поливайте каждое утро…
– А что это за куст? – полюбопытствовала тетя Зося. – Ишь, ты. И ягодки на ем есть…
Ни жена Ардабьева, ни сам Ардабьев не ответили ей, и тетя Зося поняла, что это не ее ума дело.
Пока жена Ардабьева закрывала свой чемодан, Ардабьев, понизив голос, сказал тете Зосе:
– Этот куст не поливайте…
– Это как же? – оторопела тетя Зося. – Он же засохнет…
– Ну и пусть засохнет… Надоел он мне… – торопился объяснить Ардабьев.
– А вот хозяйка… – заикнулась было тетя Зося.
– Хозяйка хозяйкой, а хозяин здесь я, – успел ей шепнуть Ардабьев, и тетя Зося вздохнула, поняв, что ее, без вины виноватую, вовлекают в нехорошую семейную историю.
Когда Ардабьев и его жена вошли с чемоданами в лифт, тетя Зося, оставшись одна в квартире, начала подметать веником пол, да и остановилась перед кустом в деревянном ящике.
– Поди разберись, – проворчала тетя Зося, – хозяйка говорит – поливай, хозяин – не поливай… Что за семьи пошли!
И вдруг тетя Зося застыла, обомлев от страха.
Куст потихоньку стал раскачиваться, поскрипывать.
Тетя Зося оглянулась: все окна и дверь были закрыты, и сквозняка быть не могло. Тетя Зося в ужасе поняла, что куст раскачивается не от ветра, а сам по себе. Тетя Зося прижалась к стене и перекрестилась бы, но обе руки были заняты: одна веничком, другая совком.
«Мой отец покинул меня, – горестно думала ардабиола, слышавшая этот разговор. – Мой отец приказал этой женщине, чтобы она не давала мне воды. Мой отец хочет, чтобы я умерла. Мой отец даже не помнит, как меня зовут. Мой отец забыл, что я его дочь».
Ардабиола, собрав все силы, раскачивалась все мощней и мощней. Выдернув свой главный корень из земли, ардабиола оперлась им о край деревянного ящика. Ардабиола напряглась, выдирая из земли другие – большие и малые – корешки, но так, чтобы их не повредить.
Ардабиола неуклюже переползла через край ящика на пол и неуверенными шагами ребенка, который учится ходить, пошла к окну, оставляя за собой комки земли. Ардабиола вскарабкалась на журнальный столик, смахнув с него телефон, а затем влезла на подоконник. Прижавшись ветвями к стеклу, ардабиола увидела отца, садящегося в машину и покидающего свою дочь навсегда.
Ардабиола, размахнувшись, ударилась всем телом об окно и, чувствуя острую боль от осколков, полетела вниз.
Ардабьев уже включил зажигание и тронулся, когда куст рухнул на капот, закрывая ветвями лобовое стекло.
Ардабьев затормозил. Сквозь стекло на него глядели трепещущие листья, зеленые плоды стучали по стеклу, словно хотели достучаться до него.
– Это ты сказал тете Зосе, чтобы она выбросила куст! – вскрикнула жена Ардабьева и заплакала от обиды за себя и за растение, имени которого она не знала.
Зеленые плоды уже не просто стучались, а отчаянно барабанили по стеклу, и ветви скреблись, словно пытаясь заговорить.
Ардабьев молчал, вцепившись в руль.
И вдруг Ардабьев увидел, что по одной из веток, не прогибая ее, два крошечных железнодорожника несут крошечную красную крышку гроба. Головы рабочих были срезаны крышкой гроба, и нельзя было понять: плачут они под крышкой или нет.
Зеленые плоды барабанным боем провожали гроб.
«Придите в совесть!» – крикнула пассажирам контролерша с боксерским лицом.
А еще Ардабьев увидел сквозь ветви, прижавшиеся к стеклу, заднюю площадку трамвая и сквозь его окно лицо девушки в кепке, которое затем превратилось в лицо худенького пионера с тревожными спрашивающими глазами.
«Ты приедешь меня хоронить?» – спросил голос матери.
– Мы никуда не поедем, – сказал Ардабьев жене. – Я все вспомнил. Это – ардабиола.
Иркутск – Станция Зима – Гульрипш, 1980
