Текст книги "Ардабиола"
Автор книги: Евгений Евтушенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)
МЫ СТАРАЕМСЯ СИЛЬНЕЕ
повесть
«Мы стараемся сильнее» – было кокетливо написано на эмалированном жетоне, приколотом к лацкану представительницы компании по аренде автомобилей «Авиз». В своей изящной красной униформе девушка была похожа на тоненькую струйку томатного сока. С ее мандаринно-просвечивающих мочек свешивались на длинных нитках два позолоченных шарика, приблизительно такого размера, как для пинг-понга. Девушка старалась.
– Не тяжело? – спросил Гривс, сдавая ключ от машины.
Девушка сначала не поняла, к чему относится вопрос, затем, сообразив, легонько тряхнула головой, отчего шарики заплясали на нитках.
– Они пустые, сэр…
– А… – сказал Гривс. – Конечно же, они пустые…
Девушку несколько задело это «конечно же», однако, бросив взгляд на мутные глаза клиента, неповоротливо ищущие что-то в зале аэропорта (видимо, вывеску бара), она не уловила в них не только ни малейшей насмешки, но и, вообще, ни малейшего интереса, что, впрочем, задело ее еще больше.
«Конечно же, они пустые…» – мысленно передразнила девушка Гривса. Откуда он мог знать, этот тип, явно не пришедший в себя после вчерашнего пьянства, а теперь, наверно, только и думающий, как бы надраться снова, что внутри каждого из этих шариков (кстати, по двадцать долларов штука!) лежало по маленькой беспомощной надежде обратить на себя внимание представителя конкурирующей компании «Херц» – вежливо-неприступного Берта, который отгородился учебником арабского языка от позолоченных позывных.
«Да, Мэгги была права, – подумала девушка. – Никому нет ни до кого дела».
Девушка выписала Гривсу квитанцию и, видя, что он все еще рыскает глазами по залу, сказала с некоторой сухостью, подчеркнув ее равнодушием профессионально отработанной улыбки:
– Бар налево, сэр…
Собственно говоря, это было несколько оскорбительное превышение сервиса – ведь клиент ни о чем не спрашивал.
«Очевидно, у меня лицо пьяницы, – подумал Гривс. – Ну что ж, рано или поздно все проступает на лице. А я ее, кажется, чем-то обидел, эту девочку. Она вся прямо-таки сжалась под своей красной униформочкой. Ах, да, я ей что-то сказал про ее позолоченные шарики. Она, бедная, наверно, возлагает на них какие-то надежды».
– Пойдемте, выпьем чего-нибудь… – сказал Гривс неожиданно для самого себя. – До моего самолета еще уйма времени.
– Я на работе, сэр… – с отчужденным достоинством заметила девушка и тщательно занялась определенно ненужными бумажками. Однако за долю секунды до этого ее взгляд успел уже с другим отношением смерить Гривса: лицо хотя и помятое, но все-таки человеческое – не то что у многих, которые пристают с подобными предложениями, а коричневый в елочку костюм (хотя синий галстук явно не в тон к нему), по-видимому, не из магазина готового платья. Тронутые сединой виски внушали доверие. «Да, Мэгги права – в седине есть нечто благородное».
Девушка скосила глаза на представителя конкурирующей компании «Херц» и заметила, что Берт исподволь, поверх учебника арабского языка, наблюдает за ней и клиентом.
«Что ж, тем лучше», – подумали позолоченные шарики.
Гривс все еще стоял у стойки офиса компании «Авиз», ожидая.
«А почему бы и нет?» – с некоторой язвительностью, направленной в сторону Берта, решили позолоченные шарики, и управляемая ими рука сняла телефонную трубку.
– Хэлло, шеф… У клиента претензии к машине, и он хочет предъявить счет за ремонт. Что-то с задним мостом, шеф. Но я думаю, что уговорю клиента. Пришлите Мэгги, чтобы она заменила меня. О'кэй, шеф, мы стараемся сильнее…
Девушка опустила телефонную трубку, бросила снисходительный взгляд на Берта, немедленно уткнувшегося в учебник, и вышла из-за стойки офиса.
– Если говорить правду, то барахлило зажигание, – усмехнулся Гривс, направляясь с девушкой в бар.
А представитель компании «Херц», прекрасно понявший разыгранный на его глазах скетч с задним мостом, ядовито подумал, что компания «Авиз» всегда будет на втором месте, ибо ее руководители слишком легкомысленно относятся к подбору служащих.
– Шампанского! – сказал Гривс бармену, который скучающе крутил проводок от старомодного слухового аппарата.
Брови девушки на мгновение взлетели. Она взглянула на свои руки и подумала, что напрасно не сделала вчера маникюр. Но тут же ее лицо приняло такое выражение, как будто она каждый день пила именно шампанское, а не виски-соду и джин-тоник, которыми ее обычно угощали.
– Какого, сэр? – склонился бармен, поправляя слуховой аппарат.
– Холодного, – сказал Гривс. – Америка – это страна холодного чая и теплого шампанского.
– Я спрашиваю о марке, сэр, – натянуто улыбнулся бармен, невесело соображая, что, кажется, действительно в холодильнике нет шампанского.
– «Клико», – сказал Гривс. – А если нет, то какого-нибудь другого французского.
Девушка взглянула на свое отражение в зеркальной стене, подумала, что в парикмахерскую вчера тоже не мешало бы зайти.
– Вы не американец? – спросила девушка.
– С чего вы взяли? – удивился Гривс. – У меня что, акцент?
– Вы сказали об Америке, как о чужой стране. И, кроме того, вы любите шампанское.
– Говорить о собственной стране, как о чужой, иногда полезно. А насчет шампанского… – Гривс усмехнулся. – Это, наверно, от неосознанного желания хоть чем-нибудь выделяться. Для вас – позолоченные шарики, для меня – шампанское…
Бармен, кряхтя, полез головой в огромный, как айсберг, холодильник. Мрачно захлопывая дверцу, он прищемил проводок слухового аппарата. Слуховой аппарат сорвался с волосатого, в свекольных прожилках уха. Пытаясь высвободить проводок, бармен снова открыл холодильник, а когда захлопнул его, раздался жалобный треск попавшего под дверцу слухового аппарата.
Бармен, однако, был волевой человек.
– Я очень сожалею, сэр, но холодного шампанского нет, – сказал он Гривсу, напрягая мускулы лица. – А французского нет вообще.
– Ладно, давайте любое… – сказал Гривс.
– Простите, я не понял, сэр… – с плохо скрываемым недружелюбием сказал бармен, и Гривс сообразил, что бармен теперь ничего не слышит.
«Любое», – написал на бумажной салфетке Гривс. Бармен взял стоявшую на стойке бутылку калифорнийского и начал открывать ее. Пробка не поддавалась.
– Дайте мне, – видя его бесплодные усилия, сделал знак Гривс.
Но бармен угрюмо продолжал свое дело. Наконец, пробка поддалась, и пенная струя теплого шампанского вырвалась из горлышка прямо на свеженькую униформу представительницы компании «Авиз».
«Сейчас она еще заплачет…» – с унынием подумал Гривс. Но, к его удивлению, девушка не растерялась и, молниеносно схватив со стойки солонку, обсыпала солью костюмчик.
– Через десять минут – никаких следов, – пояснила девушка.
«Практичное поколение!» – с оттенком неприязни подумал Гривс и попытался сострить:
– Теперь остается вас немножко поперчить, помазать горчицей, и вами можно будет закусывать.
Девушка, однако, не рассмеялась. Она с неловкой смущенностью отвела взгляд от бармена, неуклюже собиравшего на полу осколки разбитого слухового аппарата.
И вдруг у Гривса буквально засосало под ложечкой от зависти к этой девушке. «Она еще что-то может чувствовать – ну, хотя бы пожалеть этого бармена. А во мне все очерствело. Я покрылся какой-то жесткой, непробиваемой коркой. Проклятая война, неужели это она из меня совершенно вышибла душу? Я ведь раньше не был таким. В прошлом году, когда жена вбежала в комнату с телеграммой о смерти моей матери, я делал приседания с гантелями. „Твоя мать умерла!“ – сказала жена и заплакала. В сущности, моя мать была для нее чужим человеком (как, впрочем, и я), но она все-таки заплакала. Может быть, она просто считала должным выразить сочувствие, но она все-таки заплакала. А я продолжал делать приседания. „Твоя мать умерла!“ – повторила жена, глядя на меня с ужасом. Но я продолжал делать приседания. Я выполнил весь мой утренний комплекс, прежде чем до меня что-то дошло. Но когда дошло, я тоже почти ничего не почувствовал. Я стал холодной бронированной сволочью…»
Гривс разлил по бокалам шампанское.
– Кипяченое, – сказал он, попробовав. – Ваш тост, мисс Мы Стараемся Сильнее!
– Я не умею говорить тостов, сэр, – растерянно сказала девушка. Ей было не по себе.
«Господи, зачем я потащил ее с собой? – подумал Гривс. – Мало того, что я отравляю настроение самому себе, так мне еще надо отравлять настроение другим!»
Гривс, однако, не оставил девушку в покое:
– Ну, а все-таки за что?
– За счастье… – сказала девушка, краснея под цвет униформы и неуверенно поднимая бокал.
– А что такое счастье, как вы думаете? – был безжалостен Гривс.
– Ну, это… это когда тебе хорошо… – запинаясь, как на экзамене, сказала девушка. Ей хотелось удрать.
– А как же насчет других? – прищурился Гривс.
– И когда другим тоже хорошо… – совсем смутилась девушка.
– А разве возможно, чтобы хорошо было сразу всем? – не отставал от нее Гривс. – Мир держится на том, что когда хорошо одним, то плохо другим. Вот, например, девиз вашей компании: «Мы стараемся сильнее».
Вы хотите, чтобы вам было хорошо. Но если вам будет хорошо, то будет плохо компании «Херц». И наоборот.
Позолоченные шарики молчали.
«Что я к ней пристал?» – со злостью на самого себя подумал Гривс. Но его неудержимо несло:
– Предположим, вам нравится какой-нибудь парень. Но одновременно он нравится и другой девушке. Вы, конечно, стараетесь сильнее. Но и у нее есть право стараться сильнее, чем вы. Вы, скажем, надеваете позолоченные шарики в этой напряженной борьбе и побеждаете при их помощи. Вам будет хорошо. Но той девушке – плохо. А что, если она вооружится хрустальными шариками, наполненными светящимся газом, и победит вас? Закон конкуренции жесток. Все стараются сильнее…
– Надо любить друг друга и не портить друг другу жизнь. Тогда всем будет хорошо, – сказала девушка с неожиданной твердостью. Позолоченные шарики даже вздрогнули – так решительно она это сказала.
– Надо, но трудно… – сказал Гривс. – Во всяком случае, давайте выпьем за это.
После первого глотка Гривсу сразу стало легче. Очертания предметов приобрели приятную туманную размытость, и тонкое покалывание пузырьков в язык знакомо успокоило.
– Знаете, за что я люблю шампанское? – спросил Гривс. – За пузырьки. Они бегут и бегут со дна к поверхности, как будто твои собственные мысли, и так же тихонько лопаются. Когда пьешь шампанское, как будто пьешь собственные воспоминания. Это и грустно, и горько, а в то же время оторваться от этого невозможно, и хочется пить и пить…
«Красиво, – подумала девушка. – А он, наверно, пьяница. Мэгги была права, пьянство – это трагедия Америки».
– Да, в общем, я пьяница, – продолжал Гривс, как будто угадав ее мысли. – Но не алкоголик. Вы знаете, в чем разница между алкоголиком и пьяницей? У алкоголика потребность выпить физическая, а у пьяницы духовная. Но, может быть, это придумано пьяницами для самооправдания…
И Гривс налил себе и девушке еще по бокалу.
К стойке подошел человек в темных очках, в тирольской шляпе с игривым перышком. Прежде всего он аккуратно повесил на край стойки костюм в дорожном целлофановом чехле, затем водрузился на стул.
– Дайкири! – сказал человек бармену, развертывая «Нью-Йорк таймс» и погружаясь в изучение международной обстановки.
Бармен, решив, что понял заказ, принес коктейль. Не отрываясь от газеты, человек отхлебнул из рюмки и недоуменно поморщился.
– Это мартини, а я просил дайкири. Вы что, не слышите?
– Он действительно не слышит, сэр, – сказал Гривс. – Напишите ему на бумажке.
– На какой еще бумажке? – оторопело повернулся к Гривсу человек в тирольской шляпе. – Вы что, издеваетесь надо мной?
– Никто над вами не издевается, сэр, – терпеливо сказал Гривс. – Он разбил слуховой аппарат и теперь ничего не слышит.
Бармен, поняв, что совершил ошибку, попытался извинительно улыбнуться. Но его улыбка была больше похожа на медленную судорогу.
– Война, сэр… – тихо сказал бармен, показывая на ухо. – Фаустпатрон… Контузия…
– Какое мне дело до вашего фаустпатрона, когда я хочу дайкири, а не мартини! – вскипел человек в тирольской шляпе. – Если вы глухой, то вам надо стричь газоны, а не работать в баре.
И вдруг что-то пронзило жесткую корку, которой был покрыт Гривс. Что-то моментально соединило части его разобранного сознания, как поутру сигнал тревоги, когда смертельно хотелось спать, но надо было вскакивать, хватать автомат, нахлобучивать каску и воевать. Конечно, он ненавидит войну за то, что она отобрала у него молодость, но, может быть, на войне и была настоящая жизнь?
«Вставай, парень…» – как когда-то в палатке, услышал Гривс хриплый голос рыжего сержанта О'Келли, большого любителя запускать бумажных змеев в свободные от войны часы. (Ему разнесло голову миной за два часа до конца войны, когда он клеил из старых нацистских газет какого-то великолепного бумажного змея.)
И Гривс встал, выполняя приказ сержанта.
Девушка, видя, как сузились глаза Гривса, поняла: сейчас что-то произойдет и почему-то стряхнула соль с костюмчика.
– Снимите очки! – жестко сказал Гривс человеку в тирольской шляпе.
– Собственно, зачем? – нахохлилось перышко на шляпе.
– Я хочу видеть ваши глаза, – сказал Гривс. Пожимая плечами, человек снял очки. Его маленькие бесцветные глазки с белой слизью в уголках испуганно и непонимающе уставились на Гривса. Человек в тирольской шляпе даже не понял всей мерзости сказанного им бармену.
Короткое движение правой – и тирольская шляпа полетела в один угол, а ее обладатель – в другой.
«Я еще не совсем потерял форму», – подумал Гривс. Он подобрал шляпу, с силой надел ее на скользкую от бриолина голову обладателя, поднял его с пола и швырнул к двери.
– Это хулиганство! – завопил, еле придя в себя, человек в тирольской шляпе. – Я вызову полицию!
Девушка сняла с края стойки целлофановый чехол с костюмом и, держа за крючок одним пальцем, поднесла к двери. Позолоченные шарики покачивались с угрожающей презрительностью.
– Ваш костюм, сэр… Кстати, я официальный представитель компании «Авиз» и могу подтвердить полиции, что вы в моем присутствии оскорбили ветерана войны.
И девушка внушительно поправила жетон с надписью: «Мы стараемся сильнее».
– Тут какая-то корпорация гангстеров!.. Правильно пишут газеты… – что-то еще пытался выкрикнуть человек в тирольской шляпе, но попятился и исчез в двери.
– Браво, малыш! – сказал Гривс девушке. – По этому случаю надо еще выпить.
– Здорово вы его отделали! – восхищенно сказала девушка. «Будет что рассказать Мэгги, – подумала она и тут же с тайным злорадством усмехнулась. – Нет, Берт на это не способен. Он слишком дорожит своей репутацией».
– Приличный удар, сэр, – пожал руку Гривсу бармен. – Хоть я и глух, но кое-что понял из вашего разговора. Разрешите мне угостить вас. Но шампанское, как вы знаете, только теплое.
«Водки» – написал Гривс. Бармен налил три стопки.
– Я не дошел до Эльбы, – сказал бармен, показывая на ухо. – Вот где было знатно выпито водки – ребята рассказывали…
«Ваш тост», – написал Гривс.
– Я, правда, не мастак насчет тостов, сэр… – сказал бармен. – Но если уж так, то за всех парней, которые все-таки вытянули эту войну, черт бы ее подрал…
Они выпили.
– Начинается посадка в самолет Сан-Франциско – Гонолулу… – раздался мелодичный женский голос как раз в то время, когда Гривсу захотелось пропустить по второй.
– Это мой самолет, – сказал Гривс, вынимая бумажник. – Жаль с вами расставаться после такой удачной боевой операции.
– Вы мне ничего не должны, сэр, – сказал бармен, отстраняя деньги. – Заплатите в следующий раз, если, конечно, шампанское будет холодным. А куда вы летите?
«В Пирл-Харбор», – написал Гривс.
– Да, скоро двадцать пятая годовщина с того дня, – сказал бармен, собирая рюмки. – Кажется, что это было в какой-то другой жизни…
«В тот день я был там», – написал Гривс.
– Да, это был большой бейсбол. Но не в нашу пользу, – сказал бармен. – Шампанское будет ждать вас в холодильнике, сэр. Французское.
– До свиданья, мисс Мы Стараемся Сильнее! – улыбнулся Гривс, щелкнув по жетону на красном лацкане.
– Вас проводить к самолету? – спросила девушка.
– Спасибо, не стоит. Можете сказать, что я не буду предъявлять счет за ремонт заднего моста. Но, говоря между нами, зажигание все-таки барахлило… – И Гривс вышел.
Девушку немножко обидело, что он даже не спросил, как ее зовут, но в то же время ей это понравилось.
– Вы всего не поймете… – сказал бармен. – Те, кто воевал, это совсем другие люди.
… – Вы забыли пристегнуться ремнями, сэр, – сказала тщательно выточенная, как статуэтка, стюардесса. С ее мочек свешивались на длинных нитках два позолоченных шарика, уже известных Гривсу.
«Бедная мисс Мы Стараемся Сильнее, – грустно улыбнулся Гривс. – В век стандартизации трудно выделиться».
Стюардесса вручила Гривсу крохотные наушники в прозрачном пакетике с фирменными знаками.
– По вашему желанию вы сможете прослушать любую из наших трех программ музыкальной звукозаписи, сэр. Переключатель вот здесь. Позднее будет показан кинофильм.
– Нельзя ли чего-нибудь выпить? – перешел к делу Гривс.
– В воздухе, сэр, в воздухе… – И стюардесса, слегка покачиваясь, как умеют только стюардессы, поплыла по проходу.
Вздохнув, Гривс надел наушники, включил их в сеть и сразу вляпался в чей-то визг, похожий на свист шрапнели. Гривс, чертыхнувшись, повернул переключатель, и ласковые волны какой-то безымянно-знакомой ему музыки взяли его и закачали на себе. Гривс закрыл глаза и даже не почувствовал, как самолет отделился от земли и полетел по направлению к Гавайским островам, по направлению к Пирл-Харбору…
– …Надеюсь, флот сделает то, чего не смог сделать я, – научит тебя уму-разуму! – ворчливо говорил Гривсу его отец, незадачливый владелец медленно прогорающего консервного заводика в Техасе, провожая восемнадцатилетнего сына на службу.
Гривса мало интересовало консервное дело: он хотел стать художником.
Его увлечение определялось отцом кратко и безапелляционно: «Дурь!» Сентиментальная мать, воспитанная в годы колледжа на американской литературе, разоблачающей капитализм (Синклер Льюис, Фрэнк Норрис, Теодор Драйзер), тайком сочувствовала сыну и, провожая его на флот, плакала.
Юный Гривс, однако, не был расстроен предстоящей службой. В посмертно опубликованных письмах одного великого художника он вычитал фразу: «Чем больше жизнь выкручивает нам руки, тем уверенней должна быть наша кисть», – и воспринял ее как лозунг всей своей будущей жизни. Когда он очутился в команде линкора «Аризона», рук ему, правда, никто не выкручивал, но муштра была суровая: помимо строевой и технической подготовки, приходилось и драить полы, и чистить гальюны. Но Гривс помнил, как Том Сойер красил забор, и, используя опыт знаменитого соотечественника, самую неприятную работу старался делать с удовольствием, насвистывая какой-нибудь веселый мотивчик, даже если ломило поясницу и все кружилось в глазах.
А главное, улучая каждую свободную минуту, Гривс рисовал. Он не расставался с альбомом и карандашом и делал наброски палубных матросов, кочегаров, артиллеристов, поваров, офицеров. Пейзажи его не особенно интересовали. Лицо мира в его понимании состояло из человеческих лиц. Но Гривс не любил, чтобы ему позировали. Гривс предпочитал подсматривать.
Сначала его даже побаивались, но потом привыкли и перестали обращать внимание на матросика с карандашом наготове.
Гривс знал: характеры не всегда лежат на поверхности лиц. Он хищно выжидал, когда характер мелькнет в прищуре глаз, в простодушной улыбке, в кривой ухмылке, в движении морщин на лбу, в неожиданном повороте головы или в непридуманной позе всего тела. И когда Гривсу удавалось увидеть лишь секундный промельк характера, он буквально вцеплялся в него зубами и вытаскивал наружу, швыряя на лист бумаги. Или если характер не поддавался, Гривс нырял за ним в глубину чьего-то лица и плыл там, разгребая мешавшие водоросли деталей, к светящейся на дне раковине.
В одни лица Гривс влюблялся, другие презирал, третьи ненавидел, к четвертым относился с загадочным для самого себя смешанным чувством, но ни к одному лицу он не был равнодушен.
Во время редких увольнений на берег, когда его товарищи с «Аризоны» направлялись на экскурсию по злачным местам Гонолулу, Гривс покидал сослуживцев и бродил один с альбомом и карандашом, воруя у города лица торговок креветками, грузчиков, туристов, сутенеров, портовых люмпенов, священников, продавцов газет, проституток, детишек и просто прохожих, занятия которых было трудно определить.
По вечерам Гонолулу искрился и мерцал, как наполненный разноцветным коктейлем из самых различных рас бокал, на край которого был надет надрезанный ломтик луны.
Но внутренние линии, соединявшие и разъединявшие лица канаков, китайцев, японцев, латиноамериканцев, австралийцев, итальянцев, французов, немцев, англичан, евреев и, наконец, более или менее чистых американцев (понятие относительное), проходили вне зависимости от той или иной национальности. Гривс чувствовал это всей кожей, но не знал, как пластически выразить свои наблюдения.
Он готовил себя к будущей большой картине маслом. Про себя он условно называл ее «Человечество». По его замыслу, множество разбросанных по холсту лиц должно было переливаться одно в другое, переполняться одно другим, иногда разрывать друг друга. Весь этот кажущийся хаос лиц должен был складываться в гармонию единого лица – лица человечества. Но для того чтобы написать такую картину, нужно было искать и искать лица. И Гривс искал…
…Гривс открыл глаза и приник к окну.
Седое крыло самолета со светлыми каплями на заклепках неподвижно висело над стремительно летящими назад неестественно белыми от напряжения облаками, в разрывах которых виднелся темно-зеленый, пластмассово-застывший океан.
Стюардесса, тем временем, надев спасательный надувной нагрудник, с милой улыбкой демонстрировала способ применения порошка против акул.
– Мы уже в воздухе, – сказал Гривс. – Как насчет выпить?
– Мы еще не достигли высоты, достойной напитков, сэр… – ласково утихомирила его стюардесса.
Гривс не оценил ее остроумия и с тоской подумал, что нет ничего хуже, чем недопить. Разве что перепить.
– Если позволите, сэр, я могу вам предложить кое-что, – раздался голос справа с чуть заметным акцентом.
Гривс обернулся и впервые заметил, что рядом с ним сидит немолодой японец, аккуратненький, как все японцы, и, как все японцы, в очках. Такое мнение о японцах было, во всяком случае, у Гривса, хотя оно и противоречило теории соединяющих и разъединяющих линий. Но с некоторого времени отношение к японцам было у Гривса особым, помимо его собственной воли. Он считал их всех одинаковыми.
Сухонькая шафранная рука японца нырнула в черный элегантный саквояж и появилась из его недр с двумя небольшими консервными банками, испещренными иероглифами.
– Это саке, – сказал японец.
– А, рисовая водка. Ничего более отвратительного не изобретало человечество, – буркнул Гривс, однако, оживившись. – Чем же мы откроем эту отраву?
– Не беспокойтесь, – вежливо ответил японец. – К каждой банке прикреплены два специальных ключика.
«У нас научились, черти…» – подумал Гривс со странным чувством недоброжелательства и удовлетворения. Он повернул оба ключика, и на крышке появились два треугольных отверстия.
«Да, мы, конечно, стараемся, но и они стараются сильнее, – вспомнил Гривс жетон на красном лацкане. – Так было до войны. Так и теперь…»
– По-моему, лучше не ставить в неудобное положение стюардессу и не просить рюмок, – сказал японец. – У вас в Америке запрещено пить в самолетах принесенные с собой напитки.
«Все знают про нас, – зло подумал Гривс. – При Пирл-Харборе они тоже знали все. А мы, американцы, никогда ничего не знаем и только бахвалимся…»
Гривс презрительно покосился на то, как японец тянет маленькими, деликатными глотками саке, и с постыдным чувством национального превосходства одним махом опорожнил банку.
Содержимое банки показалось Гривсу мизерным.
«Наверно, у него в саквояже еще полным-полно этого саке…» – подумал Гривс, но из гордости интересоваться не стал и, воткнув музыку в уши, откинулся назад и снова закрыл глаза…
…За день до нападения японцев на Пирл-Харбор он получил увольнительную вместе с несколькими товарищами.
– Хватит строить из себя гения! – весело сказал Билл Люерс, нескладный верзила с руками чуть ли не до коленей, лидер корабельной футбольной команды. – Сегодня ты пойдешь с нами. Отобрать у него орудия гениальности, ребята!
Парни с хохотом навалились на Гривса и действительно отобрали у него альбом и карандаши. Но они не знали секрета Гривса: он умел рисовать и без карандаша. И когда в штатских пестрых рубашках, расписанных пагодами и пальмами, моряки шумной оравой ввалились в город, Гривс продолжал пополнять коллекцию лиц, выхватывая их из вечерней толпы цепкими, напряженными глазами.
Гривс давно уже чувствовал, что в его коллекции чего-то недостает – может быть, ноты изумления перед чьим-то лицом. Но такое лицо еще не появилось в его жизни, и Гривс не представлял себе, каким оно может быть.
Моряки завалились в полинезийский бар, где обычно было много свободных и недорогих девочек, и вскоре все, за исключением Гривса, обросли веселыми, хохочущими существами, сразу заслонившими своими длинными наклеенными ресницами серые флотские будни.
В отличие от товарищей, Гривс первый раз был в этом баре и почувствовал себя так, как будто невидимая Алиса ввела его за руку в страну чудес.
Стены бара были из пальмовых мохнатых стволов, а на них висели рассохшиеся пироги, причудливо разрисованные деревянные щиты, луки и колчаны, панцири слоновых черепах, змеиные шкуры и морские звезды. Настольными лампами служили кокосовые орехи с просверленными в них дырочками, составлявшими светящийся узор. Стулья из плетеного тростника были с высокими спинками, как троны. Из углов, скрестив руки на груди, за публикой наблюдали деревянные идолы с вывороченными губами.
И вдруг в глубине бара Гривс увидел необыкновенное лицо.
Лицо смугло мерцало внутри окружавших его привольно стекавших на плечи черных волос. В волосах пронзительно белел тропический цветок. Лицо было с красноватым канакским отливом, чуть широкоскулое, и на него небрежно роскошной рукой природы были слегка асимметрично брошены огромные темные глаза. Глаза шевелились и вздрагивали, словно махаоны, случайно присевшие на лицо и собиравшиеся улететь. Что-то еле уловимо гогеновское было в лице и что-то от деревянных идолов, застывших в углах.
Девушка сидела одна за стойкой бара и пила сквозь соломинку напиток с лиловыми листьями мяты. На маленькой ноге, опущенной на металлическое полукружье у основания вращающегося стула, возле щиколотки, виднелась родинка, такая же темная, как глаза. Как будто для того чтобы не упала родинка, щиколотка была перехвачена тоненькой серебряной цепочкой…
– …Теперь мы уже на должной высоте, сэр… – сказала Гривсу стюардесса, остановив около столик на колесиках, позвякивающий бутылками.
«Все, что угодно, только не саке», – подумал Гривс, косясь на японца и ощущая резкий перегар во рту.
– Нет ли у вас шампанского?
– Конечно, есть, сэр… – Стюардесса даже обиделась на вопрос.
– Холодное? – недоверчиво уточнил Гривс.
– Разумеется, – еще более обиделась стюардесса. Действительно, шампанское оказалось холодным – даже зубы заломило.
– Единственное место в Америке, где подают холодное шампанское, – это самолеты, – сказал Гривс японцу и тут же пожалел, что сказал: все-таки это был японец.
Японец, отказавшийся от предложенного ему Гривсом шампанского, снова потихоньку от стюардессы вытащил из саквояжа баночку саке.
– Повышенная кислотность! – пояснил он. – Единственное, что мне разрешено врачом из алкогольных напитков, – это саке. Поэтому я и вожу его с собой.
«Ясно, что ты возишь саке вовсе не для того, чтобы угощать им других, – подумал Гривс. – Врач, конечно, тоже был японец. А если бы врач был немец, он прописал бы только шнапс».
– Вы в первый раз летите на Гавайи? – поинтересовался японец.
– Второй, – ответил Гривс.
– И я второй, – сказал японец. – Правда, тогда я летел на военном самолете. Это было двадцать пять лет назад.
Гривс вздрогнул:
– Пирл-Харбор?
– Да, Пирл-Харбор, – кивнул японец. – Я очень сожалею, но так оно было.
Его тон показался Гривсу оскорбительным. «Он-то сожалеет, но какое дело до его сожаления тем парням, которые погибли. Сожалением их не воскресить. Их нет, а японец сидит себе в первом классе и попивает свое саке».
Когда Гривс служил в оккупационных войсках в Берлине, он просто диву давался при разговорах с немцами: буквально все они тоже сожалели. Чуть ли не все они, оказывается, были антифашистами в душе. А что было бы, если бы немцы и японцы выиграли войну? Интересно, сожалели бы они тогда или нет? А я еще пил его саке, черт бы его побрал! Если я его спрошу, что он чувствовал при Пирл-Харборе, он, конечно, ответит что-нибудь вроде: «Я был солдатом. Приказ есть приказ». Но Гривс все-таки спросил.
– Что я тогда чувствовал? Собственное величие, – грустно улыбнулся японец. – Пожалуй, самое опасное, когда люди начинают преисполняться чувством собственного величия. Это всегда означает, что они на ложном пути, а иногда и на преступном.
– А сейчас в Японии нет микробов этой болезни? – закинул удочку Гривс.
– Где их нет? – вздохнул японец. – Разве их нет в Америке? Они есть не только в каждой стране, но и в каждом человеке. Все дело в степени развития микробов. Нужна постоянная профилактика. Деятельность нашего комитета посвящена именно этому.
«Проклятый английский, – подумал японец. – Я не могу пробиться сквозь слова и в глазах этого человека, наверно, выгляжу сухарем».
– Какого комитета? – хмуро спросил Гривс, раздраженный обстоятельностью рассуждений японца.
Но японец как будто не замечал раздраженности Гривса.
– Я один из членов Японского комитета мира. Сейчас я лечу в Пирл-Харбор, чтобы произнести речь по случаю годовщины…
«Какие это все деревянные слова! Но, может быть, по-японски я тоже так говорю и только не замечаю?»
– Перед войной тоже было много болтовни о дружбе между народами. Однако война все-таки случилась. Неужели вы думаете, что так называемая борьба за мир чему-то помогает? – нападал Гривс.
– Я не идеализирую наших усилий, – сказал японец. – Но надо что-то делать. Мы стараемся…
«Постоянные речи сделали из меня ходячую газету, а газеты сегодня никого не убеждают…»
– Вы стараетесь, но кто-то старается сильнее, – желчно заметил Гривс. – Война – это большой бизнес. Но, как я наблюдаю, для некоторых людей борьба за мир тоже своего рода бизнес. Во время войны вы ведь не боролись за мир, это было куда более опасно…
