Текст книги "Суета сует"
Автор книги: Эрнст Бутин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)
8
Уже больше недели жил Шахов в общежитии горного института, жил, как и всегда, с Павлом Балакиным из Северогорска. В этом году им крепко повезло – к ним больше никого не подселили, то ли забыли, то ли комнатенка была слишком маленькой. Каждое утро Павел садился за стол: штудировал, зубрил, проверял и перепроверял свой диплом, что-то высчитывал, вычерчивал, и каждое утро, как на работу, Андрей уходил в город. В первый же день он отнес отзыв Сокольского своему руководителю Олегу Евгеньевичу. Пришел к нему назавтра, выслушал неуверенное: «Не знаю, не знаю, что будет. Дернула вас нелегкая влезть в эти теоретические дебри, да еще такой убийственный отзыв умудрились получить. Ну что бы вам сделать, как я советовал, обычный крепкий диплом, не мудрствуя лукаво, не изобретая пороху. А сейчас не знаю…» Андрей угрюмо смотрел на кислое лицо руководителя и спросил в лоб: «А вы-то как относитесь?» – «Трудно сказать, – помялся тот. – Боюсь, что не смогу быть вашим союзником. По сравнению с типовым, стандартным, так сказать, дипломным проектом ваша работа – неудача. Ведь что такое дипломный проект? – начал объяснять он. – Это хорошо оформленный и подогнанный материал, который доказывает, что студент овладел методикой, имеет безусловные и крепкие теоретические знания, подтвержденные умением применять их на практике. Все это, вместе взятое, дает возможность считать бывшего студента ин-же-не-ром. А не научным работником, каким вы заявили себя в этой работе. Надо было взять частную тему, попроще…» – «Мы об этом уже говорили с вами, – перебил Андрей. – Причины, мотивы, по которым я выбрал эту тему, вам известны. Вот перед вами моя работа. Как мог, я обосновал и доказал свою правоту. Теперь пусть решает и разбирается комиссия». И после этого разговора больше в институте не появлялся. Слонялся по городу, ходил в кино, накупил подарков друзьям, выполнил все заказы, которыми заваливают каждого уезжающего в город знакомые и знакомые знакомых, по вечерам пропадал в театрах, на концертах, не унывал, потому что в душе, и, честно говоря, не в самой глубине ее, был уверен в себе и своем дипломе. Потрясение от рецензии Сокольского, неприятный осадок от беседы с руководителем вскоре ослабли. Снова и снова перелистывая в памяти свой проект, который он помнил до последней запятой, Шахов все больше убеждался, что прав. Стоило только закрыть глаза, как Андрей ясно, до галлюцинации отчетливо, видел и это мощное, похожее по форме на кита, образование, вырвавшееся когда-то из циклопического разлома в мантии и застывшее сейчас там, на севере от рудника, а рядом, связанное тоненькой магматической ниточкой, другое тело, похожее на редиску – линза, которую разрабатывают уже двести лет и уже всю выработали. Иногда Андрей видел эту картину во всей ее масштабности и натуральности – серые, зернистые на изломе граниты, пересеченные белыми полосами мощных кварцевых жил; иногда – словно перед ним были геологические планы и разрезы – в виде сухих линий контуров, штриховки, пестроты значков легенды, бледного прозрачного многоцветья условной окраски пород; иногда – точно в научно-популярном мультфильме, когда длящиеся миллионы лет процессы просто и наивно проскакивают на экране за секунды: мантия Земли шевелилась, то сжимаясь, то растягиваясь, колыхались поверхностные пласты, змеились трещины, и вдруг – черная щель разлома! А из нее выдавливалась, как паста из лопнувшего тюбика, переливающаяся, меняющая формы магма, расползалась по трещинам, заполняя их. Ворочалась, точно гигантская амеба, основная масса; успокаивалась, застывая в форме кита. Все это кричаще пестрое, красочное, яркое – цветное кино!
Оставаясь один на один с городом и размышлениями о своем дипломе, Шахов старался забыть об институте и действительно почти не вспоминал о нем. Один раз, правда, Андрей хотел зайти туда – Павел сказал, что приходили студенты-геофизики из научного общества, обижались, что Шахов-де зазнался: приехал, а носа не показывает и даже не хочет рассказать, помогли ли ему результаты, которые выдала установка «Импульс». Это-то и удержало Андрея. Конечно, ему результаты электросейсмической и гравитационной разведки помогли, ему лично, но помогут ли диплому – кто знает? Поэтому и решил, что к геофизикам заявится после защиты, когда триумф работы станет очевидным, и тогда перед парнями из СНО можно будет представить дело так, будто исключительная заслуга в блестящей защите принадлежит их детищу – установке «Импульс».
И еще одна забота, одна навязчивая идея не давала покоя Шахову.
Сегодня, в воскресенье, он наконец решился. Завтра защита, а прийти на нее Андрей хотел с полной ясностью и успокоенностью в душе и в голове. Утром загадал: если на «толкучке» сумеет достать у букинистов какую-нибудь уникальную, сногсшибательную книгу для Алексея – день сложится удачно, и все, что будет намечено, удастся сделать. И ему повезло. Фантастически повезло. Не успел прийти на рынок и сделать первый круг мимо книжных сокровищ, разложенных на полиэтиленовых пленках, газетах, холстинках, как увидел немолодую, опрятно одетую женщину. По тому, как она неуверенно озиралась, несмело топталась в конце длинного ряда книготорговцев, а вернее, книгообменщиков, потому что на рынке собирались только завзятые библиофилы, которые ни за что не соглашались продавать свои богатства и искали нужный им вариант обмена, Шахов понял – женщина здесь впервые. Подскочил. Поинтересовался. И купил «Импрессионизм» и «Постимпрессионизм» Ревальда по двадцать пять рублей за том. Под завистливый шепот библиоманов: «Вот повезло парню, даром сорвал!», под назойливое приставанье наиболее настырных: «Продай, по полета дам!», «Поменяем на полного Конан-Дойля? Дам Сименона в придачу», Андрей пробрался к выходу, добрался до общежития и ввалился в комнату.
– У-уф, – вздохнул облегченно и рухнул на кровать. – Слышь, Паша, вот и мне счастье привалило. Смотри, что достал! – Поднял толстую, в глянцевой суперобложке книгу, повертел в руках, понюхал.
– Мне бы твои заботы, – вздохнул Павел, оторвавшись от чертежей, и лицо его с застывшим, казалось, навсегда выражением испуга стало на секунду сердитым. – Хоть бы подготовился к защите.
– А чего к ней готовиться? Чему быть, того не миновать. – Андрей любовно раскрыл книгу. – Ну уж черта лысого я ее Лешке отдам. Почитать – пожалуйста… С защитой у меня все ясно, – пояснил, притворно зевнув.
– Завидую, – тоскливо отозвался Павел. Запустил пальцы в редкие волосы, дернул их. – Вот нервы у тебя! Я весь извелся, скоро в обмороки падать начну, а ты живешь-посвистываешь.
– Пашенька, – Андрей отодвинул на вытянутую руку книгу. Полюбовался голубыми танцовщицами Дега, – в городе надо брать то, чего нет у нас. А ты за бумагами киснешь. Пойдем, встряхнемся где-нибудь. Хочешь, я тебя вот с такими девочками познакомлю? – повернул книгу репродукцией к приятелю. – Правда, сначала меня бы кто познакомил, – и захохотал.
– Отстань ты, – разозлился Павел. Покосился на иллюстрацию, задержал взгляд. – У меня не девочки, а мальчики… кровавые в глазах. Вступительное зубрю.
– А чего его зубрить? – Андрей полистал книгу. – Монмартр, Монпарнас, Латинский квартал. Названия-то какие, жизнь-то какая… Эх, художники, птички божьи, – отложил книгу. – Дипломная работа ведь твоя? Твоя. Говори, что думаешь. Неужели не сможешь объяснить? – упал затылком на подушку, прикрыл ладонью глаза.
– Ага, и у тебя заныло сердчишко, – усмехнулся Павел. – Завтрашний день представился?.. Страшно стало?
– Страшно, Паша, – Андрей рывком сел. – Осталось последнее и самое сложное. – Посидел, всматриваясь пристально перед собой. Встал. – Пошел я, решился… Благослови, Паша.
– Куда тебя опять понесло? – возмутился Павел. – Будешь заниматься или нет?
– Здесь, друг, такое щекотливое дело – не разобраться, – серьезно ответил Андрей. – Пожелай ни пуха…
– Иди ты к черту – психанул приятель.
– Вот именно, – натянуто улыбнулся Андрей. – Туда я и потопал. Будь здоров! – Взял портфель, подбросил его в руке, отсалютовал и вышел.
Через полчаса он уже поднимался по лестнице на четвертый этаж многоквартирного дома по улице Мира. Подошел к обшарпанной двери, сверился с запиской. Посмотрел на выцветшую, под желтым целлофаном, табличку около звонка. Ничего не понял, нажал решительно на грязную белую кнопку. В глубине квартиры задребезжал, захлебываясь, звонок… Послышались шаркающие, медленные шаги.
– Кого надо? – спросил из-за двери астматический женский голос.
– Твердышева Ивана… то есть, простите, Дмитрия Ивановича.
– Читать надо! Грамотный небось? Три звонка. – И шаги удалились.
Андрей еще раз изучил табличку со списком жильцов. Нашел: «3 звонка – Глотова И. Ф.» и нажал три раза.
Снова послышались шаги, быстрые, но какие-то несмелые, скользящие.
– Кто там? – откашлявшись, настороженно спросили из-за двери.
– Я к Дмитрию Ивановичу.
– А зачем он вам? – поинтересовались после раздумья.
– По делу. – За дверью кто-то пошевелился, потоптался. Притих. – По личному, – торопливо добавил Андрей.
Щелкнул засов, дверь приоткрылась. В образовавшейся щели показалось опухшее лицо – небритое, с мешками под глазами, чем-то неуловимо напоминающее лицо старика Твердышева.
– Что за дело? – открывший с нескрываемым испугом глядел на Андрея.
– Дмитрий Иванович, не узнаете? – стараясь говорить как можно добродушней, протянул укоризненно Андрей. – Моя фамилия Шахов.
– Извините, не помню, – Твердышев виновато улыбнулся. Оттянул вниз провисший, засаленный ворот хлопчатобумажного свитера. Покрутил головой. – Нет, не припоминаю.
– Я из Катерининска. Земляк ваш, – Андрей объяснял как иностранцу: громко, отчетливо выговаривая слова, даже по груди себя похлопал.
– А-а… – взгляд Твердышева стал радостным. – Я думал, что участковый… Входите, – предложил неуверенно и посторонился.
Захлопнул дверь, пошел, семеня, непрестанно оглядываясь, по коридору, заставленному какими-то допотопными сундуками, сложенными раскладушками, детскими колясками. Открыл дверь в комнату, впустил Андрея.
– Извините, теснота… У нас не прибрано. Так что не обессудьте, – Дмитрий Иванович остановился около широкой кровати. Попробовал было заправить ее, начал расправлять скомканные, давно не стиранные, а оттого какие-то серые простыни, но передумал. Накинул на постель клетчатое светло-зеленое одеяло с огромным рыжим пятном-подпалиной посередине, кое-как подровнял его. От этого постель – комковатая, с торчащим углом пестрой, без наволочки, подушки – стала еще неприглядней.
Андрей осмотрелся. Буфет – старый, облезлый – с редкими стаканами и тарелками за мутными стеклами. Уныло обвисшие бледно-голубые шторы на окнах, от пыли почти черные в складках. На стене и около – этюды: фиолетово-багровые городские пейзажи с деформированными, покосившимися домами, с маслянистой, будто сточная канава, рекой; натюрморты – булыжник среди осколков гипсовых пастушек, столик в стиле ампир, на нем засохшие васильки и жаба; портреты худой и, видимо, злой женщины с изогнутым язвительным ртом, хитрыми, ехидными глазами, выполненные в болотно-зеленоватой или мутной желто-коричневой тональности… Стол со сползшей одним углом почти до пола скатертью. На столе чайник, стаканы, тарелка с окаменевшими огрызками хлеба, крошками, обрывками фольги плавленого сыра, окурками.
– Простите, – Андрей потоптался у двери, – а… жена ваша дома?
– Нет, нет, – Дмитрий Иванович засуетился. Схватил веник, махнул два-три раза по полу. Швырнул веник под кровать. – Это хорошо, что вы в воскресенье пришли. Ирины Федоровны нет. Она к родственникам уехала, – сдернул носки с батареи у окна. – Вчера выпили немного, повздорили, то да се… Женщина, сами понимаете. Не убрала вот. Извините… – сунул в нижние ящики буфета, сорвав со стула, женскую комбинацию, чулки. – Хорошо, что уехала. Не любит она катерининских… Деревня, мол. Предрассудки, конечно, но сами понимаете… Да вы садитесь.
Андрей сел к столу, сдвинул тарелку, стаканы, загнул угол газеты, засаленной, мятой, хотел положить на скатерть локоть, но не решился.
– Да-а, уютно живете, – заметил невесело.
– А это уж наше дело! – Твердышев, высоко подняв чайник, пил из носика. Огрызнувшись, сверкнул глазами, но тут же смутился. – Уюта, может быть, и маловато, но ведь не в этом счастье. Да и не всегда так, – подошел к окну, попытался, изогнувшись, увидеть что-то на улице. – Так вы, собственно, по какому делу?
– Я, собственно, – насмешливо начал Андрей, но Твердышев перебил:
– Простите… Вы шли, не видели – на углу пиво продают? Будочка такая желтая. Вы бы заметили. Там всегда народ толчется.
– Нет, не продают.
– Ах, досада, – Твердышев запустил руку в карман, вытащил пригоршню монет. Посмотрел на них. – Вот досада, – искренне расстроился он. – Голова, понимаете ли, побаливает, и вообще… – пошевелил в воздухе пальцами, изображая что-то неуловимое и неприятное. – Дискомфортно. Но мне моя бесценная Ирина Федоровна оставила только вот эту мелочь… Бутылки разве сдать? – потер подбородок, отчего щетина на нем заскрипела. – Хлопотно: долго и далеко… Так слушаю вас.
– Кончать вам надо с первой семьей. С Анной, – хмуро сказал Андрей.
– Вот как?! – изумился Дмитрий Иванович. – Это почему же?
– Потому, – Андрей достал из внутреннего кармана пиджака фотокарточку, протянул через стол. – Узнаете?
Твердышев, прищурясь, всмотрелся в снимок: солнечный, ясный день, пляж, вдали лодки с отдыхающими, а на этом фоне – счастливые, смеющиеся Шахов, Анна в купальных костюмах и мальчик лет четырех. Он задрал голову, глядит влюбленно на Андрея.
– Антон? – Твердышев ткнул мизинцем в фотографию. – А это, стало быть, вы?.. И по какому же, осмелюсь спросить, праву?
– По такому… Вы по какому праву издеваетесь над женщиной? Ни вдова, ни жена. Сын отца не знает. Сбежали, живете хуже свиньи…
– Любопытный разговор, – Твердышев оценивающе глядел на гостя. Прищурился. – Ситуация, м-да… Оригинально! Приходит некто молодой, красивый, наглый и заявляет: отдай мне жену! – голос Дмитрия Ивановича стал самоуверенный, иронический. – Смотрите пожалуйста, какой «Хаз-Булат удалой, бедна сакля твоя…». В песне за жену коня, шашку предлагают. А что ты мне дашь?
– Я тебе дам по шее, – твердо пообещал Андрей. – Или по морде.
– А если я тебя сейчас вышвырну? – Твердышев начал приподниматься.
– Бросьте, Дмитрий Иванович, – Шахов откинулся к спинке стула, засунул руки в карманы. – С вашими-то бицепсами? Шутите… – Он улыбнулся. – Не скрипите зубами. Дуэли не будет. Я вам просто переломаю кости.
Встал.
– Шел я сюда, страшно мне было, врать не стану. Помню вас по Катерининску: гусар, супермен… А сейчас? – Он презрительно усмехнулся: – Посмотрите на себя! Живете на содержании у какой-то вздорной бабы…
– Но-но-но! – Твердышев, ненавидяще следивший за Андреем, вскинул голову, сжал кулаки. – Выбирай выражения, юноша!
– Извините… Опустились, выклянчиваете медяки на пиво.
– Я не выклянчиваю, я их заработал, – тихо, еле сдерживаясь, чтобы не заорать, четко выговорил Твердышев. – Творчеством своим заработал! Ты еще альфонсом меня назови, щенок. Я – художник!..
– Были, – жестко перебил Андрей. – Когда в Катерининске жили. А потом что: богемы захотелось?.. Сколько раз вы выставлялись, после того, как удрали сюда? – Он вцепился в спинку стула, наклонился к Твердышеву. – Ни разу! Анна следит за вашим, будем его так называть, творчеством. Что вы написали за это время? Эту мазню? – брезгливо повел рукой в сторону этюдов.
– Да ты кто такой, чтобы мне указывать?! – закричал Дмитрий Иванович. Вскочил, отшвырнул стул. – Мальчишка, технарь, невежда в эстетике!
– Кончайте вы свою блажь, – устало сказал Андрей, – а то утонете в этой грязи. Здесь не Монмартр, не Латинский квартал. Да и подвалы с мансардами не для вас… Идите-ка снова в школу, если возьмут. Ведь о вас как об учителе до сих пор вспоминают.
– Вон отсюда, сопляк! – Твердышев затопал, выкинул руку в сторону двери. – И чтобы тобой здесь не пахло! – задохнулся, захрипел.
– И вот что еще, – спокойно продолжал Андрей, – вы посидите, успокойтесь. И завтра же подавайте на развод. Расходы я покрою. Хватит тянуть волынку. Не сверкайте, не сверкайте глазами, не страшно… Анна не хочет подавать. Вашего отца жалеет. А вы даже не спросили, как он там?
– Обойдется! – Твердышев подтянул стул, тяжело опустился на него.
– Повторяю, Анна не подаст. Подадите вы.
– И не подумаю, – Дмитрий Иванович, успокаиваясь, тяжело дышал, а глаза его совсем уж недобро следили за Шаховым.
– Подумаете. – Андрей отодвинул стул, уперся в край стола, нагнулся к самому лицу Твердышева: – Я не Анна. Я с тебя, гад, с живого не слезу. Ты у меня, обгоняя собственный визг, в загс побежишь. Понял?
– Не пугай, не пугай, – Дмитрий Иванович расшвырял пальцем окурки в тарелке, выбрал один, побольше.
– Не пугаю, а предупреждаю… Думай. Хорошо думай! – Пошел к выходу. Обернулся. – Я еще приду.
Хлопнул дверью. Что-то забренчало, громыхнула упавшая раскладушка.
9
В понедельник, как и всегда в этот день, приемная управляющего трестом была полна посетителей. Одни подремывали, утомленные долгим ожиданием, другие уткнулись в докладные, отчеты, сметы, готовясь к разговору с начальством, третьи нервничали, притворялись, что читают газеты, выходили покурить, выразительно посматривали на секретаршу – Нонну Степановну. Та со строгим лицом печатала на машинке, делала вид, привыкнув за двадцать лет работы, что не замечает умоляющих, сердитых, вопрошающих, гневных взглядов посетителей, отвечала четко и сухо по телефону: «Совещание. Освободится, доложу о вас. Передавайте», – и записывала телефонные просьбы, рапорты, но сама, при всей внешней невозмутимости и деловитости, тоже недоумевала – такого еще не было, чтобы Владимир Семенович нарушил регламент приема. Поломан весь четкий, хорошо отрегулированный Нонной Степановной график работы: с десяти часов, именно в это время вошли в кабинет управляющего директор Катерининского рудника и его главный геолог, до… Нонна Степановна посмотрела на часы – сейчас уже тринадцать пятьдесят, нужно было пропустить шесть человек. Теперь придется уплотнять график, кого-то перенести на завтра, а на завтра намечена конференция. Словом – все кувырком!.. Когда часы мелодично отбили два раза, секретарь управляющего не выдержала, всунула в красную папку «Для доклада» проект приказа по премиям, хотела войти в кабинет Владимира Семеновича, чтобы под благовидным предлогом намекнуть начальнику: люди, мол, ждут, нехорошо руководителю подрывать свой авторитет необязательностью, но массивная, покрытая лаком дверь распахнулась, и наконец-то вышли катерининский директор с главным геологом. Владимир Семенович проводил их до приемной.
– Завтра после конференции уточним, – продолжал он разговор, начатый в кабинете. – Не знаю, что из этого получится, но вас выслушаем. Я сегодня обо всем доложу в главк. Нонна Степановна, – управляющий тяжело развернулся к своему секретарю, – через полчаса соедините меня, пожалуйста, с Москвой, с Багдасаровым.
– Хорошо, – Нонна Степановна порхнула карандашиком по блокноту.
– Что я скажу Москве? – спросил управляющий у директора рудника. – Когда прилетим, если в этом возникнет необходимость?
– Через две недели, пожалуй, – директор глянул на Сокольского.
– И у вас будут готовы все материалы? – удивился управляющий.
– В первом варианте, чтобы заинтересовать главк. – Сокольский засмеялся. – Как вас заинтересовали.
– Их надо убедить, а не заинтересовать. Меня вы не убедили, – строго заметил управляющий. – Учтите, придется выступать на коллегии министерства, а со временем, возможно, и в Госплан с предложением входить, так что все должно быть солидно… Ну хорошо, отдыхайте, – пожал руку директору, главному геологу. – Завтра в двенадцать милости прошу, – открыл дверь кабинета. – Не забудьте Москву! – напомнил Нонне Степановне.
Та возмущенно повела плечами.
Сокольский и директор, погасив на лицах вежливые улыбки, вышли в коридор, молча спустились на первый этаж, молча вышли на улицу.
– Ты куда? – спросил Василий Ефимович. – Пойдем пообедаем?
– Нет, – директор поглядел на часы. – Я в горном институте пообедаю. Меня там ждут. Надо поговорить, если они возьмут дешевле, тогда отдадим им составление проекта. – Вздохнул. – Да, заварил ты кашу!
– Расхлебаем, – пренебрежительно отмахнулся Сокольский. – Кстати, узнай, как там дела с дипломом Шахова. По-моему, он завтра защищается.
– Хорошо. Ты в гостиницу?
– Нет. Пообедаю – и в фонды. Надо архивы посмотреть… До вечера.
– Пока, – директор приложил ладонь к шляпе. Усмехнулся: – Чтоб тебе навсегда покоя лишиться…
– Уже лишился, – Василий Ефимович безмятежно заулыбался. Развернулся и быстро пошел вниз по улице. Он по-молодому проскальзывал между прохожими, вежливо приподнимал, извиняясь, шляпу, если задевал кого-нибудь портфелем, перебегал, не дожидаясь зеленого света, перекрестки.
В зал ресторана Василий Ефимович вошел в таком же отличном настроении. Остановился у двери, осмотрелся с интересом. Обеденный час пик уже спал, и все же почти все столики были заняты. Было, правда, два свободных, но один приткнулся в углу за эстрадой, а второй – около самого входа в кухню. И тот, и другой не понравились Василию Ефимовичу. Он хотел было пройти в центр зала, где допивали компот хохотушки в голубых форменных халатиках – продавщицы из соседнего универмага, – но тут увидел у окна уютный и симпатичный столик. За ним, уткнувшись в газету, сидел спиной к дверям лишь один человек.
– Разрешите? – Василий Ефимович подошел, взялся за спинку стула.
Человек за столиком поднял от газеты лицо.
– Андрей… Михайлович? – Сокольский растерялся. Но тут же овладел собой, протянул руку. – Вот неожиданность. И вправду – мир тесен!
Шахов, увидев главного геолога, дернулся. Стиснул зубы, раздул ноздри, но сдержался – Сокольский заметил, что сделал он это с усилием.
– Так можно сесть с вами? – Василий Ефимович все еще держал над столом ладонь. Поперебирал пальцами в воздухе, взял меню.
Шахов медленно сложил газету, пригладил на сгибах.
– А что, других мест нет? – глядя в окно, спросил отрывисто.
– Ну зачем такой тон, – нахмурился Сокольский. Положил меню на стол, прихлопнул ладонью. – Вежливость всегда украшала человека.
Отошел, покачался с пяток на носки, оттопырив нижнюю губу и опустив голову. Решительно вернулся к столику Андрея.
– Я думаю, здесь мне будет удобней всего. – Сел, уперся локтями в стол, уставился насмешливо на Шахова. – Извините, если мешаю.
– Жаль, что заказ уже приняли, – словно раздумывая вслух, сказал огорченно Андрей. – Ну, бог с ним. – Достал из кармана пять рублей, положил на блюдечко. – Скажите официанту, что это от меня.
Хотел встать, но Василий Ефимович перехватил его руку, сжал ее.
– Сидите. Если не умеете вести себя – ваше дело. Но оскорблять меня, даже такими способами, я никому не позволю! – И решительно потребовал: – Извольте объясниться!
Шахов уселся поудобней, закинул ногу на ногу, забросил руку на спинку соседнего стула и откровенно изучающе принялся разглядывать главного геолога. Ему были противны сейчас и высокий лоб Василия Ефимовича, и крупный, с горбинкой нос, и крутой, синий от бритья подбородок, и выжидающие глаза под кустистыми бровями, и особенно белые пылинки перхоти на синем бостоне костюма. Этой неприязни Шахов не скрывал.
– Ясности ждете? – спросил он наконец. – Что ж, объясню. Сам люблю ясность. Спасибо за рецензию.
– Пожалуйста, – серьезно ответил Василий Ефимович. Он тоже изучал Шахова, разглядывая его серое, злое лицо, сузившиеся от ненависти глаза, ввалившиеся щеки. Подождал. Уточнил удивленно: – И это все?
– Это действительно все, – засмеялся Андрей. Точнее, сделал вид, что засмеялся: заклокотал горлом, показал зубы и сразу же улыбка-оскал исчезла. – Лучше и не скажешь!
Подошел официант: молодой, томный, со скучающими глазами. Поставил перед Шаховым салат, открыл бутылку «Боржоми».
– Слушаю вас, – повернулся к Сокольскому, приготовился записывать.
– Так, пожалуйста, салат «Столичный», харчо, цыпленок…
Официант кивнул и отошел.
И сразу же лицо Сокольского стало серьезным: резче проступили складки около уголков губ, глаза стали холодно-требовательными.
– Так что же вас ошеломило в рецензии? – спросил он. – Я предупреждал: лгать не буду, мнение выскажу честно и предельно откровенно.
– Куда уж откровенней, – Андрей, ковырявший салат, бросил вилку. – Да вы мою работу просто-напросто раздраконили в пух и прах.
– Почему же. Я отметил и положительные стороны, – Сокольский разглядывал на свет бокал, протирал его салфеткой. – Налью? – потянулся к бутылке «Боржоми». – Пить очень хочется.
– Лейте, – Шахов снова взялся за вилку. – Вы извините, что я ем. У меня от злости всегда аппетит появляется… «Положительные стороны», – передразнил он. – Отметили стиль, богатое воображение, хорошее оформление. Это же издевательство! – пристукнул кулаком по столу. – Стиль, воображение! Что я, Пушкин? Жюль Верн?
– Не утрируйте, – Василий Ефимович смаковал воду, осматривал без любопытства зал. – Есть и положительные оценки по существу.
– По существу? В вашей рецензии? – Андрей рывком налил воду себе в бокал, выпил большими глотками. – Не знаю. Если и есть, то вы их так упрятали, что ни один эксперт-криминалист не найдет.
– Посмотрим, что скажет комиссия, – решил уйти от разговора Василий Ефимович. – Последнее слово, в конце концов, только за ней.
– Уже сказала, – Андрей чертил вилкой в тарелке. Головы не поднял. – Мой оппонент Муханов потешался над работой как мог. Еще бы! Какой-то студентишка посягнул на ортодоксальную теорию рудообразования, а кюрия эта всю жизнь Муханова кормит-поит…
– Вот как! – Сокольский замер. – Разве защита уже состоялась? А я думал – завтра. И что?
Шахов осторожно вытянул из стаканчика салфетку. Вытер рот.
– Зарубили, – он притворно зевнул. – Доработать и прийти на следующий год. Лучше всего, рекомендовано, не дорабатывать, а сменить тему.
– Да-а, – Василий Ефимович медленно поставил бокал. Постарался придать лицу соболезнующее выражение. – Это меняет дело. Поверьте, что такого исхода я не хотел, – голос его был полон сочувствия, но глаза следили за собеседником внимательно и не сострадательно. – Обидно, обидно очень, но… Вот видите, не один я считаю вашу работу несовершенной. – Он вздохнул. – В комиссии были такие светила, они-то могли…
– Что светила?! – Андрей вскинул голову. – Все враги мои подкрепляли свои допотопные геологические представления ссылками на вас как на специалиста с места, знатока месторождения. Шпарили цитаты из рецензии целыми страницами.
– Очень обидно, – повторил Василий Ефимович. – Я не знал, что мое мнение сыграет такую роль.
– Все вы прекрасно знали, – уверенно сказал Шахов. Отодвинул тарелку, огладил ладонями скатерть. – Знали! Вы и отзыв-то так выстроили, что он стал ре-зю-ме-е, – передразнил кого-то, сделав брезгливое лицо.
– Вы переоцениваете меня, – Василий Ефимович опустил глаза, покачал скорбно головой. Вынул портсигар.
Подошел официант, и пока он накрывал на стол, главный геолог и Шахов не смотрели друг на друга: один, нахохлившись, играл ножом, другой – с тонкой, грустной улыбкой несправедливо обиженного человека разминал папиросу.
– Нам надо о многом поговорить, и поговорить спокойно. – Я хочу, чтобы вы тщательно проработали вашу гипотезу, сделали ее более аргументированной и неуязвимой.
– Зачем? – удивленно покосился на него Шахов.
– Я верю в успех вашей, а теперь, возможно, и нашей работы.
– Вот оно что! Довольно откровенно, если я вас правильно понял.
– Давайте сразу же называть вещи своими именами, – Василий Ефимович задумчиво потер лоб. – Я знаю, что вам пришло в голову. До этого вы считали себя молодым непризнанным гением, а меня ретроградом, который вставляет палки в колеса прогресса. Считали?
– Допустим, – Шахов, хмуро глядя на главного геолога, поерзал, устраиваясь поудобней. – Кем же я считаю вас теперь?
– Сейчас вы считаете меня прохиндеем администратором, который хочет примазаться к открытию молодого гения и, оттеснив его, стать автором, – серьезно ответил Сокольский. Посмотрел твердо, без улыбки. – Верно?
– Верно, – подумав, согласился Андрей.
– М-да, – главный геолог поджал губы, помолчал, разглядывая папиросу, и, не закурив, раздавил ее в пепельнице. – Давайте отойдем от набивших оскомину фельетонных схем и посмотрим на создавшееся положение со стороны. Америку вы не открыли. С вашей идеей тридцать лет носится Твердышев. Ему все тридцать лет не верили. Вы хотите, чтобы вам поверили сразу. У него тридцать лет, – Сокольский пытливо глянул на Андрея, – у вас год. Чувствуете разницу?.. Подумывал о северном участке и я, – теперь Василий Ефимович говорил снисходительно, слова цедил лениво. Щелкнул портсигаром, достал новую папиросу. – Да-да, не усмехайтесь, подумывал, и давно, – закурил, пустил в сторону струйку дыма. – Но запасов хватало и в южной, как вы предполагаете, линзе. Рудник мило и показательно работал, а сейчас…
– А сейчас вы увидели, что я обошел вас, и решили подставить ножку, чтобы стать первым? – осипшим голосом спросил Андрей.
– Можете считать и так, – Сокольский щелчком сбил пепел, сонно посмотрел на Шахова. – Это вопрос амбиции, а не экономики… Все гораздо проще. Время настало, время! Как там говорится? «Время обнимать и время уклоняться от объятий»?
– Я не знаю этого изречения! – отрубил Андрей.
– Не важно, – скучающе сказал Василий Ефимович. – В нашем случае все было наоборот. Сначала было время уклоняться от объятий сторонников северного варианта, теперь настало время обнимать их как спасителей. Руднику нужны новые мощности и новые запасы. Их начали бы искать не сегодня-завтра и без вас. Вы как таковой, как геолог Шахов, ни при чем. Есть такое понятие – несвоевременность открытия. С вами другой случай: вы оказались в нужный момент в нужном месте с нужными знаниями.
– Зачем же надо было добивать мой проект, если так много «нужно»? – непонимающе уставился на него Андрей.
– Вас расчихвостили члены комиссии, а не я, – устало произнес Сокольский. – Я по поводу вашего диплома высказал только свое личное мнение. И все! Речь не об этом, – он опять потер лоб, посмотрел на Шахова как на безнадежно тупого слушателя. – Руднику нужны новые запасы. Искать их придется на севере – больше негде. И искать их буду я, потому что я – главный геолог…
– Но обосновать-то это вы как-то должны! – Андрей от возмущения чуть не задохнулся. Откинулся на стуле. – Мне не верите, что месторождение – на севере, а сами… Как вы это объясните вышестоящим?
