Текст книги "Суета сует"

Автор книги: Эрнст Бутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

3

В доме Бахтиных – томительное для мужчин, полное суеты, беготни для женщин, время ожидания гостей. Николай как неприкаянный бродил по горнице: то к окну подойдет, отдернет тюлевую занавеску, посмотрит с тоской на улицу, то остановится около длинного – из угла в угол комнаты – стола, оглядит без любопытства тарелки, тарелочки, тарелищи с холодцами и заливными, колбасами и бужениной, сырами и сырками, огурцами и огурчиками, помидорами и помидорчиками, всякими разными хренами, редьками и редисками – все это алеет, зеленеет, белеет, розовеет.

Отец сидит в простенке под Почетными грамотами, руки – тяжелые, с выпирающими шишками суставов – на колени положил. Следит за сыном глубоко ввалившимися глазами, в которых ехидство сменяется надеждой, надежда – насмешкой.

– Слышь, Маша! – неуверенно окликнул Николай жену.

Та хлопнула холодильником, выглянула из кухни. Лицо широкое, щеки тугие, румяные: и от природы, и от жара печки – пришлось разжечь, много ли на двух конфорках сготовишь? Шипит, потрескивает что-то у нее за спиной, побулькивает, тарабанит тоненько и весело крышкой.

– Чего тебе? – Мария вытерла лоб запястьем. Рука белая, сдобная. – Мама, в духовку загляните, гусь вроде подгорает, – это она через плечо свекрови и – снова к мужу. Глаза счастливые, лицо к улыбке готовое: – Ну, говори скорей, некогда мне.

– Может, мы причастимся? – как можно непринужденней спросил Николай и, неожиданно даже для самого себя, развязно щелкнул по горлу. – С батей, – уточнил торопливо, а голову уже в плечи вжал, замер.

– Еще чего, – уничижающе пропела Мария, и глаза ее стали круглыми от изумления. Повернулась к свекру: – Вы ведь подождете, папа? – голос ласковый, взгляд льстивый, любящий.

– Знамо, подождем, – старик Бахтин вздохнул, поперебирал пальцами по коленям. – Это все Колька твой. Невтерпеж ему, гляди-ка! А куда спешить? – и мстительно посмотрел на сына.

– Дождешься ты у меня, – Мария показала мужу кулак и… замерла. Шевельнула ноздрями, ойкнула, метнулась в кухню. Забренчали крышки, потянуло в горницу жареным, пареным.

– Чего ты на меня-то? – обиженно насупился Николай, зыркнул на отца из-под бровей. – Для тебя же хотел…

– Твоя небось жена-то, – старик Бахтин поджал губы, и его худое, с ввалившимися щеками, с окостеневшим носом, лицо задеревенело. – Пускай она с тобой и разбирается. А меня приплетать нечего.

– Ладно, разберемся, – Николай решительно взял со стола бутылку.

– Не трожь! – грозным шепотом приказал старик. – Не тобой поставлено, не тебе и брать. Не своевольничай!

– А, пойми тебя, – Николай со стуком возвратил бутылку на место.

Послонялся вдоль стола. Подхватил с тарелки кружок колбасы, бросил в рот. Отдернул занавеску, выглянул в окно.

– И где только этот говорун запропастился?

– Жди, жди, – язвительно заворчал отец. – Этот твой артист заявится теперь, когда полон дом гостей будет. И где только ты такого раскопал. Гусара первой гильдии…

– Да брось ты, – Николай мрачно жевал колбасу. – Что уж, все на тебя должны быть похожи, что ли? – И захохотал: – Во, бежит, не споткнется.

Повернулся, посмотрел торжествующе на отца. Повеселев, крикнул:

– Маш, мы пойдем на воздухе посидим. Слышь?

Жена, точно поплавок из воды, вынырнула из кухни.

– С чего бы это? – Оглядела с подозрением стол. Заглянула мужу в глаза. Глаза были невинные.

– Пущай, Маня, идут. Пущай. Нечего мужикам тут маяться, – сухонькая старушка толкнула ее плечом: – Пропусти-ка.

Просеменила к столу с хрустальной чашей салата в вытянутых руках.

– Мама, – с укоризной протянула Мария. – Вы знаете, зачем они идут?

– Знаю, знаю, – старушка проворно поперебирала по столу коричневой ручонкой, и – вот чудо! – для салата нашлось место. Подняла веселое личико, собранное из лукавых морщинок. – Пущай идут. Вот ведь какая у меня сноха поперечная. Мужикам ни вздохнуть, ни выдохнуть не даст!

– Вот всегда вы так! Характера у вас нет, – Мария передернула плечами, пошла в кухню, гордо вскинув голову.

– Будет тебе блажить, – старушка хихикнула, отмахнулась ладошкой. – Эк чего сбуровила!

Мария хотела изобразить обиду, но дверь распахнулась, ворвался Максим с огромным свертком, рулоном бумаги, туго набитой авоськой, бутылкой шампанского, которые он прижимал к груди, и женщина заулыбалась.

– Как вы быстро обернулись. Неужто все дела справили? – всплеснула руками, прижала ладони к щеке.

– Все и даже больше, – Максим быстро глянул на Николая, пытавшего его взглядом, и тот просветлел. – Это ваш заказ, – протянул авоську Марии. – Это мы выпьем за здоровье юного Бахтина. Пусть его жизнь будет бурливой и игристой, – подбросил бутылку шампанского, поймал, пристроил на середину стола. – Это тоже ему, – покачал на руке сверток, осмотрел всех, как в подзорную трубу, через рулон бумаги. – Кстати, а нельзя ли наконец познакомиться с новым гражданином?

– Со Славиком, что ли? – сразу не сообразила Мария. – Пойдемте.

Она на цыпочках приблизилась к двери в соседнюю комнату, открыла ее и остановилась на пороге с затаенно-счастливым лицом.

Юный Бахтин лежал поперек широкой кровати родителей, и лицо его, утонувшее в кружавчиках и оборках, было серьезным и сосредоточенным. Он морщил лобик, шевелил, почмокивая, верхней треугольной губой и сосредоточенно думал о чем-то своем. Посмотрел на вошедших строго и недовольно.

– Ну, здравствуй, Вячеслав Бахтин, – поприветствовал его Максим. – Живи на радость мам и пап, как пелось в популярной песне моего детства. Подержи-ка, – подал Николаю рулон бумаги. Разорвал обертку свертка, извлек большущего плюшевого медведя с бестолково выкатившимися стеклянными глазами. Положил на кровать рядом с ребенком. – Помни дядюшку Макса и живи, как и он, максимально.

– Ну зачем вы! – притворно рассердилась Мария. – Такие деньги…

Максим повернулся к ней, погрозил назидательно пальцем:

– Деньги что навоз, сегодня нет, а завтра – воз! Дети – наше будущее. Здоровые дети – здоровая нация, как сказал доктор Спок и один товарищ, когда с него содрали пятьдесят процентов на алименты… Помоги-ка, Николай, – вырвал у Бахтина рулон, сбросил туфли и осторожно, чтобы не потревожить малыша, влез на кровать.

– Пятьдесят процентов?! – ахнула Мария. – Сколь же он, паразит, от своих-то бегал?

– Это шутка, – Максим вынул из кармана щепоть кнопок и, разворачивая бумагу, ловко пришпиливал ее к стене. – Я таких друзей не держу. У меня на подлецов и хитрованов аллергия.

Он с силой вдавил последнюю кнопку и, довольный, повернулся.

– Ну как? – спрыгнул на пол, нагнулся, натягивая туфли. – Классная работа?

– «И все-таки футболист, а не балерина!» – прочитал Николай и, поразмышляв, загоготал.

Мария тоже вежливо улыбнулась, но тут юный Бахтин, сморщившись, поднатужившись, вдруг так заревел, что Максим оцепенел, не успев выпрямиться. Мария метнулась к постели, подхватила сына.

– Во, заржал, будто отпалку устроил, – она, тетешкая, покачивая, чмокая сына в щеки, сверлила мужа уничтожающим взглядом.

Ворвалась бабушка, заутютюкала, заглядывая внучонку в глаза.

– Пойдем, бригадир, женщины сами разберутся, – Максим подтолкнул в плечо Николая, выскользнул за дверь. Молодой отец с виноватым видом потопал за ним.

Старик Бахтин поджидал на крыльце. Покуривал, ковырял в ухе.

– Чего долго?

– Да плакат там прикрепляли, – пояснил Николай. – Хорошо, дескать, что футболист родился, а не балерина.

– Эка радость – футболист, – хмыкнул старик Бахтин. – Добро бы инженер или техник, а то футболист… Купил, что ли, плакат-то?

– Еще чего, – Максим сбежал по ступенькам. Пошел к сараю, распахнул дверь: – Сам написал… Влетаю в рудком, кричу: «Девочки, разве вы ничего не знаете? Будущий директор вашего рудника родился. У Николая Бахтина, бригадира с первой». Они – носики в ладошки – хи-хи-хи, ха-ха-ха. Дальше уж – дело техники. Бумага, плакатное перо – готово!

– Хват! – Николай восхищенно покрутил головой. – Лихо. Будущий директор рудника, придумал тоже… – в голосе его скользнуло удовольствие.

– Дак зачем ты его все-таки в футболисты определил? – продолжал недоумевать старик Бахтин. – Может, он и играть-то не будет?

– Ну, батя, чего ты привязался? – увидев ироническое лицо Максима, заступился Николай. – Это для веселья, для смеху. Хорошо, стало быть, что парень, а не девка. Так я понимаю. Правильно, Максим?

– Правильно, правильно, – тот старательно пластал колбасу.

– А хоть бы и девка, какая беда? – упрямо пробурчал старик. Помолчал. Спросил безучастно: – Надолго к нам?

– Не знаю. Врать не буду. Но год – это точняк. Год я гарантирую.

– Ну-у, год, – разочарованно протянул Николай и заерзал так, что табуретка затрещала. – У нас год только привыкать надо. Зачем тебе год?

– Затем, что через год мне вернут права и я снова сяду за баранку, – Максим мечтательно посмотрел в раскрытую дверь, и глаза его затуманились. – Я, друг ты мой бригадир, таксер. Не просто водила, а таксист! Каких людей возил, о чем только с ними не толковал! И навар всегда был, – засмеялся, подмигнул. – Если с умом жить – можно жить. Как говорил один старорежимный поп: «Все люди братья, люблю с них брать я!»

Старик Бахтин с безразличным видом жевал колбасу, отчего на худых щеках его буграми перекатывались желваки; швырял катышки хлеба важным и нелюбопытным курам.

– Брать нехитро, – он достал мятую пачку «Севера». – А давать?

– Я, Матвей Захарович, не старорежимный поп, – усмехнувшись, медленно сказал Максим. – Я и давать умею. Даже люблю. И, кстати, больше, чем брать, потому что приятно видеть, как блестят глазенки у человека, которому даешь… Как я умел давать! – Максим выпрямился и опять мечтательно заулыбался: – «Мадам, разрешите пригласить вас на ужин», «Вы говорите, вам нравится эта шубка? Пожалуйста!» И бац ей шубку под ноги. Одним словом – «…и будешь ты царицей мира». Не жизнь, а сон. Есть такая пьеса «Жизнь есть сон». Только однажды вышла из этого сна моя королева Марго, похлопала голубыми глазенапами – и вот я здесь. – Он поднял лицо и, словно очнувшись, поморгал. Засмеялся. – Вот так номер! На исповедь потянуло. Ая-яй, дядюшка Макс, нехорошо, некрасиво…

Николай серьезно смотрел на него.

– С другим, что ли, сошлась? – спросил хмуро.

– Ты что? От меня-то? – изумленно поглядел на него Максим. – Зажралась. Паштет из соловьиных язычков захотела. А я не золотая рыбка. Надорвался… Ну, ничего, вернусь через год. Красивым и гордым. Посмотрю, может, поумнела моя крошка Доррит – Манон Леско. Может, нужен ей дядюшка Макс сам по себе, дядюшка Макс как таковой.

– Не протянешь ты год, – решил неожиданно старик Бахтин. – Никак не протянешь, ни за что!

– Это почему же? – удивился Максим.

– Легко жить привык. Слишком высоко себя ценишь, – Матвей Захарович поплевал на окурок, осмотрелся куда бы бросить его. – Все тебе будет казаться, что не для такого дела ты предназначен. Работа-то у нас грязная. И тяжелая. Не выдержишь ты.

– Ничего, – Максим улыбнулся, точно оскалился. – Я крепкий, выдержу.

– Вот я и говорю, не выдержишь, – спокойно повторил старик. – Все будет казаться, что ты шахту осчастливил, а тебе за это заплатили мало. Потому как, судя по всему, все в твоей жизни рублем измерялось. И здесь поробишь, поробишь, а потом бросишься искать, где больше дадут. И забегаешься. Рубль, если о нем шибко думать, завсегда маленьким кажется. А наш – так особенно. Его здесь горбом добыть надо.

Николай, приоткрыв рот, смотрел, посапывая, круглыми от внимания глазами то на отца, то на Максима.

– Ты батю слушай, слушай, – торопливо вставил он. – Отец дело говорит. Знает. Всю жизнь в шахте проработал. Орден имеет за это.

– Бросьте вы, – Максим недоверчиво глядел на Матвея Захаровича: серьезно тот говорит или нет? – Мне-то хоть не темните. Вам что, деньги не нужны? Из энтузиазма работаете?

– Не в этом дело, не в этом, – загорячился Николай, но отец остановил его, подняв широкую, как лопата ладонь.

– Как деньги не нужны? – лицо Матвея Захаровича было скучным, но глаза поблескивали раздраженно. – Деньги всякому нужны. Но на первом месте – дело. Взялся робить, так уж не срамись. А деньги, – поморщился, подыскивая слово, – они вроде как оценка труда. Хорошо поработал – хорошо получи…

– Ладно. Хватит, – Максим несильно хлопнул ладонью по колену. Зло посмотрел в глаза старику. – Как я буду работать, Николай увидит и вам доложит. Мне, между прочим, тоже небезразлично, что обо мне люди скажут. Филоном, сачком никогда не был.

– Мы вот после войны как тут робили? – Матвей Захарович лениво покосился на рассерженного Максима и опять медленно отвел глаза. – Лопата да пуп – вот и вся механизация. – Он вздохнул. – Ни электровозов, ни погрузчиков, ни другой какой едреной матери. Кто послабей, те вагонетки к стволу толкали. Сейчас и специальности-то такой нету: каталь… А бурили, елки-палки, – он мелко засмеялся, закашлялся. – Руку в упор не видишь. Пыль, грохот. Силикоз ловили как миленькие.

Максим вопросительно глянул на Николая.

– Болезнь такая, – торопливо пояснил тот. – Каменная пыль в легких оседает. Вроде как цементирует их.

– А как же вы? – жесткое выражение на лице Максима сменилось страхом и растерянностью.

– Чего я? – Матвей Захарович откусил от бутерброда, тщательно разжевал. – И я поймал…

Максим поглядел с жалостью на отца и сына Бахтиных.

– И после этого вы распинаетесь в любви к шахте?

– Кто распинается? Может, я своему Славке маленький, игрушечный копер подарю и каждый день буду твердить сыну: «Бяка! Нельзя!», чтобы с детства ему охоту к шахте отбить. А если не поможет, полезет Славка под землю – пускай работает. Его дело. Пусть кем хочет работает, лишь бы шаромыгой не стал.

– Верно, Колька, – оживился отец, отер торопливо ладонью рот. – Вот я в армии за границей служил, в Германии. На курорты, в санатории ездил, в деревне часто бываю. Повидал, стало быть, кое-чего, а завсегда назад, в шахту, возвращался…

– Привычка, – отмахнулся Максим.

– Привычка, – подумав, согласился Матвей Захарович. – А еще и радость. Умел я робить. Дело свое знал. Уважали меня. Да и не это даже, – он скривился, поскреб щеку, подбирая слова. – Вот! Хорошо я робил, и радостно было, что ладно у меня получалось. Понял? Знал я свою специальность, на месте был. Не зря хлеб жру, значит. Живу не зря.

– Точно, батя, точно! – рявкнул Николай. Подался к Максиму, зачастил ему прямо в лицо, обдавая дыханием. Глаза стали шальные, радостные: – Отец в жилу попал. Был бы тут завод, я бы сталеваром или прокатчиком стал. И работал бы – будь здоров! А здесь шахты, и в них тоже работать надо. И я работаю… Шахту не люблю, врать не буду, но то, что хорошо работаю, люблю! – Решительно помотал перед носом Максима пальцем. – То, что вкалываю без финтов и людям в глаза смотреть не стыдно – люблю. То, что профессию свою до тонкостей знаю, – люблю!

– Может, вы и правы, – согласился Максим лениво. – Только, по-моему, это коровьи рассуждения. Раз кому-то, дескать, надо давать молоко, то почему бы, значит, не мне этим делом заняться. Мне? – он, изобразив величайшее недоумение, ткнул себе в грудь большим пальцем. – А может, я не корова? Может, я скакун?..

– Не скакун ты, а летун, – перебил старик Бахтин, разглядывая без интереса Максима.

– Нет, подожди-и-ите, подождите, – губы у Максима задергались, лицо побелело. – Я вас слушал, послушайте и вы меня. Я, может, сто профессий перепробовал, пока нашел свою. Понимаете: свою! – Он с жадностью заглянул в глаза Матвею Захаровичу, потом его сыну. – Я мог выбирать, сравнивать, а ты? – ткнул указательным пальцем в грудь Николая. – Приковал сам себя к тачке и рад – пользу приношу! А может, ты родился печником, стеклодувом, балалаечником. Или поэтом! Что же ты ассенизатором не стал? Тоже ведь кому-то работать надо.

– Ассенизаторы, между прочим, все шофера. Тебе это ближе, – посмеиваясь, заметил Николай и посерьезнел. – Насчет поэта там или на балалайке – разговор особый. Талант нужен. У меня талантов никаких нема. Поэтому мое назначение просто работать. И работать без булды.

– Ну и работай, – огрызнулся Максим. – Ну и что, что? Спустился в шахту, вылез. Опять спустился – вылез. Глядь, оказывается, в последний раз. Общественность собралась на заслуженный отдых отправлять: самовар в подарок приготовили, лютиков-цветочков охапку приволокли, пионеры по бумажке многая лета прочитали. В школу заманили: «Расскажите, дядя Коля, про свою жизнь. За образец взять хотим». Дядя Коля сияет. Рот раскрыл: «А… а…» А вспомнить-то и нечего. Жизнь прошла, единственная, неповторимая – не будет ведь другой-то, понял?! – а вспомнить нечего…

– Ну, а тебе что вспоминается? – спросил, сдерживаясь и стараясь говорить спокойно, Николай. – Ты-то небось много чего повидал.

– Мне? – Максим раздул ноздри, расправил плечи, но увидел колючие маленькие глазки бригадира, его отвердевшее, без намека на улыбку, лицо и засмеялся добродушно. Потрепал Николая по колену. – Сейчас мне вспоминается пани Сокольская. Как ты думаешь, придет она?

– Придет, – Николай осторожно убрал с колена его руку. – А тебе что?

– Да не злись ты, – взмолился Максим. – Давай без обид. Ты ведь сам разговор затеял… – Николай лицом не подобрел, взглядом не потеплел. Максим отвел глаза. – Эта Сокольская похожа внешне на мою королеву Марго. Только попроще. Вот и вспомнилось.

– Придет, – Николай потянулся за папиросами отца. Задумчиво размял одну. – Что она, что Шахов, если пообещают, расшибутся, но сделают. Еще по школе знаю это. Придет! – заверил твердо.

– Это кто придет, о ком речь? Обо мне? – Мария, появившись в двери, уперлась руками в косяки. – Та-ак, устроились, теплая компания?..

Старик Бахтин торопливо встал, пригладил волосы.

– Ну, я пошел, – и нырнул под руку женщины.

Мария пропустила его и снова заслонила дверь.

Николай тоже встал, заулыбался виновато и глупо.

– Мы вот… на свежем воздухе. Чтоб, значит, не мешать, – он, как и отец, пригладил волосы, переступил с ноги на ногу.

– Выгнала тебя, выходит, жена из дому, выселила? – насмешливо спросила Мария. – Мы еще поговорим с тобой о свежем воздухе… – И грозно потребовала: – Так кто это еще к вам прийти должен, кого ждете?

– Да Сокольская, понимаешь, приехала. Помнишь ее?

– Сокольская? Наташка? – Мария насупилась. – Пускай приходит, встречу!

– Ты что?! – Николай переполошился и откровенно испугался. – Чего надумала?.. Сколь уж лет прошло после школы, а ты! Вот дурная!

– Ничего, посмотрим, кто дурной, – вид у женщины был решительный.

Максим понял, что пора вмешаться. Встал. Затянул потуже галстук.

– Это я ее пригласил, – сказал виновато. Опустил покаянно голову. – Я не знал, что нельзя. Придется перед Наташей извиниться.

Мария недоверчиво смотрела на него…

А во двор уже вваливались люди – молодые и пожилые – заполняли его. Все в праздничных костюмах, все, как один, в белых рубашках.

– Ну, где тут кормящий отец? Чего он от честных людей прячется?

И, осторожненько отодвинув-оттеснив Марию от мужа, окружили Николая.

– Здорово, бригадир!.. Как самочувствие, молодой папаша?..

– Привет, бракодел!..

– Дурак, у него же сын. Сам ты бракодел… Поздравляю, Никола!

4

Уже около часа шло совещание в кабинете директора рудника. Плавали клочья табачного дыма, было душно, и участники сидели полусонные, осоловевшие. Все, кроме Сокольского. Главный геолог выглядел бодро, почти весело. Он внимательно и, казалось, даже с удовольствием выслушал сообщение начальника Южной шахты о том, что вопреки прогнозам геологической службы – тут начальник шахты виновато посмотрел на Василия Ефимовича – подсечь рудное тело из южного квершлага не удалось; понимающе кивал, когда начальник обогатительной фабрики, заикаясь от волнения, доложил: содержание металла в руде уменьшилось, и если так дальше пойдет, то…

– Да, да, я знаю. У меня есть сегодняшние данные химлабораторий. И вообще я внимательно слежу за результатами анализов… Разреши, – Сокольский тронул за руку директора. – Пора закругляться.

Директор, подперев огромным волосатым кулаком рыхлую щеку, чертил в блокноте треугольники, квадраты и тщательно заштриховывал их. Он устал и тоже отупел от этой говорильни, недоумевая: зачем это главному геологу понадобилось экстренно собирать такое представительное совещание? Никто ничего нового не сказал, все было знакомо и привычно, все, о чем говорилось, каждый знал, и знал давно, и выступали все с привычными интонациями, привычными словами, привычным темпераментом. Искренне, конечно, но… все это было уже и месяц, и полгода, и год назад.

– Слово имеет главный геолог, – директор переменил позу, подпер другую щеку другой рукой, чтобы видно было Сокольского.

– Вот что, товарищи. – Василий Ефимович откашлялся. Откинулся к спинке, качнулся вместе со стулом. – Все, о чем вы говорите, – справедливо. И то, что вы при этом во всех бедах рудника упрекаете геологов, тоже будем считать справедливым. Поэтому хватит слов, перейдем к делу… Абдрашитов, бурцех!

Смуглый круглолицый Абдрашитов вздрогнул, преданно посмотрел на главного геолога.

– Скважину семьсот девяносто два закрывайте. Нечего гнать ее по пустым породам, – голос Сокольского стал четким, властным. – Завтра начинайте демонтаж установки и перевозите ее на Марковскую горку. Вторую установку, ту, что наметили для восемьсот первой, завтра же – к обогатительной фабрике. Место для той и другой укажет Юрий Петрович.

Абдрашитов, не вслушиваясь, кивал согласно головой, но когда до него дошел смысл слов, удивленно заморгал. Отыскал взглядом Юрия Петровича. Тот, спрятавшись за соседом, сделал скорбное лицо, закатил глаза – что, мол, поделаешь, приказ, а я-де сам ничего не понимаю.

– Дальше, – Сокольский постучал карандашом по графину. – Абдрашитов, слушаешь? Прекращаешь подземные на юге первой шахты. Переводишь буровиков на север сто шестьдесят второго горизонта. Место и направление тоже укажет Юрий Петрович.

Начальник бурцеха совсем уж бестолково замигал, с силой потер лоб ладонью. Сокольский улыбнулся, но тут же стал серьезным.

– Дудин! – вдруг окликнул он. – Ты где прячешься?

– Слушаю, Василий Ефимович, – улыбающееся лицо Юрия Петровича выражало внимание и готовность все немедленно исполнить.

– Как мы и договорились, завтра же вы разработаете обоснование проходки скважин: и поверхностных, и подземных. За основу можете взять этот документ, – Сокольский приподнял над столом папку с дипломным проектом Шахова. – Изучите внимательно, здесь вы найдете много интересного, – подчеркнул, заметив, что лицо у Дудина стало кислым. – Завтра же – записывайте, записывайте – пришлете ко мне Ольгу Владимировну. У вас ведь она северным участком занимается?

Дудин нехотя кивнул, черкнул что-то в блокноте.

– С завтрашнего дня передадите в помощь ей Рогачева, – размеренно продолжал Сокольский. – Он человек старательный и добросовестный. Через месяц я потребую от вас черновой подсчет запасов по северу.

– Через месяц? – Дудин резко вскинул голову. – Это нереально!

– Почему? – подчеркнуто изумился Василий Ефимович. – Ведь чем-то северная группа занималась все это время? Пусть оформят результаты работы – вот и все. Или результатов нету?

– Вы же знаете мнение геологов о севере, – Дудин заерзал.

– Знаю, – Сокольский насмешливо глядел на него. – Так вот: через неделю у меня должна быть докладная записка по северному участку, в которой вы обоснуете перспективность его. – Юрий Петрович волком посмотрел на главного геолога, но промолчал. – Геофонды завтра к обеду подберут вам материалы. Я приказал Тамаре Александровне. Если не успеете составить сами, можете перепечатать отсюда вводную часть, – Василий Ефимович постучал ногтем по папке Шахова. Дудин покраснел, даже бритая голова его налилась краской. – Только уберите всю литературщину, всю патетику… Передайте, пожалуйста, Юрию Петровичу.

Дудин сложил на груди коротенькие полные руки. На папку, которую положили рядом с ним, и не посмотрел.

– Я читал это… произведение, – сказал сквозь зубы.

– Ничего, прочтите еще, полезно, – Василий Ефимович, опустив глаза, отмечал что-то карандашом в своих записях. – Я постараюсь поговорить с Твердышевым. Попробуем привлечь его, он много занимался севером.

– К чему пороть горячку? Во имя чего? – громко вздохнул Дудин.

Сокольский поверх очков взглянул на него:

– Во имя дела… – И повернулся к директору: – Завтра оформим эти распоряжения приказом. У вас есть еще что-нибудь по повестке?

– Нет, пожалуй, – директор откровенно обрадовался. – Вы свободны, товарищи. До свидания. Простите, что пришлось задержаться дольше, чем предполагалось… Разведчики недр, как видите, коррективы внесли.

Все заулыбались, расслабились, задвигали стульями. Потянулись к выходу, столпились у двери, стараясь поскорей покинуть кабинет.

Директор, большой, грузный, подошел к окну, распахнул его.

– Не возражаешь, а то дышать нечем. – Обернулся. – Ты кури, кури… Сейчас вытянет. – Провел ладонью по короткому седому ежику волос, задержал в раздумье руку. – Скажи, что значат все эти твои решения?

Подошел к столу. Сел, поворочался, устраиваясь поудобней.

– Я хотел все объяснить тебе до совещания, но ты уехал в райком, – Сокольский забросил руку за спинку стула, выгнул грудь, разгоняя усталость. – Спасибо, что не вмешивался, когда я, как маршал на маневрах, раскомандовался здесь.

– Ну, это твое дело, – директор перебирал бумаги на столе, складывал их, и лицо его с мешками под глазами было равнодушным. – Пока ты ворошил только свое ведомство, тебе за него и отвечать. Хотя, – он насмешливо взглянул на главного геолога, – приказ-то придется подписывать мне. Могут быть неприятности – новые участки разведки в титул не внесены. Хотелось бы знать, ради чего ты лезешь на скандал? – сцепил руки, поиграл большими пальцами.

– Титул, скважины, подземные на север – все это мелочи. Это я беру на себя, – лениво отозвался Сокольский. Оперся локтями на стол, посмотрел в упор на директора.

– Что ты задумал? – насторожился директор.

– Нам с тобой предстоят горячие денечки, – Василий Ефимович засмеялся, показав плотные белые зубы. – Поэтому запасайся валерьянкой, валидолом или – что там тебе от сердца помогает? И чемоданом тоже.

Директор знал своего главного геолога и встревожился всерьез.

– Да в чем дело, в конце концов? – возмутился он.

– Мы с тобой будем добиваться пересмотра перспективного плана и полной отмены намеченных на будущее работ, – будничным голосом сообщил Василий Ефимович. Щелкнул портсигаром, достал папиросу. Закурил.

– Ты здоров? – директор постарался выглядеть ироничным.

– Будем настаивать, умолять, чтобы нам разрешили пройти шахту на севере и перенести туда все работы, – Сокольский выпустил в потолок тоненькую струйку дыма. – И мы с тобой добьемся этого.

– Болен! – уверенно решил директор и, натянуто засмеявшись, полюбопытствовал: – Температуру мерил?

– Это потребует сил, нервов и терпения, – не слушая его, пророчествовал почти мечтательно Сокольский. – Надо будет убедить геологоуправление, чтобы поддержали, потом трест, главк, министерство, Совмин…

– Да подожди ты! – директор стукнул кулаком по столу. – Что еще за шахта? – он покраснел, переполошился не на шутку.

– Ствол – пятьсот метров, – Василий Ефимович бережно пронес папиросу к пепельнице. – Штрек на север три километра.

Директор со страхом смотрел на главного геолога.

– Подряд отдадим спецпроходке. Наша задача – убедить всех там, – Василий Ефимович показал на потолок. – Поэтому приготовься. Завтра сходим в райком, объясним им ситуацию. На днях съездим в геологоуправление, заручимся поддержкой. Проект докладной записки у меня вчерне готов. Пока наши экономисты будут его пересчитывать, мы уже разворошим муравейник, сдвинем машину с мертвой точки. Главное – начать. Понял?

– Ничего не понял, – директор достал платок, вытер лоб, шею. И неожиданно взорвался: – Что ты меня разыгрываешь? Зачем?

– Смотри, – Сокольский развернул перед ним геологический план. – Я давно думал над севером, но не решался так радикально, так революционно… послать все к черту. Страшно было: любой студент знает наше месторождение по учебникам. Еще бы, классический пример рудообразования. А этот мальчишка Шахов наплевал и на учебники, и на авторитеты.

– Так это его идея? – директор удивленно глянул на Сокольского.

– Его, его, – недовольно поморщился Василий Ефимович. – Дипломный проект Шахова сырой. Много в нем наивного, нахального. Но если оправдаются даже не самые оптимистические надежды, а они оправдаются: я прощупал, проверил проект со всех сторон. Так вот, если оправдаются надежды, тогда руднику обеспечена долгая, если не вечная жизнь, а страна получит металла… Сколько ты думаешь?

– Откуда я знаю, – буркнул директор. Он еще не пришел в себя и относился к разговору как к абстрактным, гипотетическим рассуждениям.

– Пятнадцать – двадцать граммов на тонну товарной руды, – засмеялся Василий Ефимович и потер руки.

– При наших трех? – директор недоверчиво посмотрел на план.

– Пятнадцать – двадцать, – с удовольствием повторил главный геолог. – Вот гляди, – наклонился над столом. – Это рудное тело, которое мы разрабатываем сейчас…

– Постой, – директор придержал его за руку. – Что же это получается? – он насмешливо склонил голову набок. – Двести лет никто до этого додуматься не мог, а пришел какой-то студент и открыл истину? Он что – ясновидец? Как он разглядел под землей, да еще на глубине пятисот метров, то, что до него никто увидеть не мог?

Теперь, когда прошел первый испуг от фантастической, немыслимо трудной по исполнению затеи главного геолога, когда стало ясно, откуда и чего ожидать, директор успокоился, и его ум, практический и цепкий, опять приобрел выработанный годами, здоровый и полезный скепсис ко всякого рода неожиданным новшествам, смахивающим на авантюру.

– Ага! – Сокольский возликовал. – Ты ударил в самое уязвимое место Шахова: слабая аргументированность! Но, – поднял палец, – все-таки аргументированность. Достаточная, чтобы начать разведку. Во-первых, он использовал незаслуженно забытые работы профессора Вельяминова о природе и условиях рудообразования. Впрочем, это теория, пусть из-за нее ломают копья и головы ученые сухари, – главный геолог пренебрежительно раздавил в пепельнице окурок. – Во-вторых, Шахов привлек студентов из научного общества. Они создали установку «Импульс», которая позволяет оконтурить, определить мощность и даже грубо подсказать состав месторождения. – Василий Ефимович достал из портфеля, положил на стол реферативный журнал, подаренный Шаховым. – Здесь есть материал об установке такого типа… На днях я ездил в горный институт и в Дом техники и все выяснил: «Импульс» абсолютно надежен и верить ему можно. И третье – две скважины дали неплохие результаты, неожиданные для нас, но подтверждающие прогнозы Шахова. Еще две, что мы наметили сегодня, плюс подземные, и с нашим проектом шахты можно смело стучаться в любой парадный подъезд.